3 февраля 2011
Институт (Московский горный институт, 1937 – 1941 гг.)
Отрывок из воспоминаний Л.С. Сурковой «Жизнь советского обывателя, описанная им самим»
ИНСТИТУТ
Группа 6г, куда меня зачислили, почти вся пришла, как и я, из МЭИ, энергетического института. Девочек семь, на второй курс перевели трёх. Мальчиков тоже поубавилось. На старшекурсников смотрела с уважением – уцелели!
Интересные были учителя, запоминающиеся личности. Профессор Гребенча мог принимать переэкзаменовки до пятнадцати раз, в любом месте, хоть на подоконнике. Задавал два-три вопроса, выяснить степень невежества. Или ставил отметку, или отправлял со словами: «Сапог! Иди позанимайся».
На лекции приходил гладко причесанный, в белоснежной рубашке, галстуке и безукоризненном чёрном костюме. После лекции, на которой Гребенча писал и стирал обеими руками, приплясывал и тряс головой, он становился взлохмаченным, пиджак в мелу, галстук на боку. За ним легко было записывать. Но ни разу не удалось поаплодировать – он исчезал, пока мы записывали последнюю фразу. На эти вдохновенные лекции сбегались студенты из электротехнического факультета, хотя их доцент Денисюк тоже был прекрасным лектором.
Физик Николай Васильевич Кашен, в моржовых усах, сером сюртуке, строгий, серьёзный, мог прервать лекцию, чтоб пристыдить ученика и заставить его поднять брошенную бумажку. Видимо, небрежность в одежде и поведении он расценивал как проявление второго закона термодинамики, стремление к хаосу. При всей видимой строгости он не переносил женских слёз. Стоило девочке заплакать на экзамене, тут же ставил тройку.
Завкафедрой технической механики, «сиятельный граф» Воронков, никогда не повышавший голоса, не унижавшийся на лекциях до анекдотов, на студенческих вечерах пел мягким тенором оперные арии и участвовал в концертах, которые устраивали на кафедре математики. Гребенча играл на скрипке.
Всё, что Воронков делал, было красиво, от чертёжной доски до учебника, им написанного. Выглядел так респектабельно, что если он менял тёмный костюм на чесучовый – пора было надевать летнюю одежду.
Доцент кафедры петрографии Волков на занятиях кружка увлекал методами определения горных пород, от качественного анализа с красивыми перлами буры, до поляризационного микроскопа. Рассматривать в поляризационном микроскопе шлифы горных пород – непередаваемая красота. Многообразие причудливо чередующихся цветов никогда не повторяется, но позволяет определить, что за порода. А определить однородный минерал легко, картинка тоже однородная, характерная для каждого минерала. Например, кварц – чередование голубых и розовых шестигранников.
Для художника посмотреть такое – подарок.
Француз Де Лионде вёл занятия по техническому рисованию, любил рассказывать о своих путешествиях по Европе, показывал картины, которые написал в своей любимой Венеции. К девочкам питал слабость, обращался к ним «маленькая». Мальчишки смекнули, как этим воспользоваться, по их просьбе дежурные девочки отвлекали старика, остальные творили, что хотели.
Первые годы я училась спустя рукава. К чему стараться, если специальность не нравится. Тройки получу, и ладно. При этом всё равно вечно было некогда.
В шесть утра по всем этажам горнист трубил побудку – мёртвый проснется. Вскакиваю – и в умывальник, пока нет очереди, потом вниз, большими скачками, шестнадцать лестничных маршей. За день столько раз вверх-вниз бегаешь, что после обеда поднимаешься по наклонным пандусам, «ленивке», заменяющим лифт. В столовой завтрак – ложка винегрета с селёдкой, спитой чай, ломтик чёрного хлеба, – семьдесят пять копеек.
Пальто я в раздевалке не брала. Обходилась суконной курточкой, белой пуховой шапкой с длинными ушами и меховыми варежками. Чтобы не стоять в очереди в раздевалку. Двадцать шестой трамвай битком набит, придёшь позже – не втиснешься.
Первые три пары – лекции. Последние два часа – семинары, лабораторные, чертёжка. На лекциях, если не интересно, почитать можно. Библиотека в учебном корпусе одна из лучших в Москве, заказы, коллектор. На доске заказов вывешивают, кому какая книга пришла. Другим тоже прочесть хочется. Так завязываются знакомства с единомышленниками, переходящие в дружбу.
