«Под большим трепетом»
Наша учительница истории предложила нам расшифровать дневник Дмитрия Максимовича Гальченко за 1930 год. Это был крестьянин-единоличник, проживавший в селе Крученая Балка Сальского района Ростовской области. Самой большой проблемой было прочесть записи. Первая сложность заключалась в том, что мы работали не с оригиналом, а с копией и, как хотим заметить, не самого лучшего качества. Непросто было разобрать почерк. Страницы дневника были затерты, растекались чернила, часто встречались кляксы, грамматические ошибки. Поначалу нам казалось, что понять хоть что-то будет просто невозможно, но день за днем наши глаза привыкали к почерку автора, и дочитать текст до конца уже не составляло труда.
Дмитрий Максимович писал кратко и по делу, но часто, даже сам того не желая, показывал свое отношение к происходящему. Записи в дневнике он делал ежедневно, «под впечатлением» свежих событий.
После того как мы написали работу по первой части этого дневника за 1930 год, летом следующего года наша учительница предложила поехать с ней в село Крученая Балка, где раньше жил Дмитрий Гальченко, чтобы увидеть своими глазами это место и его дневники.
Мы приехали в школу, где хранились остальные дневники Д. М. Гальченко, и познакомились с Татьяной Ивановной Арефьевой, учителем истории из школы села Крученая Балка. Она нам в подробностях рассказала, откуда эти дневники, как они попали именно в эту школу. Оказывается, один школьник просто захотел получить пятерку по истории и сказал, что принесет дневник своего прадедушки, который он нашел у себя на чердаке. Его семья понятия не имела, что это ценный источник, тетради были вынесены на чердак, большая часть из них испорчена мышами.
Дневников Дмитрия Гальченко оказалось немало, как минимум 20 тетрадей. Причем на тетради за 1930 год стоит номер – 7, то есть они были начаты как минимум в 1923 году, тетрадь 1938–1939 годов – двенадцатая, на обложке дневника за 1951 год стоит номер 20. За 28 лет – 20 тетрадей. Три из них (за 1938–1939 и за 1951) хранятся в музее, одна (за 1930 год) – в семье, судьба дневника 1937 года нам неизвестна, но о нем упоминается в записях за 1938 год.
В дневниках за 1938–1939 годы Гальченко описывает свою жизнь очень скупо. Несмотря на то, что в этом дневнике записи за два года, информации намного меньше, чем в дневнике за 30-й год. Возможно, в 1938 году он уже боится писать откровенно. В этом дневнике Дмитрий Максимович мало пишет о политике, о событиях в селе, в тексте реже встречаются оценки, размышления о жизни. Записи в дневнике 1930 года были наполнены острым чувством несправедливости, возмущением тем, что делала власть, борьбой за выживание, упрямым желанием не поддаваться. Прошло время. Этот дневник иной. Кажется, что Дмитрий Максимович смирился с существующей ситуацией. Он уходит в свою частную жизнь. Но и тут есть записи, в которых он сравнивает настоящее время с прошлым, рассуждает о жизни, сравнивает единоличников и колхозников. Дмитрий Максимович не хотел идти ни на какое сотрудничество с властью, ограничиваясь необходимым для существования. За 9 лет с начала коллективизации он так и не вступил в колхоз.
«Корова Катька. Телка Манька. Овца Рябомызая. Кошка серая – одна»
Дмитрий Гальченко ведет свой дневник с 1 января 1930 года. День за днем он описывает события, происходящие в его жизни. Записи лаконичны, но ведутся ежедневно, что позволяет достаточно подробно представить, что происходило в его крестьянском хозяйстве.
В 1930 г. он подробно описывает это хозяйство, более того, он записывает каждую вещь, которая есть у него и его семьи, то есть проводит подробную инвентаризацию. Крестьянин-единоличник Дмитрий Гальченко имел несколько построек. В 1909 году был выстроен амбар из дерева, а в 1912-м – каменный дом, крытый «цынком» (металлической крышей), и в 1913–1914 годах – саманные конюшня и катух (хлев для мелкой скотины) с двумя отделами. Примерно тогда же был построен «бассень цементов для воды», что для нашей местности если не проведен водопровод. Затем следует большой перерыв в обустройстве двора – это период Первой мировой и Гражданской войн. Двор начинает обустраиваться только с 1921 года, и для построек используется преимущественно более дешевый и доступный материал – саман. Мы заинтересовались: откуда вообще у крестьянина появился дом, в котором проживала его семья? Мы знаем, что Дмитрий Гальченко родился в 1890 году, на момент написания дневника за 1930 год ему было 40 лет. А так как дом был выстроен в 1912 году, то мы предполагаем, что он достался ему от родителей или он сам приобрел его. Вообще Гальченко считался крестьянином-середняком. Но у него были две лошади (правда, одна нерабочая), сеялка, веялка, сепаратор, маслобойка; также он занимался мелкой торговлей. Исходя из этого, мы предполагаем, что при желании его можно отнести и к кулакам.
«Такой жизни никто не пириживал еще»
У Гальченко было несколько источников дохода. Основным источником для получения наличных денег был подсобный промысел: рыбалка и продажа домашней продукции. Мы считаем его основным потому, что он ежедневно ходил за рыбой и, если был хороший улов, продавал ее. Помимо дохода, получаемого от подсобного промысла, он брался за любую работу, которая только попадалась, ради дополнительного дохода.
Одной из наиболее важных составляющих в хозяйстве Гальченко был скот, который он содержал. Это позволяло ему кормить семью, продавать на рынке продукты или обменивать их на другие необходимые товары.
По сути, жизнь Дмитрия Максимовича была разделена на две половины: хозяйственные заботы и свободное от них время, но это разделение весьма условно.
Если говорить о его свободном времени, то в дневнике встречаются записи о том, что он читал газеты, ходил в клуб, в кино, но достаточно регулярно встречается запись о том, что он сам или с друзьями употребляет спиртные напитки. Это могли быть водка, вино, пиво. Независимо от того, праздничный это день или рабочие будни, он всегда находил повод и время для того, чтобы выпить.
Читая дневник Гальченко, нам стало интересно, почему же он так много пил? Было ли это привычное времяпровождение при встрече с друзьями или отдых после тяжелой работы, или же это пристрастие связано с чувством безысходности, которое звучит на всем протяжении дневника: «вели реч долго о жизни»; «сели ужинать выпили 2 бут. водки и вели реч долго о жизни и в 12 час лег спат».
