Наталья Малыгина «Война глазами солдата, как я ее вижу»
Рубрика Россия на войне
Московская область,
Люберецкий район,
поселок Томилино,
гимназия № 18, 10-й класс
Научный руководитель
С.А.Сизова
Вторая премия
В основе моей работы – текст воспоминаний нашего дальнего родственника Лазаря Евсеевича Рубинчика. Машинописная рукопись на 20 листах имеет авторскую датировку – 1983 год – и названа «Воспоминания и размышления солдата об отдельных событиях Отечественной войны 1941–1945 годов».
Первый раз я процитировала эти страницы еще пять или шесть лет назад, когда в школе нам было задано написать сочинение о Великой Отечественной войне, но, наверное, мало что поняла. Учительница поставила за мою работу «три с большой натяжкой».
– Настоящий солдат такого не напишет, – добавила она.
Мне было очень обидно, и я решила обязательно разобраться в содержании воспоминаний. С тех пор я повзрослела и многое узнала: читала различную литературу, приставала к старшим (к тем, кого считала специалистами) с разными, часто глупыми вопросами.
Думаю, что мне еще далеко не все понятно, но я все же решилась отправить свою работу на ваш конкурс.
Во-первых, мне хочется, чтобы о Лазаре Евсеевиче и его фронтовой жизни узнало как можно больше людей, так как он, по моему мнению, этого заслуживает.
Во-вторых, я надеюсь, что кто-нибудь сможет оценить мои собственные соображения, которые я присоединяю к тексту воспоминаний, дополнить их или указать мне на мои ошибки.
Как я уже говорила, мне довелось расспрашивать многих людей: ветеранов Великой Отечественной и Афганистана, историков и психологов, врачей. Некоторые из них не возражали, чтобы я прямо ссылалась на их информацию, другие просили не называть имена. В результате получилось бы не совсем удобно: одних я должна была бы называть полностью, других – нет.
Поэтому я объединила всех моих помощников под одним именем – «консультант». Этим словом я буду помечать те места, где пересказываю чужие слова. За это я прошу у них у всех прощения и много-много раз благодарю: ведь без их помощи ничего не получилось бы.
Начало войны
До начала войны я всего полтора месяца нахожусь в армии, в стройбате. А в строительном батальоне потому, что сыновей «врагов народа» в стрелковые части в то время не брали.
Как мне удалось узнать, отец Лазаря Евсеевича – Рубинчик Евсей Давидович – был осужден в 1931 году за «участие в промышленной контрреволюции», отбывал свой срок на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Почти сразу после возвращения домой в 1939 году он был вновь арестован и по статье 58-11 – «участие в промышленной контрреволюционной организации» – осужден. Скончался он в лагере под Челябинском в конце 1945-го.
Кстати, никому из своих знакомых и сослуживцев (а я опросила 14 человек) Лазарь Евсеевич никогда ничего не рассказывал об отце.
Консультант. Твой информатор не совсем точен. Дети «врагов народа» не могли служить не только в стрелковых частях, но и в других тоже. Их не брали ни в авиацию, ни в военно-морской флот, ни в артиллерию… Оставались только строительные войска.
Эта традиция сохранилась и по сей день, когда в военные строители берут отбывших наказание, не полностью здоровых, тех, кому не хотят доверять оружие. Между тем работа строителя часто физически тяжелее, нежели строевая служба. Да и представь себе, каково в стройбате не очень здоровому парню рядом с отсидевшими свой срок уголовниками!
Наш батальон размещался под Петрозаводском, вблизи города.
22 июня 1941 года.
Стою на посту у какого-то склада. Мимо пробегает командир (по теперешней терминологии – офицер) и кричит мне, чтобы покинул немедленно пост и бежал на митинг.
Началась война.
Подробно о чем говорили на митинге комбат и старший политрук не помню, но вспоминается, что настроение у всех нас было приподнятое. Были убеждены, что война продлится недолго, да и бои будут вестись только на территории врага. Впервые за последние два года были произнесены слова «фашизм, фашист», которые после пресловутого «Пакта о ненападении и дружбе» между СССР и Германией были исключены из лексикона и публикаций.
Такое же настроение было практически у всех, кто помнит этот день. Я расспросила более двух десятков пожилых людей, и все они вспоминали, что была уверенность: война продлится две-три недели, а затем фашистская Германия будет разбита. Однако по ходу этих расспросов я выяснила, что так думали только молодые люди. Те, кто помнил Первую мировую и Гражданскую войны, были подавлены. Старшее поколение плакало. Об этом тоже упоминают нынешние ветераны. При этом каждый второй (надо только задать этот вопрос) рассказывает, как старшие посылали их покупать необходимые продукты: соль, сахар, мыло, спички, чтобы запастись на как можно более долгий срок. В магазинах образовывались очереди: война отождествлялась в основном с голодом и лишениями.
Начало июля 1941 года. Выдали по одной винтовке на троих бойцов. Патронов не выдали вовсе. Перед батальоном поставлена задача: обеспечить проезд транспортов, то бишь повозок, запряженных лошадьми, с боеприпасами и водкой к передовой через болота, ручьи и непролазную грязь. Работали почти двое суток, за это время на фронт прошло до десятка повозок, но ни одна не вернулась назад. К концу вторых суток со стороны передовой появился броневик с опознавательными знаками Красной Армии, за ним шли несколько бойцов с винтовками «СВ» (самострельная – прототип автомата). На наших глазах броневик остановился, из него вышел генерал в полной форме (по тем временам явление редкое, так как на высших должностях были командиры со шпалами и ромбами в петлицах, да и тех мало после повальных арестов командного состава в 1937–1938 годах). Генерал, командир разбитой финнами дивизии, подошел к ближайшему дереву, вынул из кобуры пистолет и застрелился: его, очевидно, все равно ждал военный трибунал и расстрел. Кроме нескольких человек из окружения генерала, вся дивизия была уничтожена.
Мне удалось найти номера «Военно-исторического журнала» за 1992–1994 годы, где публиковались списки высшего командного состава Красной Армии в эти годы. Генералов, покончивших жизнь самоубийством на Карельском фронте (7-я армия), там не числится. В чем дело – непонятно. И есть ли смысл верить автору воспоминаний в других местах его повествования?
Консультант. Здесь тебе нужно сначала разбираться с текстом. Во-первых, очень часто люди рассказывают об услышанном как об увиденном. И дело здесь не в том, что они сознательно обманывают. Иногда представляется затруднительным описывать – долго и скучно, каким образом к автору попала эта информация. Поэтому и возникает свидетельство «очевидца».
Вот и в этом эпизоде трудно понять, что увидено, а что додумано.
Во-вторых, застрелиться – еще не значит умереть. Особенно генералу, которому помощь должны оказать и быстрее, и качественнее. Выстрелил этот генерал в себя, а кто это видел? Ведь он не случайно от броневика отошел. Не хотел, видимо, чтоб смотрели.
А дальше что было? Наверное, положили на носилки, понесли (повезли) в госпиталь. Петрозаводск – рядом, столица республики. Там – врачи, хорошие наверняка.
И последнее. Подумай, так ли уж обязательно, чтобы генерал застрелился из-за ожидания трибунала?
И я задумалась. Даже из уроков истории в школе я знаю, что многие военачальники, проиграв сражение, предпочитали смерть позору и плену. Тут и консул Эмилий Павел при Каннах, и Марк Брут с Кассием при Филиппах, и Наполеон перед первым отречением (правда, неудачно). Не захотел жить генерал русской армии Самсонов, разгромленный в Восточной Пруссии. Застрелился гитлеровский фельдмаршал Модель. Не покидают тонущих кораблей капитаны. К самоубийству, наверное, толкает не только страх перед наказанием, но и отчаяние от неудачи, груз ответственности за погубленных солдат…
Когда стало очевидным, что дорога, которую мы строили, принесет пользу только врагу, была дана команда батальону идти в Петрозаводск. После чего наши командиры куда-то подевались. А мы, бойцы стройбата, пришли в петрозаводские казармы, пришли скопом и разместились на нарах.