Часам к пяти-шести – обед в коммуне. Щи без мяса, 25 коп., серая котлетка с гарниром 95 коп., чай, хлеб, всего рубль сорок. Дома заедаем батоном с сахаром.
Ужин, как завтрак. Всего четыре рубля, плюс рубль на непредвиденные расходы. Чтобы не подсчитывать, меняю 120 рублей стипендии и тридцать заработанных на пятёрки. Утром вытащишь пятёрку, и жива. Израсходуешь – зубы на полку. Исключение – день получки, обед за пять рублей – борщ с мясом, бифштекс, компот.
Семейным денег не хватало. Первыми обзавелись семьями украинцы, их было много – Нагни-беда, Май-борода, Не-бери-кутья, Хлеб-да-каша, братья Стороженко.
Костя Продай-вода, из нашей группы, разгружал по ночам баржи, хорошо платили, 200 р. за ночь. Отсыпался на лекциях, особенно удобно оказалось на физике – чёрные столы-шкафчики стоят на ступеньках амфитеатром, не видно, кто спит на скамье. Иногда Костя вскакивал, задавал вопрос, создавая иллюзию заинтересованности, и снова засыпал.
Домашние задания мы выполняли в читальне общежития. Там тихо, спокойно. Занимай угловой диван, перед ним стол с длинной синей скатертью, у стеклянной перегородки, за которой библиотека. Можно читать лёжа, сосать леденцы, даже соснуть ненадолго – никто не увидит. Уйти, оставив пару тетрадей, как знак, что место занято. Взять в библиотеке книжку для разнообразия.
После ужина, если не нужно готовиться к зачётам или экзаменам, – свобода. Встречи, свидания, случайная подработка. Не гнушались никакой работой. Копировали чертежи, оформляли дипломы и диссертации, писали плакаты. В саду Эрмитажа, куда я осенью пришла понюхать кленовые листья (в Москве все листья убирали), мне попалась удобная работа. В павильоне предложили на дому клеить значки для демонстраций. На крохотное знамя наклеивать круглую фотографию, барельеф Ленина со Сталиным в профиль. Копейка штука. Тогда и гостей можно пустить – они охотно помогают. Неплохо платили в соседнем Мосфильме за массовки. Но время неудобное, а в «Александре Невском» и вовсе надо было под лёд проваливаться. Я не ходила. И не стала испытывать на себе лекарства, хотя за это лучше всего платили.
Иринка соблазнила меня театральной студией. Режиссёр – Валентин Станюлис из Малого тетра. Ставили пьесы Островского, Найдёнова, водевили. После премьеры в Коммуне давали платные спектакли в клубах соседних фабрик. Выручку тратили на декорации, музыку, костюмы напрокат, грим. Я выше водевилей и одной реплики в «Василисе Мелентьевой» не поднялась. Иринка натурально и с удовольствием играла старух. Я удивлялась, почему её знаменитый дядя, Дмитрий Журавлев, отговорил Иринку поступать в ГИТИС.
Когда она, уже на пенсии, заехала к дяде в последний раз, он посмотрел задумчиво и промолвил: «Может, зря я тебе отсоветовал идти в театр. Уши у тебя несомненно артистические».
Кроме студии Ира аккуратно пела в хоре, тоже в общежитии, и в гимнастическую секцию ходила.
В школу западных танцев у нас девочек приглашали бесплатно, их не хватало. Музыкальный лекторий платный, но очень дешёвый, там, кроме лектора, выступали певцы, поэты, музыканты. Иногда в коммуну приезжали артисты из лучших театров Москвы, ставили фрагменты из спектаклей, балетов, опер. В кинозале, кроме фильмов, читали лекции с демонстрацией фильмов по истории кино.
По субботам до двенадцати ночи в вестибюле гремели танцы под радиолу, съезжалась студенческая Москва. Кому не давали пропуск, влезали по пожарным лестницам, балкончики не запирались.
Каждое воскресенье с утра ко мне приезжали смоленские друзья – Кеша, Гена, Сергей, муж Иры, заканчивавший военную академию. Стипендия у него была в пять раз больше нашей, и он иногда подвозил всех к театру на такси, ЗИС-101. В такие дни я могла ехать в длинном вечернем платье, мама справила перед отъездом. В трамвае в таком не поедешь – подол оторвут.
