Елена Портнова «Их судьбы слагали историю века»
Рубрика Россия в семейных историях
Мурманская область,
г.Мончегорск,
гимназия № 1, 11-й класс
Научный руководитель
И.В.Солдатенкова
Третья премия
В небольшой спальне горит ночник, тепло и уютно. Тихо звучит голос бабушки, она читает мне обязательную ночную сказку, обычно что-то из Пушкина, которого почти всего знала наизусть, ведь бабушка была преподавателем русского и литературы в школе. А я смотрю на большую фотографию на стене.
– Бабушка, ты сейчас вся белая, а раньше была такая черная.
Сначала бабушка не понимает, о чем я говорю, а потом смеется.
– Что ты, это не я, это дедушкина сестра – Люся. Она погибла во время блокады в Ленинграде, пропала без вести.
Я уже знаю, что такое война, дедушка рассказывал мне о том страшном времени. Я люблю играть с его медалями и рисовать, как он сражается с фашистами. Но что такое блокада, я не знаю.
Голос бабушки становится совсем тихим, печальным. Она рассказывает мне свою историю жизни в блокадном Ленинграде, как ей повезло по Дороге жизни выехать на родину, а Люсе нет.
Я слушаю рассказ бабушки и не понимаю, как этот красивый город может быть таким страшным, холодным и голодным, где мертвые люди лежат на улице, где темно и воют сирены, ревут снаряды и рушатся дома.
Под грустный бабушкин голос я незаметно засыпаю, а утром пристальнее разглядываю большую черно-белую фотографию, вставленную в деревянную рамку. На меня смотрит милая девушка с печальными темными глазами, мне ее очень жалко, она умерла такой молодой.
…С тех пор прошло около десяти лет. Я выросла, постарел мой дедушка, уже нет бабушки, стали старше мои родители, и только все так же печальна и молода тетя Люся, так же внимательно смотрит она на нашу жизнь немым ее свидетелем. А нам от ее недолгой жизни остались на память письма и воспоминания людей, знавших ее.
Заинтересовавшись судьбой тети Люси, я обнаружила в небольшом семейном архиве не только ее письма, но и фотографии, документы.
После окончания школы в 1939 году Люся поехала в Ленинград. Там она попыталась поступить в Первый ленинградский медицинский институт, но из-за большого числа поступающих не прошла по конкурсу – подвела физика. После неудачи в медицинском институте Люся поступала в Финансово-экономический институт, где к тому времени прием еще не был закончен, и прошла туда, где и проучилась до 1942 года.
Учеба шла хорошо, и студентка получала стипендию, что было очень кстати, так как в 1940 году в институте ввели плату за обучение.
Летом этого года Люся приезжала к родителям в Мончегорск. Она привезла всем подарки и продукты, так как с обеспечением Мончегорска продовольствием были проблемы. Это была их последняя встреча.
22 июня 1941 года Германия напала на СССР, и было объявлено начало войны.
В начале войны студенты еще не закончили учебу, а в конце июня их уже не отпускали, так как все были определены на строительство оборонительных сооружений. С этого времени Александра Алексеевна стала сохранять письма дочери из Ленинграда, которые остались в семейном архиве до настоящего времени.
28 июня 1941 года
«Нас оставляют с той целью, чтобы работать. Настроение хорошее. Будем ходить каждые 7 дней по 8 часов, затем дается отдых – 4 дня».
В этом же письме она пишет о невозможности выехать из города – тема, которая будет повторяться в каждом ее письме:
«Деньги 200 р., посланные на дорогу, я получила вчера. Очень благодарна за них, но использовать их на дорогу не придется. Ни одного студента из Ленинграда не выпускают».
Однако это относилось только к взрослому населению, о чем свидетельствует строчка из того же письма:
«Сегодня началась эвакуация детей из Ленинграда в возрасте от 8 до 12 лет».
Предполагали ли тогда жители Ленинграда, что в конце ХХ века школьные учебники по истории будут приводить такие данные:
«Официально считается, что из Ленинграда и пригородов с населением 3,4 млн человек эвакуировали к марту 1943 г. 1,7 млн, в том числе свыше 400 тыс. детей. От голода умерло 642 тыс. человек, около 17 тыс. погибло при налетах и артобстрелах. Получается, каждый второй из оставшихся…»
Но это будет впереди, а пока люди полны жизни, уверены в скорой победе. Они считали своим долгом остаться в городе, чтобы защищать Родину, помогать войскам. Чувство патриотизма было столь велико, что порой превышало страх за собственную жизнь.
