Дачная жизнь, 1926 – 1940

ДАЧНАЯ ЖИЗНЬ 

Эта жизнь началась на хуторе Серебрянка в 1926 г., а кончилась летом 1940 года. Три года подряд мы жили в селе Гнездово, в 12-ти верстах от Смоленска.

Дома-пятистенки, крыши тесовые, большие веранды. У всех ледники-землянки. Соломой крыты только подсобные постройки. У больших семейств два дома. Летом старые и молодые семьи съезжаются – один дом сдают дачникам. Город близко, место красивое, дачники едут охотно. И торговать легко, до города довезёт поезд, линейка, даже автобус появился. Поэтому всё молоко пропускают через сепаратор, обрат оставляют себе, из сливок бьют масло. Прессуют аккуратные фунтовые кирпичики, никаких капустных листьев. Только латыши с гнездовскими маслоделами могут конкурировать, от них эта технология и пошла. На рынке – длинные масляные ряды, Смоленск этим славился. Село богатое – по тем временам.

Летом женщины встают в три часа ночи. Надо подоить коров, принести воды, истопить печку, наготовить еды на весь день, накормить мужчин – они рано уходят в поле, позавтракать – картошкой в мундире, лапшой на обрате, простоквашей. Мясо только зимой. Летом немного солонины, кто же будет в это время скотину забивать.

Мебель самодельная, столы, лавки, табуретки. Спят на печи и на полатях, кровать только у молодых, рядом люлька подвесная.

Целый день в работе. Пьянствуют только в праздники. Престольный праздник – яблочный спас, в селе Спасская церковь. В деревнях церкви нет, все съезжаются в село, ходят в церковь, святят яблоки, пир горой, на всех верандах столы с яблоками, картошкой, салом, самогоном. На третий день все разъезжаются. Случалось, хозяин в дороге в канаву свалится, лошадь домой прибредёт сама.

Весной красиво праздновали Троицу. Во всех углах – маленькие берёзки, стрельчатый явор (аир). Пол усыпан аиром и травой, сено и аир особенно душисты. Вытаскивали наряды из сундуков, водили хороводы, гадали.

На Ивана Купала большой костёр разводили на дороге. Молодёжь прыгала через угли, парочки после полуночи ходили в лес искать счастливый цветок папоротник.

Отпразднуют, и за дело, Некрасов не преувеличил, женщины рожали в поле. Дети тоже нянчили младших, возили воду, ворошили сено, убирали в доме.

Однажды я шла купаться с деревенскими девочками мимо ржаного поля коммунаров. Коммунарами прозвали несколько родственных семей, объединивших свои наделы, купивших в складчину сельхозмашины. Урожай делили подушно. Всё добровольно. Старшая из нас загляделась:

– Девки, смотрите, у коммунаров рожь какая! Ни огрехов, ни васильков! Может, стоящее дело – коммуна?

В первое гнездовское лето было солнечное затмение, все коптили стекла. Когда стало темнеть, закудахтали куры, заметались птицы. Через стекло было видно, как росла тень, закрывая солнце. Появилась корона! И тень стала уходить.

Приезжала Бэла с восьмимесячным Мишкой, я охотно отпускала Бэлу с мамой купаться, нянчила малыша, варила кашку.

Дачницы проходили мимо дома к реке по тропинке, в модных открытых сарафанах, ситец с турецкими огурцами, шнуровка на груди, отделка тесьмой. Красиво, только задом виляют противно, никогда так не буду!

Мои сверстницы в деревне были неграмотные, как и их родители. Школы в селе не было. Письма я охотно писала всем желающим, под их диктовку, стиль обязательный, у всех один. Купаться можно было не со всеми, были дети с врождённым сифилисом, отцы в дом принесли с войны 1914 года.

В сосновом лесу сплошь песчаные курганы, огромный древний могильник. На них полно земляники, сладкой, но очень мелкой. Мы стали ходить за земляникой за десять вёрст со старшими девочками, на Козьи горы, около санатория ГПУ Борки, там крупные, не браные ягоды. Женщины отговаривали: плохое это место, там ещё в гражданскую войну людей расстреливали, руки-ноги из-под земли торчат! Мы стали бояться.

