На финишной кривой

Старики умирают долго. По кускам отрываются и уходят друзья и родные, оставляя нас одинокими в новом, неприязненном мире. Воспоминания обо всём добром, чем нам когда-то помогли ушедшие, мешаются с упрямой памятью о том, в чём мы перед ними виноваты. От мучительного и бесполезного раскаяния болит сердце.

Но человек способен после каждого падения начинать всё с нуля. После ухода на пенсию тоже начинается новая жизнь. Я эту жизнь начала в качестве воспитателя группы продлённого дня в сельской школе. В селе учителям платили и пенсию, и зарплату, а в городе – или то, или другое.

Если верить Ветхому завету, впервые день продлил Бог, остановив солнце по просьбе Иисуса Навина.

В школах день продлевают без солнца. Дети сидят за партами после занятий, уроки делают. А куда денешься? Родители тоже продлевают рабочий день, чтобы заработать, а за детьми присмотреть некому. Многие отцы вдобавок после работы водку пьют. Дети нервные, малорослые. Некоторые пьют и курят с первого класса, неусидчивы, уроки делают стоя – устали сидеть

Отдых необходим. После обеда ходим в соседний лес, они наблюдают за птицами, слушают сказки, играют в Питера Пэна, строят большой шалаш. В непогоду перекидываются в вестибюле воздушными шарами.

В мастерской техникума я выбрала обрезки фанеры, купила гуашь, лак, кисточки, наждак. Дети полируют дощечки, разрисовывают, покрывают лаком, дарят родным и друзьям.

Это занятие нравилось всем – не скучно, не утомительно и результативно.

Купили настольные игры. У директора совхоза выпросила телевизор. Выделили им комнату отдыха.

Удивительно, но все стремились не только уроки сделать, но и хорошую отметку получить. Переделывали по два-три раза. Успевай только проверять, как на сеансе одновременной игры. Хуже всего было с чтением. Четвёртый класс читал по слогам. Приходилось спрашивать вразброс. Тогда остальные вынуждены были следить, чтоб успеть вовремя продолжить.

Как-то после звонка я заметила, отличница Леночка Нефёдова плачет в коридоре у окна. Девочки объяснили, что шестиклассник Женя Ефремов, вдвое выше Леночки, мимоходом больно стукнул её кулаком по голове. Я попросила:

– Позовите его ко мне, не говорите, зачем.

Подбежал Женя, в радостном возбуждении:

– Вы меня звали?

Вместо ответа я дала ему оплеуху. Он заплакал.

– Что же ты плачешь? Я тебя за дело ударила, а ты Лену – за что?

 Понял, сразу плакать перестал. Это был единственный случай, когда я ударила ученика, и не жалею об этом.

Все свыклись, привязались друг к другу. По вечерам, пока не приедет совхозный автобус, готовились к вечерам самодеятельности, шили костюмы, делали маски, учили стихи. 

К концу второго года оказалось, что воспитатель, по штатному расписанию, не является учителем, и может получать или пенсию, или зарплату. Жаль было расставаться.

 

Но в Хотькове ближе к дому появилось место оператора газовой котельной техникума. Людочка, ты помнишь это время. Мама ещё училась в Ленинграде, и ты с бабушкой Аллой приезжала ко мне. Для меня ты была третьей дочкой. Было важно иметь свободное время, а в котельной удобный график, смены по 12 часов.

Котельная была маленьким зеркалом, отражавшим большие недостатки советского производства. Выглядело всё прекрасно. Высокий двусветный зал, огромные окна занавешены, на подоконниках цветы. Вдоль зала стоят в ряд пять белоснежных котлов с разноцветными трубами. Половина рабочих – женщины. Пьяниц отвадили, смену принимали только чистую, за каждый котёл отвечает своя смена. У каждого свой шкафчик в бытовке. Горячий душ.

Но за побеленной обмуровкой скрывались заросшие накипью трубы. Теплопроводность у накипи низкая, воду должны умягчать. В котельной числилась лаборантка, её дело – ежедневно заправлять фильтры очистки воды, измерять жёсткость и записывать результат. Вместо этого она приходила раз в месяц, чтобы заполнить журнал фальшивыми записями. Знакомая директора.

Автоматика устаревшая, без прибора погасания пламени. Весной уже тепло, но мы продолжаем топить – если не сжечь весь запланированный газ, на следующий год срежут лимит, а зима может случиться морозная. Чтоб поскорее израсходовать газ, его выпускали через свечу в атмосферу! Я было отказалась, начальник сам выпустил:

– Стану я из-за вас лишаться премии! У меня двое детей.

Труба наклонилась, боров потрескался, трубопроводы в траншее протекают, их разъедают блуждающие токи – рядом ходят электрички. Для ремонта присылают краски, побелку, цемент. С запасом, чтоб хватило на строительство начальственных дач. После ремонта зал сияет чистотой, блестят свежевымытые окна.

