Семейная жизнь в интерьере

Меня поглотило материнство. Боже, которого нет! Благодарю тебя за то, что ты создал меня женщиной! Мужчины никогда не поймут, какое слепое, всепоглощающее счастье – прижать к груди новорожденного.

Прелестное, глазастое, удивительное чудо! Плакала раз в сутки, когда я вынимала её после купания из корыта. Хныкала раз в четыре часа, когда хотела есть. Просыпалась с улыбкой, радость моя.

Пелёнок было десять, приходилось сушить утюгом. За мылом я в день родов выстояла в Москве длинную очередь, давали без карточек. На ладони химическим карандашом написали номер очереди, 1036. Начались схватки, но достояла, получила мыло и поехала в роддом.

Лето стояло жаркое, коляску с Наташей выставляла в цветник под окном, задвигала в тень, под стол. Вокруг цветы, нежно и сильно пахнут резеда, душистый горошек. В огороде тропинки, как аллеи, обсажены яркими цветами.

В 48-м году мы уже сажали не только картошку. Валя вспомнил детство, когда выращивал помидоры, мы посадили 100 кустов. В результате помидорами всех соседей снабжали, снимали по ведру красных, спелых ежедневно. Семена картошки, элитные, «лорх» и «берлихингер», вырастили по всем правилам агротехники. Овощей было достаточно. К тому же отменили карточки, так что из Москвы можно было привозить любые продукты, были бы деньги. А их как раз и не было.

Весной приехал Миша. По темпераменту они с Валей были антиподы. Валя инертный, с ленцой. Правда, когда делом займется, способен работать 20 часов подряд. Миша без дела не может. Затеял у нас ремонт. Нащипали с Валей еловую дранку, замесили глиняно-известковый раствор, оштукатурили всё внутри и снаружи, починили завалинку, обшили общими досками погреб, устроили там полки.

Весной братья пошли на охоту. Миша, пока жил в Монголии и Забайкалье, заделался охотником. В свой первый приезд он привёз мясо дикой козы, даже рога и шкуру. Шкура на полу вылезла от сырости, рога сохранились. А мясо – это было незабываемое пиршество.

На глухарином току они разделились. Валя рассказал, как увидел токующего глухаря, прицелился, но на курок не нажал. Глухарь пел так самозабвенно, невозможно было застрелить. Больше он никогда не охотился.

Свой совхоз под Брянском Миша вывел из отстающих в передовые. За что начальство, вместо того чтоб поддержать хозяйство, отправило Мишу поднимать другой отстающий совхоз, уже в Удмуртии, под Ижевском. Прежнего директора сняли за пьянку и бесхозяйственность. Сдавая дела, он пообещал Мише:

– Ничего, я ещё тебе покажу, мало не будет.

Угроза была не пустая – его отец был прокурором республики.

Зимой Миша приехал в Москву сделать для совхоза кое-какие покупки. Купил для трактористов майки, сапоги и спецовки, а для совхоза – мотоцикл. Совхоз большой, не обойдёшься без мотоцикла.

За это на него завели уголовное дело. «Групповое хищение государственных средств в особо крупных размерах». Купил мотоцикл для совхоза, а разъезжает сам, значит, присвоил. С помощью своей банды – кассира и бухгалтера.

До суда он заехал к нам проститься, уже понимая, что с прокурором республики судиться бесполезно. От огорчения заболел, что-то с лёгкими. На суде ему дали 25 лет лагеря. Мы ходили в союзную прокуратуру с заявлениями – бесполезно. Отправляли в лагерь посылки, последняя вернулась. Миша умер в лагере от туберкулёза, оставив жену и трёх дочек.

 

У нас началась полоса невезения. Сказалось длительное, хроническое недоедание. Как невозможно быстро оживить растение, которое долго не поливали, так и мы стали болеть, несмотря на овощи с огорода.

