Березичи. Возвращение домой. Новая квартира

На станции нас встретил угрюмый дядя с лохматой клячей, впряжённой в водовозные дроги. Сложили туда чемоданы и поехали по топкой дороге, сквозь корявый ольшаник. Ветки цеплялись за головы, лошадка еле тянула, телега вязла, приходилось слезать. Внезапно лес расступился, заблистало солнце, мы очутились на горе. Красиво – дух захватывает!

Впереди, внизу в белых волнистых песчаных берегах текла широкая голубая Жиздра. За ней на высоком косогоре тянулись в ряд потемневшие, крытые соломой бревенчатые избы. Перед каждой – палисадник с рябиной, сторожевой соломенный шалаш.

Это Березичи. Дальше – деревни до самого Козельска. Позади – сады. Справа от нас – глубокий, как ущелье, овраг. Далеко внизу меж яблоневых садов бежит в Жиздру узкая серебристая речка Грязна. Чуть ниже дороги, на уступе оврага притулилась, как игрушка, одинокая изба с огородом, садом, двором, высокой печной трубой. Слева, за кованой оградой с фигурными воротами и круглыми тумбами – густой парк с разноцветными деревьями.

Возчик открыл ворота и мы покатились по длинной аллее, обсаженной подстриженными деревцами зелёного боярышника с крупными, как вишни, ягодами. Мимо каменной сторожки, бело-розового дворца, мелькнувшего справа, к стоявшему поодаль, слева от аллеи, высокому двухэтажному бревенчатому дому-шале, с крутой замысловатой крышей и широкой, во всю стену, верандой.

Там, в мансарде со скошенным потолком, светлой квадратной комнате, стояли пять железных кроватей, застеленных розовыми пикейными одеялами, с двумя взбитыми подушками на каждой. Стол, стулья, тумбочки, мутное настенное зеркало в деревянной раме. Против двери – широкое венецианское окно, повторяющее скошенный контур стен. Из него можно выйти на крышу террасы.

На первом этаже библиотека и контора.

Имение, где отдыхали утомившиеся от коллективизации обкомовские активисты, находилось в девяти верстах от Оптиной пустыни. До революции им владели родственники Льва Николаевича Толстого. Здесь он писал Анну Каренину.

Деревянный дом, куда нас поместили, прежде гостевой, в санатории числился лечебным корпусом. В подвале устроили душевые и ванны-бассейны, всё облицовано небесно-голубой плиткой. Единственно, чего не было – водопровода и воды. Дом собирались ремонтировать.

Все восемьдесят отдыхающих жили на втором этаже каменного зимнего дворца. На первом этаже – кухня, столовая, кабинеты врачей и бывший зал, переименованный в красный уголок – так называли в то время комнаты для отдыха. В зале – высокие арочные окна, наверху – галерея для оркестра, оттуда можно пройти в комнаты второго этажа. По стенам – стулья, в углу концертный рояль, в шкафу – патефон, пластинки, баян. На стене висит громкоговоритель – рупор радиотрансляции. С ним связан примечательный эпизод. Транслировали речь из Москвы. Вбежала деревенская старуха и отчаянно закричала в рупор:

– Калинин, советская власть крестьянство замучила!

Надо было видеть, как потешались молодые активисты. Никакого угрызения совести. Спасибо, не арестовали.

Нарядный дворец, розовый с белыми украшениями (наличники с ушами, рустовка, пилястры, завитушки), с восьмигранным застеклённым бельведером над южным торцом имел два центральных входа. Со стороны парка – крыльцо. Со стороны реки – дверь на широкую асфальтированную террасу, во всю длину здания. Без балюстрады и крыши, но с электрическим освещением, оно было только в этом здании. В лечебном корпусе – керосиновые лампы. В деревне – свечи и лучины.

Кирпичную стену, подпиравшую террасу, скрывали вьющиеся розы. Газон обрамлял красный махровый шиповник, по углам – пышная сирень. От бельведера до обрыва к реке тянулась липовая аллея с решётчатой беседкой над обрывом. По вечерам я там читала, поглядывая на закат, на стадо, переплывающее речку, пастуха с кнутом, бредущего по мосту и розово-голубую Жиздру.

По старице на плотах плавали ребятишки, собирали рогатый чилим, водяной орех.

А какая панорама открывалась с высокого бельведера! Далеко, во все стороны, расстилались сады, картофельные поля с редкими яблонями-дичками и грушами, деревни вдоль Жиздры, леса без края.

Это была чистая природа, к которой пристроился человек, свободная, благоуханная, сердце растворялось.

Яблоки выращивали необыкновенные. Особенно хороша была антоновка – жёлтая, прозрачная, величиной с головку новорожденного. От одного яблока – аромат на всю комнату. И сладкое. Даже я есть могла. А северную в рот не брала – кисло.

В ближнем лесу до завтрака я каждое утро набирала литровый кувшин земляники. Лето выдалось жаркое, грозовое, полыхали лесные пожары. Гроза застигнет – страшно, и заблудиться случалось, солнца не видно, кружишься.