Оба этажа нар постепенно заполнились прибывавшими бойцами из разбитых финнами дивизий, из окружения, а чаще всего вообще непонятно откуда. Появился и командир – бородатый лейтенант, бывший художник из Ленинграда. К вечеру лейтенант основательно напился, а ночью, когда большинство из нас спало, начал стрелять из винтовки по нарам.
Так уж случилось, что я оказался ближе всех к пьяному командиру, спрыгнул с нар и, выхватив у лейтенанта винтовку, вынул затвор.
Пострадал один боец – он был легко ранен в ногу, но никому об этом не сказал, а утром команда – всех в маршевую роту. (Формирование маршевых рот проводилось в течение 2–3 часов, а местом назначения являлся всегда передний край обороны.) Но мне повезло: отрезвевший лейтенант не включил в списки этой роты, по сути дела – смертников, ни меня, ни бойца, которого ранил. Видимо, из чувства благодарности за то, что спасли его от расстрела.
О таких вещах сейчас чуть ли не каждый день рассказывают по телевизору. Стреляют друг в друга солдаты по всей стране. Но, оказывается, так случалось и раньше… Мне все же кажется, что этот лейтенант никого убивать или ранить не хотел, иначе бы он, конечно, не промахнулся. Ведь ясно, что расстояние до нар было маленькое, иначе так просто у него винтовку было не отнять…
И еще мне кажется, что лейтенант не взял Лазаря Евсеевича и раненого в маршевую роту потому, что ему было стыдно или неприятно видеть перед собой свидетелей своего проступка.
О наградах
Вот-вот финны вступят в Петрозаводск, остаются считанные часы. Слышны одиночные винтовочные выстрелы и пулеметные очереди совсем рядом. А я, уже теперь в составе батальона охраны штаба 7-й армии, покидаю город. У дороги расположилась зенитная батарея, судя по всему, с бойцами, служившими еще с довоенного времени.
Наблюдаю, как четко и спокойно отдает команду командир и как один за другим загораются и падают несколько самолетов противника. Выходит из машины какой-то комдив, жмет руки командиру батареи и наводчику, объявляет устные благодарности.
Здесь я опять вспоминаю эпизод с застрелившимся генералом. Лазарь Евсеевич уверенно говорит о комдиве, но теперь я уже знаю, что это – должность, ее нельзя определить по знакам различия. Может быть, комдив, а может быть, – начальник штаба корпуса, начальник артиллерии, просто командир полка… Оказывается, даже правдивые воспоминания не дают абсолютно точной картины событий.
Так было в 1941 году. А в 1944 и 45 годах за такие действия получали высокие награды – ордена. В конце войны награждали, не скупясь.
Припоминаю, что в положениях, определяющих возможность награждения для нас, пехотинцев, были такие нормы: орден Отечественной войны II степени – уничтожение 13 фашистов, орден Красной Звезды – 11 фашистов, орден Славы III степени – 7 фашистов.
Орденами Славы награждали не очень удачливых. Поэтому приравнивание кавалера трех орденов Славы к Герою Советского Союза (по новому статусу, разработанному через 20 лет после окончания войны) для меня звучит странно и, пожалуй, неуместно.
Конечно, никто и никогда не считает количество уничтоженных «фрицев». Обычно после боев составлялись наградные листы на отличившихся в бою солдат и офицеров. В этих бумагах приходилось выдумывать всевозможные «подвиги» и указывать количество «истребленных» фашистов. Затем наградной лист за подписью командира роты шел по инстанциям. Медалями мог награждать командир полка, орденом Славы III степени – командир дивизии, другими орденами награждали командиры корпусов и даже командующий армией. Поэтому предпочитали награды поскромнее – ими награждали быстрее. А теперь эпизод. Май 1945 года. Война окончена. На автостраде Щеттин–Берлин построен поротно наш стрелковый батальон. Строй обходит командир 10-й гвардейской дивизии генерал Худалов. Он обращается к строю: «Кто из вас не имеет боевых наград? Прошу выйти из строя, кроме бывших в плену, угнанных на работы в Германию и побывавших в окружении». Комментарии, как говорят, излишни. Ведь бойцы, бывшие в плену или окружении, часто действовали в боях лучше тех, кто волею судеб не побывал в окружении или в плену.
В указах Верховного Совета об учреждении орденов таких подробностей нет. Думается, что в дополнение к ним были разработаны какие-то частные инструкции, вроде прейскурантов, для облегчения работы наградных инстанций. О них и пишет автор. Я проверяла: действительно, около 70% всех наград было получено в 1944–1945 годах. Мне кажется, что те, кто получил (или не смог получить) редкие награды в начале войны, а потом уже не дослужил (по ранению, например) до победы, должны были чувствовать себя обойденными.
Консультант. Сразу после войны почтения к орденам и медалям было немного. Вся страна, вернее, ее мужская часть, воевала, и каждый знал или хотя бы чувствовал, что не в «цацках» (так называли награды) дело. Ты права: солдат, отступавший до Москвы и получивший тяжелое ранение в начале битвы под Курском, мог не иметь ни одной боевой медали, а попавший на фронт в 1944-м паренек почти обязательно награждался. Но волновало это в основном тех, кто продолжал служить в армии. Мы, демобилизовавшиеся, старались все быстрее забыть и были озабочены не орденами, а учебой или работой.
Впрочем, сначала за награды платили. Мои ордена стоили: Красной Звезды – 15 рублей в месяц, Красного Знамени – 25. Могу ошибиться, но медаль «За отвагу» приносила червонец. В связи с этим я стал участником эпизода, который теперь кажется смешным, а тогда был страшноватым.
Мой двоюродный брат – командир разведроты, потерявший руку в конце 1943-го, был награжден несколько раз еще до ранения, так что обойденным, как ты говоришь, себя не считал. Но в начале 1946-го он получил повестку в военкомат: «героя нашел» орден Александра Невского, к которому его представили за последний, трагический для него поиск в тылу врага. В госпиталях не особенно разыскивали награжденных, так что документы, описав круг, пришли в Москву по месту жительства.
В военкомат мы отправились целой компанией. Орден Александра Невского – офицерский – и тогда был большой редкостью. Петя (так звали моего брата) все время пытался вычислить, сколько ему будут платить.
Кроме того, мы надеялись, что будут выплачены все деньги с момента приказа, то есть за два года, и мы сможем хорошо обмыть это дело.
Поэтому первые слова Петра после вручения «цацки» были:
– Что мне за него причитается?
Военком стал объяснять, что орден – офицерский, очень почетный, стоит несколько особняком от четкой иерархии других наград и денег за него не полагается.
– Дайте мне тогда за «За отвагу», – чуть не закричал обиженный брат, сохранивший некоторую наглость, свойственную разведчикам, которых командование любило и которым многое прощало.
В воздухе явственно запахло пресловутой «антисоветской агитацией», и мы постарались поскорее увести Петю, иначе все могло бы повернуться совсем по-другому.
А потом многие, в том числе и мы сами, постепенно всерьез поверили, что ордена соответствуют военным заслугам. Их стали все чаще надевать. Мы пытались жить прошлым, причем только той его частью, которая нам нравилась.