Сначала у меня образовался нарыв под ногтем, повысилась температура, боль невероятная. Все хирурги поликлиники не вернулись с войны, операции и перевязки делали женщины, бывшие терапевты. Они довели меня до того, что распухла вся рука, покраснела полосами, скрывать было опасно. Мама, взглянув, моментально увезла меня в Москву к полостному хирургу, своему племяннику. Он тут же разрезал палец, выбросил осколок-секвестр, выскоблил кость. Через три дня всё зажило

Спустя неделю я, наконец, смогла стирать двумя руками и купать Наташу. Валя боялся даже взять её на руки, купала соседка или Фаня, специально приезжавшая для этого из Москвы. Но потом и Наташа заболела – огромный фурункул, да ещё на незаросшем темечке. В нашу антисанитарную хирургию с горе-врачами я её не понесла, в Москву ехать долго, время не терпит. Операцию делал Валя. Я ассистировала и контролировала стерильность. Через широкий разрез гной сразу вытек, Наташа уснула и проснулась здоровой.

Настала и Вале очередь болеть, распухла ладонь, абсцесс. Сам разрезал. Потом он заболел тяжёлой ангиной, и надолго слёг с ревмокардитом, врач не разрешил вставать с кровати.

Нагрузку с него в учебной части сняли, денег стало меньше, расходов больше, с домашней работой трудно справляться. Колодец во дворе с ручным насосом, глубокий, сто качков одно ведро, а ведь надо стирать пелёнки, купать ребенка, отмывать теркой некрашеный пол – на краску денег нет. Первый год преподаю, надо готовиться, писать разные планы и методички. Зарплата мизерная, 90 коп. в час.

К счастью, не болел Вова – он в войну не голодал. Уходя на работу, я оставляла Наташу на соседскую девочку, одиннадцатилетнюю Валю. Платила ей за это 80 р в месяц, она этим гордилась. Я помогала ей делать уроки.

Один раз Валя спросил:

– Если я умру, что ты будешь делать?

Когда он выздоровел, я боялась его перегрузить, все заботы взяла на себя. Постепенно он к этому привык, стал принимать как должное. Раньше привозил из бани выстиранную одежду, а позднее сообщал с вечера:

– Я завтра в баню еду, приготовь, пожалуйста, чистое бельё!

Вова особых хлопот не причинял, уроки делал сам, помогал сажать и чистить картошку. Меня трогало, когда он по праздникам оставлял мне из своих школьных подарков какую-нибудь булочку или конфету. Можно было не опасаться, что он попадет в дурную компанию – товарищи у него были хорошие, дети наших учителей. В смысле воспитания тогда было легче – общество ещё не было так развращено вседозволенностью и разнузданным телевидением.

А болезни не отступали. Один раз меня вызвали на работу. Я как раз одевала Наташу – она зимой спала на улице, в санках. Пришлось оставить её на маму. Мама, как всегда, перестраховалась – перекутала девочку, а потом вспотевшую раскутала в холодной кухне. Результат – ангина, бронхит, крупозное воспаление лёгких. С трудом вылечила. Через два месяца Наташа заболела токсической дизентерией, скорее всего от кошки. Кошка её обожала, когда никто не видел, совала ей в рот свою еду.

Заболела внезапно, утром, я в доме одна, ребенок у меня на руках теряет сознание, закатывает глаза, головка падает, помочь некому. Спасибо сыну дворника, десятилетнему Вальке Мухину, я с ним тоже уроки делала. Он привёз из Москвы синтомицин. Дочка ожила. Однако болезнь стала хронической.

Я извелась, чтобы обеспечить ей диету. Молочной кухни на Правде не было, привезли из Пушкино кефирные грибки, я их берегла, промывала, держала в тепле, заквашивала кефир, делала творог, протирала через стерильные салфетки, пока спит.

Малышка стала плакать по ночам, просыпалась уже не с улыбкой, а с испугом.