30 июня 1941 года
«Ленинград живет спокойно, везде чувствуется огромная сила энергии, с которой взялись трудящиеся города Ленинграда.
Мы, студенты города трех революций, поможем всем, чем только сможем. Для обороны нашего города создается спец. армия из студентов, куда войдут и наши девушки. Я записалась в школу медсестер, чтобы потом идти и помочь нашим бойцам.
Настроение хорошее у меня. Не беспокойтесь, скоро увидимся. Проклятый Гитлер будет отбит».
28 июля 1941 года
«Экзамен 23 числа по основам сдала, остался еще один, что с ним будет, не знаю, вообще мало интересует, да и обстановка этому содействует.
Вы не беспокойтесь за мои экзамены, сдам или не сдам его – все равно».
А обстановка была действительно тяжелая.
К концу сентября 1941 г. линия фронта проходила всего лишь в нескольких километрах от Ленинграда. В письмах Люси этого времени исчезает легкость, непринужденность, с которой она писала о войне, своем положении. Теперь все чаще в них слышится сначала беспокойство, потом страх за только начинающуюся жизнь, страх реальной войны.
2 августа 1941 года
«Немного страшно вначале было, а потом привыкли, все смотрели, как наши “ястребки” сбивали фашистских бомбардировщиков».
«В сентябре 1941 года фашистская авиация приступила к массированным ежедневным бомбежкам блокированного города. Зловещие стаи “юнкерсов” появлялись над Ленинградом и в темные, беззвездные ночи, и на рассвете, и в дневное время. Привычными для ленинградцев стали “психические” воздушные тревоги, длившиеся иной раз по десять часов беспрерывно. Из репродукторов доносилось тиканье метронома, а отбоя все не было и не было. Это означало, что над городом, сменяя друг друга, по-прежнему кружатся бомбардировщики»[2].
Об этих налетах пишет и Люся в своих письмах.
20 сентября 1941 года
«Пишу после очередного налета немецких самолетов на Ленинград. Хочу сообщить, чтобы не беспокоился, осталась жива, здорова. Наш домик только качнуло разок, и все обошлось благополучно».
22 сентября 1941 года
«Все, что когда-то приходилось смотреть в кино, наблюдаем в действительности».
Несмотря на это, студентов продолжали собирать на работы.
20 сентября 1941 года
«Сейчас без 20 мин. 8 час. вечера, только что пришла с работы. Вблизи разрывались фашистские снаряды, но все работали до конца, каждый делал свое дело».
Через много лет, прошедших после этого дня, об этих студентках я буду читать в книгах: «Добрых три четверти всей работы выпало на долю женщин. Это женскими руками были вырыты глубокие противотанковые рвы, задержавшие танки фашистов, это они, боевые подруги фронтовиков, неутомимые и отважные ленинградки, опоясали город сплошными железобетонными надолбами. Пусть останется бессмертной в веках доблесть женщин Ленинграда, истинных героинь блокадных дней!»
Считала ли Люся себя героиней? Мне кажется, нет. Она работала, как все, как было нужно, и в это время мысли ее были не о «доблести женщин», а о родных, о том, как хочется домой, к маме, хочется жить.
Она просит у родителей разрешения бросить учебу и приехать, но матери, считавшей, что дочь во что бы то ни стало должна стать образованным человеком, казалось, что все обойдется, война скоро кончится и обучение продолжится. Она сомневалась в необходимости отъезда, уклонялась от ответа или говорила, что нужно подождать. А просьбы в письмах становились настойчивее, до тех пор, пока не стали горьким упреком, когда уже ничего нельзя было сделать.
8 июля 1941 года
«Вообще-то уехать из Ленинграда можно, но студентов директор не отпускает. Я думала уже об этом. Да и куда ехать! Вы ничего не пишете».
11 августа 1941 года
«К моему возвращению я должна иметь от вас ответ настоящий: что делать?
Сами видите, как с занятиями дело обстоит. Конечно, жаль и бросать и тоже сидеть здесь, зря деньги проедать, тоже понимаете…
Но директор никаких отпусков не дает, а если что, сразу отчисляет по собственному желанию».
15 августа 1941 года
«Знаю, что из института не увольняют, я бы хотела очень приехать, так как находиться здесь не нахожу целесообразным. Пишите подробнее, как сделать».