Вот только котлы комиссия принимает с дефектами. Четвёртый котёл течёт, начальник велит ответственной за него смене замазать мокрое пятно масляной краской.

Зимой я дежурила в дневную смену, мороз ожидался свыше 20-ти градусов. За полтора часа до окончания смены я отпустила помощницу – покормить грудного ребенка. В семь часов вечера начальник приказывает разжечь третий котел. Сработала автоматика. Дальше я разжигать отказалась. Начальник пьян, упрямо разжигает сам. Не разжигается. Ждём, проветриваем. Он снова разжигает.

Взрыв, грохот, мы остолбенели: четвертый котёл стоит голый, потухший, обмуровка взлетела под потолок. Вода из протечки залила пламя, искра от третьего котла через боров зажгла накопившийся газ.

Срочно вызвали второго оператора и следующую смену, как раз ответственную за злосчастный котел.

За ночь мы обмуровали котёл заново! Отродясь не видела столь слаженной и быстрой работы. Мы без отдыха подносили кирпичи и раствор, протрезвевший начальник укладывал стенки. К утру закончили, убрали, вымыли полы и позвонили в теплосеть, что котёл течет, пришлось остановить.

После этого мы подали заявление, что в котлах недопустимая накипь, трубы трещат, просим срочной реконструкции. Подписались все. По алфавиту, чтоб не искали зачинщика, в трёх экземплярах. Подписали у секретаря, поставили печать. Два экземпляра оставили себе.

 Теплосеть засуетилась. Приехала комиссия, кричат:

– Где это вы ухитрились увидеть накипь?

Я принесла со двора обломок трубы, оставшийся после ремонта. Реконструкцию провели, лаборантку заменили.

 

Свободного времени оказалось непривычно много. Я поступила на курсы экскурсоводов при Пушкинском турбюро, по музею Мураново. Водить экскурсии понравилось, похоже на театр одного актера. Результат виден сразу: подействовала на всех – прекрасно. Остались равнодушны – ищи, в чем ошибка. Прямая связь со зрителями. Поэтому так внимательно слушали, особенно стихи. А ведь это люди, которые по телевизору не хотят слышать известных чтецов, несравненно лучших, чем я. Потому что это всё равно, что воспринимать музыку «под фанеру».

Окончила ещё курсы – по Абрамцеву, Загорску. Московские зональные курсы, переименованные позже в институт. Там очень интересно читали лекции по истории России и истории архитектуры. В котельной я их переписывала и дополняла, в ночную смену. Позже от пушкинского турбюро послали учиться в институт охраны природы при ВНИИЛМе, где я когда-то работала конструктором. Это мне помогло проводить экскурсии по природе, а также читать лекции по экологии. Природа и технический прогресс – эта тема затрагивала и взрослых, и детей, они задумывались – чего можно ждать от будущего, как на это воздействовать.

За двадцать три года работы экскурсоводом я многое повидала. Поездки с группами, учебные экскурсии, бесплатное посещение музеев и театров. Постоянные приключения и недоразумения на плохих дорогах в старых автобусах…

Новое образование, новая жизнь, новые знакомства. У старости есть одно преимущество – былые страсти не подавляют разум, можно остановиться, оглянуться, по другому увидеть.

И всё же меня стихийно, безрассудно, как в циклон, втянуло в общественную жизнь. В 1979 году, когда мы с Людочкой гуляли в лесу, в самом живописном месте Хотькова, на Денискиных горах, послышались удары топора и жужжание бензопилы. Вырубали шестидесятилетние ели. Без лесорубочного билета, под дачи местного оборонного завода.

Во мне взыграло ретивое, сама удивляюсь, какую бешеную деятельность развила. Нашла единомышленников, за два дня собрали триста подписей, разослали статьи во все центральные газеты. Обзвонили все инстанции. Привлекла на свою сторону главного лесничего московской области, начальника лесной инспекции союза – они оказались бессильны. Хотьковский лесник отнёсся ко всему скептически:

– Если остановите вырубку, я вам при жизни на памятник соберу. Но не выйдет – куплены все, до самого верха.

Он оказался прав. Лучшие участки получили генералы космоса, руководители ГЛАВАПУ (архитектурного управления), Моссовет, академик-историк Рыбаков, который дал добро на постройку автомагистрали, разрезавшей город пополам. Удобно приезжать из Москвы на дачи. Не беда, что наклонился от вибрации собор, обмелела Пажа – дорога прижала родники, не успевают вянуть венки на местах, где машины давят людей. Меня там тоже машина сбила, пролежала все лето.

