Школа. 1927 – 1937

Осенью я, наконец, пошла в школу. Ту самую, которую когда-то кончила мама и где уже учился Аба.

Родители были на работе, я пошла одна. Поднялась по отполированным узорным чугунным ступеням на третий этаж. Широкие деревянные перила тоже отполированы. По ним, огибая клетку несуществующего лифта, съезжали вниз без пересадки. На первом этаже в шахте лифта сделали раздевалку.

В большом зале толпились поступающие и их родители. Все выше меня, пришлось подняться на сцену. Оттуда было видно, как лысый, округлый Иван Иваныч выкликал фамилии и показывал, куда идти. Почти все разошлись, а меня не вызвали. Я заплакала. Девочка рядом спросила:

– А ты-то что плачешь?

– Меня не вызвали.

Она удивилась:

– Ты что, поступать пришла? А я думала, тебе три года.

Ещё хуже. Но расходились последние, и я побежала к Иван Иванычу.

– Тебе что, девочка?

– Меня не назвали, я Люся Шевелёва.

Он сунул нос в свою тетрадку и объяснил:

– Тебе нет восьми лет.

– Зато я читать умею – обиделась я.

Он засмеялся и показал:

– В конце коридора, налево, грамотный класс. Покажешь своё уменье.

Оказалось, в грамотном классе свободно читают две девочки – быстроглазая, цыганистая Лена Буренкова, с коричневой косичкой, и я. У Лены мама раньше в этой гимназии преподавала французский язык.

Некоторые гимназические учителя ещё жили при школе. Абкина учительница, Любовь Никитична, толстая, неряшливая, безмерно добрая. Ученики её обожали. Её сестра, Анна Никитична, с пятого по седьмой класс вела у нас литературу. Маленькая, в сером туальденоровом платье с белым воротничком, вся из окружностей, с гладкими седыми волосами, пучком на макушке. Встретит в коридоре, схватит за пуговицу и пропищит, глядя круглыми глазками:

– Люся, милый друг! Я тебе пятёрку поставила, но сочинение рыхлое. Экономь эпитеты, милый друг!

Однажды я в слове «искусство» написала «исскуство». Она меня заставила исписать этим словом две страницы.

Жили сёстры на втором этаже, в маленькой, как пенал, комнатке с выходом в физкультурный зал. Учитель физики Иван Евстигнеевич занимал угловую комнату рядом с учительским туалетом. Плотный, кубический, с массивным черепом, мощными челюстями, сверлящими глазками и седым ёжиком волос, он на седьмом десятке каждые три года женился на матерях своих учеников. Жёны не выдерживали убогой обстановки, и он оставался холостяком. До десятого класса Иван Евстигнеевич был нашим классным руководителем, причём любимым.

Учителя после занятий дежурили по школе – она была для нас клубом. Привозили кинопередвижку, показывали немые фильмы с Мери Пикфорд, Дугласом Фербенксом, Гарри Пилем. Мне не нравилась быстрая, дрожащая смена кадров. Не то, что книга, где можно остановиться, перелистнуть назад.

Многие ходили в драмкружок. Я стеснялась, зато охотно выпускала стенгазету. Иван Евстигнеевич по нашей просьбе оставлял желающим эпидиаскоп, волшебный фонарь, показывать иллюстрации, карикатуры, фотографии. К счастью, телевизоров ещё не придумали, и главное образование и воспитание мы получали от книг, причём книгами обменивались, их обсуждали, так создавались дружеские компании с похожими взглядами.

В первом классе меня привлекли приключения и путешествия – Жюль Верн, Купер, Майн Рид, Стивенсон. Потом – литература о детях – «Давид Коперфильд», «Домби и сын», «Маленький оборвыш», «Дневник Кости Рябцева», «Республика Шкид», «Ташкент – город хлебный». После этой книги Неверова я мечтала убежать из дому и прокатиться по белу свету в угольном ящике под вагоном, только родных жалко стало. Прочитав «Республику Шкид», учительскую школьники стали называть шкрабиловкой, а учителей – шкрабами.

На чтение и общение уходило много времени, погулять тоже хотелось. Я бросила музыку, стала небрежно делать уроки. Полина Михайловна, разрешившая мне в первом классе не заниматься чистописанием, увидела в третьем классе грязные тетради с кляксами и пропущенными буквами и на глазах у всего класса разорвала тетрадь. Я обиделась до слёз, но подействовало. Плохо написанное переписывала. Дефект внимания, в старости он снова проявился.