27 августа из-за действий фашистской армии было прервано железнодорожное сообщение города со страной. В этот день в Ленинград пришел последний поезд. Так сообщается в исторических книгах. Но в письмах Людмилы, датированных 28, 29 августа и 17 сентября, написана другая информация.
28 августа 1941 года
«Мне уехать нельзя пока. Остановка за институтом. Нужно увольнение. В случае чего-либо еду в Вологду, как ты пишешь».
Можно было бы предположить, что о железнодорожной блокировке 27 августа в этот день она еще просто не знала и такие сведения появились только на следующий день.
29 августа 1941 года
«Сегодня получила деньги 300 руб., за которые очень благодарю. Как видно, они не понадобятся для поездки, наверно, уже не придется выбраться… За меня не стоит беспокоиться, ведь не одна я такая, а много нас. Постараюсь, конечно, но вероятность очень мала».
Но в письме от 17 сентября она пишет: «…вчера в 6 ч. 48 мин. выехала из Ленинграда в Ижоры. Но, увы… сейчас опять дома».
Значит, из Ленинграда еще и в следующем месяце выезжали поезда. Возможно, книга сообщает неточные данные или Люся не права? Но так или иначе, наконец-то получив разрешение от родителей, она уже ничего не могла сделать.
22 сентября 1941 года
«Мама, откровенно говоря, мне немного обидно оставаться здесь. Ведь я тоже все же хочу еще пожить…
Сколько раз я писала, что хочу приехать. Так нет: “Продолжай учиться”. Ну, ладно. Не хотелось вас обижать, а то я поступила бы по-своему.
Когда начали писать, чтобы приезжала, тогда было уже слишком поздно. А сейчас говорить: целесообразно или нет – уже не приходится. Всегда найдешь один ответ – нельзя.
Я посмотрела на карту, нашла город Шенкурск и думаю, что в этом местечке сейчас вы думаете, дышите, живете».
Переписку с дочерью поддерживать было трудно не только из-за тяжелого положения в Ленинграде, но и из-за эвакуации семьи из Мончегорска и постоянных переездов.
Рассказ Виктора Михайловича Смирнова, брата Людмилы, об эвакуации
В июне 1941 года отец работал начальником 2-го отделения желдорцеха комбината «Североникель», мне было семнадцать лет, закончил восемь классов, Леве было десять лет, мать не работала.
В середине июля начали демонтаж оборудования комбината, а семьям предлагалось выезжать из города. Сначала к этому относились с недоверием, но после нескольких бомбежек, когда отсиживались в бомбоубежищах, представлявших собой глубокие и длинные рвы, накрытые бревнами и засыпанные землей, с входами с разных сторон, начали собираться и выезжать. Особенно заторопились с эвакуацией после объявленных химических тревог, хотя все ограничивалось только тревогой.
Отец должен был остаться до конца эвакуации комбината для обеспечения вывоза оборудования, а семья задерживалась из-за дяди, который уехал в августе в командировку. Он работал тогда заместителем начальника юридического отдела по железнодорожным делам. Кировской железной дорогой комбинату был предъявлен иск, он выехал в Петрозаводск для разрешения этого вопроса и пропал (больше о нем ничего не известно).
Ждали его до конца августа и 30-го числа одними из последних выехали из Мончегорска в Кандалакшу. Из вещей смогли взять только самое необходимое, хотя, слушая сводки, уже понимали, что уезжают надолго. Железная дорога в Карелии тогда уже была перекрыта немцами, был взят Петрозаводск, оставался только морской путь.
Несколько дней просидели на берегу залива в Кандалакше, ждали пароход, попадали несколько раз под обстрел. Потом пришел товарный пароход – лесовоз «Шексна» и, погрузив сначала в огромную сетку скарб, а потом и людей в трюм рядом с вещами, взял курс на Архангельск.
Море штормило, взрослые были подавлены, а мальчишки носились по пароходу полные новых впечатлений.
В Архангельске снова ждали пароход, подошел старый колесный, перегрузились и на буксире по Северной Двине, а потом по реке Ваге доплыли до пристани, расположенной за 30 км от г.Шенкурск. На этой сельской пристани эвакуированных ждали деревенские подводы. Людей разобрали местные по деревням.
Семью пригласил бригадир колхоза в деревню Горки, 12 км вглубь от реки. На краю деревни стоял брошенный дом, куда поселили мончегорцев.