Приезжали комиссии из Москвы, землеустроителю дали раза за несвоевременное оформление лесорубочного билета. Позже его сняли «за развратные действия» с малолетней лолитой, в оздоровительном комплексе совхоза Заря. Комплекс был специально построен для таких забав, туда возили московских гостей.

Нас стали преследовать. Один из тех, кто мне помогал, сфотографировал, как руководители отделов завода пилят здоровые елки. Они его избили, разбили фотоаппарат и выбросили плёнку.

Всех вызывали по одному в горсовет. Директор завода распустил слух, что я сумасшедшая, а это уже опасно.

Пришлось ехать в отдел оборонной промышленности ЦК партии. На удивление быстро приняли, посочувствовали, при мне завотделом позвонил кому-то, чтобы преследование прекратить. Про участки сказал:

– О чём тут говорить, всё уже узаконили. Мне бы дали – тоже взял бы.

Нас больше не трогали, Но дачи построили. Нет худа без добра – там получили участки рядовые горожане.

Перестройка 85-го года всех взбудоражила. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Казалось, что каждый может помочь этот мир улучшить. Интеллигенция забурлила. В Хотькове создали общественный совет. Меня записали в комиссию по экологии и благоустройству. Мы начали с фенола. Завод «Электроизолит» отравил этим ядом воздух и реки, Пажу и Ворю. Погибла вся рыба. В воздухе вокруг завода было 200 предельно допустимых концентраций фенола, а на самом заводе, в шестом цеху, 2000 ПДК, отчего погибали уже люди. Умирали от пиелонефрита, рака легких, печени. На самом деле от фенола и толуола.

Смесью спирта с толуолом мыли полы. Эту смесь тайком на заводе отгоняли. Толуол, лёгкая фракция, улетучивается ядовитыми парами. Оставшуюся жидкость пьют, во дворе и на вынос. Из-за этого вымирали сорокалетние мужчины. У женщин, работавших в цеху, выкидыши стали привычными.

После долгой борьбы едва добились, чтоб на время закрыли шестой цех и устроили модернизацию. Впрочем, есть подозрение, что по ночам цех работал, а газ выпускали через другую трубу. Да и сейчас рыба в реке то появляется, то исчезает.

Удачнее кончилась борьба за сохранение Абрамцевского леса. Предисполкома задумал на его месте построить городской луна-парк, с аттракционами и пивом. Мне он сказал, как отрезал:

– Болтайте сколько хотите. Я дал слово, что в третьем квартале там будет парк, и выполню его. Не понимаю вообще, зачем вы суетитесь? Сколько вы ещё собираетесь прожить?

Он давно умер, в Абрамцевском лесу горожане грибы собирают, а я ещё жива…

 

С 1989-го года близкая мне знакомая, потомственный музейный работник Татьяна Васильевна Смирнова стала устраивать первые в Союзе праздники поэзии Б.Л. Пастернака. Я ей активно помогала. Приезжали родственники Бориса Леонидовича, его друзья, поклонники, писатели, журналисты, музыканты, собиралось много публики. Открыли мемориальную доску на даче около Хотькова, где в 20-е годы жил Пастернак с семьей, работал на балконе, висящим над оврагом.

Слушали воспоминания, читали стихи, звучала любимая поэтом музыка. Пришедшим продавали сборники стихотворений Пастернака, их в то время купить в магазине было почти невозможно.

Помогли узаконить музей в Переделкино, чему отчаянно сопротивлялся литературный музей.

Нынче, когда Пастернак стал, как Пушкин, «наше всё», интерес к хотьковским праздникам угас. Но свою роль они сыграли. Молодёжь до сих пор собирается в октябре на пастернаковские утренники.

 

 С 87-го по 92-й год в магазинах исчезли продукты. Поверженные коммунисты устраивали транспортные барьеры для и без того скудных перевозок. На прилавках пылились подносы, устланные белой бумагой. За хлебом и сахаром, водкой и сигаретами стояли бесконечные очереди. Сахар и мыло продавали по талонам.

Двухлетняя Леночка, моя внучка, простояла с мамой в такой очереди. Поставила своих пластмассовых зверюшек друг за другом и объявила:

– Все стоят. За сахаром!

По телевизору показывали, как можно заработать, продавая на улице горячий самодельный сбитень. В программе «Тихий дом» демонстрировали, как сбивать масло из молока в стиральной машине (у кого есть молоко и машина)

На кухнях пели песенку:

Москва обнищала, стала хуже провинции. Стыдно было за неё перед туристами. Облупленные дома с мутными окнами. На тротуарах – неряшливые ряды уличных продавцов, товары разложены на грязных тарных ящиках. Вдоль рядов бродят унылые пешеходы в изношенной одежде и рваной обуви.

