Командировки: Послевоенные годы

 

Надежды на новые впечатления сбылись. За 2,5 года я объехала не только свой округ. Побывала во многих городах, в глухих деревнях и столицах, на морях, реках, в горах. Перемещалась в поездах, на телегах с волами или лошадьми, на грузовых машинах, на грузовых самолетах, на кукурузнике. Встречалась со множеством людей самого разного уровня.

В первую командировку в Краснодар проверяла рыболовецкий совхоз в Приморско-Ахтарске. Никаких серьезных претензий к ним не возникло. Всё мелководье было разгорожено сетями. Рыбаки торговали чёрной икрой за бесценок. Не увезешь – жара 32º. Всё же зашла в воскресенье на базар. Шемая и рыбец, наиболее дорогостоящие рыбки, дороги. Зато судаки, или сула, – дешевле картошки. Лежат на тачках, громоздкие, как бревна. Я выбрала самого маленького, 12 кг. Подхватила под жабры, смотрю ему в глаза, хвост по земле волочится. К вечеру привезла в Краснодар. Единственная гостиница была переполнена, а я не заказала номер заранее. Остановилась у мулиной знакомой Эльзы. Мы препарировали судака в саду всю ночь. Голова светилась, пришлось закопать. Большую часть пустили на фарш, положили в ледник. Особенно довольна была кошка – член семьи, её за стол сажали.

Поражала разница в уровне жизни в разных местах. На Кубани и после войны станицы были зажиточные. Дороги, правда, запущенные, грязные, сапоги тонут. Но это плодородная грязь. На полевых станах сажают деревья, цветы. Рабочим варят рыбу. Они ворчат, требуют мяса. В домах чисто, побелено, расписные шкафчики, полосатые половики. У всех скотина, бахчи, птица. В Поволжье колхозникам, даже в страду, ни рыбы, ни мяса не достается. В Башкирии нищета. В войну мобилизовали не только мужчин, но и лошадей. Мужчин вернулось мало, а лошади так и не прибыли. Они у башкир были главной тягловой силой. Работать некому, не на чем, поля засорены, хлеб горький. Персонал даже в министерстве зачастую малограмотный.

Туймаза, нефтяной центр, такая же нищая. Спят на печках, накрываются овчинами. Единственно, чего много – мёда. Его пьют банками. И помидоров « будённовка». Мелкие, заострённые сверху, они высоко привязаны к палкам, как виноград.

Начальник топливного отдела мной недоволен – слишком долго копаюсь в документах, работать мешаю. Когда увидел результаты, ахнул – бухгалтерия, по неграмотности, могла подвести под суд. Получив из Москвы выговор, прислал в ответ благодарность.

Работа, по сути, всегда одинаковая. Выбрать в крайзо один хороший колхоз (совхоз, МТС) и один плохой. Написать в областную газету статью о результатах проверки, отсталых поругать, хороших похвалить. Статью приходилось утверждать в обкоме партии. Передовые колхозы часто были декорацией. Передовых рабочих разыскать было нелегко.

Однажды удалось найти передового тракториста. Около него уже стояли четыре газетных репортера, один из Известий. Тракторист налаживал маленький ярко-красный, как жук-пожарник, трактор Ланц-Бульдог, который, как назло, остановился. Корреспонденты не скупились на советы. Наконец, двухтактный двигатель удалось завести, и трактор затрясся, как в лихорадке. Никто не заснял всех вместе, а жаль – удачный кадр упустили.

В министерстве материалы проверки обрабатывала, составляла отчёт, готовила проект приказа. Времени между командировками хватало на это с лихвой. Но это не саратовский облпроекттрест, тут УДЗ не напишешь[1]. Надо имитировать деятельность. Уйти нельзя даже после законных семи вечера, когда заканчивается рабочий день. При этом на 5 минут опоздаешь, получишь строгий выговор с предупреждением. Начальники главков и министры работают по ночам, как Сталин. Отсыпаются утром. Вечером приезжают, всех приводят в движение. Звони в Ставрополь, что предприняли по результатам проверки. Доложи результаты. Переделай проект приказа, язык недостаточно официальный. Продемонстрировав требовательность, они удаляются в кабинет, смотреть с секретаршами трофейные фильмы. Теперь можно ехать. Бывает, и в час ночи приезжаешь.