Санатории ГПУ устраивали рядом с местами расстрелов. Чтобы легче было отдохнуть после работы.

В 1930 году мы приехали в разорённое Гнездово. Крестьян только загнали в колхоз, с обязательным примерным уставом сельхозартели, гарантировавшим колхозникам пожизненное рабство. «Коммунары» с этим уставом не согласились, их выслали. Сослали полсела, у кого две коровы, или две лошади, два дома, сепаратор, дачники – нетрудовой доход, кулаки. Даже если семья двадцать человек.

Отец моего дружка и ровесника, Ваньки-деда, вдовый сапожник, увёз заблаговременно детей и скарб, уехал на стройку. Над ним смеялись – кто ж тебя раскулачит, с восемью детьми? Но он был прав, поди им докажи. План выполняли, на стройках и в лагерях руки нужны.

Нам в тот год сельсовет дал под квартиру пустой дом Сухоруковых. От них остались иконы, стол с лавками, двухпудовые гири, мешок соли и гнилая картошка в подполе. На дворе пусто, только почерневшую солому ветром разносит.

У дачников, однако, продолжалась обычная жизнь. Купались, загорали, играли в крокет, карты, волейбол. Дети – в дочки-матери, крокет, мяч, устраивали театральные представления, от раскулаченных остались большие пустые сеновалы, пуни – готовый театральный зал. Зачитывались детективами и страшилками: «Арсен Люпен, вор-джентльмен», «Таинственный сосед миллионера Маршалта».

Городские пожнут последствия только через два года.

Мама уехала в Москву на курсы. Заменить её приехала тетя Роза. Своих детей у неё не было. Ещё до революции в частной берлинской клинике её взялись прооперировать от бесплодия. Перепутали с другой больной и перевязали трубы. Два раза она брала приёмышей-сирот. Один умер от туберкулезного менингита, другой от дизентерии. Поэтому она нас так любила. Продуктов было не достать, но в магазин обещали привезти конфет. Я обещала тёте показать, где магазин, после обеда. Обед, как всегда у тёти, получился вкусный, нажарила жирной телятины. Мясо – единственное, что крестьяне продавали. Резали скотину, чтобы не отдавать в колхоз.

Я жир не переносила. Но пахло так заманчиво! Наелась до отвала.

Живот заболел невыносимо, конфеты покупать не пришлось. От токсической дизентерии две недели пролежала без сознания

Уму непостижимо, но она меня выходила, сидела неотрывно, поила чем-то жидким, не знаю, в сознание приходила два раза, её лицо передо мной. К приезду мамы я уже вставала.

Тётя Роза и ее муж дядя Гриша погибли в Луганске во время немецкой оккупации. Могила неизвестно где.

В городе тоже появились отзвуки коллективизации. Крестьянин, завозивший нам масло, попросил маму:

– Ревекка Павловна, возьмите мою Настю на время себе. Такое дали твёрдое задание, разорить хотят. Придется идти в колхоз. Не хочу, чтоб Настя на них работала!  

Оформите её домработницей, она способная, пойдёт учиться.

 Приехала семнадцатилетняя Настя, делать ничего не умеет. Поступила на рабфак, кончила курсы медсестёр, выучилась на врача. У соседей тоже появилась домработница из деревни, Паша. Обворожительная, как в сказке, «руса коса до пояса», женственная, мягкая, голубые глаза сияют. Мы ходили в кухню любоваться. Какой-то солдат заразил Пашу сифилисом, от позора она уехала.

Лето 1929 года мы провели в Дубровенке, недалеко от хутора Серебрянка. Сняли за бесценок большой, изъеденный муравьями дом старого учителя, переехавшего к сыну.

Бревенчатый зал с выходом на веранду, перед ней – лужайка с остатками цветника, окружённая олешником. Ещё две отдельные комнаты, чулан, большая кухня с выходом на другую веранду, оттуда видно Витебское шоссе.

