Александра Шманкевич «Россия на переломе: два взгляда из детства»
Рубрика Россия в семейных историях
Иркутская область,
г.Усолье-Сибирское,
лицей № 1, 10-й класс
Научный руководитель
Т.Ю.Шманкевич
Третья премия
«Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишенные управления, одна дергая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут ее, перевернут, свалят с откоса и себя погубят, – так российская власть и российское общество, с тех пор, как меж ними поселилось и все разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, – разгоняли и несли Россию в бездну» (Солженицын А.И. Красное колесо // Солженицын А.И. Матренин двор: Рассказы. Курган: Зауралье, 1996. С.353.). Но не выяснение причин, приведших к катастрофе 1917 года, а попытка посмотреть на события, происходящие в России начала ХХ столетия глазами двух девочек, судьбы которых переплетутся во мне, их правнучке, – такова задача задуманной мной работы.
В своем далеком детстве эти две девочки даже не подозревали о существовании друг друга; их разделяло не только расстояние между Петербургом и Сибирью, но и социальное положение: одна моя прабабушка – представительница дворянского рода, чьи предки получили личное дворянство за заслуги в области культуры и просвещения; другая – представительница крепкой крестьянской семьи, чудом избежавшей трагедии раскулачивания.
Сравнение двух социальных опытов представляется мне интересным для исторического исследования.
В январе 2000 года в старинном русском городе Медынь Калужской области в возрасте девяноста лет умерла Татьяна Дмитриевна Муретова, моя прабабушка по папиной линии. В своих письмах к нам, сибирской родне (сын Татьяны Дмитриевны – Анатолий, мой дедушка, закончив геологический факультет Московского университета, уехал по распределению в Сибирь и больше не пожелал расстаться с этим краем), высказывала тревогу, что с ее «уходом» прервется нить, соединяющая нашу семью, разбросанную по всей стране. «Ушла» прабабушка Таня, но остались присланные ею еще в 1992 году записки-воспоминания о ее детских годах, а главное – сведения о наших предках.
Прабабушку до конца жизни отличали хорошая память, умение четко, логически мыслить. Однако воспоминаниям присуща некоторая фрагментарность. Сама Татьяна Дмитриевна признает, что собранные ею сведения отрывочны и неполны. Рано оставшись без родителей, погибших в лихолетье Гражданской войны, прабабушка долгое время была вынуждена умалчивать о своем происхождении, о принадлежности к дворянскому сословию. «Потому что нужно было врастать в новое, бесклассовое общество, забыть о прошлом». Татьяна Дмитриевна сравнивает себя, пользуясь образным выражением Аверченко, с «осколками разбитого вдребезги». И прошлое, казалось, ушло. Пришла взрослая жизнь с ее тревогами, делами, заботами. «Тогда я не задумывалась, не расспрашивала взрослых родных, тех, кто остался еще жить и мог подробно мне рассказать происхождение семьи».
Мемуары всегда несут на себе оттенок субъективности. Но зато это возможность увидеть историю не как некую схему, а через восприятие живого человека, человека определенной эпохи, в данном случае маленькой девочки, для которой трагедия России стала ее собственной трагедией. И сопоставить с другим жизненным опытом другой моей прабабушки – Евдокии Васильевны Верниковской, а в те далекие годы – Дуняши Григорьевой, чья жизнь была также наполнена тяжелыми событиями, горечью, опасными поворотами.
Евдокия Васильевна родилась в 1918 году, на восемь лет позже Татьяны Дмитриевны. Сейчас ей восемьдесят два года. Живет она в поселке Мегет Иркутской области со своей дочерью Валентиной, моей бабушкой по маминой линии. Часто в беседах с нами баба Дуся рассказывала о своем детстве, о том, как рано она была приобщена к крестьянскому труду, о любимых праздниках и т.д. Моя задача помочь восстановить эти воспоминания.
А погружение в прошлое начнем с истории двух семей: Кулаковских, к которой принадлежала моя прапрабабушка Наталья Платоновна, и Муретовых, семьи ее мужа Дмитрия Дмитриевича.