Валя ждёт у платформы – одной идти страшно, после войны люди привыкли убивать, всюду стреляли трофейные винтовки и пистолеты. Когда разгромили банду «Черная кошка», оказалось, что хорошенькая Аня из бухгалтерии техникума – участница этой банды. В тюрьме Аня родила дочь и умерла. Девочку удочерила бабушка, повар детсада, женщина добрая и порядочная. Потом эта Ирочка ходила в детсад с моими дочерьми.

Дома ждёт ужин, Валя приготовил. Своё бельё он стирает в центральной московской бане – на Правде бани нет. Баню и новые дома на Правде и в Заветах Ильича строили пленные немцы.

Бесконечно длинную колонну пленных вели зимой в бараки мимо станции. Выглядели они так страшно, что вызывали не ненависть или злорадство, а ужас и жалость. Невероятно грязные, в лохмотьях, головы и ноги обмотаны от мороза тряпками, омерзительное зловоние тошнотворно даже издалека…

 

В инспекции от меня требуют строгих мер по отношению к самым мелким хищениям. Тогда пришлось бы всех, кого проверяешь, сажать в тюрьму. Директора МТС, совхозов и колхозов – неутомимые работяги, но с документами, мягко говоря, неосторожны. Все левые расходы, без которых в то время нельзя было работать, фиксируют и хранят записи в сейфах. Секретарь райкома требует – ему дают 10 литров бензина, без расписки, попробуй не дать! Запчастей для ремонта без взятки в сельхозснабе не получишь. С этим приходится считаться, как с законом всемирного тяготения. И лежат в сейфах записи о взятом бензине, о машинах зерна и рыбы, посланных в сельхозснаб, а он вне нашего контроля.

Я одного директора МТС спросила, зачем ему эти записи в сейфе. Он простодушно пояснил – для сведений, откуда недостача. Когда я заметила, что в тюрьму садятся только стрелочники, его это озадачило.

В Поволжье директор МТС хвастается, завирается, ухаживает, пытается отвлечь внимание. Я спрашиваю секретаря райкома, где он этого Хлестакова взял. Он объясняет:

– Дурак и плут, работает плохо. Но сами понимаете, хороший человек в нашу глушь не поедет. Вот до него – чудный был директор. И я его погубил, так получилось. Ремонт на носу, а он упирается – за зерном для сельхозснаба в колхоз не поеду – председателя не подведу. Я заставил, трактора отремонтировали. Но кто-то из воров, которых он уволил, написал донос. Я был на суде, дали моему директору десять лет.

– А вы ему письменное распоряжение давали?

– Да что вы, это невозможно!

А посадить хорошего человека возможно. С такой логикой я часто сталкивалась.

В деревне под Саратовом старушка, у которой я заночевала, рассказала, что до трактористов не дошли присуждённые им премии, часы и костюмы. В Саратов я приехала с комиссией Госконтроля. Госконтроль взяток не брал – вылетишь с работы безвозвратно. Их боялись, а проверяли они долго. В Саратове они задержались, у меня осталось время.

Гостиницы были разбомблены, мы все жили в партере оперного театра, в котором я в 42-м году смотрела спектакль «Царь Фёдор Иоаннович». Кровати заполнили партер почти без проходов. Освободится койка, её тут же занимают. Неважно, мужчина или женщина. Чтобы избежать греха, всю ночь не гасили люстры. Днём там деваться некуда.

Вот я и занялась не своим делом. Нашла, кто присвоил премии – работники обкома партии. И заставила отдать. В Москве начальник инспекции Туманов сделал мне выговор:

– Ещё по твоим материалам не сел ни один директор МТС. А вот советскую власть ты порочишь!

Оказывается, не она себя опорочила, обокрав трактористов!