Спать было некогда, на уроках я думала только об одном – чтобы не заснуть, не написать на доске вздор. Ученики – послевоенное поколение, тем не менее слушали. Когда отменили карточки, они выпросились в магазин за хлебом. Этим детям было по семь лет, когда началась война. Они ходили в бессменной потрёпанной одежде, рваной обуви, по привычке об этом не думая. Но поесть досыта – вечное, неутолённое желание. Из магазина вернулись, каждый положил свою буханку в стол, и весь урок они жевали, отщипывая по кусочку.

Хорошо ещё, меня с работы не уволили. После «дела врачей» в 48-м году была вспышка антисемитизма. Собрали большой педсовет. Я сидела с Наташей, Валя был на педсовете. Вернувшись, он рассказал, как один из преподавателей выступил с предложением:

– Самое время нам сейчас избавиться от евреев, надо их уволить!

К счастью, новый директор Николай Васильевич Кочергин возразил:

– Я на это никогда не пойду!

А в других местах увольняли. Уволили двух моих двоюродных братьев – Шуру Бочавера, директора Всесоюзной книжной палаты, и Якова Энтина, директора ГНБ – Государственной Научной Библиотеки.

В 1950 году родилась Оля. Приехала Прасковья Елисеевна, новой внучкой осталась довольна. Наташе сшила два платьица и увезла Вову к матери.

Мои родители уже жили в Смоленске, работали в прежних учреждениях и на прежних местах. В разбомбленном доме они получили большую комнату. На лестничной клетке половина дверей вела в пустоту. Канализация не работала.

Фаню тоже направили в Смоленск, в городскую библиотеку. Там она и жила с институтской подругой Варей в длинной узкой комнате, переделанной из туалета.

До двух месяцев Олечка кочевала со мной из больницы в больницу, из-за этого всю жизнь плохо переносила и жару, и мороз. По маминой рекомендации к нам приехала няня, хромая Настя, сестра маминого пациента. В июле мы поехали в Смоленск, к настиному брату Ивану в деревню. Оттуда опять пришлось лечь на операцию. В хирургии детского отделения не было, пелёнки взять из дому не разрешили, в палате тоже не дали. У меня жар, у девочки понос, я сняла с себя рубашку, бельё с кровати, перепелёнываю. В палате двадцать человек, свет горит, больные стонут, сёстры делают уколы. Олечка плачет, все возмущаются. Утром мама принесла пелёнки и настояла, чтоб передали.

Потом ездила из деревни на перевязки, на телеге, возил деревенский сосед Мишка, бесплатно, хотя жил очень бедно, в подслеповатой мазанке, которую слепил, возвратясь с войны, вместе с женой. Для украшения оконные рамы они оклеили изнутри конфетными фантиками.

Лето выдалось дождливое, зонтика у меня не было, плаща тоже, плёнок тогда ещё не придумали, мы набрасывали на голову и плечи жёлтое детское байковое одеяльце.

Повторную операцию сделали амбулаторно. Погода прояснилась. Олечка, наконец, смогла спать в саду в оцинкованном корыте, коляски тоже не было. Ночью я укачивала её в деревянной зыбке, висевшей рядом с кроватью.

После деревенского воздуха болезни, казалось, отступили. В новый, 51-й год поставили роскошную ёлку, гирлянды спрятали, она светилась как бы изнутри, из-под мохнатых лап. Приехали Кагановы с четырёхлетним Женей. Я нарядила Вальку Мухина Дедом Морозом, в овчинной шубе, подушка вместо живота, грим, нос, брови из гумозы. Оторочка шубы и шапки из ваты.

 Дети слегка оробели. Но получив подарки, осмелели и потихоньку съели с ёлки все печенье, пока Валька читал им «Конька-горбунка».

30-го января день рождения отмечать не собиралась. Но пришла домой – приехала Риточка из Москвы, Лиля из Киева, Нюра с семьей! Я обрадовалась.

