Великий перелом

Но у детей всё вызывает подражание. У Абы в классе обнаружилась промпартия. Собирались на вечеринки, устраивали игры с поцелуями. «Партийцев» прорабатывали на собраниях. Они каялись! Только длинная Зойка возмущенно крикнула

– А нам в школе скучно!

Когда арестовали директора типографии, его сын, Витька Кондратьев, застрелился из отцовского револьвера.

Мы учили наизусть «шесть условий товарища Сталина», про которые в деревнях распевали:

Почти то же самое пообещала Полина Михайловна, когда мы её спросили, что такое пятилетка?

– Через пять лет вы все будете ходить в бархатных костюмчиках и есть булки с маслом!

Про план тоже была деревенская частушка:

В промфинплане Западной области вместо гречихи появилось азиатское каучуконосное растение, каучуконос коксагыз. Однако не только булок – чёрного хлеба не хватало ни до, ни после пятилетки.

О посылках из-за границы можно было забыть – мама передала родственникам, чтоб они даже писать перестали – опасно.

Школьники носили перешитые обноски с заплатами. На вечеринках получалось даже живописно – блузки из белья с шитьём, старые карнавальные платья. Каждая вещь угрожала в любой момент разорваться от ветхости.

В четвёртом классе, к общей радости, всем выдали синие сатиновые пионерские костюмы – рубашки, юбки или шаровары на резинках. В этом сатиновом раю детей можно было различить только по белым воротничкам с разнообразной обвязкой или кружевом, и самодельным поясам из фигурных кусочков картона, обклеенных цветными лоскутками.

У меня, в виде исключения, появилась парадная форма – немецкая юнгштурмовка защитного цвета с ремнем, портупеей и множеством карманов!

Страна дружила с немецкими социал-демократами. Предполагалось, что в Германии скоро будет революция. Одна из немецких делегаций побывала в типографии и подарила сотрудникам юнгштурмовки для детей. В этой юнгштурмовке меня принимали в пионеры.

Пионерские базы устроили не в школах, а при профсоюзных клубах. Аба выбрал базу облпрофсовета, клуб которого, в силу престижа организации, назывался Дворец Труда. В двухэтажный особняк на Пушкинской, с широкой парадной лестницей, приезжали из Москвы артисты, писатели, балерины из школы Айседоры Дункан, звучали скрипичные и фортепьянные концерты.

Приходили смоленские писатели – Твардовский, Исаковский, Рыленков. Я побывала на лекции Юрия Либединского, автора скучной повести «Неделя». Не лучше была и лекция, я ушла до окончания. Не понимаю, как за этого унылого человека вышла замуж талантливая, остроумная поэтесса Лидия Толстая. Может, великий перелом привел его в уныние?

Я выбрала базу при профсоюзе работников искусств, Рабис, рядом с городским тетром, в длинном, как барак, деревянном одноэтажном здании бывшей синагоги. Пионерам разрешали бесплатно ходить в театр, без мест, и участвовать при случае в массовках.

Принимали в пионеры в трапезной бывшей Одигитриевской церкви, самой почитаемой в городе. За четыре года до этого я была в этой церкви на рождественском богослужении с Полей и двухлетней Фанечкой. Поля других церквей не признавала, в них служили красные попы. Вокруг потолка – гирлянды из еловых лап, еловые ветки на полу, никакого электричества, только свечи, поют красиво. Не понравилось только, когда все встали на колени и стали кланяться до полу. То ли дело в костёле – все сидят на скамьях, орган наполняет зал дивными звуками, на галереях поют певчие в белых одеждах.

Теперь церковь закрыли.

В трапезной всех выстроили в линейку, по команде мы хором выкликнули заученный текст «торжественного обещания»:

– Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду верно служить заветам Ленина и делу коммунистической партии…

На клич вожатого – «Пионер, продолжать дело коммунистической партии – будь готов!» мы дружно отвечали: – «Всегда готов!»

Всем повязали принесённые из дома красные галстуки. Счастливые и гордые, мы прошли мимо извозчичьей биржи и разошлись по домам.

Дома я спросила папу, почему он не в партии.

– А почему я должен там быть?