После командировки в Алма-Ату, увидев, что я пью чай со ржаными сухарями, Туманов назидательно произнёс:

– Из Казахстана приехала, сухой корочкой питаешься! Ты бери, что дают. А делай то, что надо.

Он был когда-то секретарем сталинградского обкома, сняли за превышение власти. Можно представить, что он там вытворял.

Даже Федин, начальник краснодарского крайзо, молодой, умный, образованный, был рабом этой логики. Однажды, взяв в крайзо материалы о плохих и хороших колхозах, я поехала в Новолеушковский район. В майские праздники поезда по узкоколейке отменили. Пришлось заночевать в МТС. Директор, узнав, что я инспектор из Москвы, сразу предложил:

– Завтра же вам пригоню к конторе полуторку, только бы у меня не оставались.

В полшестого утра грузовая полуторка ГАЗ-АА стояла у конторы. За рулём – директор МТС. Предлагает проехать через поля интересного колхоза, можно и в контору к ним заехать.

Рассвело, птички запели. По обе стороны просёлка по росе, по утреннему туману, женщины, не разгибаясь, пропалывают всходы. В такую рань! Перед большим садом у деревянного дома с мезонином останавливаемся. Семи часов нет, а председатель в конторе. На стенах – ни лозунгов, ни плакатов. Зато под стеклом на столе – план севооборота. Перед председателем – ворох документов. Спутник нас знакомит:

 – Вот женщина из Москвы, интересуется твоим хозяйством.

 – Что Вас именно интересует?

 – Хотя бы то, что в такой ранний час все в поле, и никто не погоняет.

Он улыбается:

 – Чего-ж им не работать? Я за каждый трудодень плачу пятнадцать рублей деньгами, да ещё зерно, овощи, фрукты, яйца. Молоко покупают дёшево, на ферме. Они и курицы не держат дома, в колхозе работать выгодней и легче, машины помогают. У нас коммуна с 1925 года, в этой самой усадьбе.

 Я заинтересовалась:

 – А детей куда девают?

 – У нас ясли, детсад, школа.

Тогда ещё этого в колхозах не было.

В Краснодаре я спросила у Федина, почему колхоз имени Ленина, Новолеушковского района, не числится в передовых. Сдержанный Федин в лице изменился:

 – Этот кулак Сердюков передовой? Да его давно пора из партии исключить – только о себе и думает! Уберёт урожай раньше всех, отсыплет семена, сдаст план, и тут же раздаёт остальное колхозникам! А соседи свой план выполнить не могут. Поля большие, урожая не хватает, семена, и те сдают. Работать никто не хочет. Весь район такой, план не выполняет. А Сердюкову всё равно. Сколько раз мы его снять хотели, присылали других. Так колхозники упёрлись, опять его выбирают. Ну ничего, мы до него доберемся.

Добрались, вероятно. Такова партийная логика. И колхоз, ясное дело, развалили.

Командировка в Казахстан была с приключениями. Надо было срочно выехать в начале декабря. Хороших билетов не оказалось, я взяла в общий, бесплацкартный вагон.

 В купе набилось 19 взрослых и двое детей. Мне досталась половина узкой багажной полки в проходе. Я ее делила с каким-то мужчиной. Лежали головами к стенкам, согнутые ноги упираются подошвами. Под нами на верхней полке лежала беременная с маленьким сыном, на нижней полке сидели её муж и две опереточные артистки с гитарой. В купе у окна – молоденькая вдова с годовалым сынком. Мужа убили на войне, она по приглашению едет к свекрови. На багажных полках – два старика. На верхних полках – двое мужчин.

Восемь человек сидели внизу, двое из них ночевали на полу, в проходе на чемоданах. Пришёл пьяный человечек. Поставил чемодан на верхнюю полку, ушёл, и больше мы его не видели.

Чемодан свалился на ногу мужу беременной. Старик сверху свалился на мужчину, спящего в проходе. Муж сорвал злость на беременной жене, ткнул её кулаком в живот, она закричала. Кореец из соседнего купе вооружился нитками, ножницами и одеколоном, завесил роженицу простынёй и принял новорожденного. На станции вызвали скорую, семью высадили уже вчетвером.