Кроме театров ходили по музеям. Чаще всего – в музей западной живописи на Кропоткинской, там картины интересные, народу мало, можно долго сидеть перед понравившейся картиной.
Бродили по паркам, набережным, задворкам, мостам. Заходили в Нескучный, зимой там весело было скатываться по снегу с косогоров, перекидываться снежками.
Мальчики провожали меня в Коммуну, ужинали в столовой с пивом, в Москве пиво было в дефиците.
Свобода приятна, но без внутренних ограничений и воли она опасна.
Рыжеволосая высокая Ирэн, грузинская княжна, отличалась горделивой осанкой, щедростью, слабодушием и ленью. Угораздило её поселиться с Клавой, девицей с уголовным прошлым. Клава втянула Ирэн в своё общество. Вечеринки, попойки каждый день. Кто-то ночью снял у Ирэн с пальца золотой перстень. Не могла вспомнить, кто. Двойка за двойкой, исключили из института. Ничего не подозревающая мать продолжала присылать деньги и посылки с фруктами и розами, завёрнутыми в сырые тряпки. Ирэн всё с удовольствием раздаривала. Из общежития выгнали. Она стала проституткой, заболела и сгинула невесть куда.
Напротив нас жил Ваня Чижиков, кроткий херувимчик, розовый, в русых кудряшках, косоворотка с пуговками. Подрабатывал на соседнем протезном заводе. Стал проносить через проходную коньяк в свёрнутых чертежах. Переливал в чайник, пил весь день из стакана помаленьку. Скоропостижно спился, выгнали из института, общежития и завода.
Борька Жуковский, умный, ироничный, мой приятель с первого по четвертый курс, относился ко мне покровительственно и нежно, как к сестре – у него было шесть братьев и ни одной сестры. Сухощавый, с длинными пальцами, элегантный, он до третьего курса ни в кого не влюблялся. Потом страстно полюбил голубоглазую Тамару Янюшкину, завлекавшую, как сирена, поклонников русалочьим пением под гитару, крутившую романы сразу с несколькими своими жертвами.
Оба без памяти устремились друг к другу. Тамаре пришлось прятаться на другом этаже от прежнего жениха-армянина, который готовился к свадьбе и послал родителям совместную фотографию. Но уже тогда Борька прикладывался к рюмке без всякого повода. Когда я в апреле провалилась на прогулке в овраге под лед, Борька надел на меня свой пиджак, вечером пришёл в кабину с четвертинкой водки.
У меня ангина, 38,6. Но протестую, пить не буду. Не могу, билет в консерваторию, будут ждать. Борька возмутился:
– Выпей, вся простуда пройдет. В консерваторию! Подумала бы о своем здоровье!
Я поинтересовалась:
– Зачем у тебя водка в будний день?
На четвёртом курсе он пил уже регулярно. Родилась дочка, у матери тоже дочка, новая сестрёнка. Ему уже было всё равно. Казённые рукавицы менял на водку.
Неустойчивая Иринка тоже колебалась. До Горного института её исключили из геологоразведочного за неуспеваемость. У нас она пыталась уклониться от экзаменов. Начинается сессия, она заявляет, что больна. Фельдшер из медпункта деликатно прикладывает стетоскоп к одеялу, прописывает диету. Я приношу из столовой бесплатное диетпитание, она пьёт портвейн, объясняя, что это лекарство. Однажды мои смоленские друзья, любители розыгрышей, половину портвейна в её отсутствии выпили и долили чаем. Назавтра она удивилась – портвейн какой-то неправильный, прокис, вероятно.
После стипендии Иринка брала в столовой дорогие обеды, курила, как Сталин, «Герцеговину Флор». Истратившись, переходила на махорку и пшённую кашу по 20 копеек. Потом занимала деньги, в стипендию отдавала, не всё. И так далее.
Друзья к ней относились хорошо, часто приезжали приятели из геологоразведочного. Однажды пригласили нас провожать однокурсников в экспедицию. Сами они только что вернулись.
Мне утром сдавать чертёж. Тут я соблазнилась и изменила своим правилам, попросила поклонника дочертить чертёж.
Поезд ушёл, проводы закончились, но уже час ночи, нет транспорта, пошли пешком. У ресторана Метрополь мальчики предлагают поужинать. С деньгами проблем нет, есть хочется и посмотреть любопытно. На подиуме цыганки из хора пели, трясли плечами и обнаженной грудью, казалось странно. Между столиками танцевали. Я одета вполне уместно, Иринка в тапочках и рабочей блузе-толстовке, ребята в лыжных костюмах, завсегдатаи в вечерних туалетах. Жарко, вышла подышать, тут же какой-то лысый толстяк принял за проститутку, они там постоянно дежурили. Убежала в зал, как ошпаренная.
