Двор. Первые зрелища

Двор был закрыт на все четыре стороны. Со стороны улицы – глухой жёлтый забор с тесовыми воротами и калиткой. Его неприступность усиливала большая жёлтая дворняга Дамка. Когда она не участвовала в детских играх, то спала у ворот. На противоположной стороне – высокая кирпичная задняя стена синагоги с пожарной лестницей и сараи. Слева – высокий кирпичный брандмауэр. Справа – сараи соседнего дома, с крыш этих сараев мы зимой прыгали в снег. Но колодцем двор не выглядел – большой, весь в зелени. Против нашего дома сад, против другого – двор.

Когда мы приехали, мусором были завален весь двор. Битый кирпич, ломаные доски с гвоздями. Мой брат, которому и шести не было, тут же сломал себе руку – так впервые проявил себя несовершенный остеогенез. Он не заплакал, не то что я, рёва.  

В саду между яблонями – длинный курган битого стекла, фарфора, хрусталя. Мы выковыривали красивые черепки и гранёные пробки, через которые мир казался радужной сказкой.

Ни разу не задумались, откуда столько черепков…

В сараях держали дрова и животных. У нас в бывшей конюшне жила корова, а часть сенного чердака мама отдала Федьке под голубятню. У соседей в одном сарайчике существовали морские свинки и кролики, обречённые окончить жизнь в клетках, в другом держали декоративных индийских курочек. Прогуливаясь, они украшали двор разноцветным оперением. Антонина в своём сарайчике держала старого козла и одинокого кролика. Иногда она выпускала их прогуляться, под надзором. Собак и кошек она запирала в подвале без прогулок.

Один сосед выкармливал поросёнка, благо огромный, кряжистый дуб в центре сада каждый год усыпал всё пространство отборными желудями. С этим поросёнком связано жуткое воспоминание. Его недорезали. Несчастный зверь вырвался, кровь хлестала из шеи, ужасный запах крови заполнил двор, отчаянный визг невозможно было слышать. Я убежала, и долго дрожала, спрятавшись в ванной.

В двадцать четвёртом году в подвале соседнего дома появился дворник Балбышкин, с четырёхлетним сыном Аркашкой, и его мачехой, ласковой Машей. За светлые волосы угрюмого дворника прозвали Сивым. За любую провинность он Аркашку бил, а мачеха жалела и прятала. Если Аркашку, общего любимца, подсаживали на пожарную лестницу, то по сигналу «Сивый идёт!» его снимали и прятали.

Но двор Балбышкин преобразил. Всем жильцам велел вскопать по клумбе на семью, и посадить цветы. Мусор тоже убирали все. Дворников побаивались, большинство было сексотами ГПУ.

Во дворе устроили крокетную площадку. В саду Балбышкин прочистил шиповник на центральной клумбе, вскопал землю за яблонями, засеял овсом. Посадил розы, которые зимой держал у себя в подвале. Снял верёвку между сахарными клёнами – пусть редкие деревья отдыхают.

Детям осталась площадка перед чёрной лестницей для игры в салочки, городки, ножички, расшибалочку. Любимая игра была – в чижика.

На верхней площадке лестницы восседала моя бабушка, а мама выходила и звала меня:

– Люселе, тринкен тей!

Так меня и прозвали – «Тринкентей».

Верховодил во дворе Федька. Идеи у него возникали без простоев. То ходил на ходулях, то мастерил змеев. Подговорил нас раскрасить лица пострашней, и пугать алкоголичку Лукерью и сумасшедшую Еву.

Мама расстроилась. Рассказала, что Ева была умная девочка, а после скарлатины получилось воспаление мозга. Мать её бросила, бабушка старая. А Лукерья и без нас всего боится, грех ее пугать. До нас дошло, усовестила.

 

Откуда-то в прихожей появилась большая коробка с бело-голубыми жестяными банками, на них нарисован глаз и написано «АРА». Это сгущённое молоко, из американской помощи голодающим России. Теперь я знаю, что её выхлопотал у президента Гувера ПОМГОЛ, русский комитет помощи голодающим. Дзержинский написал Ленину – что делать с этими интеллигентами? Ленин ответил – пусть помогут, а потом надо от них избавиться. Сгущёнку я приняла за липовый мёд. Сладкая, белая, как мёд, которым угощал в Лядах молодой столяр Андрей, друг семьи.

В ту зиму я тяжело заболела. Приехала папина сестра, тётя Роза. Она всегда привозила подарки, её вышивки украшали нашу квартиру. Она ими зарабатывала. Красивая тётя освещала дом, как солнышко, мы её обожали. Тётя Роза наводила порядок, следила, чтобы мы хорошо выглядели. После её отъезда Аба заметил:

– Ты неправильно умываешься. Тётя Роза велела мыть всю голову – лицо, руки, шею и волосы.

Я добросовестно подставила голову под ледяную воду, намылила и долго смывала. Перед сном мама рассказывала нам сказку. Я еле сидела, ухо болит, голова болит, кажется, что комната удлинилась, вытянулась вниз, как туннель. Мамин голос доносится издалека.

Жар, гнойный отит, нестерпимая боль, компрессы не помогают. Красивый, высокий врач Френкель осмотрел через зеркало на лбу, послушал, ласково погладил и сказал маме:

– Если завтра не прорвётся, будем делать трепанацию.

Наутро абсцесс прорвался, я ожила. На память о выздоровлении мама купила мне тоненькое колечко с изумрудом. В институте я носила его на мизинце левой руки. Иногда колечко снимала и чертила им золотые виньетки на оконном стекле. Мой будущий муж становился рядом – он усмотрел в этом ритуале некий загадочный символ, пытался его разгадать. Перст судьбы. Через год в общежитии я выплеснула колечко в слив вместе с обмылками от стирки.

 

 

На улицу я первое время выходить боялась, там все чужие. Однажды выглянула из калитки, незнакомые мальчики закричали:

– Эй, ты откуда, обезьяна! Кривляка-обезьяна, кривляка-обезьяна, кривляка-обезьяна…

Что я им сделала? Я обиделась и спряталась во дворе. В другой раз во двор зашли незнакомые девочки лет семи , позвали с собой погулять и пообещали привести обратно. Пришли в чей-то сад, они поиграли и ушли, ничего не сказав. До того я разобиделась, и дорогу домой не помню. Кровь из носа залила платье, я лежала на скамье и рыдала. Из маленького домика вышла женщина, взяла на руки, успокоила, обмыла, положила на спину, мокрое полотенце на нос, постирала и выгладила платье, расспросила и отнесла домой!

Постепенно я осмелела, освоила улицу, стала отходить всё дальше. Чуть услышу набат с каланчи, бегу на пожар!

Потрясающее зрелище. Красные машины, пожарные в блестящих медных касках, вода из брезентовых шлангов разбивается в пыль. Пламя рвётся из дыма, обдаёт жаром. Трещат искры, сыплются головёшки, падают балки, пылает остов.

Страшно, жалко, но грандиозно, как гроза.

Похороны я тоже провожала, непонятный ритуал. На покойников смотреть боялась.

Старалась не пропустить ни одного представления бродячих актёров.