Настя тоже стала болеть. Возвращаюсь с работы – она лежит с Олечкой на своём диване – болит живот. По её просьбе бегу к соседке, медсестре, она делает укол морфия, Настя засыпает, Олечка со мной.

К весне я опять еле ходила, но мы снова поехали в деревню. Валя решил поправить моё здоровье, достал две путевки в санаторий, около Алушты. Пришлось оставить детей на Настю и маму, на целый месяц. Но я уже с трудом глаза открывала.

Сказочная природа, море, чистейшая, прозрачная вода, всё цветет и благоухает, ни пылинки, воздух – хоть по бутылкам разливай. И полный отдых. По ночам купались. Плывёшь, а вода светится, сзади светящийся хвост. Брызги тоже светятся. Я спала на лечебном пляже, под тентом, на лежаке. Тишина, только волны плещут, да сова-сплюшка подвывает. Проснёшься, окунешься в море и снова спать.

Повеселела, стала ходить на танцы, на экскурсии – на гору Картель, в Артек, в Кучук-Ламбат, там мощные сосны-пинии прямо на обрыве к морю, шишки с орешками усыпали землю. Поправилась, на человека стала похожа. Валя проводил меня в Смоленск и уехал домой, помидоры поливать.

Дети боялись, что я опять исчезну. Спали мы на сеновале, Наташа по ночам ощупывала меня – вдруг опять нету? В деревне я опять отдохнула. Сидела с детьми под вишнями, читала им сказки, вышивала. Настя уехала в Монастырщину, но её сестра Нюра избавила меня от всех забот. Только детям еду я варила сама. За лето прибавила шесть килограмм, прошли все болезни, в том числе невроз.

Наташа осенью пошла в детский сад. Валя ездил по вечерам в Пушкино, он там учился по разнарядке в институте марксизма-ленинизма, отказаться нельзя! Зато привозил из Пушкино продукты, особенно вкусным был морской окунь, очень крупный. И подписался там на Пушкина, Горького, Гоголя, Островского.

В конце 51-го года в техникуме выстроили восьмиквартирный дом для преподавателей. Нам предложили квартиру. Валя не хотел. Здесь перед окнами, свой огород, нет больших домов. Потом согласился, но предупредил:

– Учти, на огороде ты меня там не увидишь. Перед чужими окнами я работать не согласен.

Переезжали в конце декабря. Пока перевозили вещи, я сидела с детьми на половике у печки, вспоминала, что связано с уходящим, размышляла о будущем… Наташа заметила:

– Мама, почему ты такая грустная, ведь мы с тобой!

Квартира оказалась удобной, две изолированные комнаты, кухня 12 кв.м., чулан с окном, там ванну поставить можно, если проведём воду – колонка против крыльца. Уборная за чуланом, но холодная, без канализации, над выгребной ямой. Большая прихожая, жаль в ней 5 дверей. На первом этаже, с детьми удобней и безопасней. Только что отштукатурили и побелили, сыро и нетоплено.

Срочно всё расставили и под Новый Год опять поставили елку. Возилась с костюмами, подарками, едой, уборкой, с гостями, Дедом Морозом, очень устала и простудилась. На тебе! Опять ангина, заглоточный абсцесс, флегмона. Чуть не умерла в Боткинской больнице.

На каникулы Настя выпросилась в отпуск, домой. Каникулы кончились – Насти нет. Олечке год и восемь месяцев, она уже стихи запоминает. Валя привёз иллюстрированную детскую книжку, отрывки из Руслана и Людмилы. Как-то я заглянула в детскую. Сидит моя кроха на полу перед книжкой, тычет в картинку пальчиком, кивает головкой, приговаривает тоненьким голоском:

– У лукомолля дуб зелёный. И ходит кот уцёный. И ходит, и ходит, и ходит, и ходит, и ходит…

Не ходи, котик миленький, там цалевна стлашная, там Лусью воняет… 

Тут я прыснула, она замолчала. Куда ж теперь её определить, такую маленькую? С работы не уйдешь, жить не на что. Яслей нет. В детский сад берут с трех лет. Но я упросила – она сама одевается, раздевается, ест, на горшок садится, хлопот не будет.