А деньги за награды выдавать перестали как-то очень быстро. Посчитали, наверное, во сколько это обойдется…
Карельский фронт
Поздняя осень 1941 года. Враг наступает по всем направлениям. Но здесь, в Карелии, противник остановлен. Немцы так и не дошли до Мурманска, но финны перерезали железную дорогу Мурманск–Петрозаводск, заняли столицу Карело-Финской ССР (в то время существовала такая республика) и закрепились. Местное население – карелы – втайне симпатизирует финнам. Многие активно помогают им. Несем тяжелую патрульную службу в большой карельской деревне Алеховщина. До передовой – несколько километров.
Прошлым летом я ездила в Карелию и на север Ленинградской области. Побывала на реке Свирь, где проходила линия фронта. Местные жители – те, кто живет к северу от реки, – получают от финнов небольшое пособие и очень этому радуются. Это относится к тем, которые находились на оккупированной Финляндией территории. Пожилые люди до сих пор вспоминают, что «под финнами» жилось значительно сытнее, чем к югу от Свири. Многие карельские семьи были перед войной выселены в Тверскую (тогда – Калининскую) область. Кто-то вернулся, кто-то не смог. Теперь они восстанавливают свою культуру, изучают карельский язык, очень похожий на финский.
Зимой 1941/42 года мне довелось находиться на огневой заставе в редком лесочке на болотах в Карелии. Линии фронта не существовало. С нашей стороны – заставы в одиночных домиках на хуторах или землянках. С вражеской стороны – финны и даже шведы, а немцев нет вовсе, передвигаются на лыжах в одиночку или парами. Есть и «кукушки» – снайперы на деревьях. Мне вроде повезло – я на заставе, представлявшей собой двухэтажный домик с настоящей кирпичной печью. По ночам дежурили поочередно, нас 11 человек, по полчаса стоим в окопе. Больше, чем полчаса, выдержать очень трудно, холода страшные. На дежурства надевали теплую доху, а валенки и стеганые брюки всегда на каждом из нас, днем и ночью. На посту клонит ко сну, но спать никак нельзя, ведь спящего могут утащить финны. Они подходят на лыжах совсем неслышно.
Ночью нам приносят пропитание и боеприпасы на сутки. Обычно два бойца волокут на себе патроны да мешок с хлебом и два термоса: один с супом, другой с водкой. Ну, а если ночь светлая, то мы остаемся голодными – никто не решается пробраться к нам.
Запомнился случай, когда вместо термоса с супом каким-то чудом нам доставили второй термос с водкой. А ведь полагалось все сразу съесть и выпить, а пустые термосы возвратить в ту же ночь.
Так вот, на голодный желудок пришлось опорожнить два пятилитровых термоса с водкой. В ту ночь никто не дежурил, но все обошлось благополучно – финны не заметили, что у нас творилось.
Обычно же мы съедали и выпивали все приносимое ночью и потом целый день ничего не ели. Сейчас мне даже трудно себе представить, как я (да и другие) мог за один присест съесть килограмм хлеба и котелок супа (правда, один раз в сутки). Но так было.
А кроме голода, здорово и постоянно одолевали вши. Почему-то принято стыдливо умалчивать об этом бедствии фронтовиков. Но факт остается фактом: проверки «на педикулез» и сан-пропускники приводили только к кратковременному сокращению количества вшей, но никогда эти твари не пропадали совсем. Да и бороться с ними на передовой было очень трудно. Ведь снимали гимнастерки редко, а нижнее белье – от бани до бани, носили месяц-полтора. От вшей избавились только в Германии, где меняли нижнее белье чуть ли не ежедневно: его брали у немцев столько, сколько надо.
И так, всю зиму 1941/42 года живем мы, 11 человек, на заставе. От своих тылов были почти оторваны. Финны беспокоили редко.
Среди местных жителей до сих пор существует легенда о том, что финны специально не пошли в 1941 году дальше на юг, ограничившись теми землями, которые, как они считали, исторически принадлежали Финляндии.
Финляндия
Июнь 1944 года.
Очень много лет прошло с того дня, когда я, будучи солдатом 29-го заградительного отряда 7-й армии, стоял в строю на опушке леса, на берегу реки Свири. Хорошо помню обращение генерала, очевидно, командира дивизии, к десантникам, расположившимся по отделениям возле своих лодок-амфибий.
Здесь Лазарь Евсеевич впервые упоминает, что он служил в заградительном отряде. До этого он находился в батальоне охраны штаба армии. Известно, что в заградительные отряды «детей врагов народа не брали», но после той неразберихи, которая была описана раньше, он вполне мог не указывать своего происхождения, да и спрашивали об этом вряд ли. На фронте было не до того.
А накануне прибыла и окопалась в этом лесу дивизия десантников-головорезов из-под Москвы. Им по 17–18 лет. Говорили, что готовили эту дивизию специально к боевым действиям в тылу врага, т.е. безупречно орудовать штыком, кинжалом и не бояться ни Бога, ни черта. Во всяком случае, помнится, что в ту же ночь после прибытия в дивизии недосчитались нескольких офицеров – их прирезали свои же красноармейцы по каким-то причинам.
Вряд ли вновь сформированная дивизия, где солдатам только-только исполнилось по восемнадцать лет, могла быть каким-то образом «специально обучена». Из дальнейшего рассказа получается, что никаких действий в тылу врага она не вела, так что здесь, скорее всего, какая-то неточность.
Итак, дивизия построена. Генерал говорит: «Сейчас начнется форсирование реки Свирь. На противоположном берегу – долговременные укрепления финнов. После артподготовки – по амфибиям и как можно быстрее – на ту сторону! А там необходимо захватить плацдарм и затем – развить успех. Весь личный состав экипажа первой лодки-амфибии, закрепившийся на противоположном берегу, будет представлен к званиям Героя Советского Союза!»
Затем началась мощная и длительная артиллерийская подготовка. Заработали «катюши». Все мы открыли рты, чтобы не оглохнуть. Я и сейчас, спустя много-много лет, могу отличить фронтовика от участника войны, не побывавшего на передовой. Фронтовик при сильном шуме всегда откроет рот по старой привычке, которая не может забыться.
Часа через полтора закончилась артподготовка, и амфибии с опушки леса устремились к реке. Это было удивительное зрелище. Я впервые видел лодки, несущиеся с большой скоростью по суше, а потом с не меньшей скоростью – по воде.
Раздались одиночные минометные выстрелы с вражеской стороны. Слышны и пулеметные очереди. Потоплено несколько лодок-амфибий. Но вот, одна за другой, лодки въезжают на противоположный берег. Затем на резиновых лодках переправляется и наше подразделение. Вижу у дороги два миномета и несколько пулеметов, оставленных финнами в поврежденном виде, и несколько убитых солдат противника. Так была форсирована Свирь. Почти без потерь и вовсе без боя.
В музее города Лодейное Поле я видела макет переправы через реку Свирь 21 июня 1944 года. Изображение, в общем, соответствует тому, что рассказано в воспоминаниях. Вот только я не знаю, какое именно место имел в виду Лазарь Евсеевич – ведь Свирь форсировали почти одновременно в разных точках. Я пыталась выяснить, где действовал 29-й заградительный отряд 7-й отдельной армии, но таких сведений в музее не было. А по берегу Свири до сих пор можно видеть финские укрепления – бетонные ДОТы (долговременные огневые точки). Они почти не разрушены: финны действительно отошли, почти не оказывая сопротивления.
В воспоминаниях финского генерала Лапперанты рассказывается, что было принято решение не рисковать большими потерями в то время, когда уже стало ясно, что Финляндия должна будет выйти из войны. Гитлеровское командование настаивало на продолжении сопротивления по линии Ладога–Онега, но финны союзника не послушались. 19 сентября 1944 года было заключено перемирие, и Финляндия вышла из войны.
