Война

Воскресенье выдалось безоблачное, тёплое. Нагладили платья, оделись, причесались. Вбегает Борька, кричит:

– Девчонки, всё отменяется, немцы объявили нам войну.

– Что за вздорный розыгрыш?

– Какой розыгрыш, чистая правда! Сейчас будут передавать речь Молотова, идите к нам слушать!

Эта речь бросила нас в пропасть. Прежней жизни не будет.

Бомбы падают под Смоленском. Туда опускаются немецкие парашютисты, подходят немецкие мотоциклисты! И это в первый день войны!

Возле военкомата собрались мобилизованные мужчины. Жёны просят взять и их – не берут. Мальчики наши никуда ехать не собираются – в армию и здесь возьмут. Пьют водку и играют в преферанс.

У меня семья в Смоленске, брат под Вязьмой. Валю в любой момент могут призвать в армию.

В рудоуправлении смеются – куда торопитесь? У нас в шахту спрячетесь, никакая бомба не возьмет! Показали телеграмму из института: «Задержите практикантов на руднике до окончания войны».

– Да не расстраивайтесь, девочки! Через три месяца разобьём немцев, поедете домой!

Через три дня привезли эшелон с ранеными. Они лежали на полу, на матрасах, во всех помещениях клуба, в окровавленных бинтах…

Поляки в Чапаевске праздновали – теперь вы поймёте, что с нами сделали.

В Карабаше я отправила телеграммы, письма, и получила довоенное письмо от Вали, он жаловался: «Это чудовищно, не получил от тебя за неделю ни строчки!»

Теперь, быть может, никогда ничего не получим. Через несколько дней ещё письмо: «Скорее приезжай, ведь мы можем не увидеться никогда. Понимаешь ли ты это страшное слово?» Ещё как понимаю.

Из Смоленска ни звука. В рудоуправлении волынят. Отпустили через три недели.

Дали по карточкам вперёд полмешка чёрного хлеба, говорят, может, его уже нигде нет. На станции Кыштым действительно хлеба не было. Там только комары в изобилии, всю ночь, пока ждали поезда, в лесу у костра кусали; дым им не помеха.

В Свердловске – будто и нет войны. Уральская столица, ешь – не хочу белый хлеб, сдоба, колбаса. В Москву никто не едет, без всякой очереди взяли билеты на экспресс №1. Хлеб оставили на вокзале, Вале отправила телеграмму. В вагоне пусто, нас двое в четырёхместном купе. Хоть и экспресс, но стоит на полустанках, пропускает эшелоны из Москвы, мы успеваем цветы собирать. Лиза сошла у себя в Шарье. Я перед Москвой вырядилась в белую вязанку, вышла с букетом полевых цветов.

Никто меня не встретил.

Незнакомая, тихая, тёмная ночная Москва. Окна занавешены, даже трамваи идут без опознавательных цветных огней, обозначающих номер. Как спящая деревня. Высокое небо, непривычное. Окна кое-где заклеены крест-накрест, чтобы стёкла не лопались при бомбёжках.

Утром в МИМЭСХе узнала, что Валю с группой студентов вызвали в военкомат, в теплой одежде и с продуктами на три дня…

На почте – письмо с незнакомой станции, мама просит прислать деньги. Пробирается в Саратов, куда уже эвакуировали мамин институт. Без еды, без денег, без одежды. Просят денег! Значит, совсем плохо, тут же послала.

Общежитие пустое, живи, где хочешь. Я выбрала кабину на третьем этаже, рядом с балконом. Взяла у коменданта черную бумажную штору на окно, для затемнения, в камере хранения – вещи. Лучшие платья остались в Смоленске, чтоб Фаня в них пофорсила.

На другой день поехала на Молчановку за своим утюгом. У них разгром, эвакуируются в Казань с Академией Наук. Нееха нет, ушёл добровольцем. Больше мы его не увидим.

Обратно еду в трамвае. Завыла сирена – воздушная тревога! Пассажиров высадили и загнали в подвал. Выглянули на улицу, посмотреть. Невероятно! Прямо над крышами, в центре Москвы, бреющим полетом летают немецкие самолеты, на боках видны фашистские знаки, в кабинах – летчики. Через месяц после начала войны! И никто в них не стреляет! Но оказалось, что первая бомбардировка была 24-го июня, через два дня после начала войны! Это зафиксировано в дневнике моей знакомой.

Всех загнали обратно в подвал.

В общежитии, чтоб смягчить впечатление, решила устроиться поуютней. Все вымыла, развесила, постелила белую скатерть. Даже огурцов насолила, воду в графин налила.

Назавтра снова тревога, голос из громкоговорителя на весь коридор: «Граждане, воздушная тревога! Просьба спуститься в бомбоубежище». Решила посмотреть, что за окном. Пока бомба доберётся до третьего этажа, успею добежать до кинозала, где убежище. Выключила свет, подняла штору. Летают трассирующие пули, оставляя красные и зеленые следы, небо в розовом зареве осветительных ракет. Вот одна опускается рядом. Свист – и я очнулась неизвестно где, в полной темноте. Рядом лужи, пахнет сырой штукатуркой. В подвал провалилась?

Потом стала видеть. Сижу на полу, в своей кабине. Окна выбиты, штора сорвана, кругом битые стекла, мятые тряпки, вода. Надо уходить.