Свободного времени полно. Готовить не надо, всё приношу в судках из столовой. Бельё меняют, свои вещи стираю на речке; пока купаешься и загораешь, всё высохнет.

Как и в других санаториях, сотрудникам полагалось два пайка, один бесплатный, другой за смешные деньги. Вот что давали на один паёк в день – в голодный год!

Завтрак: мясо с гарниром. Сладкое – пирожное или запеканка. Кусок масла, кусок сыра, свежая плюшка. Кофе, хлеба, какао – сколько хочешь.

Обед: мясной суп или борщ; сколько хочешь. Котлеты или мясо с гарниром, хлеб, компот с плюшкой.

Полдник в 5 ч. вечера: чай с плюшкой или пирожным.

Ужин такой, как завтрак.

Готовил княжеский повар Сидорыч. Нам хватало на пятерых. В подсобном хозяйстве докупали по дешёвке свежие огурцы, помидоры, молоко, яйца, картошку.

Воду для питья привозили из родника, на знакомой кляче. Можно было пить из Жиздры, из крана, тоже чистая. Не то. Из родника – хрустальная, холодная, графин запотевает.

Купаться в Жиздре – чистое наслаждение. Вдоль реки, по косогору – ивняк-краснотал. Берег из белого мелкого кварцевого песка, лежит нетронутой, волнистой, как вода, рябью. Из этого песка рядом, в Дятькове, хрусталь делали. Такой же песок на дне.

По вечерам в красном уголке – танцы под баян или патефон. Руководящие кадры заводили курортные романы, ссорились из ревности. У некоторых жёны были очень даже привлекательны и непривычно хорошо одеты.

По воскресеньям, если не было дождя, танцы переносили на террасу. Приходили деревенские девушки. Будничные кофты и юбки, серые и бесформенные, они меняли на яркие наряды из сундуков – сборчатые , длинные цветастые сарафаны с нижними юбками, белые блузки с чёрно-красной вышивкой, многорядные бусы. Передники, вышитые, с прошвами, повязывали над грудью, завязывали сзади длинными цветными лентами. Ленты, вплетённые в волосы, казались продолжением волос. А ноги всё равно босые. И танцевать легче, и обувь можно приберечь для церкви, лапти или новые галоши.

Официантки в большинстве приехали из Дятькова, жили возле подсобного хозяйства. Перед танцами, раскрутив папильотки из газет, нарядившись по-городскому, они ходили по аллеям, распевая песни и страдания. Потом шли на танцы. Мне хотелось послушать, и я помогала после ужина мыть посуду, чтоб они пораньше вышли.

Изредка отдыхающие рассказывали о своих путешествиях, но как-то бесцветно. Кроме известного хирурга Линдберга, который вспоминал недавнюю поездку в Америку. Было с чем сравнить.

В начале августа ездили на телеге в Козельск и Оптину пустынь. В пустыни вид заброшенный, одичание подчёркивала роща кряжистых, темных дубов. Козельск очень понравился – живописный, старинный, небольшой, как из семнадцатого века.

В конце августа Аба в очередной раз сломал ногу, а меня мама решила определить в ближайшую школу, за лесом, на стекольном заводе. Там как раз училась Валя Засыпкина, я с ней подружилась. Мы бродили по окресностям, собирали грибы, рябину, боярышник, дикие груши, цветы. Из рябины и боярышника нанизывали бусы. Я обвешивала бусами зеркало, боярышник помаленьку съедала – мясистый, крупный, сладкий, его там называли «бабье тесто». Вечерами забирали из стада Валину корову. Я боялась быка, её это смешило.

В школе, пока оформлялась, уже шли занятия, попала сразу на урок алгебры. Они прошли уравнения, я отстала. У меня разыгрался возрастной комплекс неполноценности. Боялась – вызовут к доске, не отвечу, стыдно, все чужие. Сдуру попросила учительницу:

– Можно, я пока только посижу, как вольнослушатель?

Класс взорвался хохотом. Всё, теперь это моё прозвище. Дома сказала маме, что догоню свой класс в Смоленске. Она согласилась.

В октябре в Смоленске заболел папа, мама к нему поехала. В лечебном корпусе начали ремонт. Бухгалтерию и библиотеку увезли. Нас перевели в большой зал на первом этаже. Пять огромных окон и широкая застеклённая дверь на террасу. Завесить окна нечем, простыни чуть прикрывают низ. Хлещут по стёклам мокрые ветки, барабанит дождь, воет ветер.

Сиротливо стоят в пустом зале четыре железные койки, столик с керосиновой лампой, она только стол и освещает. По углам скребутся мыши и сидят жирные пауки. Фаня боится мышей, а я пауков. Восьмилетняя Фаня боится спать одна. Аба каждый вечер плетётся на костылях в красный уголок, показывая в качестве аргумента сломанную ногу. Я остаюсь наедине с пауками, Фаня спит, ветер воет.

В конце октября нас снова переселили, в пустую избу около подсобного хозяйства. Там была русская печь, дрова, вёдра в сенях, кухня, комната и полосатый котёнок. Почему дом без хозяина, я не задумывалась. Тепло, уютно, печь я топила, спала на ней, читала при лампе, котёнок рядом мурлыкает, Фаня и Аба за перегородкой посапывают.

