Наум Коржавин: «И вот тогда я отказался от коммунизма»

Это интервью было записано 35 лет назад, в 1985-м, в Бостоне. С Наумом Коржавиным беседовала литературный критик Раиса Орлова, эмигрировавшая за несколько лет до этого из-за усиления нажима на свободомыслие в СССР. Визит Раисы Давыдовны в Штаты оказался очень продуктивен, примерно за месяц она успела записать больше 10 интервью. Все они были объединены одной темой – Самиздат.

Самиздат же возник в ту пору жизни Наума Моисеевича, когда поэт получил свободу от коммунистических иллюзий. В самиздатском генезисе поэзия играла особую роль: тиражировать стихи было проще, а отсутствие свободной публицистики делало гражданскую лирику желанной. И Коржавину неопубликованное творчество принесло не меньше славы, чем подцензурное. По-коржавински размашисто он заявил Раисе Давыдовне: «Самиздат начался практически прямо с меня». И его слова подтверждаются воспоминаниями современников. Это очень заметно в бременской коллекции устных воспоминаний о Самиздате, стихи Коржавина в рассказах о своих первых встречах с неподцензурными текстами называют сразу несколько респондентов.

В публикуемом отрывке собеседники сосредоточились на одной из стержневых тем творчества Коржавина. Как определил ее биограф поэта Дм. Зубарев — переосмысление коммунистической идеи и развенчание революционной романтики, движение к общечеловеческим и культурным ценностям.

Назову и поблагодарю коллег, которые помогли в редактировании интервью и в создании комментария: Дмитрий Азиатцев, Александра Бодринова, Евгений Бурехзон, Наташа Занегина, Дмитрий Зубарев, Дмитрий Козлов, Шохиста Магвуд, Анастасия Петренко, Алексей Пятковский, Елена Русакова, Анна Чинчаладзе.

Особенно важную миссию выполнил Илья Бурмистрович, он успел поговорить Наумом Моисеевичем и записать его комментарии.

Геннадий Кузовкин

Мы сегодня поем тебе Славу,
И поем ее неспроста,
Основатель могучей державы,
Князь московский Иван Калита.

Был ты видом довольно противен,
Сердцем подл, но не в этом суть:
Исторически прогрессивен
Оказался твой творческий путь…

 (Наум Коржавин, «Иван Калита», 1954)

Раиса Орлова: Как ты считаешь, какую роль сыграл Самиздат для писателей, для читателей? К чему это явление привело; каковы были его границы, берега, смысл? И к какому времени это особенно относится? Испытал ли ты сам спад этого явления?

Наум Коржавин: Я не испытал, поскольку уже уехал.

Он шел параллельно с тем, что печаталось. Нельзя сказать, что вся литература была в Самиздате.

РО: Как раз эти границы между Самиздатом и печатной литературой меня очень интересуют.

НК: Этих границ я и теперь не понимаю. Например, вся деревенская проза теоретически не должна была быть напечатана. А она была. И за нее даже давали премии. Хотя деревенская проза отменяет советскую власть. Это разные писатели, у них разные недостатки, разные достоинства. В основном — хорошие. Но даже если и плохие…

РО: Я бы сформулировала так: не замечают советской власти, ее для них не существует. Не отменяют советскую власть борясь с ней, а отменяют, не видя ее.

НК: Духовно отменяют. Они говорят, что дело дошло до гибели России.

Другое дело, что советской власти не на кого ставить. Раньше была интеллигенция — коммунистическая, прокоммунистическая. Но на нее нельзя было ставить: это были как бы конкуренты. Тогда они поставили на исконно-посконных. Оказалось — еще хуже. А ставить совсем на бездарных… Софронова^[1] сейчас уже не протащишь. Ему даже ордена не дали.

РО: А думаешь ли ты, что Самиздат все-таки раздвинул границы печатного?

НК: Я не могу сегодня рассматривать результаты, потому что результатов нет. И это — главная трагедия нескольких поколений. Результат – это то, что мы видели во вчерашнем фильме^[2]. Мы ни к чему не пришли, ничего не сделали. То есть мы много сделали для роста общественного сознания и так далее, но все это было верхушечно. Немножко глубже это делали деревенщики, потому что они коснулись большого пласта. И они — это было уже не при мне, но думаю, что они были очень популярны.

РО: Невероятно популярны.