Мать Натальи Платоновны, Екатерина Федоровна Кулаковская, была дочерью Федора Богдановича Миллера – талантливого человека, поэта, переводчика, он переводил Шекспира, Мицкевича и других, одновременно был преподавателем русской словесности. Ему посвящена статья в Энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Семья Миллеров – типичная московская дворянская интеллигентная семья. «Из этой семьи, как я сказала, и была моя бабушка Екатерина Федоровна, в замужестве Кулаковская, жена Платона Андреевича Кулаковского, моего прямого деда. Он был выходец из духовной семьи. Его отец, протоиерей Андрей Кулаковский, служил в Вильно, увы, я не знаю, в каком храме. Платон Андреевич Кулаковский – видный историк – преподавал сначала в Вильно, потом в Варшаве, потом в Петербурге, где и умер в 1913-м» (Из воспоминаний прабабушки.). В семье Кулаковских было четверо детей: сын Ося, Наталья, Ольга и Евгения. Но Ося и Оля умерли в юношеском возрасте от чахотки – туберкулеза легких. Остались две дочери, Наталья и Евгения. Обе закончили высшие педагогические курсы и начали работать. Евгения преподавала в школе историю, Наталья осталась при институте заниматься физикой. «Это был, примерно, 1905–1906 год. Обе были членами философских кружков, которые создавались горячей, ищущей смысла жизни студенческой молодежью». Здесь и познакомилась Наталья с Дмитрием Муретовым.
Родители Дмитрия Дмитриевича Муретова – Мария Георгиевна де ла Барт и Муретов Дмитрий Матвеевич. Семья де ла Бартов была весьма известной в Петербурге в литературной среде. Брат Марии Георгиевны, Феликс Георгиевич де ла Барт, был видным поэтом-переводчиком, ему принадлежит поэтический перевод французского эпоса «Песнь о Роланде».
Дед Дмитрия Дмитриевича Муретова был протоиереем Исаакиевского собора – о. Матвей Муретов. Это видная духовная семья. Его брат – архиепископ Одесский и Херсонский Дмитрий (Муретов). В 1983 году «Журнал Московской Патриархии» поместил две его проповеди в 10-м и 12-м номерах в память столетия со дня его смерти.
Отец Дмитрия Дмитриевича, Дмитрий Матвеевич Муретов (прямой дед прабабушки Тани), видимо, рано умер, так как Татьяна Дмитриевна пишет, что его почти не помнит. Он был учителем в городе Сумы. Его жена Мария Георгиевна была светская, красивая, литературно образованная дама.
Отец Татьяны Дмитриевны, Дмитрий Дмитриевич Муретов, окончил Петербургский университет по факультету философии. Тема диссертации – «Философия Канта». Был оставлен при университете на этом же факультете. Татьяна Дмитриевна бережно сохранила прошения Д.Муретова к декану историко-филологического факультета Санкт-Петербургского Императорского университета с просьбой предоставить ему необходимую для работы литературу. Прапрадед активно участвовал в диспутах о путях и судьбах России. «О нем говорили, что Муретов “язычески предан православной России”». Одновременно с занятиями в университете преподавал в реальном училище. В 1908 году состоялась свадьба Дмитрия Дмитриевича Муретова и Натальи Платоновны Кулаковской. Соединились два рода, имеющих глубокие интеллектуальные, духовные корни.
И последний штрих к той удивительной среде, в которой жили две семьи. Еще одно имя – оно не имеет прямого отношения к генеалогическому древу и, вероятно, из-за скромности не упоминается Татьяной Дмитриевной в ее записках. Петр Бернгардович Струве – крестный отец прабабушки Тани, о чем она рассказала моему отцу, В.А.Шманкевичу, когда тот гостил в Медыни.
Вот так невольно начинаешь ощущать себя частицей истории.
А теперь другая история, но из той же дореволюционной России. Начинается она в 1899 году с брака Григорьева Василия Илларионовича (1878 г.р.) и Ковецкой Марии Алексеевны (1880 г.р.). Событие состоялось в селе Урез Венгеровского района Новосибирской области.
Мой прапрадед происходил из крепкой крестьянской семьи. Его отец, Илларион Кононович Григорьев, рядом со своим домом построил трем взрослым сыновьям отдельные дома. Они стояли вдоль Московского тракта: отцов дом, дома старшего Степана, среднего Василия и младшего Николая. Выделены им были и отдельные наделы земли. Прабабушка Дуся вспоминает большую пашню, что находилась в 5 км от села, широкие полосы пшеницы, ржи, овса, конопли, мака, льна. И все же главным богатством был скот. С гордостью рассказывает прабабушка, что только запрягалось пять-шесть лошадей, не считая молодняка, доилось до семнадцати коров. И все это своими силами, без наемных работников. Большая часть забот легла на плечи Марии Алексеевны. Ее родители, Ковецкие Алексей и Евдокия, считались деревенскими «богатеями». Но прабабушка Дуся не помнит, чтобы во дворе их большого двухэтажного дома была какая-нибудь живность, скорее всего, ее дед промышлял купечеством. Дед Алексей был одним из немногих грамотных мужиков в селе, дал он образование и старшему сыну Фоме. Родители же прабабушки грамоты не знали, но отличались большим трудолюбием, смекалкой и дружелюбием, чем заслужили всеобщее уважение, и описанные ниже события докажут это.
