Паника

 

Пятнадцатого октября мы с Лизой готовились сдавать последний экзамен теоретического курса, рудничный подъём. Предмет трудный, целые листы схем. Преподаватель Еланчик, декан электротехнического факультета, посчитал унижением читать лекции семерым студентам, сами подготовятся. Только сели заниматься, приходят мальчики. Колька предупреждает – бросайте зубрёжку, никто у вас не примет. Мы из института, там уже упаковывают оборудование, отправляют в Караганду.

Мы упёрлись – хоть во Владивосток, не имеют права нам отказать. Утром собрались на экзамен. В коридорах, вестибюле, столовой толпятся военные в чёрных мундирах. Это ленинградская морская пехота прибыла защищать Москву. На улице, около трамвайной остановки, бродят встревоженные люди с мешками, чемоданами – закапывают вещи по дворам! Оказалось, на работе их рассчитали, отоварили карточки на месяц вперед и посоветовали самим добираться до Урала, куда эвакуируют завод.

Москва под артиллерийским обстрелом, залпы слышны за 15 километров. Продовольственные склады, магазины, фабрики – грабят. Трамваи везут невесть что, только не людей. В одном даже ехали свиньи.

В деканате сидит толстяк Еланчик, обхватив ладонями лысину. На лице недоумение.

–Вам кого?

– Мы на экзамен по подъёму.

– Какой экзамен, кто вы?

Потом опомнился и назначил на четыре часа.

В четыре часа всё начальство уже уехало. Мы обозлились, хотели взять бланки дипломов в учебной части и заполнить. Но они увезли и печать.

Комсорг Лёшка Кавешников по прозвищу Буратино, похожий на мутноглазую деревяшку, объяснил, что институт эвакуировали в Караганду, а студенты должны добираться сами. Предложил всем собраться в институте в семь вечера и пешей колонной идти в Караганду. Погода выдалась – хуже не придумаешь. Холодный ветер, на лицо налипают хлопья мокрого снега, промозглая сырость, под ногами хлюпает. Мы добрались до Коммуны, съели кастрюлю горячей пшёнки и заснули. Утром ребята рассказали, что Буратино собрал с них по 50 рублей, сел со своей Дуськой в институтскую малолитражку КИМ и уехал.

Свободной от немцев осталась только Ярославская дорога. На вокзале давка, паника. Люди одичали за один день. Декан нашего факультета Санкин втиснулся в вагон и уехал, семья осталась на платформе.

Семнадцатого всем мальчикам выдали польские карабины и объявили группой народного ополчения.

А девочкам что делать? Учиться негде, работать негде. Мастерская, где я работала, тоже уехала. Стипендию и зарплату не выдали. Деньги свои я израсходовала.

Вечером приехал Валя из Кунцева. Там тоже готовились к эвакуации, но начальство не уехало. А Валя договорился со своим другом, Юрой Морозовым, пойти добровольцем в армию.

– Значит, меня оставишь в осаждённом городе?

 Он успокаивает:

– Пойдём со мною в Кунцево, на трудфронт.

 В Кунцево я копала окопы, записали на питание. Но в институте этом я не числюсь, с собой не возьмут.

Ночью он снова говорит, что идти в армию – его долг.

Правильно, только что же мне делать? Немцы на подступах, никто не знает, что будет завтра. Он опять пытается успокоить:

– Немцы тоже люди.

– Ты что, не знаешь, что эти люди делают с евреями? Ничего себе любовь, лишь бы несколько дней побыть вместе. А дальше тебе наплевать. Завтра же уеду в Саратов вместе с Лизой, она едет в Шарью.

– Никуда ты не уедешь!

И уснул! Это меня взбесило. Собрала рюкзак, чемодан и ушла к Лизе. В пальто на ватине, летних ботинках.

Паника к этому времени пошла на спад. Ещё шестнадцатого к вечеру секретарь обкома Щербаков по радио обратился к москвичам с речью, где попытался объяснить происками немецких шпионов внезапную эвакуацию учреждений, сопровождавшуюся ужасным положением брошенного неизвестно на что населения. И пообещал плановую эвакуацию людей.