Я пояснила:

– Чтоб активно участвовать в жизни общества!

– А без партии этого нельзя? Я хочу поступать, как совесть велит, а не чиновник из партии.

И рассказал, как до революции они с мамой ушли из социал-демократического движения, когда появилась партия с уставом, требующим абсолютного подчинения.

Я призадумалась, но ненадолго. Захватило общение с новыми друзьями. Ощущение, что делаешь нечто нужное, если, получив значок МОПРа (международное общество помощи революционерам), собираешь деньги в помощь благородным узникам капитализма.

Сталина я всё же невзлюбила – хорошему человеку стало бы совестно, что во всех газетах его так расхваливают.

Позже пионерские базы перевели в школы. Вожатых уже не выбирали, их присылали и назначали. Как поступать – решали они. Принимать в пионеры стали не лучших, а поголовно всех. Не послушаешься – против общества идёшь, плохой, подозрительный человек. С такой характеристикой никуда потом не примут.

Когда лучших учеников стали принимать в комсомол, мы снова сунули лапки в капкан, ещё более зловещий.

Об этом никто не думал. С удовольствием готовились к революционным праздникам. Демонстрации проходили торжественно, как гитлеровские парады в фильмах Лени Рифеншталь. У нас добавлялись песни, пляски, конкурсы на лучшее оформление, сами всё готовили после уроков.

Будущий скульптор Лёвка Кербиль разрисовал маленькой шваброй огромный глобус, с таким же удовольствием, с каким делал картинки для волшебного фонаря. У него был целый сериал – «Похождения Рыжего Бенуса и хищного Абалдойсика». Прототипом Бенуса был длинный высоколобый брюнет Немка, а Абалдойсика – мой брат, маленький, с круглой головой. Прозвище «хищный Абалдойсик» он получил в четвёртом классе, когда в течение месяца упорно дрался после занятий с Борькой Базилевским, ростом вдвое больше. Из-за того, что Борька предательски нарушил какой-то договор. Пока Любовь Никитична не вразумила его:

– Абрамчик, зачем ты это делаешь? Ошибся мальчик, со всеми бывает. Вспомни, и у себя найдёшь.

 Конфликт кончился, прозвище осталось.

 Немка был для нас как брат. Его родители – лучшие друзья моих, хотя совсем не похожи. У нас – вечный беспорядок. У Рабиновичей – чистота и уют. Папа работал с бумагами, Немкин отец – с людьми, он был врач, фтизиатр.

 Встречались чаще у нас – у них была одна комната. Для гостей всегда оставляли недоступные для нас варенья, малиновое и земляничное. Нам доставалось дешёвое, брусничное. На стол ставили гарднеровский чайный сервиз, розовый, просвечивающий; рисунок, как на печке – цветки яблони.

 Про политику при детях не говорили.

 Маленькой мне становилось скучно, я незаметно подкладывала в конфетницу фантик с хлебом, расшнуровывала под столом ботинки, подлезала под парусиновый чехол и двигала стул, за что мне влетало

 В 1931 году, когда нас уплотнили, а от варений и печений осталась только брусника без сахара, я услышала из угловушки, как в столовой, втиснутой в предбанник, мама жаловалась Рабиновичам:

 – Кто бы мог подумать, что жизнь станет такой ужасной!

Я вышла и запротестовала:

– Чем это мы плохо живем? По-моему, очень даже хорошо!

Немкин отец прокомментировал:

– Она даже не понимает, что можно жить иначе. Как лошадь, привыкшая к упряжке.

Мне было двенадцать лет. В тесных комнатах по углам выступал иней. Ноги мёрзли в резиновых ботах без туфель. Продуктовые карточки не удавалось отоваривать. Однажды, желая помочь маме, я вымыла и отскоблила некрашеные полы. Получила награду – толстый ломоть хлеба, густо посыпанный сахаром. Как вкусно пахли хлеб и сахар, вот это подарок! Теперь мне кажется, сахар не пахнет.