Норвегия
Мурманск. Поздняя осень 1944 года.
Объявляется приказ о расформировании заградительных отрядов. Личный состав нашего отряда включается как пополнение в 10-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Дивизия ведет очень тяжелые бои с немцами на подступах к Петсамо. На этом направлении финских частей нет.
Решение о расформировании заградительных отрядов было принято только тогда, когда стало ясно, что всерьез обороняться Красной Армии больше не придется.
Нас привели в порт и погрузили в трюм старенького катера с установленными на палубе пулеметами. В трюм набилось очень много народа. Для того чтобы все уместились, пришлось стоять. После погрузки задраили люки снаружи.
Была ночь. В трюме темно и холодно. Как всегда, куда нас везут, было неизвестно.
Консультант. Сохранение секретности всегда было на первом месте при проведении военных операций сначала в Красной, а затем и в Советской Армии. За время службы я трижды десантировался с воздуха, и каждый раз никто из нас до самого последнего момента не знал ни места сброса, ни боевой задачи. И это в то время, когда мы уже находились в полете и не могли, даже если бы очень захотелось, «разгласить военную тайну».
К утру подошли к берегу. Под обстрелом высадились. Потерь в личном составе от обстрела почти не было. Зато когда вышли на шоссе, то заметались по сторонам. Немцы били из орудий по скалам, и огромное количество осколков летело в нашу сторону. Дождались, пока обстрел прекратился, и пошли по шоссе в сторону Киркинеса.
10-я гвардейская дивизия входила в состав 14-й армии Карельского фронта. Таким образом, Лазарь Евсеевич сменил место службы.
Мы были в Норвегии.
Шли с боями по великолепной автостраде. Немцы отступали, но все немногочисленные населенные пункты и одиночные постройки были преданы огню.
Пробирались сквозь пожары. Но, удивительное дело, склады с водкой и спиртом немцы не поджигали. И это было не случайно. Возле таких складов собирались толпы солдат (да и офицеров тоже), и дальше наступление прерывалось.
И все-таки наша дивизия взяла Петсамо, а наш 24-й стрелковый полк занял город Киркинес, а полк стал именоваться Киркинесским. Город пылал в огне пожаров. А люди выходили из убежищ, в которых прятались, и, радостные, приветствовали Красную Армию.
Очень запомнилось это ликование. А ведь через несколько месяцев мне довелось самым активным образом участвовать в освобождении Польши, а затем – лагерей: русского, украинского и даже еврейского. Но ликование запомнилось только в Норвегии.
Консультант. Все дело в том, что для норвежцев русские солдаты были освободителями, а поляки питали к ним естественное недоверие: ведь Красная Армия вместе с немецкой еще недавно воевала с Польшей. Да и советская власть, с которой они успели познакомиться в 1939–1941 годах, не всем пришлась по вкусу. А изможденные узники концлагерей вряд ли могли ликовать, как относительно сытые норвежцы.
Кроме того, первые впечатления, – а к ним относится память о встрече освободителей в Норвегии, – всегда самые яркие.
Через пару недель, после того как нас приодели по-зимнему в полушубки, стеганые брюки и валенки, команда: быстрым маршем покинуть Норвегию и через десять дней прибыть в Мурманск. Предстояло пройти пешком 600 км, т.е. по 60 километров в день.
Уходили из Киркинеса утром. И снова ликование! Провожали, пожалуй, еще с большей радостью, чем встречали.
За первые двое суток во время марша побросали в первую очередь противогазы, затем полушубки и даже валенки (у кого были на повозках в обозе ботинки или сапоги). Поход был чрезвычайно тяжел. Но в Мурманск пришли ровно через 10 дней.
Теперь я вспоминаю об этом походе с удивлением: как это можно было пройти по 60 километров в день, каким образом никто не простудился, никто не заболел и никто не отстал. Да и вообще во время войны, по-моему, никто не болел. По крайней мере, я не видел за все годы войны ни одного больного (не раненого, но именно больного) в частях, где служил это время.
Консультант. Больные во время войны, конечно, были. Просто серьезных больных, особенно в тех случаях, когда подозревали острые инфекционные заболевания, немедленно отправляли в тыл, а легкие недомогания переносились на ногах, что вообще характерно для условий сильного стресса.
Польша. 2-й Белорусский фронт. Начало февраля 1945 г.
Продвигаемся по территории Польши к границе с Германией. Наши соседи – польские подразделения, сформированные в Советском Союзе. Они воюют в основном с польскими отрядами, которые были на стороне немцев или даже нейтральны. В это смутное время в Польше три основные силы: за немцев, за Советский Союз, против немцев и Советского Союза. А назывались: «Армия Крайова», «Армия Народова» и «Армия Людова» – кажется, так. Вот какая армия за что воевала – и в те времена трудно было понять, а сейчас уже забылось окончательно.
«Армия Крайова» действовала против немцев, подчиняясь правительству Польши, которое находилось в эмиграции. Она была враждебна Советскому Союзу, так как рассматривала его с сентября 1939 года в качестве агрессора. «Армия Людова» была создана прокоммунистически настроенными силами, и ее руководство ориентировалось на СССР. Эта армия была создана по решению просоветской же «Крайовой Рады Народовой», которая не признавала эмигрантского правительства. «Армии Народовой» в строгом смысле этого слова не было, а на стороне немцев выступала крайне незначительная часть поляков. Бойцы перетекали из одних формирований в другие, и понять, кого именно они представляют, было действительно сложно.
В польских подразделениях большие потери. Поэтому пополняются они русскими солдатами, которых одевают в польскую форму (на голове – конфедератки), а понимать польские команды можно обучиться вмиг… Комиссары в этих батальонах (заместители комбатов по политической части) – сплошь командиры Красной Армии.
Польские деревни того времени очень бедны, но народ предприимчивый. Даже очень бедный люд норовил открыть свою лавчонку или даже организовать какое-либо «предприятие».
Начали получать польские злотые, но их нигде и никогда нельзя было использовать для покупок – просто никто их не брал. Те, кто не успел проиграть эти злотые в карты и не выбросил, при демобилизации могли обменять их на советские рубли. Правда, в то время об этом никто не знал.
Германия
Тем временем подошли к границе с Германией. Стали на разбитой проселочной дороге, по сторонам которой видны покосившиеся хибарки, крытые соломой. Виден пограничный столб, за которым – Германия. А там широкое асфальтированное шоссе, кирпичные дома, фруктовые сады.
Разительно: нищая Польша и богатая Германия.
Перед началом боевых действий на территории фашистской Германии во всех ротах перед строем зачитывают приказ. Сейчас уже не помню, чей приказ, командующего фронтом или армией, но на всю жизнь запомнились слова этого приказа, которые в то время казались такими естественными, а сегодня, спустя много лет, звучат кощунственно. Вот эти слова:
«Красная Армия вступает на территорию фашистской Германии. Мстите за поруганных ваших жен, сестер, стариков, детей… Увидев женщину-немку, помните, что она – ваша, кольцо на ее руке – тоже ваше…»
На Гдыню (там в конце операции оказался автор) наступала 19-я армия 2-го Белорусского фронта. У этой армии есть комитет ветеранов, куда я еще весной 2000 года написала письмо с просьбой рассказать что-нибудь об этом приказе, но ответа не получила. Мне трудно поверить, что командование могло отдать такой приказ. Конечно, как это будет видно из дальнейшего изложения, солдаты могли присваивать вещи и ценности, но я не думаю, чтобы это официально поощрялось.