Нам стало интересно, только он позволяет себе такое количество алкоголя или для 1930-х годов это было явление массовым? Вот результаты наших поисков. Оказывается, к 1930-м годам проблема пьянства не только не была разрешена, но с переходом к коллективизации еще более усугубилась.
«В 1930 году среди крестьянства отмечалось „небывалое“ групповое пьянство, длившееся целыми неделями. Деградация и пьянство являлись своеобразной формой протеста крестьян против новых устоев жизни, принесенных в деревню коммунистами. В это время объемы самогоноварения в деревне стали весьма значительными, пьянство же крестьян приобрело форму социального бедствия» (his.1september.ru/2005/20/24.htm).
Но всё же Гальченко находил время и для того, чтобы сходить в кино или в клуб со своей женой. Клуб являлся культурным центром села, где собиралось большое количество людей, от молодежи до людей преклонного возраста. Тут проходили собрания, лекции, обсуждались проблемы сельской жизни и т. п. Гальченко читал газеты, но если писали о коллективизации, то он порой просто откладывал газету в сторону.
«Я получил газеты и читать их нет охоты они все на сплошной коллективизации и я лег спат» (10.01.1930)
В клуб он ходит и для того, чтобы быть в курсе происходящего, хотя очень многого он не может принять. И главное – это борьбу с религией:
«В клубе и нонче без божники проводили собрания старшие чтобы закрыт церковь» (12.01.1930).
«читал Евангелие» (30.11.1930).
Чтение Евангелия было ему необходимо. Чаще всего эти записи встречаются после каких-то серьезных событий, связанных с коллективизацией или противостоянием внутри села. Он часто делает вывод, что выпавшие на их долю испытания – следствие того, что люди отступили от Бога, что это всё – Божья кара.
«Я пока являюс противник колхоза»
Записи Дмитрий Гальченко ведет ежедневно, и это позволяет нам проследить те проблемы, которые возникали у крестьянина-единоличника в эпоху «Великого перелома», а точнее великого крестьянского слома. Читая эти записи, мы видим, как обкладывают его со всех сторон, какое давление оказывают, как сдаются под этим давлением его односельчане.
Практически не было ни дня без дурных вестей. Неслучайно 5 февраля он сделал запись:
«Стало жит так как день пережил то и слава богу».
Дмитрий Гальченко был одним из немногих грамотных крестьян, и, хотя почерк у него, как мы в этом убедились, был совсем не каллиграфический, его постоянно привлекали к ведению документов колхоза, проведению ревизий, работе в разных комиссиях. У нас есть возможность проследить взаимосвязь решений власти с записями в его дневнике. Например, 3 января Политбюро ЦК ВКП(б) был представлен проект постановления ЦК ВКП(б) о темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству, который предусматривал сокращение сроков коллективизации, а в отношении зажиточной части крестьянства говорилось, что партия перешла «от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». 5 января 1930 года проект постановления ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» был утверждён на заседании Политбюро и 6 января опубликован в «Правде».
Через несколько дней после этого мы читаем о последствиях этого постановления. Уже 1 января Гальченко вызвали в сельсовет осуществлять ревизию. С 1 по 12 января Дмитрий Максимович ежедневно участвовал в проверках.
Вечером он делает ключевую запись: «я пока являюс противник колхоза». Что привело к появлению этой записи неясно; возможно, события, связанные с ревизией, разговоры в сельсовете, а возможно, эти слова – результат его размышлений последних дней. Но именно они определят для Гальченко не только весь 1930-й год, но и всю его дальнейшую жизнь.
С этого дня начнутся его постоянные конфликты в сельсовете.
14 января «жену звали в комиссию почему она не учится не записана в школу и если не будет учится то предадим суду».
Согласно декрету Совнаркома «О ликвидации безграмотности в РСФСР» от 26 декабря 1919 года, всё население в возрасте от 8 до 50 лет, не умевшее читать или писать, было обязано учиться грамоте на родном или на русском языке (по желанию). Сам Дмитрий Максимович был противником принудительной ликвидации безграмотности, когда «даже сам себе не человек заставляют учится хоть ты и не хотиш все пошло на оборот нет ни стыда ни греха».
«Тут плачут и скачут»
С 24 января местные сдались, «начали писать в колхоз записался первый Иван Сизько».
В конце месяца местного священника посадили в тюрьму за невыплату задатков под тракторы, а церковь обложили налогом в 1300 р., иначе ей грозило закрытие, чего, собственно, и добивались власти. Верующие попытались собрать необходимую сумму, но, как пишет Гальченко в дневнике, «на этом грабежи только начинались». 27 января у нескольких жителей села забрали всё имущество, как пишет Гальченко, «пошло обратно что и было раньше берут что попало всё подгребло я там побыл посмотрел оно страшно».
28 января его в очередной раз вызвали в комиссию и расспрашивали о том, почему он не записался в колхоз. В этот день забрали имущество еще у нескольких людей, «имущество забирали в колхоз что организовывался новый всего села записалос уже много».
На следующий день Гальченко в комиссии задавали те же самые вопросы, к которым он начал уже привыкать, у людей так же продолжали вывозить имущество.
Уставший от накопившихся проблем, он «сильно разстроенный и со слезами вышел».
30 января он пошел в полеводсоюз получить деньги за сданную рожь. Зерно сдавали по минимальным ценам, но и эти деньги ему не вернули, а переписали их в счет задатка под тракторы, «хотя я и не хотел-бы все равно плати что наложено 75 руб.». И снова в комиссии повторилось всё то же, что было два дня назад. Теперь Гальченко пригрозили таким образом:
«если не будеш писатся в колхоз то все равно обобществим твое имущество и запишем что ты в колхозе по постановлению общего собрания».
Но и угрозы не могли заставить Дмитрия Максимовича записаться в колхоз, он стоит на своем:
«я сказал что не пойду в колхоз».
Среди противников коллективизации был не он один, все население разделилось:
«народ некоторые ходят как убитые журные и скучные а некоторые этому рады и смеются».
Бедняки, получавшие массу преимуществ, вступив в колхоз, «говорят что у нас теперь всего много и мы хозяева». В дальнейшем раскол между колхозниками и единоличниками будет углубляться: колхозники получили право диктовать своим односельчанам. Они особенно активно будут пользоваться этим правом при дележе земель, обложении налогами и в процессе раскулачивания.