Мария Алексеевна родила своему мужу восемнадцать детей, но в живых остались только пять: старшая дочь Дарья 1900 г.р., Петр 1912 г.р., Анастасия 1913 г.р., Евдокия 1918 г.р. и Василий 1925 г.р. Самым большим родительским горем было то, что, за исключением двух мертворожденных двойняшек, дети, как правило, угасали к четырем-пяти годам. Поэтому мать и отец пребывали в постоянной тревоге. Прабабушка Дуся не очень любит свое имя: маленькая Дуняша жаловалась маме, зачем назвала так. Та только руками разводила, говоря, что и имен-то больше не осталось, столько было девочек: Вера, Александра, Полинарья… Имя дали в честь матери Марии Алексеевны, и как бы в соответствии с именем маленькая Дуняша повторила свою бабушку и лицом, и характером.
После рождения первого ребенка молодые на какое-то время перебрались в Никольско-Сурийск, где прапрадед служил денщиком, а Мария Алексеевна работала прислугой при доме. К 1912 году супруги вернулись в село Урез. Вещи, которые барыня дала в подарок (кашемировые платки с кистями, гарусные юбки, сарафаны, льняные скатерти, хрустальная посуда), сослужат свою службу во время голода 1924 года.
В селе Урез и родилась прабабушка Дуся. Было это в 1918 году. Затем будут еще дети. Но жить останется только младший Василий. Заботы по уходу за малышами и домашние дела с мамой разделила Дуняша: старшие дети были заняты по хозяйству. Дуняша с шести лет стала помощницей и отца: возила копны, боронила на трех лошадях. Прабабушка у нас ростом маленькая – 1 м 50 см, а в свои шесть лет была совсем кнопочка. Конечно, на поле ее не одну отпускали, а с братом Петром. Петр на шесть лет старше и работал в хозяйстве наравне со взрослыми мужиками, но когда была возможность, после ночных гуляний засыпал под первым кустом молодецким сном так, что не добудишься. Прабабушка не раз рассказывала историю, как, не справившись с норовистой кобылой, напрасно пыталась докричаться до брата. Благо отец подъехал, привез в лагунах (Лагуны – деревянная посуда, в которой возили квас и воду. – Пояснение Е.В.Верниковской.) квасу и нашел Дуняшу в крови: хотела помочь распутать кобылу, а та наступила ей на шабур (Шабур – тканная из шерсти верхняя одежда. – Пояснение Е.В.Верниковской.) и покусала.
С животными связан и первый сон, который запомнился на всю жизнь. Отец разбудил маленькую дочь, услышав, что она плачет во сне. Мучило девочку, что будет с «коровушками и лошадушками», если вдруг их хозяев всех сразу не станет: «Помрем мы, кто будет наших коров поить, доить?» Наверное, ответные слова не раз потом вспомнили и отец, и дочь: «Не горюй, пока помрем, может, ничего у нас и не будет».
Сейчас, когда нам говорят: «Учись – учеба твой главный труд», сложно представить будни наших прабабушек, для которых слова «жизнь» и «труд» слились в единое понятие. Труд, несмотря на всю тяжесть, не стал каким-то проклятием, это было, скорее, естественное состояние, вне которого жизнь просто невозможна.
1914 год – начало Первой мировой войны, прабабушка Дуся еще не родилась, прабабушке Тане всего четыре года. Понятно, что это проходит мимо нее. В записках она упоминает, что семья продолжала жить, как прежде: зимой в Петербурге, летом в поместье Вернегоровщины. Первое четко запечатлевшееся в детской памяти событие – это когда весной 1916 года отец отвез семью на Украину и вскоре осенью уехал на фронт в Румынию. Вот строки из воспоминаний Татьяны Дмитриевны, тоже относящиеся к далекому 1916 году: «Отца в армию по близорукости не мобилизовали. Однако он считал, что в годину бедствий он должен быть на фронте. По-моему, он служил в интендантских частях». Верится, что внес свой вклад в решение сложной задачи организации снабжения русских частей, находящихся на Румынском фронте, и мой прапрадедушка Дмитрий Дмитриевич Муретов.
А в целом, воспоминания прабабушки подтверждают картину кризиса и разрухи: «Здесь, дома, в июне 1917 г. и родился наш младший – Никита. На маму свалились все хозяйственные дела и заботы по хутору. Нужно было содержать большую семью, растить малых детей, тут же жили две бабушки – сестры Платона Андреевича. Ехать в Петербург было нельзя, там был голод, а здесь сеяли хлеб, держали скот и птицу, сажали огород, был сад. Я знаю, что мама посылала друзьям Ланчинским в голодный Питер продуктовые посылки».
Перед нами год 1917-й.