В пять утра ребята проводили в Коммуну. На двери записка «Поздно гуляете, девочки». Готовый чертёж лежал на столе.
Соблазнов в Москве полно. Особенно гастрономических. На витринах гастрономов лоснились радугой тамбовские окорока, отливали жемчугом балыки, проплывали в аквариумах обречённые рыбы. Громоздились, отражаясь в зеркалах, пирамиды груш, яблок, испанских апельсинов, громадные коричневые ананасы казались неправдоподобными. За мою стипендию можно было купить полтора ананаса.
На углах улиц – ларьки с антоновкой, апельсинами, овощами. По домам разносят по заказу горячий хлеб, очищенную картошку. Лотошники предлагают свежие булочки с котлетой, горячие бублики с маком.
Идём после занятий к трамваю. Впереди – преподаватель маркшейдерии Выдрин, единственный специалист высокого ранга в Москве. Говорили, что он в сумме получает двадцать пять тысяч рублей! Он завернул в гастроном, мы следом – интересно, что он купит, при таких деньгах? Он взял двести грамм ветчины. Мне бы его деньги, купила бы килограмм, и тут же съела!
Деньги, которые присылала мама, я хранила на Молчановке. В каникулы тратила на билеты в Смоленск и продукты домой. Себе не покупала ни ветчины, ни масла.
Чертила по ночам – никто не отвлекает. Только из соседнего Донского крематория летят в окно хлопья сажи и пахнет горелым мясом. Зачем они по ночам работают, что жгут? Узнала только после перестройки. Жгли тела расстреляных партийных вождей.
Конфискованный при арестах антиквариат, если он с дефектами, продавали на Арбате в магазине «случайных вещей». Я удивлялась – почему такие дешёвые?
В то время мы ни над чем не задумывались, ничего не замечали. Отвлекали праздники, парады, карнавалы в парке, маскарады в институте, прогулки на лодках и катерах. Студенты скрывали, если у них были репрессированы родители. Говорили, что сидят по уголовной статье. Так было у Иринки, у Володи. К тому же молодость беспечна и эгоистична, страдания где-то далеко, а жить весело.
Первый серьезный роман у меня случился от близорукости. Володя признался, что влюбился с первого взгляда, я так странно смотрела, как бы сквозь него. На самом деле просто стеснялась носить очки. Мы встречались полтора года, были чудесные прогулки по вечерней Москве, на катерах по реке, за городом. Летом переписывались, он писал почти ежедневно. Читали одни и те же книги – Хемингуэя, Олдингтона, Теккерея. Потом он стал упрекать меня в легкомыслии – слишком много времени провожу со смоленскими друзьями, не задумываясь о нашем будущем. Зимой он перешёл в другой институт, к весне мы расстались.
После второго курса поехали на ознакомительную практику, в Балаховку, около Тулы. Шахту нам подобрали, чтобы сразу не отпугнуть, удобную, хорошо механизированную, неглубокую, не опасную по пыли и газу. Лампы, правда, выдавали взрывобезопасные, курить запрещали. Пласт метровой толщины, не приходится скрючиваться в забое.
Удивило, что смена под землей восьмичасовая. У зубных врачей и то пять часов. А если план не выполнят, за те же деньги по двенадцать часов работают, за счёт ремонтной смены. А техника безопасности? Нас не этому учили.
Приехали две девочки, я и моя подруга Лиза Певцова, и шесть мальчиков. Мы с Лизой жили, как у Христа за пазухой. Деньги сдали ребятам, они сами предложили.
Утром стучат в дверь:
– Девочки, молоко принесли, идите завтракать.
У них в комнате уже букет цветов на столе, хлеб, молоко. В обед, в столовой, они сдвигают столы, приносят тарелки с едой, хлеб. Мы только спасибо говорим.
Ходим вместе на рыбалку. На обратном пути остановились у пастушьего костра, пели вместе с пастухом протяжные русские песни.
На память о Балаховке остался портрет углём, студент Вовка Рогов изобразил меня в спецовке, каске, с лампой Дэви, очень удачно. Жаль, портрет сгорел в 41-м году.