Мать, тетя Валя и я были приняты в колхоз и активно включились в уборочную кампанию. В начале ноября на праздники приехал не-ожиданно отец, получивший назначение на Урал в Главникелькобальт. Эвакуация комбината «Североникель» была успешно завершена, основные фонды были переправлены в Норильск. В Мончегорске отец закрыл опустевшую квартиру, а ключи куда-то забросил, жизнь снова гнала его из города, с которым он сроднился.
Ехали в топке старого паровоза, утепленной и с печкой-буржуйкой, по только что отсыпанной дороге от Беломорска до ст.Обозерская на Архангельской железной дороге. Эту ветку построили специально для связи с Кольским полуостровом в обход захваченной фашистами территории.
После приезда отца собрались и на лошадях по старому Архангельскому тракту, который был проложен еще при Петре I, вдоль Северной Двины и Ваги доехали до г.Вельска.
Путь этот был долгим, добрались только к декабрю. В это время немцы уже захватили Донбасс, стране нужен был уголь, поэтому через Вельск и Котлас тянули железнодорожную ветку, связывая центр с Воркутой, где еще до войны начались разработки. На этой стройке были заняты заключенные, работы велись очень быстрыми темпами, но условия были ужасными, чему были свидетелями все проезжающие по этому пути.
На рабочем поезде семья доехала до Вологды, потом в товарном эшелоне до Свердловска. Здесь отец получил новое назначение в г.Кировград, начальником движения на ветке медеплавильного завода. Остальные устроились жить в Свердловске у ранее приехавшего мончегорца Ванеева, сдавшего им комнату.
Потом я поступил в ФЗО в Невьянске, в 12 км от Кировграда, а мать на завод твердых сплавов, эвакуированный из Москвы, – контролером (отливали наконечники для бронебойных снарядов).
После окончания ФЗО я жил в общежитии, работал на военном заводе в заводоуправлении учеником контролера связи. В начале августа 1942 года получил повестку в военкомат и был зачислен курсантом военного пехотного училища. Проучился восемь месяцев и со всем выпуском был направлен на Южный фронт под Сталинград в качестве командира пулеметного взвода. Провоевал до сентября 1943 года. Под г.Мариуполем был тяжело ранен и после длительного лечения, уволенный в запас, в марте 1944 года вернулся, проехав практически всю страну с юга на север, в Мончегорск, куда к этому времени приехали и родители.
Первое время родные получали письма, приходившие с большим опозданием, но все-таки доходившие до них из блокадного Ленинграда. Потом письма перестали получать, но оставалась надежда.
Письма Л.М.Смирновой (продолжение)
2 августа 1941 года
«С 4 августа, т.е. послезавтра, мы начинаем заниматься. Срок занятий сократили, и мне осталось прозаниматься еще один год, после чего будет две недели практики и в июне месяце госэкзамен.
Заниматься в день придется не меньше 6 ч., а иногда по 8 и 7 часов. Причем, свою учебу должны совмещать, в первую очередь, с оборонной работой. Да мы уже на все согласны, лишь бы только отогнать этих гадов – станем работать и учиться».
11 августа 1941 года
«…о занятиях в августе месяце. Так их не было и вряд ли будут с 1 сентября.
Потому что 4 курс, которому осталось заниматься 2 месяца, и то сняли с занятий».
3 сентября 1941 года
«Я остаюсь здесь, начали заниматься. Долго ли эти занятия продлятся – неизвестно. Занимаемся по 16 чел. на всем курсе, часть находится на спецработах. Вообще, как только понадобимся, снимут с учебы».
24 октября 1941 года (блокада уже началась и длится около полутора месяцев)
«Сейчас занимаемся и довольно-таки много. С 9 до 11 ч., с 11 до 13 ч. перерыв обеденный, а затем до 6 ч. вечера».
После этого только в январе следующего года, в одном из последних писем, Люся написала об учебе. Наверно, не это было важной темой. Однако она продолжала заниматься.
25 января 1942 года
«Сессия у нас идет и продлится до 15 февр. С 15 февр. по 22 февр. каникулы. Я сдала уже два предмета. Готовиться очень трудно. Усвояемость – никуда, да и условия не ахти».