Сперва я спала в чулане, Аба в комнате при кухне. Договорились – кто раньше встает, будит другого, погулять до завтрака. Протянули через кухню верёвку, один конец привязан к абиной ноге, другой к моей. Я просыпалась раньше. Дерну, он не встаёт. Однажды даже с кровати свалился, и то не проснулся!

Тогда я переселилась в пустой курятник около дома. Отличное жильё, с полом, потолком и без окон, стены оклеены модными журналами 19-го века. В углу – стопки толстых журналов, «Образование» и «Нива», в крепких коричневых переплетах с уголками, иллюстрации в стиле модерн. Не жарко, В дождь дверь открывала, чтобы почитать, даже уютнее, лежишь себе, читаешь, защищена от дождя, только свежестью пахнет. Утром проснёшься, бегом по росе на речку босиком. Искупаешься, пройдёшь по берегу, стрекозы синие летают, речкой пахнет, птички чирикают. Нанюхаешься таволги, обовьёшься хмелем, наломаешь мягкий веник из олешника, им и подметать приятно.

 А дома уже самовар на веранде. После завтрака дел полно – вырезать тросточки из орешника, дудочки, свистки. Божьих коровок понаблюдать, их ветром высыпало на полынь, она покраснела!

Посадили с папой репу, надо поливать.

Жаль Фанечку, сидит с мамой в зале из-за скарлатины. Временная домработница Варвара Леонтьевна, уважительная и уважаемая, носит им еду в белом халате и белых перчатках, микробы с голода умрут. Как в боксе инфекционной больницы.

Сидим мы утром на кухонной веранде, пьём какао, едим булки с маслом. С шоссе сворачивают три нищенки с холщовыми торбами. Подходят ближе – это гнездовские крестьянки, мамины пациентки! Сели за стол, рассказали, как дошли до нищенства.

Когда загоняли в колхоз, всю скотину порезали. Какая осталась, подохла с голоду. Хлеб обязали сдавать государству по повышенному плану, не посчитались с неурожаем. Забрали всё, даже семена, и то, что заработали. Зимой варили древесную кору, ремни, сбрую. Весной перешли на лебеду, крапиву, корни явора. Сейчас по болотам голубику собирают, по дороге милостыню просят. Пухнут, слепнут, что будет, страшно подумать.

Вот ужас, поверить невозможно. Они растят хлеб – едят лебеду. Мы спокойно едим булки, пьём какао…

 

Через год в Смоленске нечего стало есть. Выдали продовольственные карточки. Отоварить их было трудно. Иногда завозили порченые продукты. Стояли в подворотнях грузовики с гнилыми помидорами, текла по булыжнику во двор вонючая жидкость. Привезли хлопковое масло, горькое, пенистое, тёмнозеленое, керосином пахнет. Дают по талонам, все довольны. К революционным праздникам подбрасывали что-нибудь вкусное. Печенье «шпалы» на хлебные талоны. Однажды даже фисташки привезли, без талонов, вот праздник!

Школьники на коньках-снегурках объезжали в перемены магазины и столовые.

– Люська, в типографской столовой дают картофельное пюре с изюмной подливкой!

Надо получить, судки с собой, наготове. Зато у нас дома запас. Полная ванна картошки и свиное сало из Гусино, от семьи маминой племянницы. Придешь из школы – в печке-голландке кастрюля пюре со шкварками. Возьмёшь свою долю, для сытости запьёшь кипятком. До сих пор обед запиваю чаем. Хлеб берегли на ужин и завтрак. Утром мама каждому оставляла ломоть хлеба с брусникой.

Но пришла весна, запасы кончились, а кушать, как известно, хочется всегда. Как обычно, помогла мама. Взяла в поликлинике отпуск за свой счёт и выхлопотала в облздраве направление организовать зубоврачебный кабинет в новом санатории областного партактива, в деревне Березичи, под Козельском. Папа приезжал туда в отпуск на 18 дней. В Смоленске его выручили оставленные нами карточки.