Февральская и Октябрьская революции сливаются в воспоминаниях Татьяны Дмитриевны в одну картину: «На фронте развал, народные волнения по всему государству». Нет никаких дат, имен, названий политических партий, есть память, «что на Украине началась страшная пора».
1918 год – год рождения прабабушки Дуси. А Тане – восемь лет, и для нее этот страшный год – год смерти отца. Запомнилась постоянная смена властей: «На наш хутор набегали то белые, то красные, то зеленые…» Махновцы, петлюровцы запомнились «как вооруженные люди, перепоясанные пулеметными лентами». «Помню пулеметы перед садом и старую бабушку Женю, которая просит: “Не трогайте мать, лучше убейте меня”». В тот раз не тронули. Казалось, беда прошла стороной. Наступила весна 1918 года. Была ранняя Пасха, и перед Вербным воскресеньем неожиданно приехал отец. «Оказалось, что армия хлынула по домам с Румынского фронта. Мы давно не имели известий от отца. Помню, как мама уводила меня в небольшой лесок и там ставила на высокий пень и учила молиться за папу…» Лес становится храмом для моей прабабушки, потом она будет сожалеть, что не пронесла веру через всю свою жизнь. А для ее матери вера – это то, что давало силы жить и надеяться.
Освященную вербу ставили дома за образа, с тем чтобы хранить целый год как символ жизни. Символ веры, символ надежды. И надежда сбылась. «Накануне мы с мамой были в церкви, вернулись с вербой и горящей свечой из деревни, что находилась в версте от хутора». А дома отец. Возникает иллюзия счастья: на неделе отец окапывал яблони, а Таня с братом Алешей не отходили от него. Последние счастливые воспоминания детства.
«Пришел Страстной четверг 18 апреля по старому стилю. Отец не пошел в церковь. Пошли мы с мамой, а мальчики с немкой Елизаветой Григорьевной (старушка-бонна) остались. Никитушке был всего годик. Остались дома и обе бабушки. Чтение двенадцати Евангелий затянулось до ночи, и мы с мамой вернулись в полной темноте. Двери дома были открыты, и на пороге нас встретила бонна с горящей свечой в руках, она сказала: “Наталья Платоновна, приготовьтесь к худшему”, – и мама опустилась на землю… Меня увели к бабушкам в маленький дом. Я только слышала, как кто-то сказал: “Он еще дышит”». Тане потом расскажут, что поздно вечером, когда отец лег отдыхать, в дом вошли неизвестные вооруженные люди. Отец вышел на шум из дверей спальни, и в него сразу выстрелили в упор. Рана в горло была смертельной. «К утру 19 апреля старого стиля отца не стало». Татьяна Дмитриевна не помнит, кому тогда в деревне Ичне принадлежала власть. Напрасно ждали следователя. Расследовать это убийство не стали. Имена убийц остались неизвестными. Не имеет смысла гадать, кто были эти «вооруженные люди» – белые, красные, махновцы, петлюровцы. Остается одно только слово – бандиты – и память о времени, когда человеческая жизнь ничего не стоила.
А семье Муретовых нужно было жить дальше. После смерти отца к ним приехала сестра Натальи Платоновны – Евгения. Приехала разделить горе и уговорить вернуться в Петербург (сестры тогда еще не научились говорить «Петроград»). Наталья Платоновна отказалась – содержать семью в голодном Петербурге гораздо сложнее, да и как поедешь через охваченную Гражданской войной страну с четырьмя детьми и бабушками. Татьяна Дмитриевна не помнит разговор, состоявшийся между сестрами перед отъездом Евгении, позже ей расскажет тетя Женя. Предчувствуя беду, Наталья Платоновна сказала сестре: «Если меня убьют, ты возьмешь детей». Евгения уехала в Петербург, где работала в школе учительницей истории. Прошла зима 1919 года. Наступила весна. «Мама сеет хлеб прямо в саду. Продолжают жить в доме три или четыре человека из числа прежних слуг. Кормятся все при том же хозяйстве: свои куры, своя мука; помню лари с мукой, мясо в леднике. Мама пекла сама хлеб и куличи на Пасху. Весна сменилась летом. Жили мы на хуторе довольно изолированно: изредка навещали нас деревенский священник о. Михаил Милорадович, зажиточный крестьянин Барсук и иченская акушерка Мария Андреевна Константинова. Время от времени приходил из лесу один и тот же солдат с ружьем. Что ему было нужно?» Татьяна Дмитриевна только помнит, что приходил, «садился на стул и молча смотрел». И наконец, самое страшное воспоминание. И снова оно связано с православным праздником. Не потому ли утратила веру моя прабабушка Таня?.. Пришел день Преображения – Яблочный Спас. По старому стилю 7 августа. «С утра мы с мамой были в церкви. Пришли в полдень домой, и нам говорят: “Приезжали на телеге мужики, выгрузили из семейного комода все белье, сказали, что барыне оно больше не понадобится”».