Слишком мягко написала Люся про условия, наверное, чтобы лишний раз не расстраивать и так переживающих родителей. Она успокаивает мать, извиняется за свои слишком тягостные упреки, ведь все-таки она хотела сделать для дочери как можно лучше, выбрать правильный вариант. А это ой как не легко сделать в таком положении, здесь легко ошибиться.
24 октября 1941 года
«Я вовсе не обвиняю Вас в том, что осталась здесь. Нет!.. Я сама тогда не знала, что мне делать. Уехать было можно без увольнения, т.е. без документов из института, а этого я боялась, признаться, и боялась этим расстроить Вас. Потому что знаю, как ты всегда стоишь за ученье. И может быть много было очень грубо написано в этом письме. Прости тогда, мама, ты не представляешь, как я рада была, когда получила от тебя письмо и увидела слово “приезжай”. Я готова была уехать в ту же минуту, но было уже нельзя. После возвращения из Мшинской у нас в головах перебирались все мысли, а главное – это отъезд. Хотели идти пешком, но сборы остались сборами. А теперь страшновато. Тамара даже срочно сшила рюкзак, запаслись немного хлебцем, да у меня были еще сухари. Дорога не страшна, идти не боялись, но нас отговорили, все равно бы вернули. Мама, милая! Ты не беспокойся за меня».
А между тем, кроме бомбардировок, наступало новое, самое страшное испытание – голод.
Немецкие специалисты-диетологи уверяли Гитлера, что население умрет своей смертью, не может не умереть.
2 августа 1941 года
«Карточки студентам выдали, как служащим. Так что хватать продуктов будет. У меня хлеба больно остается. Последнее время так я покупала 200 г булки, и она у меня тянулась несколько дней. Ничего не хотелось, воду газированную пила и все!»
После наступления блокады, когда город остался жить только на своих запасах, дела с едой стали ухудшаться, сначала понемногу, а после от нехватки еды люди умирали.
30 сентября 1941 года
«На время работы у нас хлебные карточки отобрали, получаем на трассе 400 г. Остальное остается так же, как и было в этом месяце: сахару – 1700, масло – 500, рыбы – 400, крупы – 100, мясо – 800. В столовых коммерческих, а также магазинах ничего нет. Остаемся исключительно на пайке, конечно, этого не совсем достаточно после 10-часовой работы на воздухе».
Город находился в блокаде, железные дороги бездействовали, снабжение огромного города воздушным путем было необычайно опасным делом, да и не могло оно прокормить миллионы людей – наступили голодные времена. Спасение ленинградцев зависело от Ладоги, однако это понимали и немцы: достаточно было осажденным организовать хоть небольшой подвоз продовольствия, и блокада могла затянуться на длительный срок.
6 октября 1941 года
«Сегодня не выспалась, было очень страшно, где-то близко бомбили, как и каждый почти день. Живем спокойно только до 8 ч. вечера, а там только и думаешь: “Вот сейчас, вот сейчас…”».
16 октября 1941 года
«Чуть не удалось (на днях) испытать удар от осколка снаряда. Разорвался в шагах 30-ти от меня. Нашей девушке с четвертого курса оторвало ногу и вторую ранило. Пострадала еще одна сотрудница из нашего института».
17 октября неожиданно развернулось новое вражеское наступление, основной задачей которого был полный контроль над озером. Каждый день осложнял обстановку в Ленинграде, вражеская авиация бомбила жилые кварталы, ежедневно нарастала сила артиллерийских обстрелов, но город жил, отмечал праздники, продолжали работать театры, и люди шли в них.
22 октября 1941 года
«Недавно пришли из театра. Смотрела оперетту “Принцесса долларов”. Три часа, проведенные в театре, были отдыхом, а то постоянно мучают разные мысли о вас, о папе.
В театре не то, что было раньше, сидели в пальто, ни мороженого, ни конфет, а сколько раньше было!..»
4 ноября 1941 года
«Нас немного побаловали: на настоящую декаду дали по плитке шоколада, 200 г соленых помидор и пол-литра вина. Так что праздник можно “справить” (24-я годовщина Октябрьской революции). Шоколад и конфеты (250 г) берегу к 7-му числу, еще не выкупала. Да у меня еще есть плитка с того месяца. Так что я богатая. Остальное все по-старому. Вот уже два дня, как в нашей столовой только одни щи, второго нет. А щи – вода, зеленые листья и уксус. Немного скучновато без второго блюда».