Первый раз отвели, когда начались занятия. Днём бедную девочку заплаканную принесли мне прямо в техникум, она весь день просилась к маме. Потом её приручила ласковая воспитательница Екатерина Аникеевна, на руках носила. Уж очень Олечка была мала, с ней обращались, как с игрушкой. Приглашали на кухню, угощали печеньем, косточками от компота. Наташа научила сестричку говорить букву р. Говорящую куколку демонстрировали на занятиях по развитию речи. Она избаловалась, стала капризничать, потеряла аппетит

Неожиданно вернулась Настя. Но стала пропадать где-то. Приводила к нам своего племянника, учившегося в техникуме, кормила, дарила ему Валькины рубашки. А главное, выяснилось, что все её болезни – ломка. Она была наркоманкой, в больнице приучили. Пришлось с ней расстаться.

Олечке исполнилось два года, совсем сознательная. На день рождения попросила купить маленький самосвал. Так и осталась в садике. Там были преданные воспитательницы, замечательные музыкальные занятия, честная повариха. Только помещение плохое, бывшая конюшня, холодно.

Но детей угнетали шум, обязательность занятий, неотвратимый сон после обеда, они не засыпали, недостаток игрушек, за них сражались. А дома был кукольный уголок, любимый кот Кисутик, они наряжались принцессами, делали поезда из стульев. С весны жили в садике под окнами, там цветы, ягоды, под навесом кухня и детские кроватки, под берёзой стол и скамейки. Они там ели, спали, играли, ухаживали за своими клумбами.

Неубранные игрушки я прятала «в милицию», на шкаф. Однажды прихожу – трёхлетняя Оля стоит на спинке кровати и шваброй сбрасывает игрушки со шкафа, а Наташа держит её за ноги, чтоб не упала.

С утра дети просили, чтоб их оставили дома, хотя бы ненадолго. Но это было опасно, однажды чуть дом не сожгли.

После отъезда Насти мы вздохнули – наконец зажили своим домом. Валя рисовал пейзажи, мастерил складную байдарку, распаривал и гнул деревянные детали. В техникуме руководил оркестром народных инструментов. Летом по выходным мы ездили на велосипеде к Тишковскому водохранилищу, брали лодку напрокат и отправлялись в глухое место на рыбалку. Детей оставляли в ночной группе, подкупив гостинцами. Им это нравилось, там была добрейшая няня, всего семь детей, и все игрушки – для них.

Запомнилось, как мы погрузили велосипед и рюкзаки в лодку, отъехали и попали в сплошной туман, друг друга только по голосу слышно. Со всех сторон молочная непроницаемая мгла. Бесконечно долго гребли в этом молоке непонятно куда, пока не упёрлись в берег. Наощупь вытащили лодку, улеглись на доски. Утром просыпаемся – мы в Михалёве, куда и собирались! Там рыбы полно, а людей нет совсем. Жаль, за ночь водяные крысы съели все сало.

Не было у нас ни палатки, ни зонтика. В дождь ставили шалаш или зарывались в копнах.

Зимой по воскресеньям ходили на лыжах, лес и речка рядом. Вечерами, когда все засыпали, я садилась в прихожей на скамеечке перед топкой, читала, поглядывая на горящие дрова или уголь, как в далеком детстве.

Дома уже много книг. Вдобавок библиотека в техникуме прекрасная, библиотекарша ухитрялась сохранять книги, которые в других местах сожгли по предписанию начальства.