Юная мать, нежная мадонна, кормит сыночка размоченным печеньем. Все за неё беспокоятся, угощают. На полустанке помогли выйти, вынесли вещи и поезд тронулся.

В снежной метели одиноко стояла бедная девочка с ребёнком. Никто её не встретил. Может, позже встретили? Поезд шёл не по расписанию, до Алма-Аты ехали неделю

В большой комнате гостиницы на втором этаже квартировали пятнадцать женщин, в том числе постоянно жила врач скорой помощи. На вызовы её сопровождал милиционер – чаще всего больные были жертвами бандитских разборок и нападений с ножевыми ранениями. Бандитов было ещё больше, чем в России. Одна из раскрытых банд – из золотой молодёжи, дети привилегированных родителей. С вечерних заседаний в министерстве всех развозили на машинах – страшно одним.

 

Только что прошло Ашхабадское землетрясение. Толчки отозвались и в Алма-ате. Странно ощущать, что пол уходит из-под тебя. Держась за стенки, мы спускались на улицу. При мне толчки были дважды.

Город просторный, красивый, прямоугольная планировка, много деревьев. В перспективе центральной улицы вырисовываются снежные горы в голубой дымке.

Мне опять дали список МТС. Из хороших я выбрала Красногорку. Поездка туда была в конце командировки, но запомнилась.

Дорога – немыслимой красоты. Возле города – сады в серебре, за равниной – горы Алатау. Далеко по серпантину, чётко выделяясь на белом снегу, едет казах на коне в толстом халате, остроконечной, отороченной лисой шапке, с ружьём за плечами и соколом в руке. Впереди бежит собака. Мы тоже поднимаемся по серпантину в открытом виллисе с брезентовым верхом. Сотрудник министерства и шофёр – в овчинных тулупах. Я стыну в пальто и ботинках, мороз 28º, на ходу продувает.

Около небольшого придорожного глинобитного домика стоит бочкообразная глиняная печка-тандыр и стол, накрытый ватным одеялом. Женщина отлепляет лепёшки от внутренних стенок тандыра и кладёт под одеяло. Подозвала нас, угостила горячими лепешками – согрейтесь! В самом деле, теплей стало.

Казахские лепешки пекут из свежемолотой муки, которую мелют на дермене, ручных жерновах. Очень вкусные.

Наконец, въезжаем на широкое плато, на нем несколько домиков. Снег кристальный, ослепительный, тени тёмно-голубые. Идти тяжело, сердце колотится – слишком быстро поднялись на 4000 метров.

Солнце садилось, работу отложили на завтра. Ночевать пришлось у директора МТС, молодого казаха. В доме у него тепло, чисто, уютно. Жена на кухне, двухлетняя дочка, гладенькая, черноволосая, обнимает меня за ноги и радостно лопочет, не понять что, русские и казахские слова вперемежку. Хозяин предлагает выбор. Для русских гостей есть боковая комната, там кровати, стол, стулья. А можно здесь, в большой комнате, по-казахски, на полу. Против двери во всю ширину стены спускается на пол полосатый ковер, под ним матрасы. Много подушек, низенький переносной столик. Обычаи в семье европейские, хозяин помогает жене на кухне.

Я продрогла до костей, согреться не могу. Шофёр второй раз предлагает водку для сугрева. Он ещё раньше уговаривал выпить под лепёшку, я отказалась. На этот раз осушила сразу гранёный стакан, тепло стало, просто блаженство. И не развезло.

Тем временем хозяин поставил столик, на него бешбармак , лепёшки, шурпу в пиалах. Я наконец оценила преимущества казахского ритуала еды. Как-то более расковано, чем за столом. Поговорили. В основном говорил хозяин, рассказывал, что здесь, на границе с Киргизией, живут несколько иначе, чем в центральном Казахстане, не так жёстко.