Перед отъездом ребята подсчитали расходы, и Валька Сурков выдал нам сдачу.
Это был первый шаг навстречу судьбе, в сети, расставленные хитрым Валькой, прельстившимся вензелями, которые я писала на стекле золотым колечком.
В сороковом году мы поженились. За полгода до этого чуть не расстались, из-за тех же упреков в легкомыслии. Несмотря на длительное знакомство мы имели друг о друге превратное представление. Он вообразил, что я похожа на Кармен и одновременно на тургеневскую девушку. Меня подкупили его сдержанность, предупредительность, даже робость. Это врождённое! Вырос он в деревне, читать начал поздно, самородок. Читал много, с ним не скучно, судит обо всём самостоятельно, оригинально. В отличие от других не пил, не курил, иначе бы я к нему на выстрел не подошла.
Как мы обманулись! Но об этом позже.
Во время разрыва я пришла на новогодний маскарад с Кешей и Геной в костюмах из театральной костюмерной. Кеша и Гена – в монашеских рясах с капюшонами, у одного на спине нарисована мелом трубка, у другого – бутылка, оба в масках. Я в лиловом бальном платье а ля Татьяна, в парике, в маске с длинным кружевом. Танцевали втроем, дурачились. Они с двух сторон заигрывали, спорили. Валя молча стоял у стены с миловидной девушкой, вглядываясь в танцующих. Проводил девушку, вернулся, снова высматривал, меня не узнал. Мы ушли до двенадцати, чтоб не снимать маски. Гена уехал, Кеша проводил меня в коммуну, неожиданно признался в любви. Я ответила, что он перевозбудился. Назавтра получила по почте письмо, что я права.
На второй практике мы с Валей помирились. Он опять записался туда же, куда я, с теми же ребятами. В Новошахтинске, недалеко от Ростова-на-Дону. Работали на шахте с непонятным названием «10 лет ЗИ». ЗИ, как оказалось, означало «за индустриализацию». Лиза и я – лебёдчицами на уклоне, мальчики – электрослесарями. Шахта опять механизированная, не опасная по газу и пыли, пласт метровый. Но вся техника, как и лампы – взрывоопасные. Механизация, как и на заводе – электропоезда, врубовые машины, транспортёры, автоматика, двухпутный откаточный штрек.
Впервые замаячила перспектива жизни под землей.
До транспортерной головки, которую я обслуживала, полтора километра ходу от ствола, с канистрой автола, кувалдой, лампой, мешочком опилок и резиновыми монтёрскими перчатками. Резиновые чуни соскакивают с ног – дырка больше ступни. Через каждые сто метров ниши, в которые можно спрятаться от встречного поезда. Приятно только, что смолой пахнет от крепёжных стоек. Смолистый запах начинался еще наверху, на рудничном дворе, где стойки лежали штабелями.
Наш стахановский участок перевыполнял план, что поощрялось небольшой премией для рабочих и очень большой – для начальства.
Кроме обслуживания техники, мы выбирали из транспортёрной ленты с углём куски пустой породы. Забрасывали её в нишу, за бутовую стенку. Стенку наращивали камнями, прибивая поплотней. Однажды удар пришёлся на палец, до сих пор на нём чёрная метка. Угольная пыль въедается в кожу, как татуировка. Лица смазывают кремом, чтоб не потемнели. Хуже с легкими, их не смажешь. Через десять лет работы с твёрдым углём, через двадцать – с мягким, возникает антракоз легких, при котором уже с любой пылью нельзя работать.
Травмы в шахте случаются часто, а меня они и на поверхности преследуют.
Один раз сбросила мешающие чуни, босиком выключала рубильник, напряжение 380 вольт. Задела рукой предохранитель. К счастью, током не скрючило, а отбросило. Другой раз, по дороге на уклон, впереди показались огни электровоза. Ниша далеко, я полезла на порожняк, стоявший на соседнем пути. Электровоз без сигнала перешёл стрелку и толкнул порожняк. Меня стукнуло буфером. Какой-то шахтёр успел, как котенка, втащить за шкирку в вагонетку, обругав матом. Я подобрала инструменты, сгоряча отработала смену, потом две недели двинуться не могла. Шрам на крестце рассосался через двадцать лет.
Это был единственный случай, когда шахтёр при мне выругался. С практикантками шахтёры были приветливы, дарили розы – в Новошахтинске развели промышленный розарий. От него розы появились всюду – жёлтые, красные, белые.