Консультант. Автор, конечно, не передает текст приказа дословно: он его припоминает и даже не помнит, был ли это армейский или фронтовой документ. Не исключено, что речь идет о приказе по корпусу, дивизии или даже полку. «Естественные», как он пишет, слова вряд ли могли запомниться совершенно точно. Вряд ли там все было сформулировано буквально так, но дух – идею возмездия всем немцам – автор, надо думать, передал.
Много раз я вспоминал слова этого приказа во время войны и после ее окончания. Видел, как по-разному люди мстили на земле Германии за злодеяния, чинимые в России захватчиками.
Был у нас в батальоне комиссар, т.е. зам. по политчасти командира батальона. Вся его семья была уничтожена немцами. Он и члены его семьи – евреи с Украины. Так вот он стал чудовищно мстить. Несколько раз я видел, как он подавал команды стрелять в ноги раненым немецким солдатам, обрекая их на ужасные страдания. Комиссар был убит в Пруссии в середине марта 1945 года.
А еще в феврале началось наступление нашей дивизии в Померании против сильной группировки противника.
Ночью подошли к исходному рубежу – полянке с одиночным домиком. Рота разместилась и окопалась у домика. На рассвете услышали артподготовку, которая велась через наше расположение по переднему краю обороны противника в течение минут 30–40. Затем последовала команда: «Приготовиться к атаке!»
Цепочкой подошли к полянке, а за ней метрах в 150–200 расположены траншеи немцев. У края поляны, в кустарнике, стояло два ведерка с водкой, рядом – кружки. Красноармейцы, проходя мимо, пили, но не пьянели. Некоторые выпивали и по две кружки и тоже – ни в одном глазу, затем залегли и – в атаку.
В воспоминаниях все время упоминается водка. Когда-то я читала книгу Л.Соболева «Капитальный ремонт», где описывается служба в царском флоте. Там каждому матросу каждый день выдавали по чарке водки. Так вот, за несколько лет моряки настолько привыкали пить спиртное, что, вернувшись домой, уже не могли без него обходиться. Мне кажется, что пьянство, которое так вредит нашему народу, во многом проистекает из этих военных выдач. Люди становились алкоголиками, их дети – тоже. Я не знаю, можно ли было без водки выиграть войну, но причины многих наших сегодняшних несчастий – именно в пьянстве.
Немцы открыли ответный огонь. А мы бежали и кричали во всю глотку: и «ура», и, чаще всего, матерщину. Никогда не слышал, чтобы во время атаки кричали: «За Родину, за Сталина!»
Здесь Лазарь Евсеевич все-таки ошибается. Ведь он сам ниже описывает парторга роты, который никогда не призывал, как это делали многие: «Коммунисты и комсомольцы, вперед!» Наверное, кто-нибудь из политруков мог кричать и «За Родину, за Сталина!».
Консультант. Действительно, перед атакой, когда нужно выскочить из траншеи, кто-нибудь (чаще всего командир или политработник) мог кричать «За Сталина!». Они же и вылезали из окопа последними. Не потому, что были трусами, – просто по уставу старшие начальники должны проследить, чтобы никто не остался. Сам я такое слышал несколько раз. Но все в этот момент кричали в основном «ура». Многие крестились. Сам я в бога не верю, но крестился тоже. А уже на бегу трудно кричать что-либо, кроме «ура», или просто материться.
Падают наши. Вот рядом упал сержант, я подсел к нему – мертв. Забрал у него документы, вывернул медаль «За отвагу» и побежал дальше. Бегу, к животу прижимаю автомат и стреляю куда попало.
Помню, как к концу дня, к сумеркам, рота с боями дошла до деревни, которая в нашем понимании была образцово-показательной. Все дороги и тропинки асфальтированы, дома – кирпичные, крыши покрыты железом. Впрочем, других деревень, менее богатых, мы в Германии не встречали. Ясно, что крестьяне-немцы жили несравненно лучше наших колхозников.
Консультант. Мне довелось побывать в Германии уже позже, под Кюстрином. Мой старшина – бывший колхозный бригадир – долго цокал языком, осматривая пустую крестьянскую усадьбу, а потом сказал:
– Все у людей было… И чего они у нас, нищих, забыли?
Итак, продвигаемся по территории Германии, иногда крайне медленно, неся потери, а порой быстро, почти не встречая сопротивления.
Но вот подходим к странному месту – концлагерь. Кругом рвы, по дорогам – трупы только что расстрелянных заключенных. Многие из них в полосатых одеждах, но в основном – в гражданском или красноармейском. Бегом, с криком, стреляя куда попало, врываемся в лагерь. Охраны не обнаружили. Очевидно, сбежала. В лагере почти одни женщины, они в ужасном состоянии: измученные и голодные. В одном из бараков оказались французы. Они вышли к нам со своим национальным флагом, вполне прилично выглядевшие и аккуратно одетые.
И тут произошел конфуз. Наши красноармейцы, не разобравшись, решили, что это немцы, стали их избивать и даже снимать с них сапоги. С трудом удалось подоспевшему офицеру втолковать солдатам, что это не немцы, а французы.
Как я узнала, военнослужащие из армий союзников, взятые в плен, могли, согласно довоенным соглашениям, пользоваться помощью международного Красного Креста. А Советский Союз их не подписывал. В этом-то и причина той разницы в положении советских и французских заключенных в лагерях.
Идем дальше, на запад. Перед нашим батальоном – подразделение подонков, предателей из поляков, русских и украинцев. В плен они не сдаются (впрочем, их и не берут), в бою отчаянны, ведь терять им нечего. Иногда слышно, как кричат «ура» и матерятся.
Находим в оставленных противником окопах и землянках фашистскую литературу на русском языке. Запомнился журнал, по тем временам прекрасно иллюстрированный. На обложке – фотография: за столом сидят Геринг со всеми своими регалиями и предатель генерал Власов в немецкой форме, но без знаков отличия. Довелось почитать и «Майн Кампф» Гитлера на русском языке. Поразительно страшная, антисемитская и вообще гнусная книга.
А вообще-то, кроме нашей армейской газеты да иногда поступавшей в роту «Звездочки» («Красной Звезды») мы не читали ничего. С удивлением узнаю сейчас о том, что такой-то красноармеец носил в вещевом мешке томик Пушкина или Блока. Верю в это с трудом. Не до томиков было. В вещевых мешках носили патроны и НЗ (неприкосновенный запас): сухари, консервы, если этот запас был в сохранности, конечно.
Командующим нашим 2-м Белорусским фронтом во времена наступлений в Пруссии и Померании был маршал Рокоссовский.
Очевидно, понимая, какой ценой для тружеников тыла достается снабжение действующей армии, Рокоссовский после вступления соединений фронта на территорию Германии отказался от продовольственного и вещевого довольствия (снабжения). При этом он, очевидно, рассчитывал получать необходимое обмундирование и продовольствие с захваченных складов и транспортов противника.
Так оно и вышло, но не совсем так. Организованного снабжения продовольствием и обмундированием не получилось.
В книге «60 кампаний Наполеона» я прочитала, что Наполеон первым отказался от использования созданных в тылу складов продовольствия. Его войска реквизировали все необходимое у местного населения, накладывали контрибуции на захваченные города и области. Этими деньгами оплачивали военные поставки. Но такое было возможно, только если население оставалось на местах и подчинялось новой власти. В России, например, такое снабжение организовать не удалось. А в 1945 году немецкое командование организовывало в Германии уничтожение складов, а жители старались эвакуироваться на запад: так велик был страх перед Красной Армией. А брать контрибуции при разрушении финансов и карточной системе не имело смысла.
