4 июня 2009
А.Даниэль «Историческая память и гражданская ответственность»
Пробуждается ли в России историческое сознание? То самое историческое сознание, которое в течение почти всего ХХ века искусно замещалось разного рода идеологическими суррогатами?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего честно отдать себе отчет в простом и очевидном факте: «будущее нашего прошлого» зависит уже не от старших поколений, а от тех юношей и девушек, которым сегодня по четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет, – тех, кто уже не застал эпоху суррогатной истории – эпоху, когда представления общества о своем прошлом формировались не самим обществом, а особо на то уполномоченными партийными идеологами.
Отношение к истории большинства взрослых людей в России, по-видимому, определилось в те десятилетия, когда обществу взамен насильственно ампутированного непосредственного чувства истории навязывалась подробнейшим образом разработанная мифология. Отдельные элементы этой мифологии менялись в зависимости от идеологической конъюнктуры, но одно оставалось неизменным: она не имела почти ничего общего с личным историческим опытом людей. Последнему было отказано в самостоятельной общественной значимости, и он мог существовать лишь постольку, поскольку согласовывался с официальной версией прошлого. Понятно, что при этом непосредственная историческая память личности, «самостоянье человека» в истории (по Пушкину – «залог величия его») попросту исключались.
Конечно, и в советскую эпоху далеко не все целиком и полностью принимали официальную версию истории; иные отвергали ее на корню, иные – в частностях. Но каждый советский гражданин, от академика до старшеклассника, точно знал, как следует и как не следует рассматривать те или иные исторические проблемы с точки зрения всемогущего государства. И главное, каждый знал, какие проблемы объявлены несуществующими и, стало быть, вообще не должны публично упоминаться. Другими словами, в некотором смысле официальные идеологические установки определяли историческое сознание не только тех, кто эти установки принимал, но даже и тех, кто с ними боролся. Сам факт скрытой или явной борьбы с навязанными извне схемами ставил наше отношение к истории в зависимость от этих схем, лишал его непосредственности.
В первую очередь это касалось новейшей истории, истории России XX столетия.
Лет пятнадцать тому назад, в ходе идеологического землетрясения, именуемого перестройкой, помпезное здание советской исторической мифологии начало давать трещины, а затем зашаталось и рухнуло. Этот процесс, однако, лишь продолжил и вывел наружу то скрытое сопротивление официозу, которое возникло и существовало уже давно. «Борьба за прошлое» в эпоху перестройки одушевлялась теми же импульсами, что и диссидентская проповедь последних десятилетий советской власти. Она воспринималась (не только сторонними наблюдателями, но и участниками) исключительно как борьба «правды» против «лжи».
Кавычки в предшествующей фразе – вовсе не попытка поставить под сомнение лживость официальных версий советской истории или добросовестность наших стремлений освободиться от этой лжи. Речь идет о том, что разрушение мифа – это еще не возрождение исторической памяти, а всего лишь предварительное условие для пробуждения этой памяти.
Для одной части взрослого населения страны разрушение привычных представлений о прошлом было шоком, для другой – лишним подтверждением того, что все попытки честно осмыслить историю обречены на провал, ибо взгляд на историю всегда определяется политической конъюнктурой. Что же касается молодежи, то почти все были уверены: она относится к прошлому с полным безразличием и живет лишь сегодняшним днем.
Поэтому, объявляя в 1999 году первый Всероссийский конкурс исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век», мы вовсе не рассчитывали на тот отклик, который вызвала наша инициатива в сотнях российских школ по всей стране. Предполагалось, что если мы приложим определенные усилия и постараемся как можно шире распространить информацию о конкурсе, то сумеем привлечь к конкурсу 200, 300, а в случае удачи – 500–600 участников. Мы ошиблись. На нас обрушилось почти две тысячи работ, работы эти приходили из самых отдаленных уголков страны, и основной нашей трудностью стало не отсутствие достойных претендентов на призовые места, а проблема выбора самых достойных. Когда весной 2000 года подводились итоги первого конкурса, этот результат можно было счесть случайностью, но следующий год дал аналогичные результаты.
Сейчас, когда пишутся эти строки, остаются считанные недели до подведения итогов третьего Всероссийского школьного конкурса «Человек в истории. Россия – ХХ век», на который было прислано уже более двух с половиной тысяч работ. Сам конкурс становится заметным событием в мире образования: в его проведении принимают участие все больше школьных учителей, к нему проявляют интерес отделы народного образования, о нем пишут газеты и журналы.