На всю жизнь запомнила Татьяна Дмитриевна тот взгляд своей мамы, каким та окинула разоренную спальню.
«И вот настал тот час, когда приходил солдат с ружьем. Он сказал, что хозяйку требуют на сельский сход. С мамой пошла девушка Параска, и солдат увел маму. Через несколько времени мы услышали выстрел. Я кинулась бежать в сад, но бабушки меня привели обратно на балкон. И вот мы увидели Параску, которая шла одна, страшно бледная, с руками, сложенными на груди: “Барыню убили!” От Параски узнали, что солдат не довел Танину маму до села, он поставил ее на дорогу и выстрелил прямо в лицо. Наталью Платоновну привезут на телеге, стонущую, без сознания. Придут крестьянские женщины, а Таня будет гнать их прочь от мамы. Но маму увезут в крестьянскую больницу. Спасти ее будет невозможно. Умерла Наталья Платоновна 11 августа 1919 года. «Схоронили маму возле церкви в Хаенках, рядом с отцом, а нам всем пришлось уйти из дому к знакомой акушерке в Ичню. Так и жили все мы дети вместе с бонной, пока не подобрала нас наша тетя Женя. Мы уехали с ней в Гатчину. Тетя Женя и вырастила нас».
В 1919 году Тане было только девять лет, но детство для нее закончилось. После этого будет долгая, достойная, хотя и трудная жизнь. Как и многие в ее семье, Татьяна Дмитриевна изберет профессию учителя; после смерти Кирова будет выслана из Ленинграда в Ургенч; когда в 1936 году постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 7 марта высылка с лишением прав была отменена, возвращаться в Ленинград будет некуда, и Татьяна Дмитриевна с тремя детьми, Толей, Наташей и Женей, поселится в Медыни, где в прежние времена была у них дача. Снова будет преподавать русский и литературу, растить и воспитывать сначала своих детей, потом внуков и правнуков. Но все это будет потом. А мы возвращаемся в 1919 год. В этом году прабабушке Дусе исполнился один год.
Село Урез переходило от красных к белым и от белых к красным. Крестьяне между ними почти не видели разницы, а Мария Алексеевна велела обмазать лицо своей старшей дочери красавице Дарье сажей, чтобы избежать напасти. Конечно, годовалая Дуняша об этом знать не могла. В памяти это отложится со слов родителей. Первые собственные воспоминания связаны с историей послереволюционной деревни.
Первые воспоминания прабабушки Дуси о том, как выращивали хлеб, растили скот. С тех лет в ней живет уверенность, что кто как работал, тот так и жил. Из трех братьев Григорьевых самым крепким хозяйство было у Василия (моего прямого прапрадедушки). Старший брат Степан погиб в Первую мировую войну, а младший Николай, единственный грамотный среди братьев, весельчак и балагур, кропотливому крестьянскому труду предпочитал церковное пение. И сейчас с замиранием говорит прабабушка о пятиглавой красавице-церкви, что стояла в центре деревни и славилась своим хором. У Николая Григорьева был лучший голос в деревне. И он, пользуясь особым расположением сельского батюшки, часто сопровождал его в сборах церковного налога, от которого, как правило, перепадало и ему, что было одним из основных источников доходов семьи. Семья Николая и Варвары Григорьевых была одной из самых бедных в деревне. Понятно мое изумление, когда я услышала, что одна из самых бедных в деревне семья Николая имела трех дойных коров, двух лошадей, не считая мелкого скота (свиней, овец) и, конечно же, птицы. А как же иначе, рассуждает прабабушка, ничего не имели только уж совсем лодыри и пьяницы, да еще пришлые – чужаки из города, которые и устраивались по найму.