Так вот и снабжался каждый красноармеец продуктами питания и одеждой, как сумеет. У жителей деревень и поселков отнимали в основном продовольствие. А поскольку в захваченных нами городах населения почти не было, взламывали замки в квартирах и брали все необходимое. Однако следует заметить, что солдаты, кроме часов и золотых колец, никаких ценностей обычно не брали. Шли тяжелые бои, не до ценностей было. Продовольствие брали, но немного. Солдатский вещмешок и так был тяжел от запасных дисков к автомату.
К этому времени многие красноармейцы выбрасывали свое рваное обмундирование (кроме, конечно, шинели и пилотки) и надевали под шинель «цивильную» одежду. Я тоже взял в одной из занятых деревень отличный шерстяной костюм – пиджак и брюки – и надел вместо изорванных гимнастерки и галифе. Вид у меня был весьма странный, но таким образом были одеты многие в нашей роте, да и во всем батальоне.
Каждый солдат питался самостоятельно, кухня не успевала подвозить обед на передовую.
До сих пор многие верят в то, что 2-й Белорусский фронт под командованием маршала Рокоссовского имел в своем составе чуть ли не бандитов. Все это сказки. Бандитов было не больше, чем на других фронтах, но из-за самоснабжения дело доходило до насилий, грабежей. Дисциплина падала быстро, и поднять ее было невозможно.
16 марта 1945 года. Поселок Яново, возле города Гдыня. Нас в роте осталось 11 человек из ста в начале наступления. Девять солдат, и я в том числе, стоим в окопе возле небольшого деревянного домика.
А еще минут через 20 из-за холма возле леса, чуть правее нашего окопа, показался немецкий бронетранспортер. Он еще только показался на горизонте, до него было не менее двухсот метров, а я почему-то вдруг понял, что буду сейчас ранен (не убит, а именно ранен!). Могут сказать: ну и что, раз из ста человек осталось одиннадцать, ясно, что скоро должно остаться десять. Все это так, но я совершенно отчетливо предчувствовал, что сию минуту буду не убит, а ранен.
Я увидел, кажется, даже не услышал, выстрел самоходки. Почувствовал сильный удар в голову и на миг потерял сознание. Пришел в себя и, увидев, что из рукава шинели хлещет кровь, понял, что ранен. Сразу подумал, что ранен в руку, но рука не болела, и все пальцы шевелились нормально. А кровь в рукав струилась с лица, носа и щеки, потому что я инстинктивно закрыл это место ранения рукой.
…Я шел по лесу в сторону тыла, к медсанбату. Повязка на лице вся пропиталась кровью. Из-под бинтов торчала длинная черная щетина: я не брился недели две. В медсанбате не стали даже разбинтовывать мою голову, посмотрели на окровавленные бинты на лице и голове, сразу усадили в машину, да в кабину, а не в кузов. Сопровождающему дали бумагу – в головной госпиталь. Очевидно, медики подумали, что я ранен не в лицо, а в черепную часть головы. В кузов машины набилось много народу, в основном раненные легко. К вечеру приехали в Руммельсбург, город, который совсем недавно наш полк брал штурмом. В свое время, заняв Руммельсбург, мы покинули его, уходя с боями дальше на северо-запад.
А теперь я вновь в этом городке. И не узнал его. Город был основательно разрушен, в центре почти не осталось уцелевших домов. Оказалось, что после нашего ухода на город был налет английской авиации.
Привезли в госпиталь для раненных в голову. Так как было уже поздно, вечером заниматься со мной врачи не стали. Велено было укладываться на нары в вестибюле госпиталя и отдыхать до утра. Я, естественно, улегся и мгновенно уснул. Под утро проснулся от странного и страшного ощущения, будто бы я нахожусь среди мертвецов. Оказалось, что так оно и есть: справа и слева от меня лежали красноармейцы, скончавшиеся ночью от ран в голову. Мне стало не по себе, подошел к дежурной сестричке. Сестричка позвала санитаров, и те унесли умерших. Затем она повела меня в какую-то комнатушку, сняла с моей головы огромное количество бинтов и отвела к врачу. Тот осмотрел осколочные раны на лице и велел «готовить к операции».
Только после этого сестричка записала, кто я такой. Она не поверила, что мне 23 года (выглядел я, небритый и все еще грязный, наверное, лет на сорок), и повела мыться и стричься. Потом извлекли осколки из переносицы и щеки, и я оказался в настоящей кровати с простыней, подушкой и одеялом. Блаженство полное, можно было спать, спать и спать, что я и делал. Но в этом роскошном госпитале я пробыл дня два или три. Затем меня перевели в самый обычный рядовой госпиталь.
В госпитале кормили три раза в день. К этому времени ходячие «ранбольные» приходили питаться. А все остальное время слонялись по городу. Немецкого населения в нем не было совсем, очевидно, все ушли на запад. Заходили в дома, подыскивали кое-что для отправки посылками в Россию. К этому времени разрешили посылать посылки домой. Помню, в начале апреля зашил в белую простыню почти все, что имел, и отправил посылку в Москву, маме. В ней было два костюма, какие-то женские кофты и несколько пар ручных и карманных часов. Откровенно говоря, у меня было довольно много часов, но часть я успел уже проиграть в карты – основное занятие в госпитале. А денег, кроме оккупационных польских злотых и немецких марок, ни у кого не было, поэтому и играли на часы, кольца, ножи. Посылка, между прочим, дошла в Москву в удивительном виде. Никаких костюмов и часов в ней не оказалось, она была набита тряпьем и камнями. Но об этом я узнал только тогда, когда сам приехал домой после окончания войны.
Многие пожилые люди часто рассказывали мне, что либо они сами, либо их знакомые становились жертвами такого воровства на почте во время войны. Дело в том, что тогда почтовые работники имели право вскрывать любую корреспонденцию и этим пользовались.
А в самом конце апреля большую группу солдат стали готовить к выписке из госпиталя и отправке на фронт. Я был в их числе.
Я не сомневался, что попаду вновь в свою 10-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Дело в том, что существовал приказ о том, что гвардейцы после госпиталей по выздоровлении направляются в свои гвардейские части. Тем временем нам раздали справки о ранении и стали грузить в кузова машин. Все остальные документы, включая продовольственные и денежные аттестаты, на руки не выдали – они находились у сопровождающего; когда погрузились в машины, узнали, что наш путь лежит в какую-то гвардейскую часть, но не в 10-ю дивизию. И тут мне повезло – я увидел рядом с машиной, в кузове которой находился, машину нашей дивизии, а за рулем старого моего приятеля (одно время служили в одной роте) Ломоносова. Я выскочил из кузова и уселся рядом с Ломоносовым в кабину его грузовика.
Таким образом мои документы попали в другую воинскую часть, а я в кабине Ломоносова поехал догонять свою дивизию. Время было удивительное. Никому и в голову не пришло меня разыскивать или во время нашего путешествия попросить предъявить документы. Приближался конец войны.
Консультант. После ранения почти все стремились вернуться в свою часть. Там их знали, они, – если воевали давно, – уже обладали каким-то авторитетом. Были, но реже, случаи, когда возвращаться не хотели, – там, где отношения с сослуживцами не сложились.
А проверять документы у направлявшихся в сторону линии фронта действительно было несерьезно. Искать же было некого: сопровождающий вряд ли бы признался, что у него исчез один за команды: просто отложил аттестат в сторону.