Женщин, работавших под землей, внимание мужчин к нам бесило. По дороге домой с работы они нарочно объяснялись беспримерным матом и рассказывали пакостные подробности о своих половых сношениях. Я стала мыться в душе позже всех, чтоб не идти домой с ними.
За каждый процент перевыполнения плана руководители получали добавочный оклад. Потолок – три оклада. Поэтому, как в Балаховке, удлиняли рабочие смены за счёт ремонтной. Если план выполнен – на вышке загорается звезда. Если нет – банк не выдаёт зарплату. Когда привезут деньги, в кассовом зале крик, драки, рукава отрывают.
На нашем участке случилось, что неправильно поставили крепь-органку, и искривилась линия забоя (органка – это сплошная, как в органе, стена сосновых стоек). Это угрожало обвалом от неравномерного давления кровли. В шахтоуправлении на жалобы неизменно отвечали – вот выполним план и выровняем. Случилось то, чего ожидали. Кровля затрещала, готовые к этому рабочие успели убежать, всю технику завалило. Звезда на вышке долго не загоралась.
Мы опять ходили на рыбалку. С собой нужны были продукты. Купить их было сложно. В хлебной Ростовской области хлеб был по карточкам. В магазинах – суррогатный кофе, соль, спички и хозяйственное мыло. Остальное скупо выдавали по шахтёрским заборным книжкам в распределителях.
Шахтёрские жены не работали. В посёлке с аккуратными серыми бутовыми домиками в огородах, обсаженных белыми акациями, они выращивали овощи. Держали свиней, кур.
Мы с Лизой привезли из Москвы копчёную корейку, крупу, сахар. Жили в стахановском общежитии в отдельной комнате. На улице – кухня с угольной плитой, круглосуточно раскалённой. Варили сами, в столовую не ходили.
С Валей ходили в степь, сидели у костра, на лесополосах цвели жердели и акации, в степи перекати-поле, незнакомые и сладкие запахи, необычно широкое небо.
Под землёй уже точно не хотелось работать. Наш инфантильный оптимизм увял уже в августе тридцать девятого года. Фотография, где Молотов пожимает руку Риббентропу, поразила, как землетрясение. Валя, впрочем, особенно не удивился. От советской власти всего можно ожидать, насмотрелся.
Отец сидел в тюрьме только за то, что работал приказчиком у купца. После тюрьмы стал пить чифирь, водку запоем и умер, когда Вале было тринадцать лет. Дядю по материнской линии посадили, а его сын Шура взял отчество другого дяди, чтоб не выслали как ЧСИР (члена семьи изменника Родины).
На семинарах по марксизму-ленинизму Валя показывал мне противоречия в сочинениях Ленина. Доказывал, что Ленин в полемике использует вместо аргументов голословные обвинения и ругательства. В газетах, где печатали про нравы капиталистов, он находил, что это как раз про наши нравы.
Потом был очередной раздел Польши, оккупация Прибалтики, наглые ультиматумы к Финляндии. Разве жители маленькой страны обязаны отдавать нам свою землю? Но их обозвали белофиннами и начали войну, с обезглавленной, неподготовленной, плохо одетой армией. Рассчитывали, что все пройдет на ура, как в Прибалтике. Но финны уже знали, что им грозит.
Невзирая на очевидную нелепость советских требований, наши молодые добровольцы устремились на борьбу с белофиннами. Почти все погибли, окружённые в болотах, ползущие по снегу без маскхалатов под огнем снайперов, замерзали от сорокаградусных морозов лихой зимы.
А в СССР в это время в полтора раза подорожали мясо и колбаса, в два раза масло. Подорожали даже марки и конверты. В Москве масло стали продавать по сто граммов в руки. Чтоб отвезти в Смоленск, как обычно, шесть килограмм масла, я стояла в очереди шестьдесят раз! Холодильников тогда еще было, масло вывесила в авоське за окно, вороны расклевали, остатки довезла.
В институте ввели плату за обучение и свободное посещение лекций, чтоб было время подрабатывать. Стипендию стали платить, только если за полугодие в зачётке 75% пятёрок, остальные четвёрки. За все пятёрки – повышенная стипендия. У нас в группе сразу появилось семь отличников.
После практики Валя заявил, что решил окончательно – работать под землёй не будет.
