Хутор Серебрянка

Сняли вместе с Лапицкими летнюю половину дома на хуторе Серебрянка, в семи верстах от города. Ехали на линейке, Фаня на руках у Пелагеи Ивановны. Поля, не дожидаясь поезда, который считала порождением дьявола и называла чугункой, ушла пешком в Смоленск. Фанечка зашлась в истерике.

Дом уютный, весёленькие голубые обои. На веранде плетёная мебель. В одной спальне мои родители, в другой – Лапицкие; все шестеро детей в общей, проходной. В сенях, на примусах, готовили. В большой зимней половине жили хозяева. Хутор купил ещё при Столыпине отец нынешнего хозяина.

С веранды дома, стоявшего на холме над речкой Серебрянкой, видно было, как внизу переливался синезелёными волнами заливной луг у реки, с жёлтыми ирисами и душистой белой таволгой. На другом берегу желтели ржаные поля, расцветали луга. Перед домом, за лужайкой – липовая роща с пасекой. К июлю липы снизу доверху распушились цветами, пчёлы на них жужжали, как мотор. Запах заполнял всю округу, мы им дышали. За домом – службы. В конюшне две лошади, Буланка и Маруська. Во дворе сараи, коровник, свинарник, курятник. Сеновал (пуня) и гумно стоят отдельно. Ещё дальше – лиственный лесок с большой поляной. Никогда ещё не видела столько цветов и бабочек сразу. Не только обычные крапивницы, капустницы и лимонницы, ещё и павлиний глаз, адмирал, траурницы. А маленькие, оранжевые и голубые, с каёмками, точками, прозрачные, порхающее чудо. Мы за этими чудесами гонялись с сачками. Инстинкт собственности. Лапицкие своих бабочек накалывали булавками на картон. Проткнуть живое тело булавкой я не могла. Папа посоветовал осторожно их рассматривать и выпускать, не повредив пыльцу на крылышках. Стрекоз я всё же держала какое-то время в банках. Они там траву кусали челюстями.

Когда пришла пора, нас взяли на покос на другом берегу реки. Шли пешком, лошади везли пустые фуры – телеги вроде высоких корзин, вместо плетенья палки. На мостике кобыла Маруська, увидав автобус, чуть в речку не прыгнула – никогда такого чудища не видела. Тогда в городах лошадям одевали шоры на глаза, чтоб не пугались, а в жару – остроконечную соломенную шляпу с дырками, из которых торчали уши.

Мы сгребали и ворошили сено маленькими граблями. Солнце пекло, нам дали по кружке воды из родника, такая вкусная! Зря мама сырой воды не пьёт. Обратно ехали на сене, усталые, но довольные. На берегу реки хозяин сажал ивняк, зимой плёл из него мебель на продажу.

Когда одна из свиноматок принесла двенадцать поросят, нас пригласили на обед. Бледные поросятки лежали на блюдах, начиненные гречневой кашей, с пучком зелени в рыльце. Ужасно, они как дети. Я ушла на веранду, нечаянно наступила на жука, из него вылезла белая пена. Хуже крови. Везде смерть. А ведь недавно сама отрывала лапки мухам, чтоб узнать, взлетят ли они без ног. Думала, что раз они сухие, им и не больно. Жук тоже на вид сухой.

Папа удил рыбу на озере, мы жарили и ели. Она молчит, значит не больно. Потом увидела, как прыгают под ножом куски крупной рыбы, чувствуют!

Наша корова телилась в марте. Телят сразу приносили домой. Мы радовались телёночку, играли с ним, он наставлял на своё изображение в зеркале несуществующие рожки. Потом он исчезал, а на столе появлялась телятина. Мама убеждала, что это другой телёнок. Но мы к мясу не прикасались.

В это лето я поняла, что в мире все едят друг друга, и ничего с этим не поделаешь.

Уехали мы раньше, чем собирались – я заболела. Пока была своя корова, молоко осточертело. Тошнило от одного вида молочной пищи. На даче мы ели каши, овощи, зелень, я оживилась, появился аппетит. Привезли мешок свежей капусты. Я один кочанчик потихоньку съела. Ферментов не хватило, микробы размножились, живот раздулся. Очнулась вечером в Смоленске, пролежала с паратифом больше двух недель. Радовалась только Фанечка, снова с Полей.

Кто бы мог подумать, что через четыре года всех хуторян раскулачат и сошлют неведомо куда, а на хуторе устроят детдом, где цыганских сирот из табора будут обучать и воспитывать на русском языке!

Любовь Фанечки к Поле становилась болезненной. Поля любым способом старалась привязать девочку к себе. Внушала Фанечке, что родителям не нужна, они любят только старших, а она, Поля – только Фаню. Покупала ей сладости, подкладывала лучшие куски, стелила лучшее бельё. Это понимал даже кот Мурзик. Когда Поля его наказывала, била, он гадил Фане на кровать. Сестричка стала ревнивой, сталкивала меня с маминых колен, заглядывала в чужие тарелки. Мамина приятельница предупреждала – переезжайте куда-нибудь, потеряете ребенка. Но было уже поздно. Красива была моя сестричка – загляденье! Блестящие, длинные чёрные локоны, большие серые глаза с загнутыми ресницами, чёткие дуги бровей, красивый рисунок рта, яркий румянец. Но всё чаще прелестное личико бывало надутым и недовольным. Счастлива ли была Фанина жизнь без Поли? Не знаю, эту жизнь исковеркала война.