В школе всё время что-то перестраивали. В четвертом классе устроили испытание на общее развитие. Я получила приговор: «Физическое развитие отстаёт» (и без вас видно); «интеллект высокий, быстро всё выполнила» (Эйнштейн, Бор и Паули были медлительными). Потом в смоленских школах стали внедрять Дальтон-план. Каждый учитель понимал его по-своему, а что в меня внедряли, не поняла до сих пор. Главное, говорили, самостоятельность ученика.

Полина Михайловна предложила на внеклассных занятиях шесть тем на выбор. Я выбрала «Обычаи народов СССР» Мы собирали материал по всем доступным нам читальням и библиотекам. Состряпали толстый этнографический альманах и были довольны.

В пятом классе новый математик Гельфанд, низенький и толстый, живчик такой, разделил учеников на идущих впереди , шагающих в ногу и плетущихся позади. Плетущихся брали на буксир идущие впереди. После очередной болезни меня причислили к плетущимся позади. Буксиром назначили Валю Орешникову, высокую, тоненькую, конопатую, очень симпатичную. Она добросовестно приходила ко мне с другого конца города. Не успела я выйти в идущие впереди – Гельфанд исчез так же внезапно, как появился.

Мистика какая-то. Каждый математик возникал, как чёрт из табакерки, потом неожиданно пропадал. Один, помню только имя Софрон, вообще не успел ничего объяснить по математике. На первом уроке он изложил суть теории перманентной революции Троцкого, на втором его уже не было. Так они менялись, пока в начале десятого класса не пришла из седьмой школы Любовь Герасимовна. О ней – позже.

Иван Евстигнеевич во исполнение Дальтон-плана разделил класс на бригады по шесть человек, на каждую бригаду один учебник – учебников не хватало. Обсудив с бригадой прочитанное, каждый самостоятельно конспектировал. Оценка ставилась за точность, содержательность и краткость. Собиралась наша бригада у Лизы Лаповок, она жила напротив школы, в странной квартире на втором этаже. Из кухни – широкая арка в большую комнату. По бокам арки – две комнатки, их сдавали внаём. Из большой комнаты арка направо, в комнату поменьше, из неё окно на крышу, мы на ней загорали. Кроме квартирантов и семьи из шести человек, у них жили две кошки и свободно разгуливала по некрашеному полу старая голенастая курица Мадам Ратновская. Обижать её было нельзя, как священную корову. Имя курица получила в честь соседки, вернувшейся в Россию из Парижа после революции. Лизину мать, работницу трикотажной артели, нисколько не раздражало постоянное присутствие в квартире шести болтливых девчонок. Тем более, что мы для неё выворачивали на лицо пояса и галстуки для трикотажных блузок. Разрешалось даже устраивать там довольно скупые пирушки в складчину из припрятанных продуктов, которые доставались нам дома по праздникам. Лиза добавляла к ним молоко, у них была корова. На восьмое марта в пятом классе мы старательно соорудили торт, украсили кремом и пошли на занятия. Вернулись – кошки слизали крем, курица выклевала дыры. Оставшееся мы съели.

На каникулах всё вкусное мы съедали на крепостной стене, между зубцами, в Лопатинском парке.

После института Лиза вышла замуж за сына соседки, Люсьена, унаследовав имя мадам Ратновская. Теперь она живёт на окраине Чикаго, на берегу озера Мичиган, посылает мне письма, фотографии, иногда, с оказией, по пятьдесят долларов.

Вернёмся к Дальтон-плану. Многие учителя просто задавали тему, уходили и в конце урока спрашивали, каждую бригаду отдельно. Литератор, он же историк и директор школы, задавал сочинения, уходил, и приходил их забирать. Мы по готовым статьям и учебникам составляли штампованную компиляцию. Иван Евстигнеевич прочёл мою тетрадь с сочинением на тему «Толстой как зеркало русской революции», по статье Ленина. За сочинение стояла пятёрка. Он спросил:

– И тебе не стыдно?

Мне стало стыдно – впервые.

В десятом классе я прочла у Фейхтвангера, как гимназист Бертольд, получив от нового учителя-фашиста тему сочинения «Кем был для нас Арминий Германец», всю ночь мучился выбором. Написать, как думает – родителей заберут в гестапо. Как хочет учитель – подло. И кончил жизнь самоубийством. А мы такие подлости делали ежедневно, не задумываясь. «Так надо».

