Рождение сестрички. Рождество. Смерть бабушки

 

Мама готовилась к родам. Вернули домой швейную машину. Мама быстро нашила распашонок, чепчиков, косыночек. Связала пинетки. Я удивилась, что она всё это умеет. Ведь для меня она заказывала связать варежки пани Зосе Квятковской, некогда было.

За полтора месяца до моего дня рождения мама с папой поехали в роддом. Там оказалось грязно, тесно, кровати в коридоре. Вызвали акушерку на дом и вернулись. Приготовили бельё, воду.

Мы ждали в столовой. Слышим – страшный, звериный крик! Понятно, бедная моя мамочка! Ребёнок разорвал ей живот, и теперь на рану льют йод. Кто же это выдержит!?

Но вышел папа, в руках кулёк, величиной с сахарную голову. А из кулька высунулась живая ножка, с розовой пяточкой, с пальчиками!.

– Девочка! – объявил папа. – Завтра посмотрите.

Назавтра сестричка уже лежала в белой абкиной коляске, запелёнутая , в чепчике. Я в восторге, не могу налюбоваться. Абка удивляется: –  что ты в ней нашла? Кривляется, как обезьяна! Я огорчилась – какой бесчувственный!

Девочку назвали Фаней, в честь жены папиного племянника Мули. Эффектная, большеглазая, фундаментальная брюнетка. Муля отбил её у мужа, маминого племянника. Перед рождением сестрички она проездом побывала у нас, подарила мне куклу, о какой я мечтать не смела: золотые волосы, нарядное платье, кружевное бельё, ожерелье. В коробке приданое. И глазки закрывает! Я своё сокровище кормила,поила, сажала на горшок, стирала ей трусики. Абе это надоело и он заявил: «Дура ты, дура! Она же неживая, что с ней разговаривать! Давай лучше посмотрим, отчего она моргает». – Тут же разрезал головку из папье-маше и вынул глиняный валик с глазками и свинцовым противовесом.

Утешило меня появление живой куклы, сестрички. В порыве благодарности я предложила назвать её Фаней. Месяцев с семи я пасла сестрёнку в коляске во дворе. Всё чаще к ней стала подходить Пелагея Ивановна, а меня отпускала погулять. Мама была довольна – я была ненадёжна. Когда мама доверила нам присмотреть за трёхмесячной Фаней, мы с Абой заигрались, а она распеленалась, скатилась с кровати на коврик и заплакала. Мы отчаянно заревели – теперь она станет горбатая! Всё обошлось, но проявилась наша ненадёжность.

А добровольная няня нашла, наконец, смысл своей жизни, полюбила ребёнка со всей силой несостоявшегося материнства и нерастраченной нежности. За время крепостного детства она неизгладимо впитала в себя крестьянскую мораль, была честной, прямой, надёжной. И прижилась в нашей семье. Периодически появлявшихся домработниц выживала, они конкурентки. Когда я подросла и стала помогать по дому, она встревожилась, сама может всё. Хотя не могла, со своим врождённым пороком сердца.

 

 

Наступило рождество. По белой мостовой, между высокими сугробами, скользили широкие сани с ёлками, «лошадки мохноногие» везли их на базар. Мы вылезли из сугробов, в которых строили ледяные крепости, и пошли с папой покупать ёлку. Базарная площадь превратилась в лес. Пушистые, крепкие ёлки стояли на крестовинах, занимая всё пространство, распространяя густой смолистый запах. Папа купил небольшое деревце, поставил в детской. Вместе с ним мы делали игрушки. Папа купил краски, вату, бертолетову соль для блёсток, золотую, серебряную, цветную бумагу. С увлечением мы клеили гирлянды, звезду на верхушку, коробочки для сюрпризов. Вату смачивали крахмальным клейстером, лепили из неё лимоны, яблоки, груши, красили, обсыпали блёстками. Из консервных банок папа вырезал подсвечники, из сердцевины рулона и тряпок соорудил большого Деда – Мороза. Красивая получилась ёлочка, даже немного мандаринов и конфет повесили. Позвали Федьку, Аркашку, пели, танцевали. Жаль только, не было на нашей ёлке серебряной мишуры и блестящих шариков. Зато их было много в витринах на Пушкинской. Я подговорила Аркашку пойти полюбоваться.

Витрины сияли серебром и золотом. В окне кондитерской Козловского катили лыжники в леденцовых курточках, шоколадных шарфиках. Вокруг мишура, серебряный дождь, разноцветные стеклянные шарики. Всё сияло и переливалось, глаз не оторвать.

На обратном пути на углу нужно было перейти улицу. Переждав лошадь, мы не заметили трамвая. С перепугу побежали быстрее. Я споткнулась об рельс, упала, расшибла ногу. Оглянулась – трамвай стоит, Аркашка лежит, лицо в крови. Кровь!!! Я в панике побежала, хромая, ничего не соображая. Дома дошло, а Аркашка, что с ним? Заходит папа, бранит меня.

– Вот ты шляешься всюду, а на углу Советской только что мальчик и девочка попали под трамвай, девочка убежала, а мальчика увезли в Красный крест.

– Папа, это же я и Аркашка! Пожалуйста, скажи Балбышкиным, я боюсь.

Оказалось, Аркашка только нос разбил, его отпустили. Его мачеха запретила мне даже разговаривать с сыном, я его с толку сбиваю. И это была правда.

Маша скоро умерла от туберкулёза, Балбышкин затосковал и уехал с сыном.

Меня окончательно решили отдать в детский сад.

 

С рождением Фанечки бабушка оживилась, называла её «майн фейгеле» (птичка моя), ласкала, целовала. Надо же! Она, оказывается, любит маленьких!

Болезнь бабушку изнурила. Не помогали уколы камфары. До сих пор для меня камфара – запах смерти. Не в силах говорить, она подзывала меня к себе, постукивая ложечкой по стакану.

Однажды постучала, попросила позвать всех, проститься. Мы собрались, она успела вымолвить:

– Тело уже умерло, а голова ещё жива.

Первый раз ко мне смерть прикоснулась. Самое отвратительное чудо: только что говорила – и уже не живёт. Впервые увидела, что мужчины могут плакать – у папы текли слёзы.

По еврейским обычаям, бабушка лежала на полу, горели свечи, приходили плакальщицы. Похоронили на еврейском кладбище. Могилу я после войны не нашла.

Мама снова ушла работать в поликлинику. Она, как большинство смоленских врачей, была против частной медицины, справедливо полагая, что здоровье пациента не должно зависеть от того, сколько он может заплатить. Наш знакомый, профессор Певзнер, мог, если жена не помешает, ночью пешком пойти за Днепр, чтобы бесплатно помочь больному. Его родной брат в Москве брал сто рублей за визит, за столом у него прислуживали лакеи. В Смоленске это было стыдно.