В клубе проводят очередное собрание. Рассматривают два вопроса: о коллективизации и ликвидаци безграмотности, «постановили что все должны быт в колхозе имущество обобществить. который и не хотит все равно его имущество поступает в колхоз».
Здесь же Гальченко отмечает еще одну особенность нового времени. При выборе комиссий, «кого вычитают тот и остается никаких голосований нет».
Гальченко попал в ту комиссию, которая ежедневно досаждала его жене:
«попал и я в комиссию по ликвидации неграмотности прозьбы не принимаются».
Как видим, за один месяц на Дмитрия Максимовича свалилось огромное количество проблем и они накапливались, как снежный ком. Остается только удивляться, с каким упорством, несмотря на многочисленные угрозы, он стремится к тому, чтобы остаться единоличником, не вступать в колхоз, хотя оставаться вне колхоза становится опасно. Он живет под угрозой раскулачивания, власть всячески демонстрирует преимущества в положении тех, кто сдался. Очевидно, что село расколото, зарождается противостояние между колхозниками и единоличниками.
«То и смотри прийдут калечит»
1 февраля 1930 года ЦИК СССР принял постановление «О мероприятиях по укреплению социалистического сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством». Оно отменяло аренду земли и применение наемного труда, а краевым исполкомам давалось право применять все меры против кулачества, вплоть до конфискации имущества и выселения из района и края. С 1 февраля Гальченко должен был ходить с комиссией по ликвидации безграмотности «по дворам и кто неграмотный и не ходит в школу то сейчасже явится в красную школу на разсправу». Когда он выходил из дома, его в очередной раз «завернули в комиссию по коллективизации и принуждали записатся». Дмитрий Максимович отказался.
2 февраля Гальченко стал свидетелем еще одного нового для него события – чистки партийных рядов. Собрание проходило в клубе. Он не описывает подробно, что там происходило, только свое впечатление:
«это просто я низнаю как и записать один ужас».
В своем дневнике Гальченко стал все чаще размышлять о переменах в жизни:
«Жилос очень плохо под большим трепетом то и смотриш не идуть ли забират имущество как воробей боится кобца так и наша жизнь».
Продолжалась «грабиловка или ликвидация хозяйств». Тем временем было избрано правление колхоза.
Дмитрий Максимович пошел на мельницу забрать муку, которую смололи из его зерна, но муку ему не дали. Сказали, что «только тем кто выполнил все задания по хлебозаготовке по обмену семян задатки под трактора потом целевые взносы и записался в коллектив тогда тому и мелють». Гальченко решил пожертвовать мукой, но в колхоз не вступать, а вечером он в дневнике записывает:
«Стало жит так как день пережил то и слава богу как день настал и души нет то и смотри прийдут калечит».
Эта фраза записана в начале года, но такие ощущения остаются с ним до конца 1930 года.
После собрания по ликвидации безграмотности Гальченко всё же согласился отправить свою жену в школу.
8 февраля из села опять «угнали» несколько человек и забрали все их имущество. Гальченко комиссия пригрозила бойкотом, если он не запишется. На следующий день он идти в комиссию и высовываться на улицу побоялся. Через день всё-таки пошел в комиссию, а там, как всегда, «говорили одно и тоже пишис в колхоз вези семена плати задаток за трактор». В итоге он согласился только оплатить 50% задатка под тракторы и обменять 15 пудов семян.
Несмотря на плохие отношения с сельсоветом, он продолжал состоять в ревкомиссии и присутствовать при передачах кассы. На некоторое время всё успокаивается, но вскоре пошли слухи о том, что «по селам идут бунты за то что обирают дворы или хозяйства даже в селе Екатериновке были убитые и раненые». К счастью, бунт не дошел до Крученой Балки, возмущения крестьян приостановили ретивость местных сторонников колхоза, «по селу притихли не стали обират стало что-то легче». Но это не означает, что село не осталось без внимания вышестоящих инстанций. В сельсовет приехали «сторонники в пальтах с чимоданами и что-то не так некоторым ворочают что брали даже гальченковых мих. иван. и семеновича Андрея пустили домой». Кем были эти «сторонники», непонятно, возможно, это были уполномоченные по коллективизации. Ясно только, что они горожане, по фразе «в пальтах с чимоданами». Гальченко описывает ситуацию как «что-то не так», потому что не может понять, с чем связано некоторое смягчение ситуации, потому что ничего хорошего он от этой власти уже не ждет.
Тем временем активно строился поселок при огромном зерновом совхозе «Гигант», целью которого было «обратить первобытную степь в безбрежное море хлебов»: «Выстроился городок гиганта где были степи теперь город». Несмотря на это ездить туда за покупками крестьянину-единоличнику было невозможно:
«Купит там без книжки ничего недають».
Ему снова дали понять преимущества в положении колхозников.
Светлая полоса в жизни села длилась недолго: 10 февраля крайисполком принял свое постановление «О ликвидации кулачества как класса в пределах Северо-Кавказского края». Согласно этому постановлению, кулаки выселялись и расселялись в соответствии с их благосостоянием и отношением к советской власти. Уже 27 февраля из Крученой Балки «выпровожали 8 семей… куда неизвестно и с прочих сел везли много бедные люди жены дети холод и они плачут».
Продолжились набеги на хозяйства:
«ветряную мельницу болгова разбирал колхоз. и строил ясли для лошадей».
Естественно, это были ясли для лошадей тех людей, что состояли в колхозе. Гальченко опасается:
«завтра тоже последую этому».
В первый день весны вышло утверждение примерного устава сельскохозяйственной артели, согласно которому обобществлялись земли, скот и инвентарь. В личной собственности крестьянина оставались дом, усадьба, одна корова и определенное количество голов мелкого скота.
В это время в селе Крученая Балка избиралась ленинская ударная бригада, «избирали только охотников добровольцев». О том, как проходили выборы, Гальченко делает лаконичную запись:
«сами себя один другого назначали».
Он не был еще готов к тому, что все выборы впоследствии будут проходить по заранее заготовленному сценарию, пока что его это удивляет.
«Как жит и как быть»
2 марта, последний день Масленицы, для Дмитрия Максимовича был важным, как для верующего человека. Дома у него был «прощальный вечер» – «с церкви пришли брат василий с женой долго сидели говорили как жит и как быть». Гальченко сокрушается:
«теперь этому всему люди не вверять. мало осталос верующих а то много безбожников».
В начале Великого поста «зашел в лавку взял сахару по 100 грамм на душу давали».