– Давай уйдём в другой институт. Лучше потерять год, чем всю жизнь.
Это же говорила мама, позже – Володя Шевченко. На этот раз я согласилась. Договорились – он уйдёт первым, найдёт институт, я за ним. Он нашёл Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, МИМЭСХ, рядом с Тимирязевской академией. Есть общежитие. Год теряется.
– Прекрасно. Зачёты не сдаю, хожу на каток – всё равно уходить.
Директор не отпустил:
– Так у меня весь четвёртый курс разбежится. Денег нет – дадим пособие, стипендия у вас пока есть.
Пришлось срочно догонять, не то стипендии не будет.
Перед преддипломной практикой поехали в Смоленск, знакомить Валю с семьёй.
Своей матери он в зимние каникулы показал мою фотографию. Она удивилась:
– Всю Россию проехал, русскую не нашел.
Мои родители своих чувств не выразили, но встретили приветливо.
– Кеша обиделся – как же ты молчала?
– По-твоему, я должна звонить в колокола?
– Нечестно с твоей стороны. Не подумала, что кто-то еще стремится занять это место?
Не подумала, Кеша был, как брат. В братьев не влюбляются.
Зашла к Муравьёвым, там одна Людмила Степановна с двухлетним Володей, Ириным сыном. Володя молчит, но действует быстро и разрушительно. Ира с Сергеем и маленьким Лёдиком живут в Чугуеве, под Харьковом.
В начале мая 1941 г. меня послали на преддипломную практику на Карабашский медеплавильный комбинат, 80 км от Челябинска, станция Кыштым. Поехали Лиза, я, остряк Гришка Ковалёвский и Борька Жуковский, уже сильно пьющий. Тамара собралась рожать в Кинели, у матери.
Сейчас Карабаш известен как самое грязное место в мире. В мае 41-го грязной была только площадь радиусом один километр вокруг завода. От сернистого газа, жёлтым облаком выплывавшего из заводской трубы, почернели дома, выжгло всю растительность, першило горло, слезились глаза.
Из гальванического цеха вытекал густой поток шламма с тяжёлыми металлами, вливался в реку Миасс и в красивейшее озеро Увильды, местный курорт.
За этим выжженным кругом – редкой красоты ландшафты Ильменского заповедника. Невысокие горы, поросшие густыми пирамидальными елями, с множеством обнажений, в них красивые минералы и породы, кристаллы хрусталя и пирита. В долине – черёмуховые заросли, извилистые речки с плывущей по воде черёмуховой пеной. По речкам старатели моют золото. На косогорах по тропинкам бредут в накомарниках неутомимые жители, тащат за несколько километров вязанки дров. Комары летят следом тёмным облачком.
Общежитие рядом с заводом, в почерневшем бревенчатом доме, комнаты по двадцать человек. Рядом мужское, там радио.
Кровати впритык, узкие проходы, всю ночь горит свет – одни приходят, другие уходят, третьи спать пытаются. Столовая за два километра, там же центральный рудник.
Идти по шпалам ночью страшно. Рабочие успокаивают: нынче всех бандитов и хулиганов в лагерь сослали.
Шахта глубиной километр, работала ещё при Петре Первом. По сравнению с ней предыдущие казались курортом.
Медная руда, халькопирит, залегает под углом 80° к горизонту. На глубине 900 м давление высокое, выработки сжимаются. От геотермического градиента жара 30°, несмотря на вентиляцию. Куда хуже, чем была при Петре. Меня поставили сменным техником вместо уходящего в отпуск.
Особой техники, кроме клети, я в шахте не нашла. Здоровенная скоростная клеть летела вниз со скоростью свободного падения, мимо мокрых бревенчатых стен шахты. Перед приземлением скорость снижается, пол подпирает, вес увеличивается. Выходишь оглохший от высокого давления воздуха. В каптёрке ждут бочонка с газировкой. Получив наряд и выпив газировки, все расходятся. Отпускник обучает меня.
Некогда по главному штреку вагонетки тащили лошади. На глубине выработки садятся, лошадям не пройти. Их заменили рабочие, катали. Ослепших лошадей отправили на поверхность.
Мой участок – за два километра. Работают на трёх этажах. На десятом, считая сверху, основная добыча. На девятом – доработка, на одиннадцатом – углубка, там бурят проходчики. Кварцевая порода пылит, они без респираторов, выходят в белой муке. Через несколько лет лёгкие покроет колючая пыль, они будут умирать от силикоза легких.