Богатое село Урез, может быть, и не характерно для тогдашней России. Но для Евдокии Васильевны это закономерность: кто как работал, тот так и жил. Главным был труд, а не политика. Хотя определенные штрихи советское время наложило и на детские воспоминания. Например, учеба в советской школе, где Дуняшу приняли в пионеры. Интересно, что запомнилось не само посвящение, это как раз из памяти стерлось, а то, как, возвращаясь домой, снимала, прятала галстук. Потому что там, дома, иной, патриархальный мир – с образами, молитвой, когда «ложку ко рту не поднесешь, не перекрестившись». Этот мир тщательно берегла мать, Мария Алексеевна. Но вот в пионерский лагерь Дуняшку она все же отпустила. Этот месяц на берегу реки, с песнями у костра, речевками, спортивными соревнованиями, – одно из самых светлых детских воспоминаний. С гордостью рассказывает прабабушка о том, как участвовала в «политике ликвидации безграмотности»: ей поручили обучить родителей и старших сестер. Но когда в хозяйстве до семнадцати только дойных коров и т.д. – не до учебы. Пожалуй, это было единственное поручение, с которым Дуняшка не справилась. Сама она училась отлично, с удовольствием, хотя при этом продолжала помогать по хозяйству. В сельской школе было четыре класса. Работали две учительницы в две смены. Одна из них, Зинаида Ивановна, жила у Григорьевых на квартире и порой заступалась за Дуняшку перед строгой матерью. 1929 год, помимо «раскулачивания» (об этом чуть позже), запомнился переходом в 5-й класс уже в другой, семилетней школе, которая была в 20 км от Уреза в селе Шипицыно. Там Дуняша жила на квартире вместе с четырьмя девочками. Поскольку в этом году материальное положение семьи изменилось, отец не мог каждое воскресенье присылать за дочкой подводу, и она вместе с другими детьми ходила на выходные 20 км пешком домой в сумерках. Во время одного такого возвращения какие-то два бандита на паре лошадей погнались за детьми, но им удалось убежать. Прабабушка настолько перепугалась, что проболела три месяца. И на этот год уже в школу не пошла. Впрочем, не одна она: из восемнадцати человек обучение смогли продолжить только четверо, из них двое – дети председателя и бригадира. Еще один штрих времени.
Идет 1929 год, и в этом году Дуняша узнала новое слово – «раскулачивание».
Может, взрослые и предчувствовали беду, но прабабушке вспоминается, что вся жизнь переменилась внезапно. О политике в доме никто не говорил, хотя старший брат Марии Алексеевны был партийным активистом (это тоже не совсем вписывается в привычную картину, когда считалось, что партийными активистами становились деревенские пьяницы и лентяи, хотя прабабушка признает, что большинство «партийцев» и у них было именно из такой категории). Смыслом жизни семьи Василия и Марии Григорьевых был труд. Готовились ставить новый крепкий дом. Для этого уже заготовили 92 бревна. Лес в окрестностях был березовый и осиновый, поэтому одиннадцать лет подряд Василий Илларионович отправлялся на урман – так называли походы в тайгу за строительным лесом. Это были «официальные экспедиции» – заключался договор, и на плотах сплавляли лес для казны и частично для себя, еще и оплату получали за это. Деньги шли, как правило, на развитие хозяйства. Прабабушка вспоминает, что было приобретено немало сельскохозяйственных машин, на очереди стояла молотилка. А на дворе шел 1929 год.
Если послереволюционную жизнь семьи Григорьевых условно разделить на два периода, то девизом жизни до 1929 года можно было бы назвать бухаринские слова: «Обогащайтесь, хозяйствуйте!».
Отсутствие четкого определения «кулака», оказавшее катастрофическое влияние на жизнь миллионов крестьян, в то же время спасло семью моего прапрадеда. Роберт Конквест пишет: «Бесконечные партийные дискуссии на тему “определения кулака”, наконец, привели к конкретным результатам. В мае 1929 года СНК издал официальный документ, определяющий, кого считать кулаком. Итак, кулаками считались те, кто регулярно нанимал работников; кто владел мельницей или маслобойней; кто давал в аренду сельхозтехнику или помещения; кто занимался торговлей любого рода; кто имел нетрудовые доходы (включая и священников). Под эти определения можно было при необходимости подвести любого крестьянина. Более того, республиканским, территориальным и областным властям давалось право модифицировать это постановление по собственному усмотрению!» (Конквест Р. Террор голодом // Бунич И. Золото партии; Конквест Р. Террор голодом. СПб.: Шанс, 1994. С.358.)
Эта «модификация» и спасла, по сути, семью прабабушки Дуси. Вернее, спас председатель сельсовета (прабабушка, сохранив о нем самую добрую память, забыла его имя), который не только предупредил о предстоящей кампании, но и помог распродать часть имущества (так, все 92 бревна, что готовили на новый дом, были проданы по 1 руб. за штуку маслозаводу), а также посоветовал «устроить скандал со своими детьми и отделить их, разделив между ними скот». Но и при таком раскладе в каждом дворе оказалось не меньше пяти-шести коров. Конечно, не «модификация», а человеческое участие помогло выправить документы, что семья Григорьева В.И. – семья середняка.