После еды тут же откинулись на подушки. На ночь каждому принесли постель, места хватило бы ещё на десятерых.

В МТС всё было в образцовом порядке, на редкость упорядоченно, вплоть до документов. Поехали в ближайший колхоз. И там всё хорошо. Документы в порядке, инвентарь, машины – хоть сейчас работать начинай. Всё под крышей.

Здесь тоже прошла процедура гостеприимства, председатель пригласил на чай. Обычно сначала едят мужчины, потом доедают женщины и дети. Для меня как инспектора из Москвы сделали исключение, посадили с мужчинами.

В Кзылорде скатерть стелили на полу, а в Алмаатинской области везде низкие переносные столы, ноги кладут под стол, сидят на ковре. Женщины сидят у самовара, нарядные, в бархатных казакинах, монистах. Заваривают чай, ароматный, оранжевый. Когда заварка кончается, делают новую, спитой чай не пьют. На столе сливки, сузбе – сушёные шарики солёного творога, сушёная дыня, изюм, лепёшки.

Начинаю подозревать, что и МТС, и колхозы здесь – потёмкинская деревня для контролеров, уж больно всё беспорочно. А может и нет? В горах не воруют, а гости всегда в почете.

На обратном пути в долине стало смеркаться. Вдали вдоль хребта нас упорно провожает цепочка из семи волков. Не обгоняют и не отстают.

Мотор заглох внезапно. Волки остановились. «Виллис» открытый. Соображаем, как разжечь факелы. К счастью, мотор завёлся, бензина хватило до Алма-Аты. Командировка окончена.

Утром пошла на базар, купила яблок – знаменитого алмаатинского апорта. Попробовала дунганской лапши в красном соусе, это перечный пожар, ложки не смогла проглотить. А дунгане, китайская народность, едят и хвалят. Пришлось удовольствоваться мантами.

На вечер у нас шесть билетов в театр. Чтобы не проголодаться, наливаю в кружку кипяток из термоса, кладу рафинад. Размоченные ржаные сухари с салом и сладким чаем – излюбленная еда в поездках.

В спешке сухари плохо размокли. Зато они разбухли в желудке, во время спектакля. Боль нестерпимая. Сосед проводил в гостиницу, обошлось, могло быть хуже.

28-го декабря я уже сидела в поезде в международном вагоне в двухместном купе, туалет, зеркала, красные бархатные диваны. 31-го декабря проводник принёс свежий чай, печенье, бутерброды. Попутчик достал плоский мерзавчик с коньяком, встретили новый год.

В Москве начальник настаивает, чтоб я вступила в партию, я одна в инспекции беспартийная.

– Зачем?

– Унизительно инспектору заказывать пропуск в обком партии. Они должны тебя уважать и бояться!

Мне начинает казаться, что скоро я сама себя уважать перестану. От меня требуют наказывать людей, в сущности невиновных. А руководители неприкосновенны. В Казахстане я опять сунула нос не в свое дело. Моя обязанность – топливо проверять А я раскрыла крупную пропажу зерна. Замминистра объяснил, что может показать, куда оно ушло – в министерство С.Х. СССР. Стало понятно – дальше действовать бесполезно.

Валя говорит – бросай эту работу, без них проживём. В техникуме учителей не хватает. Кстати, и отпуск будем проводить вместе, всё лето, 48 дней!

Но я обязана отработать еще год. Однако судьба делает новый виток. Топливную инспекцию ликвидируют. Меня требует к себе начальник главка Сибири и Востока, ему понравилась моя работа в Уфе. Должность – плановик-экономист! От чего убегала, к тому и пришла.

Работа мне противна. Зачем якутам план, в котором сделано, как начальство прикажет. Встречные требования они не успеют привезти. Бесполезные расчёты надоедают. Без командировок снизилась зарплата, ухудшилось питание. Нельзя привезти из провинции продукты. Например, на краснодарском рынке покупала каждый раз литров шесть подсолнечного масла, рыбу, сухофрукты, семечки – большое подспорье, его не стало, а семья увеличилась.

---