К ноябрю стал выпадать мокрый снег. Я ходила с судками в столовую в стёганой телогрейке, но босиком. Ноги привыкли, а обувь развалилась. Седьмого ноября дали праздничный обед – запечённого гуся с яблоками и солянкой, пир живота. Наконец, приехала мама и забрала нас домой.

От Березичей остались воспоминания и акварельный рисунок зимнего дворца. Жаль, он сгорел в 41-м году. Потому что через несколько лет и дом сгорел. Там устроили приют для беспризорных. Дом тоже оказался беспризорным.

 

 

Пришлось догонять пропущенное. Абу вообще оставили на второй год в седьмом классе. Я его задразнила, и мы оба догнали свой класс.

Труднее было снова жить на голодном пайке.

В школе появились незнакомые ребята в новеньких синих костюмах, белые рубашки, красные галстуки. Они из интерната для детей офицеров, чтоб не кочевали с родителями, а учились в одной школе. Военные были в городе самыми обеспеченными жителями. Интернат – в двухэтажном усадебном доме, окружённом большим садом, за Никольскими воротами. Спальни, библиотека, читальный зал. Хорошо кормили в столовой. Когда стали сажать офицеров белорусского военного округа, БВО, исчез и интернат.

Где потом были эти дети, возможно в лагерях для членов семьи изменников Родины (ЧСИР)?

 

На перемене я села на подоконник, подходит Таня Степанова, маленькая, хорошенькая, пушистый воробышек. Спрашивает – ты что такая бледная сегодня, наверное есть хочешь? А нам вчера сало из деревни привезли. Сьешь бутерброд, у меня ещё есть! Она меня ошеломила. Жила с матерью, двумя старшими сестрами и младшим братом Валькой, предводителем местных беспризорников. Отец умер от туберкулеёа. Они жестоко бедствовали, мёрзли в большой полутёмной комнате с некрашеным полом и печкой-буржуйкой.

Мне бутерброд предлагает! Я с ней подружилась. Мечта у Тани была простая, жить в тепле и достатке. Сбылась. И замуж вышла удачно. Но в 22 года умерла от туберкулёза.

30 апреля 1934 года осуществилась мамина мечта. Мы получили отдельную трёхкомнатную квартиру в новом кооперативном доме ИТР (инженерно-технических работников). Внесли за восемь лет пай 3000 р.

Накануне переезда мама сожгла содержимое нижних ящиков шкафа – письма и фотографии друзей и родственников. Я огорчилась:

– Чего ты боишься? До революции не боялась ходить в нелегальные кружки?  

– Что ты понимаешь? Тогда я знала, за что пострадаю. А теперь?

 

Дом проектировали будущие жильцы, получилось удобно. Паровое отопление, только плита на дровах, газа тогда ещё не было. На чердаке для каждой квартиры – место для сушки белья. В подвале – кабина для овощей и дров. Большой балкон с видом на стадион – бесплатная трибуна. И балкон, и две большие комнаты выходят на юг, а мы солнца двенадцать лет не видели. На противоположной стороне улицы домов нет, стадион и парк. Как на даче.

За парком крепостная стена, в ней пролом с 1612 года, за ним картофельные огороды, наш в том числе.

Ванная комната с окном. Когда топят плиту, змеевик в ней подаёт горячую воду в плоский бак за плитой, оттуда в раковину и ванну.

В десять вечера, как по часам, на бак усаживалась толстая седая крыса. Долго наблюдала, потом плюхалась за плиту. Мама крыс и мышей боялась до паники и настояла, чтоб на неё поставили капкан. Жалко было, такая тихая, одинокая, безвредная. Вместо крысы приобрели длиннохвостого полосатого котенка Мурзика. В отличие от крысы он был везде. Перелезал через перегородку и буянил у соседей – балкон был общий.

Соседи очень дружественные, молодая пара с годовалой Томочкой. Муж в свободное время гулял с женой и дочкой, по вечерам наблюдал в бинокль, как раздеваются в соседнем общежитии молодые медички. Любил поесть, с удовольствием готовил, сажал на балконе кресс-салат и базилик. Записывал в толстую тетрадь поваренные рецепты и стихи Вертинского.

Мы часто забывали ключи, поэтому балконную дверь не запирали, если что, проходили через соседей и перелезали на свою половину балкона. Летом я на балконе жила, спала на раскладушке, около изголовья тумбочка, цветы свежие в вазочке, настольная лампа.

Во дворе жильцы сразу оборудовали волейбольную и крокетную площадки, разбили сад со скамейками и клумбами. Цветы сажал садовод на пенсии, Репинский. Запах маттиолы, табака и резеды слышен был за квартал.

Мне дали комсомольскую нагрузку – организовать во дворе пионерский форпост. Свободную комнату в домике истопника превратили в детский клуб и библиотеку. Дети поливали цветы, готовились к праздникам, играли. Сдружились. Слово «форпост» забыли, а клуб остался.

Забегая вперед, скажу, что большинство мужчин нашего дома были репрессированы в 37-38 годах.