Публикация в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов», в которой он возлагает вину за катастрофические последствия коллективизации на местные власти, давала надежду на некоторое сдерживание местной власти. Когда в очередной раз Гальченко пригласили в комиссию и начали давать указания, он сказал:
«позвольте мне самому знат что делат пока я еще не вколхозе».
Но надежды были напрасны. Уже через день к привычным вопросам на собрании добавляется обсуждение вопроса о «разселении кулака как класса». Гальченко, как ни странно, был избран секретарем собрания. Шло долгое и бурное обсуждение всех вопросов. В итоге Дмитрий Максимович записал:
«не согласится с постановлениям Райисполкома».
8 марта его вызывали вывезти 4 пуда ячменя, но он просто «отказал везти». В этот день он делает запись, свидетельствующую, что в деревне идет обесценивание денег, некоторые товары идут только на обмен:
«Пришел в лавку хотел купить табаку но его давали только за яйца и железо а за деньги нет недають».
«Шум и слезы»
В первый день лета проходило собрание, но Дмитрий Максимович не пошел:
«что-то и охоты нет уже только говорять хвалятся а на деле ничего нет».
Эту оценку власти, колхоза и всех происходящих событий разделяли многие крестьяне, но они не могли огласить ее публично.
3 июня он ходил в опросную комиссию, там «регистрировали посевы по налогу». Несмотря на то, что урожая еще не было, налоги уже были рассчитаны.
В своем дневнике он точно передает настроение крестьян, чувство безысходности и давления власти на них:
«У меня что-то была досада тоска не мил и белый свет. что-то якобы чувствовалос надо-мной не хорошее».
Оснований для таких чувств было немало, но то, что происходило в эти дни у него на глазах, его поражает:
«тут при сел/совете за хлеб сколько было слез люди голодные пришли до кова давай хлеба а его нет и в кове спор. шум и слезы».
В КОВе – кассе общественной взаимопомощи, скорее всего, находился зерновой фонд.
«и тут-же в поле не очень радовало и сама жизнь никчему. очень и очень плохо жилос в особености крестьянам».
Это фразой Гальченко еще раз подчеркивает положение и настроение обычных крестьян.
14 июня Дмитрий Максимович поехал вместе с «поверочной комиссией» посмотреть свой загон, который засеял осенью.
«Хлеба нет и корму нет тот-же голод или хуже чем в 1921 году. Как жили раньше и не знали чтобы хлеба нехватало и ничему не видели конца и краю. Тепер жизнь пропала никуда».
26 июня XVI съезд партии ВКП(б) утверждает лозунг «Пятилетку – в 4 года», настаивает на необходимости продолжать коллективизацию, уделяя при этом первостепенное внимание техническому прогрессу.
«Как видно народ голодный»
14 июля «к нам в село прислали хлебозаготовителей. Давай хлеб. А купить нам не разрешается. В лавку пойдеш что купить то тоже не продають говорят что это только для колхоза». Как видим, у членов колхоза были большие привилегии по сравнению с крестьянами-единоличниками даже при покупке хлеба. Гальченко сравнивает времена:
«Теперь вздумаеш как жили раньше и теперь то Евангелие написано правильно. И это не жизн а мучение народа хотя и народ стал хуже быт некуда».
Он оценивает все страдания народа как божью кару за совершенные грехи.
20 июля из-за неурожая резко обострилась ситуация с зерном, была запрещена продажа хлеба частным лицам, так как первоначально нужно было выполнить хлебозаготовку. Гальченко пытается купить хлеб.
21 июля Дмитрий Максимович поехал за хлебом на хутор, там продавали дорого и мало. Но оказалось, что сама покупка хлеба была не единственной проблемой:
«но самая беда по вывозу хлеба нет не дают хоть и купиш то милиция отбирает и везде ездють верхами и не дают купить».
С надеждой на лучшее он поехал на станцию Целина. Но там «народа масса но все купит хлеба а его и напоказ нету». Фраза «даже напоказ нету» говорит о том, что товаров не было вообще. Та же ситуация была и с животными:
«На базаре скот тоже отбирали в государство а вольно не давали продат».
Крестьяне не имели права ни продать, ни забить животное, даже если кормить его было нечем.
На базаре опять «ничего нет тьма народа если где что продают то тоже спор шум». Чтобы купить что-либо, нужно было найти товар, протолкнуться среди остальных желающих, предлагать более высокую цену покупки и успеть его забрать так, чтобы не попасться в руки милиции. И тут появляется запись, характеризующая начало 30-х годов для советского народа:
«как видно народ голодный».
Гальченко напрямую обвиняет власть в организации голода:
«ист нечего хлеб наш украли».
26 июля его позвали в сельсовет и «зделали заседание ревкомиссии и передали кассу сельсовета». Работа в ревизионной комиссии помогала Гальченко остаться в селе и не быть высланным. Гальченко жалуется:
«хлеба нигде нельзя купит и скотские базары тоже разгоняють. ни купит ни продат как писано в Евангелии».
В очередной раз он представляет все беды народа как наказание свыше. В этот день он пишет:
«местами урожай хороший хлеба а местами нет ничего и тут тоже мор и голод людям где не уродило».
Те, у кого был хороший урожай, не могли продать хлеб голодным, пусть и по высокой цене. Вместо этого всё скупал колхоз за гораздо более низкую цену. Такое вмешательство государства в торговлю повлекло за собой голод 30-х годов.
В связи с голодом в конце июля и в начале августа толпы людей ежедневно собирали колоски с убранных полей. Дмитрий Максимович не исключение:
«приехали в гигант на сенную балку там масса народа собирають колос и мы тоже стали собирать и собрали 2 мешочка».
Милиция пыталась препятствовать этому:
«тут народа набилос еще более и нас обратно согнали не давали збират колос тогда немного разъехалис люди мы тоже».
Подумав, что милиция уехала, Гальченко вновь отправился в поле, но «тут нас прихватила милиция с винтовками и я в кучках под соломой пролежал часа 2». Можно только предполагать, какой страх он испытал, чего он только не передумал: его могли арестовать, семья могла остаться без кормильца. Поражаясь размерами зерносовхоза «Гигант», он пишет:
«хутора все гигант уничтожил и выгнал всех. И занял все гигант».
Как видно из записи, успех «Гиганта» был достигнут жесткими и несправедливыми методами. Его «эффективность» была связана с бедами тысяч людей.