 

После разгрома школьной промпартии тайные общества продолжали плодиться. Аба и его друзья придумали Всесоюзное общество нахалов, В.О.Н. С уставом, заповедями и штатом. Заповеди – эпатажные:

Плюй на всё и береги свое здоровье; Будь нахалом до конца дней своих; Ни дня без нахальского подвига. Всего их было десять.

Абу выбрали академиком. Забегая вперед, скажу, что доктором наук он стал через тридцать с лишним лет. А пока он рецензировал нахальские диссертации, оценивал подвиги и присуждал степени. Считалось, что подвиг должен быть с юмором. Например, образовать очередь, якобы за мылом, а когда соберётся народ, разбежаться. Высшую степень, четыре нахала, имели Немка и Славка Колосов. Венька Капул – три нахала, Лёвка Кербель – два, а Люсик Сехан – полнахала.

Но именно Люсик за полнахала пострадал, новая засланная пионервожатая Анька добилась, что его за подпольную деятельность исключили из комсомола. Остальные были уже вне досягаемости для Аньки, перешли в седьмую школу и разгуливали беспрепятственно со значками на цепочках с гравировками ВОН, сделанными ещё в мастерской нашей школы. Пока это ребячество не надоело. Люсик же ездил в Москву в ЦК комсомола и его восстановили, даже оставили комсоргом. В 1942 году он умер на фронте от туберкулёза.

В нашем классе тоже возникло тайное «Общество сыска и шпионажа», шпионили мальчики за девочками. Руководил тихоня и отличник Борька Плевако. Потом Борька завёл роман с Ирой Муравьёвой, и шпионить стало неинтересно.

Надоевшее сидение за партами скрашивали уроки физкультуры, военные игры, производственные экскурсии.

Ещё в начальной школе мы ходили на кирпичный завод далеко по Рославльскому шоссе, помню только дорогу. Шли строем с учителем труда, не мешавшим нам петь глупейшие песни – про турка, обольстившего даму на пароходе при солнечной погоде, «Мурку», «Гоп со смыком», «Шла машина из Тамбова, под горой котёнок спит». Последняя мне и сейчас нравится, хотя прошло 74 года.

В типографии нам показывали новое оборудование, линотип, ротационные машины, иногда мы помогали шефам, убирая отходы и обрезки. В литейном цеху, у вагранки, впечатляло, как быстро и точно раскалённый металл разливали по изложницам.

Уроки военного дела – бесплатное развлечение. Никому и в голову не приходило, что винтовка Мосина 1891 года и пулемёт Дегтярева, которые мы разбирали, когда-нибудь будут стрелять в людей. Тем более противогазы, нужно было быстро и правильно их одевать. И перевязки учились делать, я ещё дома натренировалась, привязывала шины к Абкиным рукам и ногам, не дожидаясь врача. Аба их часто ломал.

Существо в противогазе, с перевязанными конечностями и дурацкими телодвижениями, не хуже фигурного короля.

А уж военные игры – вот был отдых! Шли ротой, повзводно, по тому же Рославльскому шоссе. Пели солдатские песни, вроде «Солдатушки, браво ребятушки» или «Дуня, Дуня, Дуня я, Дуня ягодка моя». Там, где кончались поля, начиналась игра. Разбивались на две команды, красную и белую, как в игре «жулики и сыщики». Убегают, прячутся, ищут друг друга, нападают. Потом у костра обсуждают, кто и почему победил, и уплетали украденные с поля турнепс и брюкву.

Позже, в институте, была военная кафедра, преподавали тактику, стратегию, топографию, стрелковое дело, строевую подготовку, стреляли в тире, обязательно сдавали на значок Ворошиловского стрелка. Я стреляла очень точно, но только в двух парах очков. Выпускали всех офицерами запаса, в армию не брали, ребята были довольны.

Это у Слуцкого «назначались сроки, готовились бои, готовились в пророки товарищи мои».

Для большинства война даже пугалом не была, до 40-го года никто о ней не думал, хотя она уже велась в Польше, Прибалтике, Финляндии, на Дальнем Востоке, и там погибали шестнадцатилетние добровольцы.

 

С пятого класса нас стали посылать на субботники. В марте мы готовили к посадке парники в совхозе «Семичевка». Ветер, снег, одежда плохая, все простудились.