Такой документ до сих пор хранится прабабушкой Дусей. Разумеется, не всем так повезло и в Урезе. Но злорадства не было, высылаемых провожали всем селом со слезами на глазах, не боясь выказывать сочувствие. И после, когда по этапу через Урез проводили раскулаченных, Мария Алексеевна обязательно давала им приют, кормила, собирала кое-что в дорогу, понимая, что ее семья чудом избежала такой же участи. Когда в 1929 году В.И.Григорьев возвратился с урмана, он узнал, что по деревне «прошла губ-метла». Дом он нашел в полном разорении: забрали все – зерно, фураж, весь скот, даже кур, вынесли иконостас, которым так дорожила Мария Алексеевна. Но видя участь многих соседей, прапрадед понимал, что уцелели чудом. Прабабушка запомнила эту ночь, когда вернулся отец. Он, даже не распрягая лошадей, накрыл их шубами, накормил, а сам, не раздеваясь, просидел до утра, обхватив голову руками. А чуть рассвело, увел коней прямо с санями, с лесом – на колхозный двор. Этим и спас семью, отказавшись от всего нажитого честным трудом.
А в истории семьи начинается новый этап: жизнь после 1929 года. Прабабушке Дусе одиннадцать лет.
Прапрадед отвел на колхозный двор свой скот. Правда, во дворе их дома снова появились многочисленные телята, которых Мария Алексеевна, не умевшая иначе относиться к животным, начнет бережно выхаживать. Колхоз отдаст самых безнадежных. Знали: у Григорьевых их приведут в порядок. И действительно, Мария Алексеевна будет ухаживать за колхозным скотом не менее бережно, чем за своим собственным. Когда окрепших телят переведут в общий коровник, прапрабабушка будет работать там дояркой. Она будет игнорировать общественную «коммунную» столовую, называя бурдой их еду, будет часто недозволенно прямолинейна, но работать будет не за страх, а на совесть. Кто-то может усмотреть здесь рабскую покорность, но мне кажется, что просто по-другому в этой семье работать не умели. И в первую очередь сам глава семьи – Василий Илларионович. Вот только перебороть себя он не сможет, не сможет без боли смотреть на бывших своих ладных «лошадушек», которые, «став общественными», утратили прежний вид. И уйдет работать в ближайший совхоз «Смирновский». Семью сможет навещать только по выходным. Вероятно, Мария Алексеевна переносила это тяжело, но виду не подавала. А печалиться прапрабабушке было о чем. Канул в бездну ее брат Фома. Партийный активист, человек грамотный, он одним из первых в деревне увидел надвигающуюся беду. Вряд ли бы «сына лавочника» спасла его партийность. Наскоро распродав все добро, он завербовался куда-то на север. Да так и сгинул. Переживали в семье и из-за прапрабабушкиной крестной. Дом Татьяны был одним из самых богатых в селе. Она не раз уговаривала Марию Алексеевну отдать крестницу Дуняшу ей на воспитание. Позже они с мужем удочерят другую девочку. И эта приемная дочь Катенька пойдет вместе с ними по этапу. И таких примеров вокруг была масса.
Поэтому труд оставался единственной основой, которая соединяла эту жизнь с той, прежней. Прабабушка рассказывала, что вскоре во дворе вновь появились птица, свиньи. Семья не бедствовала. «Голода мы не знали, – говорит прабабушка и опять добавляет: – потому что трудились».
Окрепнув после болезни, Дуняша надеялась продолжать обучение в семилетней школе. Но Мария Алексеевна повредила себе руку, у нее нарывал палец, и дочери пришлось подменить мать. Прабабушка вспоминает, как веселились молодые девушки и женщины, когда в колхозный коровник пришла маленькая девчушка в длинном материнском шабуре. Они тормошили ее, как куклу, подворачивая большие рукава и подвязывая поясом, чтобы сподручнее было подойти к корове. Но когда Дуняша взялась за дело, насмешки прекратились. Не все взрослые женщины выдаивали корову так, как она. А когда Мария Алексеевна выздоровела, зоотехник Шура Шумаева взяла одиннадцатилетнюю девочку контроль-учетчиком. Сейчас Евдокия Васильевна постоянно следит за всеми сообщениями о сельском хозяйстве, иногда замечает: ну вот, наконец-то берутся за ум. Но во всем новом видит хорошо забытое старое. Рассказывает, что ее задача заключалась в ежедневном контроле: какая корова сколько и какого дает молока и почему. А вот о школе пришлось забыть. Правда, ее скоро отправили на курсы, которые она закончила с отличием. А затем судьба делает новый поворот: избежавшая раскулачивания пятнадцатилетняя Евдокия Васильевна становится одной из 25-тысячников. Авторы книги «Политическая история. Россия–СССР–Российская Федерация» пишут: «Лозунг сплошной коллективизации обернется и призывом послать в деревню 25 тысяч лучших рабочих; им предстояло своим организаторским опытом ускорить объединение крестьян в производительные артели, помочь им освободиться от частнособственнической психологии» (Политическая история. Россия–СССР–Российская Федерация. М.: Терра, 1996. С.342.). Оказывается, среди 25-тысячников были не только «передовые рабочие».