НК: И это хорошо, что они популярны. Они — хорошие писатели. Помимо политики… Они не пошлости учат. Но… Васька слушает да ест. Может быть, это где-то и скажется. Может быть, в Горбачеве, не знаю. Я надеюсь. Страна, которая дает такую литературу, все-таки должна выжить.

Конечно, что-то сделали если сравнить общественное сознание тогда и сегодня. Зато и рост цинизма тоже произошел. Я не согласен с Аленом Безансоном^[3] и который пишет, что коррупция — это возможная реакция на тоталитаризм и разложение^[4]. Коррупция имеет недостаток: что от нее остаются остаточные деформации, и радоваться ей абсолютно не приходится. Для некоторых это так, а для большинства людей — просто разврат независимо от того, от чего он начался. Я могу сочувствовать людям, но сочувствовать явлению я не могу. Это — болезнь, которая не пройдет с причинами ее возникновения…

РО: Я хочу тебя вернуть к этапам общественного сознания, начиная с 50-х годов. Как тебе представляется, как шло это развитие?

НК: Когда я вернулся в Москву, у многих еще было такое убеждение, что просто Сталин в последние годы все испортил, у него были «искривления» и так далее. А потом пошло… И я, который уже знал, что Сталин [тиран^[5]]…, был чуть ли не enfant terrible. Потом все это постепенно становилось общим местом.

По годам… Как бы сказать… Для меня 50-е годы были еще [хорошим] отношением к коммунизму, а потом все объяснилось. [Позитивное] отношение у меня оставалось до венгерских событий^[6] и даже после них, пока я однажды не прочел в «Правде» целую полосу статей трех кадаровских коммунистов^[7]. Тогда я ужаснулся. И вот почему.

Про наших я точно знал, что это не коммунисты, а просто случайные люди, которые не умеют даже говорить по-настоящему интеллигентно-коммунистическим языком. А это, я вдруг увидел — настоящие коммунисты. Я их узнал. У них все, как дышло: абсолютно бесценностное мышление; можно эту диалектику вертеть, как угодно. Выяснилось, что то, что произошло — это контрреволюция. Сущность происходящего их вообще уже не интересовала. Они каким-то своим делом занимались и находились внутри этого дела. И тогда я понял, что такое вообще коммунизм.

И вот тогда я отказался от коммунизма. Но это был не просто политический отказ. Это был отказ от системы ценностей: что жизнь вообще состоит из достижения какой-то цели и с точки зрения достижения этой цели рассматривается все остальное.

Ведь советская (в противопоставлении с русской) литература не обязательно нечестная. Она может быть вполне честной, и даже очень критической. А для русской, вообще для нормальной литературы существует единый мир, жизнь, которая идет и идет без того, чтобы рассматривать — честный или нечестный коммунист. Это другие параметры, другая система координат — нормальная система, жизненная. И все остальное рассматривается с этой точки зрения и в этой системе координат помещается. И тогда начинается нормальная трагическая литература. Вся литература трагическая, всегда. Жизнь никогда не была удовлетворительная.

РО: А «Чучело»^[8] ты рассматриваешь в этой системе координат? Я — в этой.

НК: Конечно.

РО: Это совершенно экзистенциальный фильм.

НК: Но там… Конечно. И советская власть-то существует. Я вовсе не за то, чтобы ее игнорировать, но она сама — изображение человеческой трагедии. Не в смысле: мы должны исправить то-то и то-то. Что значит – мы должны исправить?! Мы должны жить. Жизнь не исправишь! Ну, конечно, все эти советские штуки можно и нужно исправить исправить, потому что это было нарушение жизни.

В жизни есть обмен. И духовный обмен. И какая-то элита должна влиять, если она — духовная элита. Конечно, каждый раз появляются какие-то цели. Но как только появляется идея конечной цели, то это уже — идея бредовая.

РО: То есть конечная цель как утопия, которую можно воплотить в действительность?

НК: Или даже нельзя. Утопия, которую можно или нельзя воплотить — все равно утопия, которой подчинено все: мы двигаемся вперед, у нас — одна пятилетка, вторая пятилетка и т.д., и т.д. Ведь люди так думали! Это же не только «официально». Это система координат.

Вообще, большевики победили тогда, когда про плохого руководителя стали говорить, что он — плохой коммунист. Тогда это означало, что вдруг они навязали… Они овладели порядком вещей. Это произошло где-то с введением НЭПа.

РО: В порядке слов выразившемся.

НК: Да, в порядке слов. Люди признали, что это — порядок вещей, это жизнь. И вот тогда-то все несчастье с Россией и случилось.