* * *
Конечно, напрашивается неудобный вопрос: корректно ли толковать как знак возрождения исторического сознания тот факт, что из нескольких миллионов российских старшеклассников около шести тысяч пожелали принять участие в конкурсе «Человек в истории»?
На этот вопрос можно дать как минимум два ответа. Во-первых, мы не настолько самонадеянны, чтобы считать, что за три года сумели охватить информацией о конкурсе все школы Российской Федерации. Это, разумеется, не так. И сколько школьников с удовольствием приняли бы участие в нем, если бы вовремя услышали о нем, мы пока не знаем. Во-вторых а сколько, собственно говоря, нужно юношей и девушек, всерьез увлеченных работой с прошлым, чтобы с уверенностью сказать: да, историческая память в России существует, она пробуждается и становится частью национального сознания? Восемьдесят процентов от общего числа? Пятьдесят? Пять? Один?
Отчасти ситуацию можно оценить косвенно, вглядевшись в статистику аналогичных исторических школьных конкурсов в других европейских странах. Даже на их фоне наши результаты выглядят совсем неплохо. Причем, заметим, в большинстве стран эти конкурсы проводятся уже не первое десятилетие и проходят в заметно более благоприятных финансовых, социальных и культурных условиях.
* * *
В чем состоят содержание и смысл панорамы, разворачивающейся перед читателем как первого, так и второго сборника работ победителей? Вырастает ли из них некое новое осмысление исторического процесса, исторического пути России через ХХ столетие?
В этих работах читатель не найдет сенсационных исторических открытий общенационального значения; нет в них, как правило, и новых исторических концепций. Факты, собранные юными исследователями, относятся к судьбам отдельных людей (в основном – старших родственников: дедушек и прадедушек, бабушек и прабабушек), общему семейному прошлому, отдельным группам населения данного региона, к истории собственной деревни, поселка, города, тех или иных исторических памятников, к тем или иным региональным учреждениям, предприятиям, институциям и т.д.
Источниковая база участников конкурса – это прежде всего устная история: рассказы старших, односельчан, соседей, иногда – учителей. Затем – семейные архивы: письма, дневники, документы, фотографии, газетные вырезки. Довольно много работ написано на материалах, собранных школьными музеями. Нередко школьники обращаются к районным или областным архивам, чтобы найти там следы событий, в которых пытаются разобраться. Относительно часты обращения к подшивкам региональной прессы, хранящимся в местных библиотеках; но в целом библиографическая компонента исследований довольно небогата. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, недоступностью для большинства участников нужной им современной исторической литературы, которую можно найти лишь в больших общенациональных библиотеках (иногда она попадает также и в областные или вузовские библиотеки, но ведь многим сельским школьникам или тем, кто живет в районных центрах, нелегко добраться и до этих библиотек!). Во-вторых, юным возрастом авторов, которым часто трудно определить, с какими книгами им следует познакомиться прежде всего, чтобы осмыслить заинтересовавшую их проблему. И в-третьих, острым дефицитом литературы, посвященной именно региональной истории и истории повседневности, то есть тому, что, как выясняется, интересует молодежь в первую очередь. Поэтому в списках литературы, приложенных к работам, фигурируют, как правило, общедоступные школьные пособия, имеющие лишь косвенное отношение к выбранной теме. Это – данность, с которой приходится считаться.
Что касается концептуализации, то было бы странно ожидать самостоятельных и стройных историософских построений от четырнадцати-, семнадцатилетних подрост- ков. Тем не менее, почти все авторы пытаются в меру своих сил осмыслить собранный материал. А в некоторых работах читатель встретится и с попытками предложить самостоятельную концепцию исторического процесса. Важно, на наш взгляд, то, что это осмысление движется, как правило, не от идей к материалу, а, наоборот, от материала к идеям.
Конечно, при этом школьники чаще всего пользуются готовыми идеологемами, заимствованными от старших, услышанными на уроке или по телевизору, прочитанными в газете или в книге. Однако существенно и отрадно, что, судя по всей совокупности работ, в сегодняшнем подростковом сознании на равных конкурируют самые разные, порой противоположные концепции отечественной истории. Очень часто эта идейная разноголосица присутствует в рамках одного и того же исследования, – и это тоже хорошо, ибо эклектизм сегодняшнего исторического сознания (повторю еще раз – носителями истинного исторического сознания являемся не мы, а именно они, школьники) является залогом свободного и самостоятельного выбора исторического мировоззрения в будущем.