Прабабушке только пятнадцать, но на вид ей их никто не давал. И вот ее поставили во главе молодежной бригады, отправив в совхоз «Смирновский» (тот самый, где трудился ее отец) организовать социалистическое соревнование. Соревновались с двумя бригадами мужчин. Те над девчушками только подшучивали. Комсомолкам выделили молодежный корпус (опять-таки сам прием в комсомол не помнит, «произошло все как-то естественно, была пионеркой, пришел возраст – стала комсомолкой»). Корпус был недостроенным, а уже пригнали группу коров. В сентябре топтали глину босыми ногами, сами штукатурили корпус, доводили до ума, но коров всех сохранили и, вопреки всем насмешкам, заняли первое место. На октябрьские праздники им вручили переходящее красное знамя и, к огромной радости, прокатили на машине по всему селу. Теперь уже совхоз победительницу социалистических соревнований отправляет на курсы ветеринарного санитара. Курсы предполагали базу – семь классов. Прабабушка там была единственная, не имеющая и пяти классов образования. Но и эти курсы Евдокия Васильевна заканчивает с отличием. В совхозе ее ждут. Ждет дело, которое она полюбила, ждала пусть трудная, но интересная взрослая жизнь. Но… Очередной поворот судьбы.
Вернувшись с курсов, Евдокия фактически одна (поскольку веттехника забрали в армию) организует продажу скота в дальний совхоз Усть-Ламенский. Звали туда и саму Евдокию. Но восемнадцатилетняя депутат сельсовета, победительница соцсоревнования, мечтавшая работать по специальности, в первую очередь была послушной дочерью. Авторитет отца был непререкаем. К этому времени первоначальная боль 1929 года притупилась, Василий Илларионович вернулся в родное село Урез, в колхоз, и не пожелал отпускать в дальние края свою любимую Дуняшу. В Урезе секретарь сельсовета четыре года не был в отпуске и, поручив свои обязанности Евдокии, уходит в отпуск сразу на четыре месяца.
Осенью 1937 года Евдокия Васильевна Григорьева выйдет замуж за Верниковского Викентия Иосиповича, работающего технологом на маслозаводе в Урезе. В 1938 году у них родится дочь Валентина, моя бабушка. В годы Великой Отечественной Евдокия Васильевна с дочкой будет жить в Абакане и работать в детском доме. Чтобы поддерживать детей, они разобьют при интернате приусадебный участок, будут сами печь хлеб. И будут ждать с фронта своих мужчин. У старшего брата, Петра, как у тракториста, была бронь, но он в 1943 году уйдет добровольцем. Только одну записку пришлет он с дороги. А далее пропадет без вести. Младший брат, Василий, и муж, Викентий Иосипович, пройдут через все фронтовые ужасы 1941 года. Отступление. Плен. Сначала фашистский. Затем «свой». Любимец всей семьи Василий начнет войну под командованием генерала Власова, и это клеймо «власовец» сломает всю его жизнь. Два раза будет бежать из гитлеровского плена мой прадед Викентий. И только опять-таки счастливая случайность – нашедшийся свидетель – избавит его от советского лагеря, позволит дальше воевать против фашистской Германии. Прабабушка корит себя за то, что не сберегла боевые награды, как игрушки раздала ребятишкам. В семейный архив она передала сохраненную ею со времен войны газетную вырезку. В статье военного корреспондента А.Дубравина «Друг раненных бойцов» рассказывается о санинструкторе Верниковском, выносящем раненных солдат из самых опасных мест. Не избежит ранения и сам Викентий Иосипович: в 1944 году после ранения ноги он был демобилизован. Переживут войну Василий Илларионович и Мария Алексеевна. В 1947 году, схоронив мужа, Мария Алексеевна переедет к дочери Анастасии в село Осинцево Чановского района Новосибирской области. Прабабушка Дуся будет всеми силами поддерживать связь: письма, открытки, пусть нечастые, но поездки к сестрам. В 1971 году она уедет в Осинцево ухаживать за заболевшей Марией Алексеевной. Прапрабабушка Маня прожила девяносто один год. Хочется верить, что и дочь унаследовала у нее не только трудолюбие, но и ее долголетие.
Пусть «живая история» остается живой.
Обе мои прабабушки не просто «выжили», а прожили интересную жизнь, наполненную заботами не только о своей семье, но и заботами страны, Родины, которую не выбирают. И обе хотели видеть эту страну счастливой и богатой. В чем секрет этого жизненного оптимизма? Мне кажется, он в наших корнях, в том лучшем, что не исчезло, несмотря ни на какие исторические эксперименты. И наш долг сохранить это.
