Последние школьные годы

 

Когда у Фани в 1928 году заподозрили скарлатину, Аба на время карантина жил у Рабиновичей. У них он проникся уважением к порядку и поразительно изменился. Не Хищный Абалдойсик, а пай-мальчик. Все вещи разложены по местам, вовремя с Немкой зубрит уроки.

Десятого класса у нас в 34-м году не было, Аба и его товарищи кончили десятый класс в седьмой школе. До отличного аттестата он не дотянул, и в 1935 году поехал в Москву держать экзамены в модный инженерно-строительный институт. По конкурсу недобрал баллов, и с этими отметками был принят в Смоленский мединститут.

Оказалось, именно там нашёл он свое призвание!

 

К тому времени жить стало легче, отменили карточки, многие стали забывать, что творилось в деревне в начале коллективизации. А ведь это было не лучше Холокоста. Моя институтская приятельница, Аня Колодий, жила в те годы на Украине. Люди умирали целыми деревнями. Семьи мертвецов высыхали в своих хатах, некому было их хоронить. Анин отец свой дом оставил дочери от первой жены, а сам с двумя младшими жил в пристройке, сапожничал. Брата Ани пришлось отдать в детдом, отец от голода опух. Старшая сестра спрятала у отца последний мешок пшеницы, у него искать не станут. Но и к нему пришли. Семилетняя Аня встала на колени, умоляла – Дяденьки, оставьте, он же умрёт! Контролеры сжалились и ушли. Сестра забрала мешок, у неё двое голодных детей. Отец умер. Аня пешком пробралась в Одессу, где жил её брат, в детдоме.

 Муж мне рассказал, у них в Поволжье тоже вымирали целые деревни, хоронили без гробов.

 Моя нынешняя соседка жила в Чечне. Там обошлись без двадцатипятитысячников. Людей загоняли в колхоз с помощью вооруженных солдат. Чеченцы не русские, они отстреливались. Жертв было много с обеих сторон, закончилось так же, голодом.

Это маленькая капля, с которой соприкоснулась я.

 

Осенью 1936 года я пришла в новый десятый класс. Прежние подруги уже учились в институте, Лиза Лопавок в Москве, в текстильном, остальные в мединституте. Кончились вечера в квартире у Софы, с чудным мещанским уютом, романсами под пианино и чаепитием с мальчиками. Теперь мы встречались редко, они рассказывали анекдотические случаи – об учителях, анатомичке. Так, перед экзаменом по анатомии выпросили у служительницы из анатомички на ночь сагитальный разрез головы, мужчина с рыжими усами. Зашли в кондитерскую, свёрток с головой положили на столик. Вернулись – украли сверток!

В новом классе я подружилась с Ирой Муравьевой. Раньше я считала её выскочкой, она меня – царевной-Несмеяной. Мы не пересекались. А пересеклись, появился взаимный интерес.

Ира была на год моложе. Высокая, тонкая, лёгкие движения, короткие светлые волосы. Задорный вид из-за вздёрнутого носа и блестящих голубых глаз. У нее был удивительный дар общения. Знакомства завязывались на улице, по дороге, в поезде. Надолго оставались те, кто был ей интересен. Ира много читала. Кроме школьного немецкого, учила дома английский язык. Дома у них были новые для меня книги – Кнут Гамсун, Анатоль Франс, Гауптман, стихи Мандельштама, которого нигде не печатали.

Эта дружба меня перевоспитала. Многое зависело от её семьи. Отец, Игнатий Фадеевич, потомок декабристов, преподавал математику в пединституте. Мать, Людмила Степановна, урожденная Владимирская, тоже из дворян, была учительницей, классной дамой. Когда появились дети, ушла с работы. Готовила их в школу, отдавала сразу во второй класс. В доме бывали интересные люди – преподаватели, литераторы, музыканты. Свободно высказывались, причём при детях. Поэтому Ира была скептичней, чем я, и менее наивной. Когда в 37-м году арестовали брата Иры, Людмила Степановна стала осторожней. Владимир Игнатьевич, литературовед и поэт, присылал из лагеря стихи. Он работал с Твардовским в одном литобъединении.

Арестовали несколько литераторов – собирали материал на Твардовского. Арестованные оговорили друг друга – пусть их судят те, кто побывал под пытками. Владимир Игнатьевич писал:

Совсем не из этого славного круга.