И тем не менее, совокупность работ – и тех, что заняли призовые места, и тех, что прошли отборочный тур, и даже многих из тех, что не были представлены экспертами на рассмотрение жюри, – являет собой некую трудно уловимую, но вполне определенную целостность.
Что же это за целостность? Какую Россию вспомнило первое поколение граждан, которому дозволено было свободно размышлять о прошлом?
* * *
Прежде всего, это не Россия официальная, не страна военных парадов, партийных съездов, физкультурных праздников и производственных рекордов, не государство, под руководством которого происходят великие исторические свершения, героические общенациональные подвиги или страшные преступления. Это, прямо скажем, вообще не государство, а страна, населенная людьми. Обычными людьми, которых, вопреки здравому смыслу, принято почему-то именовать «простыми». Оказалось, что участникам конкурса, за редкими исключениями, неинтересно размышлять о крупных политических деятелях, руководителях, партийных и государственных лидерах. История, которую сегодняшняя молодежь считает своей, – это не та дисциплина, которая излагается в школьных учебниках, а нечто совершенно другое: это история повседневности. Эту историю не учат. В ней живут.
Далее. Россия, которую вспоминают участники конкурса, – это страна, где десятилетиями не существовало устоявшегося быта, спокойного и размеренного семейного существования. Ломались классовые и сословные перегородки, менялся уклад жизни, огромные массы людей снимались с места, бросали привычные занятия, устраивались, переустраивались, годами наживали добро и в один миг теряли нажитое. Революция, коллективизация, репрессии, спецпоселения; бесконечные войны – Гражданская, финская, Отечественная, афганская, чеченская, эвакуация, реэвакуация, плен, возвращение из плена; ударные стройки социализма. Люди то снимаются с мест сами, то их куда-то гонят насильно: в Германию, в Сибирь, на целину. Рвутся, восстанавливаются и вновь рвутся семейные связи, возникают и рушатся дружбы. В течение одной жизни многократно и резко меняется социальный статус человека: вчерашний пахарь становится партийным начальником, заключенным ГУЛАГа, солдатом Второй мировой, спецпоселенцем, вновь – начальником.
Оказывается, многие молодые горожане помнят свои крестьянские корни. Герои школьных работ – люди разных профессий, они получили разное образование, имеют различное социальное происхождение. Но нас, читателей ХХI века и свидетелей агонии русской деревни, не могут не поражать конкретность и детальность, с какими потомки русских крестьян через три поколение пронесли память о деревне: о быте, обычаях, хозяйственных достижениях и провалах прадедов, наконец, о нажитом и отобранном имуществе. В огромной части присланных на конкурс работ, посвященных истории семьи, рубежной вехой истории, разделившей жизнь на «до» и «после», становится период с 1929 по 1933 год. Эпоха коллективизации: о ней помнят и потомки раскулаченных, и потомки тех, кого насильно загоняли в колхозы, и правнуки комбедовских активистов.
Репрессии – сквозная и, возможно, самая больная тема. Больная не потому даже, что те, кто попал под тяжелую руку родного государства, прошли через наиболее суровые испытания, – нет, страдания и лишения, выпавшие на долю «свободных» колхозников, остарбайтеров или военнопленных, были иногда не менее ужасными, чем мучения лагерников или ссыльнопоселенцев. И в каком-то смысле репрессии в большей степени, чем войны и революции, воспринимаются участниками конкурса как «история повседневности». Что, увы, естественно. Однако революции, войны и даже в какой-то мере коллективизация воспринимаются новым поколением не как социальные катастрофы, где можно размышлять о виновниках, а как природные катаклизмы, как стихийное бедствие, вроде чумы или засухи. Не то репрессии: рассказы об арестах, тюрьме, лагере, ссылке несут на себе отчетливый след личного потрясения (авторов? их информантов? вероятно, и тех, и других) от чудовищной несправедливости. Вероятно, авторы по большей части просто транслируют то отношение к социальным потрясениям столетия, которое сложилось в свое время у их респондентов. На Западе любят говорить о фатализме как характерной черте «загадочной русской души». Что ж, может быть, и присутствует в нашем национальном характере это свойство. Но там, где речь идет о несправедливости, унижении человеческого достоинства, попрании прав личности, лжи и клевете, возводимых на невинных людей, – фатализм исчезает. Мучительное сопереживание человеческому несчастью отличает почти все работы, присланные на конкурс, независимо от темы (иногда, правда, авторы пытаются спрятать эту боль, замаскировать ее подчеркнуто объективистской, академической интонацией). Но когда дело доходит до репрессий, почти всегда мы сталкиваемся с активным личностным отношением автора к сюжету, не побоюсь сказать – с чувством личной гражданской ответственности. Все раны постепенно заживают, эта – продолжает болеть и тревожить национальное сознание.