Ежедневно в течение двух недель Гальченко ездил собирать колоски, и, возвращаясь назад, «боялис чтоб у нас не отобрали зерно».
«Время обратно настало мучительно и утомительно»
Голодные люди уже не боялись ничего, они были готовы на всё, лишь бы просто съесть кусок хлеба. Почувствовав невозможность согнать людей с полей, милиция действовала иначе:
«ехат было опасно стали много отбират зерно».
У людей просто стали отбирать собранное по пути домой.
Праздник 19 августа в дневнике Гальченко описан буквально так:
«Праздник Преображения Господне или освящение яблок но их нет особенно овощей никаких нет».
В церкви народа было на редкость немного, «мало светили яблоки потому что их нет». Общаясь за обедом со знакомым, «признали что при советской власти плохо никаких твердых законов нет. и тоже жит нельзя. Время обратно настало мучительно и утомительно стали выселят людей и всем грозили что выселят кто не пойдет в колхоз». От голода люди освирепели, видели во всех своих врагов:
«ходил на вальцовку узнат чтобы смолот но там тоже спор руганка в плот до драки».
22 августа к нему приходила знакомая, «у них все забрали хлеба нет». Планы по хлебозаготовке выполняли беспощадно, людям просто не оставляли заработанный урожай даже на пропитание.
«Наверно скоро и нам конец»
4 сентября, придя на базар, Гальченко не обнаружил никаких строительных материалов:
«ни лесу никакого и ничиво нигде нет не то что раньше было при царизьме сколько чего хотиш и покупай».
Когда он попытался продать корову, ему сказали:
«скот не дают продават на базаре а отбирают в коз».
12 сентября Дмитрий Максимович явился в клуб, «была уже составлена комиссия по терзанию и мучению людей». Там ему сказали:
«плати налог штраховку бери займы. Затем хлебозаготовка вези 5 пудов хлеба сеят к 25 сентября общественную 5 саж. на рабочую лошадь. Затем мне извещение что должен посеят озимой 4–5 га».
Колхоз выдвигал почти невыполнимые требования; жизнь крестьянина Гальченко стала похожа на жизнь крестьянина при крепостном праве. Также его заставляли брать заём под названием «пятилетка в 4 года». Этот заём был одним из способов получить средства для проведения индустриализации за счет крестьянства. Давали новые книжки «с добавлением пая мне 6 руб. добавит» и пригрозили:
«Если не плотиш то вылетай домой. и пай твой погиб и не получиш из лавки ничего и на копейку».
Крестьяне были поставлены в ситуацию, когда они были вынуждены выполнять требования власти по дополнительному налогообложению, в противном случае они могли остаться и без земли, и без возможности купить продукты.
14 сентября, оплатив налог и страховку, Дмитрий Максимович отправился по другим селам, чтобы продать свой товар и купить такой, какого не было в его селе.
18 сентября при попытке купить картофель «нас милиция и комса выгнали не дали ничего купит». Причина прозвучала следующая: «здес заготовки картофеля». Государственные заготовки продуктов кажутся абсурдом на фоне голодающего населения. По его записям можно понять, что, скрываясь от милиции, он объезжал все села по заброшенным дорогам.
24 сентября по дороге домой он узнал, что «в Богородицком селе ночью выселили куда неизвестно 30 дворов сразу подъехали подводы колхоза и наваливали и повезли куда ничего низнает». Возникла новая волна выселений кулачества, начавшихся еще в феврале.
На следующий же день его вызвали в клуб и там предлагали брать заём, заставляли везти хлеб на хлебозаготовку, «обратно терзают мучают я пока отовсего отказался». Это был своего рода протест, в котором чувствовалось реальное бессилие.
У крестьян не было возможности переломить ситуацию, они не могли действовать активно, не могли объединиться и оказать организованное сопротивление. Те бунты, которые происходили в течение года, были разрозненными и не принесли результата.
«Как прижмут то ничему не рад»
В октябре начинается новый виток коллективизации и практически каждый день Гальченко делает записи о выселениях, арестах, шантаже и всё это время живет в ожидании катастрофы.
1 октября при дележе земель Дмитрию Максимовичу, как единоличнику, достаются наиболее неудобные земли.
3 октября придя на базар, он увидел, что кроме спичек и курительной бумаги «больше ничего не купиш все продают за хлеб». Деньги обесценились из-за введения книжек и голода.
6 октября до Гальченко дошли слухи, что его и его семью будут выгонять из села, «тут я и тем более разволновался низнал что и делать». Вероятно, этот слух распространила местная власть, чтобы он все-таки принял решение идти в колхоз. Перед ним встал очень трудный выбор: отказаться от своей позиции или рисковать. Выбор был серьезный, и угроза раскулачивания была вполне реальной. В этот же день он пошел в полеводсоюз и заплатил «что прошлою осенью давали деньги под контрактацию хлеба». С него взяли 6%, «не смотря на то что эти деньги навязывали насильно». Деньги ему навязывались еще в прошлом году, чтобы взять с него проценты в этом. Затем он отправился в лавку общества потребителей, где выдавали товары на школьников, но его сыну не дали:
«давали тем что ближе к сов. власти. бедным красным партизанам активу».
Помимо взрослых от политики начали страдать и дети, им тоже с раннего возраста показывали преимущества колхозников перед остальными. Вечером «хотел было получит вклад мне не дали».
На следующий день агроуполномоченный собирал деньги за формалин, по мнению Гальченко, «чтобы брали травит озимую». Чтобы не возникло лишних проблем, Дмитрий Максимович «деньги заплатил и формалин не брал не травил хлеб». В тот же день комиссия «мне предложила заплатит полностью налог страховку самообложения». Побоявшись выселения, он оплатил всё до копейки. На мясозаготовку заставляли отдать овцу.
12 октября ему опять сказали вывезти овечку на мясозаготовку и взять заём, а при невыполнении этих условий угрожали выселить его из села с ликвидацией имущества.
«Я ничего не сказал только забилос сердце только просился что помилуйте но в конце согласился на завтра вывезт овцу».
Перед реальной угрозой выселения ему пришлось унижаться перед комиссией. Гальченко выписывал газеты, интересовался тем, что происходит в стране, но это чтение не могло его успокоить, он видел, что коллективизация идет повсеместно и с большей интенсивностью:
«видно из газет но нам будет плохо».