Черноглазая Зина, его жена, преподавала математику у нас в школе и воспитывала сына. Вскоре вышла замуж. «Любимая там, у чужого окна, и сын дорогой у чужого порога, так спи же в тумане, родная страна, со мной одиночество, ночь и дорога».

Жили Муравьёвы во втором доме специалистов. Место для второго дома оказалось хуже, чем для нашего, первого. На юге – тюрьма. На севере – базарная площадь. Базара на ней уже не было, но она оставалась не менее шумной, настроили много домов, в том числе Дом Печати, в стиле конструктивизма, с ленточными окнами. В одном из них, за письменным столом, можно было лицезреть моего папу, углублённого в свои проекты, планы и изобретения.

Дом, в котором жила Ира, был в том же стиле. Появилась мода воздвигать здания в виде звезд, кораблей, самолетов. В Москве построили даже дом-утюг. Ирин дом был в виде цифры пять, в честь пятилетки. Увидеть эту пятерку можно было разве что с самолета. Внутри он был добротней нашего – двустворчатые двери, дубовый паркет. Планировка хуже, одна комната проходная, в уборную надо идти через кухню. А двор вообще каменный колодец. Однако Людмила Степановна единолично вырастила во дворе прелестный садик и сидела в нем в окружении роз, ирисов, гладиолусов. Лучшие цветы зарисовывала в альбом, как и своих детей.

Среди Владимирских были художники. Ирин двоюродный брат – автор знаменитых иллюстраций к «Приключениям Буратино», Ира разрисовывала абажуры, её сын, Лёдик, Леонид Сергеевич, был известным реставратором.

У Иры была способность возвышать и романтизировать обыденное. Во время загородных прогулок в лесу она сочиняла сказки и романтические истории. Приезжали мы в Красный Бор поездом, возвращались на попутной машине. Тогда это не было опасно, зато каждый раз – новые знакомства.

В квартире Муравьевых спали на диванах, сверху ковры, внутри – книги. Отец болел открытой формой туберкулеза, в коврах копилась пыль, ели все из общей посуды – боялись обидеть отца! Туберкулёзом заболели Ира и её брат. 

В диспансер, где Иру поставили на учет, она не явилась ни разу. В 1956 году, от моральных и физических страданий туберкулёз вспыхнул. Она погибла в 39 лет после операции на легких. Успела перед смертью издать книгу об Андерсене, в серии ЖЗЛ. За полученный гонорар можно было подлечиться в Крыму. Она предпочла купить костюмы своим подросшим мальчикам.

Но тогда время проходило весело и беспечно. Собиралась компания, то у Иры, то у меня, то у губастой рыжей Зинки Герсон, то у Сарочки Затицкой, синеглазой, с пышными волнами каштановых волос. Ходили на вечера, на танцы, гуляли по паркам, читали стихи, проявляли фотографии, играли в литературные игры. Иногда возникала Лена Буренкова. У неё к восемнадцати годам накопилась биография – уходила в другую школу, возвращалась, кончила театральное училище, вышла замуж, родила дочку, развелась, оставаясь авантюристкой, в смысле неожиданных поступков, и фантазёркой.

После школы от мальчиков остались пятеро – Коля и Олег учились в Смоленске, Кеша, Гена и Сергей – в Москве. Без особых оснований разделились на пары, Кеша и Сарочка, Олег и Зина, Коля и я, Гена оставался примкнувшим. Когда встречались у нас, мама смотрела на Колю неодобрительно, боялась серьёзных чувств, их у нас и не было, так, мимолётная радость.

Сергей учился в военной академии, душка-военный, красивый, отличник, по-немецки говорил, душа компании. Ира влюбилась. Летом, когда родители были в отъезде, договорились пожениться. Свадьбы были не в моде, ЗАГС – не обязательно, важнее слово. За человека, которому не доверяешь, и выходить незачем.

На другой день ехидная Зинка спросила:

– Тебе не стыдно было остаться перед посторонним мужчиной в рубашке? Небось, голову потеряла!

Ира отпарировала:

– Во-первых, никакой он не посторонний, во-вторых, я была в голубом платье. В-третьих, увы, в самый неподходящий момент я смогла вспомнить формулу решения квадратного уравнения…