Морозы становились все крепче, судоходство закончилось. В городе не хватало электроэнергии, выходили из строя водопроводные магистрали, заканчивались запасы угля, нефти, дров.
Наступили ноябрьские праздники, и люди праздновали, несмотря на холод, на непрекращающийся вой сирены: в этот день в городе разорвалось более 200 вражеских снарядов.
7 ноября 1941 года
«Вот уже на исходе этот замечательный день. Хочу немного рассказать вам, как он прошел у меня в настоящем году.
Сейчас концерт. Поют песню на мотив “Тучи над городом встали”.
Вчера у нас было торжественное заседание, которое началось как никогда, в 4 ч. дня. После заседания нам дали талон в буфет, на который полагалось 2 бутылки лимонаду и 3 конфетки простых. Только встали в очередь, услышали тревогу. Но после все же удалось получить подарок.
Сейчас передают марш “Веселых ребят”.
“Легко на сердце от песни веселой”.
Но, нет, сегодня и от песни нелегко, даже не поется.
Нет, все-таки тяжело переживать так. Ведь не было ни демонстрации, ни какого вечера, ни хорошего обеда. Я выкупила хлеб за сегодняшнее число и за 8-ое – и все 400 г.
Съела сразу. Это в честь праздника. Побаловались шоколадом. Вино мы не выкупали еще (очереди очень большие)».
Но праздник не был долгим, немцы отомстили ленинградцам даже за робкую улыбку на изможденных, вечно страдающих лицах блокадников. Лютые холода и голодный мор, бомбежки и обстрелы, все мыслимые и немыслимые беды обрушились разом на жителей города.
15 ноября 1941 года
«Вот 8-го числа была сильная бомбежка. Бомба попала в конец нашего здания. Пострадали стекла (почти везде вылетели). Тамара и Наташа в это время были в столовой, и Томке стекло попало в рот, но ничего, не поранило. А я с Галей в эту тревогу сидели в кинотеатре. Приходим и видим такую картину. В эту тревогу пострадали три наших студентки. Вообще после 8-го числа несчастья на наш институт рушатся одно за другим. Позавчера убило еще троих, и у одной девушки сделалось сотрясение мозга.
Продовольственное положение наше ухудшилось, дают уже по 150 г хлеба. На суп вырезают талончик 25 г. Второе бывает редко. Ну… жить еще можно.
Холодно сейчас работать, но ничего. Побольше наверчу на ноги тряпочек, ваты, газет. У меня ботинки есть мужские. Большие, большие. На голову платок, голова большая будет, пальто короткое (но очень теплое) и ноги огромные».
Через пять дней ленинградцев ожидало новое испытание.
В этот день, 20 ноября 1941 года, «Ленинградская правда» опубликовала коротенькое сообщение о пятом снижении норм выдачи хлеба. Они стали самыми низкими за все время осады: 250 г хлеба по рабочей карточке, 125 г – всем остальным. И какой это был хлеб: на 10% он состоял из воды, на 10% – из целлюлозной муки и на 30% – из суррогатов и заменителей. Питательность этого блокадного хлеба составляла всего-навсего 200 калорий, в то время как человеку в сутки нужно около трех тысяч.
«Хлеб! Блокадная наша ленинградская пайковая горбушка, сухая, жесткая, насквозь суррогатная, взвешенная с аптекарской точностью и, что обиднее всего, такая крохотная, так быстро исчезающая во рту! Храниться бы ей веки вечные на музейной витрине под стеклянным колпаком, как хранятся драгоценные реликвии великих событий, чтобы внуки наши и правнуки рассматривали этот черный комочек с трепетным волнением, да жаль, не сумели мы сберечь на память даже самого тоненького ломтика. О другом тогда думали – не о музеях. Как лучше съесть ее, эту маленькую горбушку?»
Об этом дне пишет и Люся:
«А у нас опять “несчастье” на продовольственном фронте: 125 г с сегодняшнего дня». (Письмо от 20 ноября 1941 года.)
Голод заставлял предпринимать какие-то действия, и вот в ноябрьские дни 1941 года появилась идея постройки ледовой трассы через Ладожское озеро, или Дороги жизни, как после стали называть ее. Еще 8 ноября был отдан приказ о строительстве трассы, но лед на озере был слишком тонок, чтобы выдерживать колонны машин.