То, что продавали туристам в кафе, обедом не назовешь. Как в войну – пустые жидкие щи, в них плавали редкие полоски кислой капусты. Подозрительная котлетка, каша на воде.

Какие-то жалкие старики торопливо складывают объедки в полиэтиленовые пакеты. Мокрые столы небрежно затерты грязными тряпками. Официантки в засаленных фартуках, нетрезвые растрепанные судомойки. Это в центре Москвы, около ЦУМа. Никто не желал там работать – украсть нечего, а платят мало.

С начала перестройки прошло двадцать лет. Горбачёв тогда открыл нам глаза на действительность. Лучше бы век её не видать. Он открыл ящик Пандоры, «нельзя в России никого будить!». Нравственность у нас хромала испокон веков. Не зря о России в 19 веке написал славянофил Хомяков:

В 1985 году палку над головой убрали, а нравственности – как не было, так и нет. Вместо свободы получили распущенность, «что хочу, то и ворочу». Детей воспитывать некому, растёт дикое поколение. Опасно, когда достижениями науки пользуются дикари. Вся власть досталась бандитам и ворам. Неизвестно, кто хуже, на всякий случай народ не верит никому.

Телевизор со скоростью света круглосуточно проповедует миллиардам людей прелести необузданного богатства, пошлость и невежество. От азартных игр и наркотиков мир сходит с ума. Всем правят животные инстинкты – зависть и жадность.

Старикам в таком мире делать уже нечего. Починить его могут только молодые – если объединятся.

У меня, быть может, ещё осталось немного времени – на размышление, созерцание, на какие-нибудь безвредные занятия, вроде выращивания цветов и изготовления кукол. Надо сохранять остаток сил, чтоб поддержать Наташу. Страшно её покидать.

Сейчас я, бессрочный инвалид второй группы, всё делаю, чтоб этот срок продлить, желательно на ногах. По утрам занимаюсь зарядкой. Иногда выбираюсь в Москву – на выставки или повидаться с малочисленными друзьями и родными. Очень редко попадаю на концерты. В театре шесть лет не была – не по карману. Не по деньгам мне встречи с Олей и её семьей – билеты в Краснодар слишком дороги, и льготы отменены. У них тоже нет возможности.

Но каждое лето гостим с Наташей у Риточки на даче, недалеко от Твери, на берегу реки, впадающей в Волгу, на краю деревни. Там всегда свободен бревенчатый сарай с камином и навесом. Без потолка, зато под крышей живут ласточки. Окошечко маленькое, косящатое, поэтому в жару прохладный полумрак. У реки – причал и лодки. На другом берегу – сосновый лес-черничник с пушистым подлеском. Из мягких мхов выглядывают грибы.

По выходным съезжаются гости – дети, внуки, правнуки, целые семьи. Саша, патриарх семейства, заправляет всем. Покупает всякую снедь, ловит рыбу, у него лицензия. Печёт хлеб, привозит воду из колодца, работает в огороде, катает желающих на моторке по Волге. За столом он главный собеседник и рассказчик. Риточка – главная бабушка.

На чердаке у них полно книг. Вдобавок дети привозят книжные новинки.

Я люблю эту семью, от них тепло на душе.

С Риточкой поднимаемся по вечерам на холм у заброшенной турбазы, в сопровождении пушистой серой кошечки Муськи. Оттуда видны закат, Волга в разливах, обрывистые берега с гнёздами ласточек-береговушек.

 

В Хотькове в соседнем подъезде живет Нюра. Её сын с семьёй в Аризоне, дочь с семьёй в Москве. Мы видимся ежедневно. Счастье наше, что это возможно. Давно понимаем друг друга с полуслова.

Дорогие мои потомки, передаю вам эстафету. Напишите о себе!

А я переживала и счастье, и несчастья. Воля тоже была. А вот покой мне даже и не снился, хотя я к нему приблизилась.

Заканчиваю эти записки. Из трёх открытых окон смотрят на меня домики с садами за низкими заборами. Машут лапами лиственницы, сверкают золотистыми листочками весенние берёзки, меняется закатное небо. Как красиво Хотьково! В десяти минутах хода от дома – извилистая речка Пажа, высокие холмы, поросшие лесом. В лесу грибы и ягоды. На склонах – земляника, щавель, цветы. И мой самозахватный огородик вблизи реки. По утрам там поют соловьи, заливаются зяблики, бегают трясогузки. Далеко, в Комякино, перекликаются петухи. Хочется верить, что люди одумаются и долго ещё будут существовать.

Боже, которого нет! Зачем ты сотворил этот мир таким жестоким и прекрасным?

В нём все любят друг друга и пожирают друг друга.

В нём нет ничего вечного.

В нём страшно жить и жалко умирать.  

Спасибо, что родилась и жила.

31.05.2005 г.