Всю смену приходится лазить вверх-вниз по 160 м, много раз, следить за работами. Не зря отпускник предупредил, что ноги будут болеть. На подъэтаж взбираешься – 40 м по лазу с узенькими, гнилыми стремянками. Не страшно, если ступенька обломится, растопыришься – лаз тесный.
Между этажами шахты широкие, 80 метров длины, ступеньки крепкие. Когда видишь, что издали тебе навстречу движется огонёк, надо посторониться на запасную лестницу, но голова может закружиться.
Выработанное пространство заполняют, закачивая гранулированный шлак с водой. Воду откачивают, но она сверху непрерывно обливает работающих проливным дождем. Рельсы не видны под водой. Женщины-дорожницы в высоких бахилах руками вытаскивают камни с рельс.
Спецовка – на теле трикотажный костюм, потом молескиновый комбинезон, сверху брезентовая роба. Каска с резиновым нашлемником до лопаток. Кирзовые сапоги. К концу смены всё насквозь мокрое, сдаёшь в сушилку. Утром надеваешь – всё сырое, коробом стоит.
Каталь, согнувшись, подвозит вагонетку к рудоспуску. Поднимает заслонку, оттуда хлещет вода, обливая его с головой. Тяжёлой шуровкой выковыривает застрявшую руду. Поднимаюсь в первый чулан. Сидит полуголый парень. На стенах сверкает золотом халькопирит.
– Ты кто? – удивляется парень.
– Я за техника, на два месяца. А ты почему не работаешь, план-то надо дать!
– Ты крепь привезла? Я пока жить хочу. А на твой план мне наплевать, я не большевик.
Тут уже я удивилась.
– Не боишься так говорить?
Он угрюмо усмехнулся.
– Чего уж тут бояться, хуже не будет.
Оказалось, на шахте работают депортированные поляки. У них свой посёлок, Чапаевка. Бесконвойный. Получают 600 р в месяц, едят в столовой, где за эти деньги можно купить только пшённую кашу.
Я получаю 800 р, премию. Стипендию за лето выдали. Из Москвы опять привезла корейку, сало, сахар и крупу. Через день, когда работаю в ночную смену, хожу обедать за три километра, в Карабаш. Заодно захожу за письмами, посылаю свои.
В столовую ИТР вход по пропускам. Нарядная изба со скоблеными бревенчатыми стенами. Голубые шёлковые занавески, за стойкой – кухня. Повара по заказу подогревают густой борщ, поджаривают парное мясо, овощи. Подают холодный компот. Всё задёшево.
Хлеб получаем по шахтёрской заборной книжке, ржаной. На полках, как в Ростове, суррогатный кофе, спички, соль. Ещё консервы «Крабы Фэнси», банка 8 р. 90 к., дорого. Один раз привезли сахарную кукурузу в банках, по рублю, мы всю её съели. Местные не знали, что это такое.
Поляки продают оставшиеся вещи. Скоро они кончатся.
А местность – буквально золотая. В земле золотой песок. Под землёй – кварцевые жилы с золотыми прожилками. В посёлке Золотари живут профессиональные старатели. Местные шахтёры летом уходят в отпуск. Подают заявку на делянку, тоже золото моют. Старушки сколачивают лотки с перегородками, в них подстилка из старого валенка. Промывают на берегу породу. Даже в заброшенную шахту запасного выхода спускаются добытчики, выносят в мешках куски кварцевой руды.
Шахту, правда, скоро закрыли, поставили сторожевых овчарок. Зачем? Может, туда кого-нибудь сбрасывали? Не знаю.
Золотой песок сдают на приёмный пункт, взамен получают бумажные боны. За боны в спецмагазине можно купить недорого дефицитные товары. Но не купишь билет в Челябинск, или в кино, театр. Поэтому у спецмагазина боны меняют на рубли. Цена зависит от того, удачна ли добыча. От восемнадцати до тридцати рублей за бону. Мы ухитрились купить дёшево. Набрали шерстяные платья, вязаные кофточки, ситцы, мужские рубашки – всем подарки привезём!
Двадцать первого июня практика закончилась. Мы получили зарплату, премию и путёвки на три дня, с понедельника, на курорт Увильды. Договорились, что воскресенье отпразднуем в городском парке вместе с практикантами из цветметзолота. Там бывают гулянья, танцы под оркестр.