Давление на единоличников усиливалось. Запись 16 октября:
«Там в лавке что шло недай бог народу толпа и дают и дают товар только тем кто прошел регистрацию в нов членов а мы отказалис нам отказали товар ничего не дают. спор крикнул недовольствия народа злоба вражда друг на друга. тут комиссия уже при огню вечером ходила описывала имущество граждан единоличников».
Как видно, обстановка внутри села была накалена, власти удалось стравить людей: они стали ненавидеть друг друга.
19 октября местного священника, брата Василия и еще нескольких человек сажают в тюрьму, «и тут я ожидал тоже той чаши». На следующий день Дмитрий Максимович всё же отнес баранчика на мясозаготовку «вес вышел 39 килограм на сумму 8 руб. 78 коп.». Как видим, сумма минимальная. Для голодного года такая жертва была огромной, учитывая инфляцию и невозможность купить какие-либо продукты.
21 октября в селе Крученая Балка, в котором жил Гальченко, начали описывать имущество за задолженности или за невыплату того, «что нанего наложили». Продолжили проводить коллективизацию, на каждом из 6 участков села были комиссии по 12 человек.
Дмитрий Максимович был готов терпеть трудности и бороться с ними до конца, хоть и чувствовал свое бессилие. Позиция «серчат ненужно а нужно терпет» становится его жизненной линией.
26 октября агроуполномоченный в комиссии сказал Гальченко везти семена и хлеб на хлебозаготовку, брать заём и вступать в колхоз.
«Сколько нужно терпенья все это пережит и где чего брать и чем отдават».
29 октября его вызвали в комиссию и не отпускали до вечера, но его не удалось сломить:
«я пока еще не согласился вывозит хлеб потому что его на харчи сибе нет полностью».
«Иди из села не мешай»
1 ноября Дмитрию Максимовичу всё же пришлось согласиться вывезти мешок хлеба и взять заём 10 рублей, чтобы не произошло как у соседа:
«его выселили и взяли ночью связали их и повезли на колхозы подводах. А тепер разбирают его Амбар. И у гальченко Михаила Ив. тоже разбирают Амбар».
5 ноября, поехав на хутор Трубецкой, Дмитрий Максимович увидел такую картину:
«Амбары тоже у кого купит и кого выселили тоже разбирали. Одним словом село понемногу все уничтожали».
Делая эту запись, Гальченко, имел в виду конкретное село, Крученую Балку, но мы можем сказать эти слова в целом о политике власти в отношении деревни. В этот день он в своем дневнике фиксирует изменения, происшедшие с крестьянами:
«крестьян уже оголили никчему скота стало очен и очен мало стало где было 2 пары или 3–4 пары быков там уже и хозяев нет выгнали выселили хозяйство разобрали. а у кого было 8 и 2 лошади коров 2 или 3 штуки у того тепер если ест корова за лошад то хорошо а за овец свиней гусей говорит нечего это было у каждого тепер нет. а что пообносилис много уже ходят в рваном и нигде ничего не возмеш».
По иронии судьбы день рождения Дмитрия Максимовича и день Октябрьской революции совпадают:
«В этот ден я родился мое рождение мне исполнилос 40 лет. Пошел 41 год. И нонче советский праздник Октябр. Революции».
13 ноября у Гальченко возникла новая проблема:
«Отец Поликар ходил в город сальск и узнал что мы отдавали валят валенцы уже их нет».
Тогда он решил выехать рано утром в Сальск на следующий день. Там он пошел к мастеру, но его нет, «где он убежал никто низнает». Тогда с ним начали происходить события, которые сейчас бы назвали прохождением «кругов ада». Сначала он поехал в Райторг, там его направили в милицию, милиция направила его в комиссию и в сельсовет для получения справок о том, что он выполнил контрактацию и являлся ли он бедным или зажиточным. Только тогда, по усмотрению Райторга, он мог получить валенки. Вечером он поехал домой, «своего доброго и не получил».
17 ноября Дмитрий Максимович получил справку о том, что он сдал шерсть, отнес ее в комиссию, «и тут тормоз возьми облигации тогда дадим справку». Ему просто пришлось уговаривать членов комиссии, и «все таки написали и с этой справкой пошел в сельсовет чтобы ее заверили и тут вплоть до вечера мариновали но всетаки заверили приложили печат». Как видим, со временем Гальчнко научился добиваться своего длительными уговорами.
18 ноября он поехал в Райторг, там его направили в контору райторга при Доме Советов, там ему отказали дать валенки, тогда он поехал к дому, где жил этот мастер. Туда приехали агент Райторга и милиционер, забрали остатки шерсти и 2 пары валенок, которые мастер не успел продать, «сам он скрылся и отвезли это все в милицию сел/сов». После этого агент Райторга выдал Дмитрию Максимовичу и членам его семьи по паре валенок, «мы ему дали росписку и документы и сел/сов. Вор-ник. заверил взял за это 60 коп. я уплатил».
21 ноября был «наш престольный праздник Михаила Архангела». В церкви Гальченко «брал свечу за 15 коп калеке 3 к на тарелочки бросил 4 коп.». Также в этот день был введен штраф за неявку в комиссию в размере 10 рублей. Если раньше Дмитрий Максимович иногда игнорировал повестки, то теперь он не мог этого сделать. Он отдал комиссии 11 рублей, но облигации брать не стал.
«Такой жизни никто не пириживал еще как мы сейчас живем как силу, но трудно нам переживат это время».
Ему очень бы хотелось вернуться в старые времена. Досада и чувство безысходности начинают одолевать его.
30 ноября Дмитрий Максимович читал Евангелие.
«Мы наверно этому достойны и это должно быть»
3 декабря в сельсовете было «собрание комсода совсего села». Постановили декабрьскую заготовку мяса, птицы, молока, масла и яиц. Также постановили произвести выплату налогов в течение 10 дней, при этом штрафовать и отдавать под суд тех крестьян, которые не выполнили хлебозаготовку и «не вспахали зябь». Вот что думает Дмитрий Максимович по этому поводу:
«одним словом я послушал так это адское распоряжение и люди постановляють без голов не понимая ничего как скот».
Он еще не может понять, является ли тяжелая жизнь крестьян наказанием свыше или же это несправедливое отношение одних людей к другим:
«все думал как-же это делается и для чего так мучит крестьян или мы наверно этому достойны и это должно быть».