* * *
Мы заговорили о боли. Боль – это то общее, что, независимо от возраста авторов, темы исследования и качества его исполнения, объединяет практически все работы конкурсантов. Конечно, в них встречаются светлые, радостные страницы: удачи, свершения, победы, периоды спокойного и достойного существования. Но общее впечатление от панорамы российской памяти о ХХ веке, памяти, как теперь ясно, уже неотменяемой, можно выразить в двух словах: боль и труд.
Вторая часть этой формулы легко объяснима: труд в России минувшего столетия был отнюдь не «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства», и даже не дорогой к процветанию. Труд, тяжкий, беспросветный, иногда рабский, был единственным способом выжить в нечеловечески трудных условиях, выжить самому и помочь выжить семье, окружающим, стране.
А вот тема боли как общего итога столетия заслуживает отдельного разговора.
Разве в России в ХХ веке не происходило ничего отрадного, вдохновляющего, замечательного? Разве не мы ликвидировали неграмотность? Разве не мы пришли победителями с великой войны и подняли страну из руин? Разве не мы – продолжатели великой культуры, которая, несмотря на все запреты, гонения и цензурные ограничения, пробивала себе дорогу и в советское время? Разве не мы, в конце концов, выжили в этом безумном столетии?
И те люди, о которых пишут сегодняшние школьники, не только страдали, мучились, подвергались несправедливым гонениям, погибали. Они еще и влюблялись, заводили семьи, веселились, праздновали Первое мая и Пасху, въезжали в новые квартиры и получали повышения по службе. И если бы мы спросили этих людей, как они прожили свою жизнь, то, я уверен, многие ответили бы: «Хорошо».
Все это есть в работах участников конкурса, но – на заднем плане. Почему?
Да просто потому, что итоги конкурса «Человек в истории. Россия – ХХ век» – это не панорама российской истории. Это, как уже было сказано, – панорама возрождающейся российской исторической памяти.
И почти все школьники, рискнувшие совершить погружение в «колодец прошлого» (по Томасу Манну), вернулись из этого путешествия, переполненные болью сопереживания просто потому, что чувство отечественной истории – это неотъемлемая компонента ощущения сопричастности своей стране и своему народу. Того ощущения, которое в первую очередь порождается личной, гражданской ответственностью и, стало быть, неотделимо от боли. Того ощущения, которое только и можно назвать истинным патриотизмом.
Люди, узурпировавшие сегодня это слово, пытаются убедить нас в том, что патриотизм – это чувство гордости.
Одни из них хотят, чтобы мы гордились числом квадратных километров, которые занимает наша страна, количеством танков и подводных лодок, которые она выпускала совсем недавно, страхом, который она наводила на соседей по планете, государством, могущество и власть которого были для них неизмеримо важнее, чем благополучие, свобода и жизнь его граждан.
Другие (те, что поумнее) хотят, чтобы мы гордились российской культурой, наукой, духовностью. Да, конечно, любому нормальному человеку приятно чувствовать себя соотечественником и современником (в широком смысле этого слова) Ахматовой, Пастернака, Шостаковича, Вернадского, Войно-Ясенецкого, Ландау, Сахарова. Но эта сопричастность – не наследственная привилегия, определяемая местом и временем рождения, а, скорее, право, которое необходимо заслужить. Соотечественниками названных мною людей были, в числе прочих, Сталин, Жданов, Берия и Андропов. Такой патриотизм слишком смахивает на индульгенцию и легко становится, по выражению Сэмюэля Джонсона, «последним прибежищем негодяев».
Подлинный патриотизм – то есть чувство ответственности за настоящее и будущее страны – начинается с боли и скорби за ее прошлое.
Судя по нашим конкурсам, в Россию возвращается настоящий патриотизм.
И это вселяет надежду на то, что когда-нибудь негодяи лишатся своего последнего прибежища.