Но вот я в своей роте, в помещении бывших немецких казарм. Меня встретили очень радушно, угощали всякой снедью, вином и шнапсом. Из прежнего состава вернулись в роту гвардии ст. лейтенант Ляпков и старшина Адашкевич да 3–4 солдата, которые за время наступательных боев не были ни ранены, ни убиты, остальные – пополнение. Пополнение прибыло в роту в основном из молодых ребят, угнанных на работы в Германию. Эти ребята оказались на занятой нашими войсками территории и немедленно были призваны в ряды Красной Армии. Кстати, эти ребята, едва достигшие 17–18 лет, по их рассказам, не так уж и плохо жили у своих немецких хозяев. Работали они много, но и кормили их прилично.
Обучены они не были. Было пополнение в нашем батальоне и из немецких лагерей. Эти люди прошли суровую проверку в СМЕРШе или в особом отделе дивизии и отличались прежде всего внешним видом и, может быть, какой-то отчужденностью, что ли. Это были очень хорошие ребята, уже побывавшие в боях. С двумя из них я подружился. Правда, сейчас уже забыл их фамилии, зато их рассказы о пребывании в лагерях помню очень хорошо.
Первый, летчик-истребитель, в прошлом капитан по званию, до того, как сам был сбит и попал в плен, в воздушных боях сбил несколько самолетов противника и был награжден орденами. Он мужественно перенес все ужасы лагерной жизни и, после освобождения, попал к нам в роту простым солдатом. Был очень интеллигентен, дисциплинирован, отличался чувством собственного достоинства. 5 мая наша рота принимала участие в последнем бою, понесла большие потери, и этот солдат, бывший летчик, был тяжело ранен. Ни офицерского звания, ни боевых наград во время пребывания в нашей роте ему не вернули.
Вторым моим приятелем был кадровый красноармеец, призванный в ряды Красной Армии еще до войны. Родом он был из небольшого города вблизи Харькова, а служил в пехоте где-то на западе Белоруссии. Там же попал в плен летом 1941 года. Он был евреем, да и на еврея был весьма похож, но выдал себя за украинца, а фамилию взял своего знакомого-соседа. Немцы ему поверили, но гораздо труднее было обмануть украинцев-полицаев. Да и многие из однополчан, попавшие вместе с ним в плен, знали, что он еврей, и могли выдать. Поэтому он при первой же возможности старался перейти в другой барак или даже в другой лагерь и не быть рядом со знакомыми бойцами. Будучи физически крепким и здоровым, он перенес все лагерные ужасы и лишения и после почти четырех лет плена попал к нам в роту. Он выжил, а всех его родных уничтожили, как он потом выяснил, украинцы-полицаи, а выдали их соседи, с которыми вроде и отношения были вполне хорошие.
Как я узнала, немцы считали, что отличительным признаком всех евреев должно быть обязательное обрезание. В воспоминаниях И.Фурманова «Крестный путь» рассказывается, как он, попав в «котел» под Уманью, выдавал себя за татарина (мусульманам тоже делают обрезание). Впрочем, после революции этот обряд перестал проводиться среди всех евреев поголовно, так что знакомый Лазаря Евсеевича мог выдавать себя и за украинца.
Работники особого отдела нашего полка никак не могли понять, как этот боец-еврей мог пробыть почти четыре года в плену и остаться живым. Его частенько допрашивали, все выясняли, не немецкий ли он шпион.
Рота шла по берегу Балтийского моря, вступая в перестрелки с засадами неприятеля, по набережным и пляжам курортных городков и поселков. Тем временем вблизи города Свинемюнде противник оставил солидный заслон, очевидно, для того, чтобы дать возможность населению эвакуироваться, а войскам отойти на запад. Дело было днем 5 мая 1945 года.
Этот, самый последний для меня бой в этой самой последней в мире войне, как нам тогда казалось, вспоминается и сейчас в мельчайших подробностях.
Редкий лесочек слева от шоссе простреливается автоматными и пулеметными очередями противника, которого мы не видим, но он очень близко. Рота залегла, рассредоточилась и, взяв в полукольцо, почти окружила расположение немцев. Командир роты посылает меня связаться с одним из командиров взводов для организации совместных действий по уничтожению противника… Но тут я почувствовал, что кто-то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь – старшина нашей роты. И он говорит мне: «Слушай мою команду – ложись на дно оврага и не смей совать нос под пули. Война кончается. Похоже, что это последний бой. Не стоит рисковать жизнью».
Надо сказать, что гвардии старшина Леонид Александрович Адашкевич по возрасту был старше всех в роте – ему было в то время около 40 лет. Белорус по национальности, он жил до войны в Ленинграде и работал учителем в школе. В роте пользовался всеобщим уважением. Возможно, он спас мне жизнь за три дня до окончания войны. А бой продолжался. Когда я выбрался из оврага, то увидел, как впереди, на возвышенности бегут по поляне бойцы нашей роты, стреляя из автоматов. Вдруг застрочил пулемет противника и вмиг скосил всех тех, кто оказался на пригорке. Так погибли почти все новобранцы, мальчишки 1927 года рождения, угнанные в Германию на работы и призванные в армию уже здесь, на занятой нами территории. Эти мальчики совсем не были обучены, не умели передвигаться по-пластунски и перебежками. Погибло в этом бою человек 25–30, ранило человек десять, а уцелело мало. Тем временем пулеметный взвод нашей роты развернул станковые пулеметы и ураганным огнем стал косить по расположению противника. Огневые точки немцев были подавлены, можно было продвигаться вперед. И тут вижу: два красноармейца пинками гонят троих солдат, одетых в немецкую форму. К месту под деревом, под которым расположились командир роты и связист с телефонным аппаратом. Это были пленные. Они кричали что-то по-польски, по-моему, о том, что они польские рабочие, что «Гитлер – капут» и т.п. Но командир роты Ляпков, расстроенный и обозленный большими потерями в роте, гибелью многих мальчишек из пополнения, сначала дал волю своим кулакам, избив пленных. Избивая их, он кричал, что, может быть, они и поляки, но все равно фашисты и заодно с немцами, ну и, конечно, матерился. Потом он велел расстрелять пленных.
Надо сказать, что в нашей дивизии в плен немцев брали редко. Только потом, после окончания войны, я понял, как это было ужасно. Но в то время мы все искренне считали, что немцы и фашисты – это одно и то же. А фашисты – не люди, и надо их уничтожать. Почему-то еще считалось, что при активных боевых действиях конвоировать пленных с передовой в штабы полка или дивизии – неслыханная роскошь. При этом, мол, с передовой конвоиры, т.е. бойцы, которые так нужны в действующих подразделениях, уходили в тыл и не так уж и скоро могли вернуться. К тому же наши потери были неизмеримо большими, потому что противник каким-то образом узнавал, что гвардейцы не берут в плен, и дрался ожесточенно, до последнего.
Консультант. Во время Великой Отечественной с пленными дело обстояло по-разному. Если сдавались одиночки, то их судьба, как правило, решалась на месте. Все зависело от того, насколько озлоблен конкретный солдат. То же самое – на уровне командира взвода или роты, хотя здесь командиры расстреливали уже с оглядкой. Если же сдавалась группа немцев или целое подразделение – уже организованно, с белым флагом и т.д., то тогда эксцессов почти никогда не было. Хотя мы, разведчики, часто стреляли или резали тех, кого не могли взять в качестве «языков». Но это была «производственная необходимость»: без нее трудно было отходить к своим, долго оставаясь необнаруженными.
Бой кончился. И как всегда: «Вперед на запад!» Мы не хоронили убитых. Этим занимались наши тылы – обозы и второй эшелон или специальные похоронные команды, если, конечно, они найдут трупы. Поговаривали, что бойцы этих команд перед захоронением убитых присваивали себе все ценное, что находили на трупе. А мы на передовой у убитых никогда ничего ценного не брали. Мы были очень суеверны и верили в то, что если возьмешь что-нибудь у убитого (кроме, конечно, документов, писем, наград), то сам будешь убит. Я до сих пор абсолютно уверен, что так оно и есть.