Средний срок, после которого движение могло стать возможным, приходился на 13–15 декабря. Ждать нужно было целый месяц. Но благодаря сильным ноябрьским холодам ледостав закончился раньше срока, и уже 22–23 ноября по Ладоге прошла первая автоколонна с продовольствием, а 25 декабря были повышены нормы выдачи хлеба. Теперь рабочие получали по 350 г, а все остальные – по 200 г. Однако «многие ленинградцы считают, что паек в декабре 41-го вырос не столько из-за подвоза хлеба, сколько по другой причине – мертвые, спасая живых, оставили им свой паек…»
Возможно, и Люся умерла, чтобы в этом страшном городе выжил другой человек – моя бабушка, которая потом стала женой брата Люси и, родив дочь (мою маму), назвала ее Люсей, в честь той, другой.
5 января 1942 года
«Мы с девушками только мечтаем, если удастся пережить все это и если выживем, как только приезжаем домой, набрасываемся на картошку в мундире. И больше ничего, ничего не надо. Одно желание покушать досыта. Ведь сколько уже времени мы не испытывали этого скромного, можно сказать, чувства. И когда это я снова буду сыта?
Опухает лицо. Многих уже нет. Настроение опять упало. Вообще все мысли концентрируются на еде, все разговоры о еде, как никогда».
25 января 1942 года
«Ни маслинки, ни кусочка сахару, и вот только с 20 января дали по 100 г сахарного песку и сейчас второй раз по 150.
200 г хлеба – все питание на день и тарелка супа из дуранды. Ты знаешь, что это такое? Бесконечно в нашем меню – дуранда. Я думаю, ты понимаешь, как себя будешь чувствовать на таком пайке уже четыре месяца. Многих уже нет.
Вчера целый день не было света, и сегодня его не предвидится. Воды нет, все замерзло.
Весна будет губительно действовать при настоящем санитарном состоянии города. На улицах даже валяются. О гробах и отдельных могилах не говорят… Бани уже давно, давно не работают, моемся дома».
Это одно из последних писем Люси, дальнейшую ее судьбу я узнала уже из писем ее подруг, писавших, что она заболела.
Вероятно, Люся попала в больницу, но в какую? Этого никто не знал. На все запросы родителей им каждый раз отвечали одно и то же: «на излечении не находилась». Ведь была война, не всех удавалось зарегистрировать, списки терялись или сами люди были уже не в силах что-либо сказать. Смерть стала обыденной. Комендант общежития, где жила Люся, «утешил» Александру Алексеевну таким письмом:
«Она попала в больницу, так что надежду на ее жизнь Вам питать, вероятно, не приходится, по всей вероятности она умерла, это я вам и хотел ответить. Но к Вашему сведению в настоящее время Ленинград свободен. Спасибо тов. Сталину И.В. за его заботу о Ленинграде и слава ему и бойцам Ленфронта. Мы, ленинградцы не смотря на трудности пережили все и 18 января блокаду прорвали. Мы свободно вздохнули и плакали от радости. Не скучайте по дочери».
Конечно, письмо проверялось (и об этом свидетельствует штамп на бумаге – «просмотрено военной цензурой»), но разве можно писать матери так легко и просто о том, что ее ребенок, наверно, умер, советовать «не скучать»…
Люсю продолжали искать еще много месяцев. Куда только ни обращались родители: в Ленгорздравотдел, в секретариат ЛФЭИ, в Казанский финансово-экономический институт, куда должен был эвакуироваться ленинградский, в Управление учебными заведениями НКФ СССР, в Центральное справочное бюро на эвакуированных. Сначала им отвечали, что Люся собирается уезжать вместе со всеми в Ессентуки, потом, что среди приехавших она не значится, и советовали обратиться в другие учреждения. Кроме этих почтовых карточек, сохранились письма студентки Кондрашовой Тамары, с которой Люся жила в одной комнате. По ним можно лучше понять характер Люси, ее положение и причины, из-за которых она погибла.
27 ноября 1943 года, Кувандык
«Как я Вам уже писала, Люся в это время немного прихварывала. Была у нее небольшая температура и кашель. Еще в конце декабря мы мылись у себя в комнате и простудились. Лечиться негде было да и нечем.
Вы знаете, что Люся была очень аккуратной, любила чистоту, и вот когда общежитие не стали уже топить, мы стали спать по двое на одной кровати. Люся же никак не хотела примириться с этим, а одной спать было очень холодно, может быть, это еще добавлялось к ее простуде.