21 декабря «хотел купит овчин но их не было на базаре даже их запрещали продават. я купил смолы кусок за 80 коп. и 2 пачки табаку за 2 руб. и все это тоже с подполы продавалос». Как видим, вмешательство власти в торговлю заставляло людей торговать втайне, так как средства для существования были нужны каждому. Без книжек купить что-либо было почти невозможно: «хотели купит соли и то нам не дали без книжек».
25 декабря священник ходил с молитвой, Гальченко ему дал пирог, хлеба и 10 копеек.
Подпись в конце:
Гальченко Дмитрий Максимов. 1930 г.
1 января он начнет новую тетрадь за 1931 год и так каждый год. Нам бы хотелось надеяться, что записи в ней будут не такие горестные, как в этой. Но мы знаем, что легче жизнь крестьянина не будет. Впереди продолжение коллективизации, голод 1933 г., новые репрессии, война.
Восемь лет спустя. «Иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях»
И восемь лет спустя, в 1938 году, главнейшим вопросом для него и его семьи остается их особый статус – «единоличники». Это выбор Дмитрия Максимовича, который он сделал вопреки многому: вопреки давлению власти, различным обстоятельствам и даже вопреки мнению семьи.
Несмотря на все запреты и преграды для единоличников, Дмитрий Максимович не хотел идти в колхоз ни при каких обстоятельствах. Казалось бы, все уже вступили в колхоз, можно с этим было бы смириться, но тем не менее:
«я нехотел и иванова жена мне давала упреки что я раньше не вступал в колхоз что мы страдали мучились все через меня» (31.01.1938).
Недовольство его близких можно понять. Оставаться единоличником было не так уж просто, приходилось сталкиваться с множеством разных ограничений и запретов. О том, что они единоличники, им напоминали всегда.
«Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали» (14.06.1938); «сел/сов Единоличникам не разрешал косит камыш» (01.11.1938); «тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников» (19.02.1939).
Для Гальченко любой человек, хоть как-то представляющий государство, будь то простой продавец в лавке или же председатель сельсовета, уже являлся властью. И это неудивительно, ведь он единоличник – сам за себя. Власть от него требует налоги, отработки, проявления лояльности.
В каких случаях Гальченко соприкасается с властью? По его собственной инициативе это происходит крайне редко. Но только власть никак не оставляет его в покое. Это, во-первых, огромные налоги, которые он уплачивает с трудом; во-вторых, уменьшение размеров земельного надела, до такой степени, что Гальченко по сути его лишается; в-третьих, привлечение к отработкам по указанию колхоза («Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков» (05.07.1938), косовица камыша за меньшую цену, требование участия и в общегосударственных мероприятиях.
Вмешательство власти в его жизнь было постоянным.
Об отношении к Дмитрию Максимовичу как к единоличнику можно судить по его записям о случаях на базаре. Он записывает имя своего обидчика:
«А у нас в лавке давали керосин я ходил мне не дали что я не член коперации и не кохозник торговец был Барабаш Терентий Констант. Очень серьезный человек и еще дан мне выговор при людях как будто я не человек и я с поникшей головой пришел домой» (29.01.1938).
«Как будто не человек» – именно такое отношение к единоличникам сформировалось у части населения за несколько лет. Считалось, что они, единоличники, не приносят никакой пользы обществу, следовательно, не должны от государства ничего получать, в том числе и товары.
Через несколько дней Д. М. Гальченко описывает еще одну встречу с вышеуказанным продавцом:
«На разсвете ходил в лавку хотел купит спичек но лавочник Барабаш Т. К. не дал мне спичек что я не член кооперации и сказал чтобы я в лавку не ходил ничего тебе никогда не дам» (08.02.1938).
Отказы Дмитрий Максимович получал и в магазине зерносовхоза «Гигант»:
«стоял в очередь в магазин давали чугуны и тапочки но стоял а мне не досталось. а мануфактуру давали по книжкам и у меня ее нет» (26.05.1939).
При любом удобном случае ему всегда напоминали, что он – единоличник, например, при продаже товара на рынке. Он пишет о запрете для единоличников торговать из-за конкуренции:
«Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали» (14.06.1938).
Негативное отношение к Дмитрию Максимовичу и его семье было не только у продавцов, но и в очередях, у его односельчан:
«тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников» (19.02.1938).
Для Гальченко был важен уже привычный для него момент выключения из общей массы (не член кооперации, «не сталинец и не ленинец», то есть не член колхозов с этими названиями).
И всё же Дмитрий Максимович сознательно идет «против течения», не вступает в колхоз, понимая и принимая все тяготы единоличной крестьянской жизни. Отчасти по этой причине он воспринимает себя как страдальца, а отчасти из-за влияния церкви, это как вериги носить:
«я еле еле донес душа выходить вон»; «кому мы нужны и кто нам поможет горе горе нам бедным».
Записи в дневнике отражают готовность к принятию насмешек, трудностей:
«а кто видить как мы носим и смеётся а в колхоз не хочешь. иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях даже на машине, но я все это терпел и переносил».
Он не приводит доводы в пользу своего выбора, «прочитать» некоторые его представления о преимуществе в положении единоличника можно лишь в записях о церковных праздниках, когда он осуждает работу в эти дни. Трудно сказать, в какой степени этот выбор был обусловлен протестом против советской власти в целом, в какой он связан с неприятием конкретных лиц, олицетворяющих эту власть в его глазах, но выбор связан не со случайным стечением обстоятельств. В личных записях он каждый раз подтверждает его: «я все это терпел и переносил что будет а буду жит как и жил».
«У нас отрезали огород»
Хочется заметить, что в 1930 году Д. М. Гальченко более подробно описывает свое хозяйство, проводит инвентаризацию. Записи за 30-й год ведутся ежедневно, и это позволяет нам достаточно подробно представить, что, когда, и как происходило в крестьянском хозяйстве, увидеть, как были организованы работы, как формировался семейный бюджет, как соотносились подсобные и основные земледельческие работы. Что касается дневника за 1938–1939 года, то теперь о своем хозяйстве он упоминает довольно редко, только если покупает скот или лечит его. И поэтому у нас нет возможности детально сравнить изменения в его хозяйстве за прошедшие 8 лет. Раньше у него было большое хозяйство с животными, птицами и рабочими инструментами. В конце дневника за 30-й год находились таблицы, в которых были записи о его скоте и птицах. На то время из животных у него было две кобылы, 4 овцы, жеребенок и корова. Также он держал птиц: 8 куриц, 2 петуха, 5 уток, 2 селезня и 11 голубей.