Дверь перекосило. Окна в коридор выбиты, из рам торчат обломки стекол, болтается одежда. Протискиваюсь кое-как в коридор. Из другой кабины, также с трудом, вылезает какой-то парень. Мы с ним бьём лампочки – окна без штор, на свет бомбить будут. Спускаемся в кинозал. Там шум, паника. На сцене раненые, кровь течёт, их перевязывают – ранило битыми стеклами. Выглядывали из полуподвала на улицу. Мальчики ушли тушить зажигательные бомбы, зажигалки. Рассвело. Девочка на соседнем стуле спрашивает: «Ты с какого этажа?» У меня под пальто одна рубашка. Пойдём, посмотрим, что осталось наверху.

Оказалось, осколочная бомба попала в балкон третьего этажа, рядом с моей кабиной. В кабине все стены изрешёчены осколками. На полу в лужах мокрое бельё, штукатурка, во всех вещах застряли осколки, даже мыло осколком пробило. Только я не пострадала. А пятикурсник Яшка Месропян даже выиграл от бомбежки. Армянский ансамбль, в котором он играл по ресторанам и кормил семью, распался. Теперь он заработает, будет стеклить окна.

От семьи регулярно приходили открытки с просьбой выслать денег. Я сразу посылала, они ни разу не получили, деньги пропали, они жестоко страдали от холода и голода. Решила отвезти тёплые вещи в Горький, вдруг они туда заедут к моим двоюродным братьям, жившим когда-то у нас в трудное время.

Взяла пропуск в Горький и обратно, отвезла туда пальто, одеяло, подушку, ещё что-то. Пробыла в Горьком неделю, не дождалась и вернулась в Москву. Пока ездила, в Коммуну попала фугасная бомба. Район заводской, дом похож на завод, поэтому его бомбили.

Уже шли занятия, меня радостно приветствовал весь пятый курс, пять человек. Со всеми расцеловалась. Мой жених по водевилю, Колька, лентяй несусветный, поделился:

 – Я конспекты пишу, представляешь? Сидим все в первом ряду, отлынивать неудобно.

Отлынивать ему неудобно! Кольке, единственному в общежитии, поставили двойку в зачётку. Этой двойкой он хвастался, демонстрируя на всех этажах раскрытую зачётку.

Я взяла в деканате вызов для Лизы. Она приехала, нас стало семеро. Лекции кончались в двенадцать часов дня. Никогда я не была так обеспечена. Повышенная стипендия 270 рублей, с практики привезла тысячу, и 400 рублей зарабатывала в военной мастерской института стали, на полставки, 4 часа в день. Точила взрыватели для мин на токарном станке ДИП-200 (догнать и перегнать капиталистические страны). 

Когда этот лозунг дожил до Хрущева, он уточнил:

– Догнать надо. А перегоним, все увидят нашу голую задницу.

Кончала работу в половине пятого, обедала рядом, в парке Горького, в ресторане «Шестигранник», одна грань – для студентов, хорошие обеды.

Вскоре ввели карточки, за обеды стали вырезать талоны. Товары без карточек, «коммерческие», в два раза дороже. Я стала обедать дома. Крошила в кипяток коммерческую колбасу, добавляла бульонный кубик, сметану – первое и второе вместе. На третье – порошковое молоко в кипятке и булочку.

Семья моя, наконец, добралась до Саратова. Какие мучения они вытерпели, обещала написать Фаня, ей есть что вспомнить. Мало кто уцелел из раздетых и голодных беженцев в теплушках, набитых до отказа. Младенцы умирали на руках у матерей. Выйдя по нужде, люди отставали от эшелонов, умирали, опухшие, замерзали на улицах.

Но мама уже работает в поликлинике, папа тоже получил работу, поселили на квартиру. На душе стало легче. И адрес получила от них.

В конце сентября неожиданно заявился Валя. Худой, обветренный, бородатый. Счастье, что живой! Они копали окопы около Вязьмы, отступили вместе с войсками. Днём Валя учился, вечером приезжал в Коммуну. Вскоре их институт послали в Кунцево на окопы.

Москву срочно окружали противотанковыми рвами, ежами и окопами, к первым этажам привалили мешки с песком, окна оклеили крест-накрест бумажными полосками. На крышах стояли зенитки, ящики с песком, лопаты, вёдра – тушить зажигалки. Над домами, как чудовищные колбасы, висели аэростаты заграждения. Большой театр покрасили камуфляжными пятнами.

В газетах ежедневно сообщают, сколько, когда, где и кем убито и ранено при бомбёжке жителей города. В бомбоубежище ходить бессмысленно, завалит – не выберешься. Первое время матери с детьми прятались в метро. Потом привыкли, не так уж велика вероятность попадания. Спали спокойно дома, от сирены не просыпались, ходили на работу.

Наши студенты тоже по воскресеньям окопы рыли. Дождь, грязь, холод, скользкая глина. Придешь домой, вымоешься под ледяным душем. Однажды, только успела переодеться, – Юрка Карпинский, приятель, принёс билеты на концерт в зал Чайковского, редкая возможность, пошла с удовольствием.

В начале октября в Коммуну заехали солдаты, бежавшие от Вязьмы, бывшие наши студенты. Не отступление, а именно бегство, под ужасающим обстрелом. Они были в панике. От роты осталось семеро. Собрались в Коммуне со своими девушками. Мы с Валей тоже пришли. Солдаты умоляли девушек уехать:

Немцы идут, как стена. Вы не представляете, что они делают с людьми! Мы завтра в часть вернемся, а вам здесь делать нечего.

Потом девушки увели своих ребят, каждая к себе. Пусть помнят, как их любили подруги.

А всего четыре месяца назад была совсем другая жизнь.