Она собиралась ехать до самого последнего дня, но вдруг вечером накануне дня отъезда она переменила свое решение. Ведь у нее были только туфли с галошами…»
18 февраля 1943 г., Кувандык
«После моего отъезда ей стало еще хуже, она стала терять сознание, потому что температура поднималась выше 40°. Благодаря секретарю комсомола ее удалось устроить в больницу, но в какую – он не знает, а девушка, которая ее устроила, осталась в Ессентуках. Когда я возвратилась домой, я была счастлива и не напрасно меня Люся упрекнула перед отъездом в том, что я оказалась счастливее ее, а в мирное время я очень часто завидовала ее счастью».
21 ноября 1943 года, Кувандык
«Я знала, что она жила где-то на Урале (девушка, о которой говорится в предыдущем отрывке. – Примеч. авт.), но она эвакуировалась вместе с институтом 19 марта в Ессентуки, и не знаю, смогла ли она оттуда уйти до оккупации, в период которой многих студентов угнали в Германию.
Люся с институтом не выезжала, это точно. Я почти не верю в то, что поступающих больных регистрировали, потому что все находилось в жалком состоянии».
Эти письма, написанные на казенных бланках, так как в то время писчую бумагу достать было невозможно, рисуют картину трагического конца Людмилы Смирновой, прибавляя к объективным причинам и субъективные, личные.
Как мне кажется, воспитание в семье, данное в основном матерью, Александрой Алексеевной, не способствовало выживанию в трудной, критической обстановке. Мать считала, что молодая девушка должна вести себя, как барышня. Люся дома была освобождена от многих бытовых обязанностей, условия жизни семьи перед началом войны были благоприятные и позволяли девушке вести достаточно беспечный образ жизни. Представления о правилах хорошего тона не дали ей опуститься, но и не позволили стать более практичной и самостоятельной.
Сравнивая рассказы моей бабушки, Смирновой Фаины Алексеевны, простой деревенской женщины, с письмами Люси, я убеждаюсь, что в то время еще существовала разница в воспитании детей, выходцев из разных общественных групп дореволюционной России.
Приехавшая в Ленинград из небольшого городка Неи Костромской области, бабушка не имела туфель с галошами, но привезла добротные валенки. В холодном общежитии своего Учительского института она и такие же деревенские девушки, привыкшие к самостоятельному ведению большого деревенского хозяйства, смастерили хорошую печку-буржуйку, создавали общий запас продовольствия, меняли на рынках все, что мало-мальски было ценного, на клей, из которого варили холодцы с добавкой суррогатных продуктов. Бабушка не ждала разрешения на выезд от родителей, свое спасение она сразу взяла в собственные руки и при первой же реальной возможности, без документов, рискуя быть задержанной, по Дороге жизни выбралась из блокады. Потом был долгий путь на родину, страшный состав с больными, обессиленными людьми, где она, без продовольственных карточек, за тарелку супа ухаживала за стариком, носила ему раздававшуюся на станциях бесплатную еду, помогала выйти и раздеться, когда поезд останавливался далеко от станций, чтобы люди могли освободить свои измученные постоянным расстройством желудки.
Работая над воспоминаниями моего дедушки Смирнова Виктора Михайловича, письмами Людмилы Михайловны, я все сильнее ощущала неразрывную связь их жизней с моей, истории их судеб с историей века.
Отдаленные события начала и середины XX века, изучаемые на уроках, обрели трагическую и реальную плоть. Полузабытые в детстве рассказы моих родных, теряя свою мифичность и легендарность, становились болью и кровью живых, сильных и слабых людей. Я взрослела вместе с этой работой, превращаясь в человека, знающего, откуда он пришел, и будущее во многом стало мне понятнее и яснее.
Расспрашивая своих родственников, я заставила и их многое вспомнить, связать и переоценить близость родственных связей, вспомнить о прошлом.
Для меня стало очевидным, что история века – это не только цепь взаимосвязанных, а иногда и случайных событий, не только одержимость деяний не всегда добросовестных политиков и людей, предержащих власть, не только героизм «пассионариев», стремящихся изменить сложившийся порядок или непорядок вещей, но и обыденная, пусть даже обывательская жизнь миллионов людей, желающих просто жить в мире, спокойствии, сытости.
Часто бывало, что XX век забывал об этом, надеюсь, что XXI век будет милосерднее к ПРОСТОМУ ЧЕЛОВЕКУ.