Литературные предпочтения у нас с Валей были одинаковые. Кроме Достоевского, любимого Валькиного писателя. Большинство его книг, пусть гениальных, меня угнетает. Он выворачивает людей наизнанку, лишая персонажей интимности, а читателей недосказанности. Разум не зря контролирует, что можно вытащить из кухни подсознания, а какие незрелые мысли и подозрения оставить в подкорке. Не то получится сумасшедший дом. Достоевский признавался, что сильнейшее вдохновение он испытывал во время ауры – состояния, предшествующего эпилептическому припадку. В это время мозг испытывает непомерное напряжение, разум уже не в силах его сдерживать. Валю как раз привлекали страсти, которые человек не в силах побороть. Отсюда его увлечение Соммерсетом Моэмом и Гамсуном. Бремя страстей человеческих.

 

В 1953 году главным событием стала смерть Сталина. Равнодушных не было. Большинство рыдало, меньшинство радовалось. Мне казалось, что Сталин давно уже марионетка, сам даже говорить не может. На 19-м съезде партии вымолвил несколько слов. На фотографии сидел в последнем ряду в политбюро, как второгодник на последней парте. Но его рекламируют, чтоб укрепить репутацию страны. Что нас теперь ждет? Страшно…

Каково же было узнать после 20-го съезда, что Сталин лично всем руководил – лагерями, казнями, антисемитской кампанией!

В 57-м году судьба нанесла мне очередную травму. Праздновали открытие Дома Культуры. Выступали ученики балетной школы, в том числе Наташа и Оля. В лёгких пачках, в сыром, холодном помещении – не успели протопить, дирекция торопилась выполнить план, открыть Дом именно к Новому Году.

Оля заболела ангиной, затем ревматизмом. Прежде лёгкая, грациозная, неутомимая, она тихо сидела под ёлкой, играла воздушным шариком, изображала принцессу. Лежала на диване, читала Карлсона, так и читать научилась. Через три месяца её отправили лечиться в детский санаторий. Оттуда мне пришло письмо, пустой конверт с адресом. Внутри, в уголке, спряталась сложенная гармошкой узкая полоска бумаги, раскрашенная радугой, с надписью: МАМАЧА Я ХАЧУ ДАМОЙ.

Но ей пришлось пробыть в санатории до весны. Тамошние учителя без опросов поставили всем двойки, чтоб не утомлять. На этом закончился первый класс. Все дальнейшие школьные годы я от Оли никаких усилий не требовала, и при самой пустячной простуде оставляла дома.

Когда Оле снова разрешили заниматься балетом, она отказалась. Привыкла быть примой, а теперь отстала.

В доме опять полно народу. Приехала Фаня, мечтавшая жить в Москве. С трудом устроилась в библиотеку, зав.читальным залом. Мешал пятый пункт анкеты – национальность. Жила у нас. С Валей они никак не совмещались, с Вовой, который уже учился в техникуме, они не ладили, возникали столкновения.

Снова стали собираться за столом собутыльники. Раз в месяц. Потом – с получки, потом каждую субботу. Шумят, хохочут, пошлые анекдоты рассказывают. Мне в субботу стирать и купать детей – Валя занят застольем. Дрова и воду сама таскаю, выливаю ополоски во двор – канализации нет.

В будни стирать некогда. В Москву за продуктами тоже сама стала ездить. Вале не доверишь, покупает не то, меньше, чем нужно, откладывает на «потом». Вот и приходится таскать по 20-30 килограмм. Фаня иногда привозит заказы из Смоленского гастронома.

Когда в 56 году купили машину, Валя с Вовой построили гараж. Выписали в техникуме брёвна и доски из остатков разобранного дома. В гараже застолья стали ежедневными.

На машину долго стояли в очереди. 8000 р. скопили, тысячу заняли у Абы, он обратно не взял, предложил добавить на «Победу». Валя не захотел – совестно будет ездить мимо нищих деревень, где ни у кого нет денег и на «Москвич». Купили «Москвич 401», серенькую мышку, ездили 20 лет.