В нашей роте парторгом был спокойный немолодой человек лет тридцати пяти. Он никогда не взывал, как это делали многие: «Коммунисты и комсомольцы, вперед!» Однако сам показывал пример другим, был впереди. Так вот, все мы видели, что во время одной из передышек перед очередным наступлением наш парторг роты зашивает в полу шинели всякого рода драгоценности, в основном золотые кольца. Удивились, посмеялись да и забыли об этом. А на следующий день парторг был убит. Он лежал у колючей проволоки, в нескольких метрах от нас. Противник уже не стрелял. Но никто, конечно, из-за суеверия не решился снять с него шинель или хотя бы распороть ее ножом и забрать кольца.
Наш батальон продвигается на запад. 7 мая 1945 года располагаемся в лесу возле острова Узедом.
Все тихо. Стрельбы больше не слышно. Сразу же начали шуровать по домам в поисках съестного.
С одним из бойцов нашей роты заходим в небольшой деревянный домик. Нас молча и настороженно встречают старик и несколько женщин. Мы знаем, куда надо идти, и сразу открываем дверь в кладовку, где обычно хранятся колбасы, вино, иногда мед. И вдруг слышим необычный в данной ситуации крик старика: «Комендант, комендант!» Старик кричит и пытается не пустить нас в кладовку, к продуктам. Вот чудак, идет война, и у нас в руках автоматы. Но в это время заходит комендант (вероятно, он слышал вопли старика) и говорит нам: «Ребята, не берите здесь ничего, идите в расположение своего батальона, война кончилась!» Мы выпили с комендантом шнапс и умчались в свою роту. Там уже знали все, что война окончена.
Дело было днем 8 мая 1945 года.
Победа! Войне конец! Все мы были счастливы. Не сговорившись, начали палить в воздух, а потом бросать оружие и боеприпасы в море. Бросали автоматы, пистолеты и даже пулеметы. Ведь твердо верили – закончилась последняя в истории война и больше никогда-никогда не будет войн.
Мне кажется, что так думают, когда кончается любая война. Потому что хотят в это верить.
Хорошо помню товарный состав, в котором мне предстояло приехать в Москву. Состав состоял из теплушек (товарных вагонов). В двух или трех ехали девушки-солдаты, их демобилизовывали в первую очередь. Многие из них пили шнапс не хуже мужиков и были очень наглы. Поезд был украшен лозунгами и, как тогда полагалось, портретом товарища Сталина на паровозе. Это был второй эшелон с демобилизованными, направляемый из Германии в Москву. Поэтому на каждой станции, после того как пересекли нашу границу, нас встречали оркестрами, а иногда устраивали митинги. Ехали очень долго, пути в то время были плохими. В теплушке, где я находился, размещалось человек сорок. Лежали на двухэтажных нарах: слева от входа расположился я. Рядом – сержант, фронтовик с полным набором орденов. Было удивительно, что в то время, когда большинство демобилизованных везли тяжелые чемоданы с «трофеями» (один дядя приволок даже в вагон огромное венецианское зеркало), у этого сержанта, кроме вещевого мешка, ничего не было. Мы разговорились, подружились. Сержант тоже окончил 10 классов до войны. На мой вопрос, почему он ничего не везет домой из поверженной фашистской Германии, ответил: «Война окончена. Начинается новая жизнь. У меня будут дети. И они меня спросят: откуда у нас немецкие “трофеи”. Как я посмотрю своим детям в глаза?» Ответ сержанта меня тогда поразил, я запомнил его дословно. Но в то время мне казалось, что вполне оправданно мизерное количество вещей, заимствованное у немецкого населения и умещающееся в чемодане или вещевом мешке солдата. Ведь мы видели, когда ехали домой, вагоны, нагруженные коврами, мебелью, антикварными изделиями. Все это старшие офицеры и генералы отправляли в Россию, в города, где жили их семьи.
Так вот тогда, после разговора с сержантом, я понял, что оправдания мародерству в любой его форме быть не может.
До сих пор идет дискуссия о том, следует ли возвращать Германии трофейные ценности, вывезенные нашими войсками во время войны и после нее. Я долго думала, что Россия имеет право на компенсацию тех огромных потерь и разрушений, которые принесла нам война. Только недавно я узнала, что многие из таких предметов много лет хранились в полном секрете в специальных хранилищах музеев, как, например, золото Трои. Если бы речь действительно шла о возмещении ущерба, который был нанесен всему народу, то их должны были бы ему показывать. А их просто прятали от всех.
Почему? Если стыдно показывать, то надо отдавать.
Итак, возвращаемся домой. Во многих теплушках попойка идет с утра до вечера и с вечера до утра. Подъезжаем к Минску, вернее, к тому месту, где когда-то был город Минск. Увидели одни развалины, вокзал тоже полностью разрушен. Но на платформе нас встречает оркестр. А рядом импровизированный базарчик, где бойко идет обмен всякой всячины на солдатские продукты, в основном на американскую тушенку. Толпами гуляем по платформе. Вдруг слышим у одной из теплушек шум и крик. Видим, что разъяренные пьяные солдаты камнями бьют парнишку лет четырнадцати. Оказалось, что этот мальчишка украл сапоги у одного из наших солдат, а тот его поймал на месте преступления. Парня забили до смерти. На крики прибежала мать убитого, она где-то рядом торговала семечками.
После этого инцидента нас спешно погрузили в теплушки, и эшелон отправился дальше. Но больше ни в одном городе нас оркестры не встречали и митингов не проводили. Очевидно, сообщили, что едут «бандиты Рокоссовского».
А в Москве состав остановили километра за два до Белорусского вокзала, выгрузились без лишнего шума и отправились по домам.
Помнится, я сел в трамвай номер 22 и доехал до Никитских ворот. Я дома!
Размышления
Я был в действующей армии все четыре года войны.
Написал я очень кратко и лишь немного из того, что хорошо запомнил во время пребывания на фронте. Написал я все это, конечно, по памяти. Ведь на передовой и даже в ближайшем к передовой тылу что-либо записывать или тем более вести дневники строго запрещалось.
Меня сейчас, кстати, немного коробит, когда говорят, что, мол, такой-то красноармеец, или командир, или даже политрук вел дневник на передовой. Этого быть не могло.
Мне необычайно повезло – я остался жив.
Говорят, что, по статистическим данным, военнослужащие 1921 года рождения, находившиеся на западных рубежах страны, к 22 июня 1941 года за время войны погибли почти все. В живых осталось лишь 2% участвовавших в боях.
Вот я – как раз в числе этих двух процентов, оставшихся в живых.
Эти воспоминания я прочитала много раз. Чтобы понять их, обратилась к литературе. Перебрала в библиотеке книги разных авторов, писавших о войне. Получилось, что писать о ней еще можно и нужно. За это время я, как мне кажется, изменилась и сама. Теперь я понимаю, что есть на свете вещи более важные, чем те, которые я раньше ставила на первое место.
Я думаю, что прежде, чем заботиться об образовании, деньгах, машинах, вещах, нужно научиться ценить саму жизнь, прекратить на земле кровопролитие и насилие.
Я очень многое вынесла не только из чтения, но и из общения с моими консультантами. Иногда мне кажется, что они стали моими друзьями, хотя, видимо, что-то и недоговаривали в своих объяснениях, жалели меня. В чем-то они правы. Но я повзрослела, и сама это чувствую. Теперь я уже знаю, что не смогу смотреть на жизнь так, как смотрят многие мои сверстники. Хорошо это или плохо – судить не мне.