 

Перестройка школы продолжалась. В1930 году нашу школу переименовали в фабрично-заводскую девятилетку – ФЗД №3. Обязательное обучение – семь лет. Плохих учеников в восьмой класс не берут, пусть идут в ФЗУ – фабрично-заводское училище. Каждая школа имела производственный уклон. Типография взяла шефство над школой. Списали для практики старые цеха – наборный, печатный, переплётный, они весь этаж заняли. Выпускали газету, был свой редактор, метранпаж. Многие потом поступили в полиграфический институт.

В стране тоже шла перестройка. Вместо традиционной недели с праздничным воскресеньем ввели пятидневку, четыре дня рабочих, пятый выходной. В одних учреждениях был общий выходной – 5, 10, 15, 20, 25, 30 числа каждого месяца. В других – у каждого свой выходной, в семье никогда даже побыть вместе нельзя. Потом хватились – мало рабочих дней, перешли на шестидневку. Успокоились на том, что вернулись к старой неделе с воскресеньем. Жизнь от этого лучше не стала. Не хватало всего – еды, одежды, денег.

В школе организовали дешёвые завтраки, деньги вносили за месяц, еду приносили из столовой в соседнем доме, по внутреннему коридору. За двадцать минут до большой перемены трое дежурных вносили большую кастрюлю с жидкой пшённой кашей на воде, бидон с серыми скользкими котлетками непонятно из чего, бидончик с коричневой мучной подливкой, большой жестяной чайник с грязнокоричневым прокисшим чаем и нарезанный хлеб. Посуду мы приносить ленились, стаканы давали в столовой, чайные ложки в шкафу прятали. Кашу с котлеткой каждому накладывали на тетрадный листок. Случалось, подкрадётся кто-нибудь, даст снизу по бумажке, вся каша на лице!

По звонку дежурные уносили посуду, а мы спешили на большую перемену – полчаса танцев. Играли по очереди на пианино, стоявшем на сцене. Танцы начинались с котильона, переименованного в физкультурный марш. Друг за другом в конце зала становились пары. Первая пара придумывала фигуры и двигалась к сцене. Остальные эти движения повторяли. У сцены пары расходились направо-налево и опять встречались в конце зала. Первая пара оказывалась позади, вела уже последняя пара, задавая другие движения. Венгерку и польку танцевали вчетвером, полька – с замысловатыми па. Под венгерку все разом топали, зал раскачивался. Последним танцевали вальс.

В девятом классе мы заполучили комнату с выходом во двор, дежурные учителя ленились заходить на переменах, мы оставались в классе, сдвигали столы, играли в пинг-понг, книги вместо ракеток, книги вместо сеток. Устраивали бурные игры, были выбраны судья, адвокат и палач.

Если учитель опаздывал, сбегали через двор в сквер, играть мяч. Перед звонком наводили порядок, учительский стол накрывали скатертью.

Один раз не убрали швабру, приставленную к двери и обсыпанную мелом. По приговору судьи, она должна была упасть на опоздавшего к звонку Лёвку Оршера. Но раньше пришёл учитель математики. Несмотря на извинения, он отказался вести уроки в нашем классе, мы его допекли.

Играли на уроках на бритвенных лезвиях, воткнутых под столешницей, мычали разные мотивы.

Тогда и появилась Любовь Герасимовна. В седьмой школе её прозвали Рыба. Мы прозвище отвергли – очень она нам понравилась. Молодая, с приятным лицом, легко краснеющим до пламенного румянца, светлые волосы сзади собраны в узел. Для начала она спросила, сколько получится, если единицу умножить на ноль. Полкласса ответили – единица! Убедившись в нашей дремучей безграмотности, она заявила:

– За год я могу из вас людей сделать. Начнём с арифметики. Возьмите в городской библиотеке учебник Малинина и Буренина, порешаем задачи. Все темы будете сдавать мне по одному, после уроков.

Она совершила подвиг. Через год мы знали математику лучше, чем в 10 «б». Непонятно было, почему такая привлекательная женщина в 29 лет не замужем? На этот вопрос специалист по бракам, Иван Евстигнеевич, ответил:

– Изюминки в ней не хватает. И кокетства.