К сожалению, в дневнике за 1938–1939 годы таких таблиц нет. Пришлось специально искать какие-либо упоминания о животных, что отняло у нас немало времени. Нашлось лишь несколько записей.
Теперь его скотный двор не просто уменьшился, от него почти ничего не осталось. Это связано, скорее всего, с налогом на животных, уплачивать который семье Гальченко не по карману. Размер надела к 1938 году сократился в 12 раз, осталось вместе с двором 70 сотых гектара. Тем не менее, эту малую часть земли он засаживал «белым хлебом» (видимо, пшеницей), кукурузой, кабачками, арбузами, свеклой, дынями, помидорами и табаком.
Между тем, земля, которую он обрабатывал когда-то, приходит в запустение. С тяжелым чувством он описывает поездку на место, где когда-то имел свой участок:
«Встал на разсвете и пошел с Иваном на реку и он меня перевез и пошел через О.Р.С. на Липшовскую греблю и по огородам шел и там стало все нето что было даже не могу узнат своего огорода что жили на Липшовке все изменилос сады пропали повымокли где мы садили капусту и картофель там растеть теперь камыш» (06.02.1938).
А в 1939 году у него еще урезают землю:
«Комиссия ходила намеряла огороды а унас отрезали огород оставили двора 20 сот. гектара» (27.09.1939).
На что теперь хватало этого участка? Мы не знаем. Дневник за следующий год не сохранился.
Что касается зерна, то теперь, конечно, нет той площади для посева, как в 1930 году, следовательно, и зерновых культур он выращивает в разы меньше. Теперь он тратит деньги на покупку зерна.
«Не разрешал косит камыш»
Одним из основных источников дохода Гальченко осенью 1938 и 1939 гг. была косовица камыша. Косили его и сам Дмитрий, и его сыновья. В эту осень особенно много требовалось камыша, так как был плохой урожай хлеба, а соответственно, мало соломы, нечем топить. Колхозники покупали солому у крестьян-единоличников, чтобы топить печь, так как осень выдалась холодной, соломы требовалось много.
Даже сделав свою работу – покосив камыш, Гальченко вынужден буквально выпрашивать деньги у работодателей:
«мы хлопотали вес ден чтобы получит деньги за косовицу камыша» (05.09.1938); «пошли в кантору насчет денег что косили камыш. узнали что денег нет» (29.09.1938); «пошли в гигант и Липшовское не как не получил денег за камыш» (29.08.1938).
Этот вид дохода чрезвычайно волновал различных инспекторов. Гальченко не раз вызывали в сельсовет с тем, чтобы выяснить его размер для обложения налогом.
«В сел/сов меня вызывали по поводу камыша что я косил еще летом насчитали на меня 280 снопов и по 40 коп чтобы я им платил за камыш».
В истории с камышом проявляется и одна из форм скрытого налогообложения – сельсовет установил для единоличников обязательную норму продажи ему камыша за меньшую цену в сравнении с той, что можно было получить от других покупателей. Гальченко это было настолько невыгодно, что он даже выплачивает деньги, не осмеливаясь оспорить требование сельсовета:
«потом заставляли еще накосит или камыша 100 снопов. Я пока от этого всего отказался а сладил косит камыш на маслозавод по 50 коп за сноп» (07.10.1938).
Отдавая «долг» сельсовету деньгами, он при этом получал всё же по 10 копеек прибыли за сноп камыша.
Ситуация в селе накаляется, односельчане Гальченко из зависти портят его покос, сжигают 65 снопов, которые он оставил возле своего дома: «Мой камыш что в куче против сковородневых кто-то зажог и сгорела куча 65 сноп» (24.10.1939). Если рассматривать стоимость камыша по 50 коп. за сноп, то он потерял ок. 300 руб, что было весьма ощутимо для его бюджета.
«Грязь ног не вытащишь»
Так же доходом в семье Дмитрия Максимовича была любая мелкая работа. Теперь за нее брался не только он, но и его жена и дети, которые уже выросли и стали зарабатывать деньги и помогать отцу.
«Колька продал лук», «Колька пошел и перевез его», «Гришка приихал с работы», «жена и Гришка пошли в кут ловить раки», «Ходили собирали на бахче арбузы по буряну искали и привезли на лодке их потом Гришка пошел в О.Р.С. в ларек Федька собират арбузы».
Подработку найти сложно, о чем он неоднократно упоминает в дневнике: «ходили но нигде не нашли работы и в хлебе беда нигде не купиш» (17.12.1939); «пошли в кантору и узнали что там нет пока никаких работ» (19.12.1239). Дмитрий Максимович берется за любую работу, ищет её зачастую далеко от дома.
В 1938 году сыновья Дмитрия Максимовича работали на предприятиях, он против этого не возражал, даже поддерживал:
«пришел Иван с Гиганта якобы место нашел на яливаторе но до 10 числа нужно ожидать» (05.02.1938). «Ходил до Дуракова они приихали с фирмы Целинского з/совхоза и еще им нужно рабочих и я сними договорился чтобы они взяли и Гришку нашего туда на работу» (05.05.1938).
Если сравнивать дневники 1930 года с дневниками 1938–1939, можно заметить, что Д. М. Гальченко гораздо реже отправляется в дальние поездки, за два года из них можно отметить только поездку в Ростов-на-Дону.
В отличие от 1930 года, теперь у него не было своих лошадей, он иногда брал их у соседей.
«Аж магазины торохтят»
В 1938–1939 годах мы также наблюдаем крайне тяжелую ситуацию на рынке, да и в целом с продуктами. Товаров или нет вообще, или завозят настолько мало, что их раскупают в считанные минуты. Люди выстраиваются в огромнейшие очереди, ругаются, чтобы купить соль, спички – и другие товары первой необходимости. Максим Дмитриевич с женой, как и все остальные, пытаются купить хоть что-нибудь, но всякий раз им говорят, что раз они не состоят в колхозе, то могут очередь даже не занимать, нельзя. Гальченко сталкивается и с другой проблемой: у него нет книжки пайщика, поэтому он не может приобрести некоторые товары.
Не хватало товаров не только в магазинах, но и на базаре: «Пошли на базар купит мяса или скот, но скота не было и мы долго ходили и купить нечего» (04.06.1938), поэтому приходилось покупать их «с рук», зачастую при этом цена завышалась.
Чаще всего возникают серьезные проблемы с покупкой одежды и обуви.
«Ничего не купили обутся одется нет ничего» (03.07.1938).
При этом, семья постоянно нуждается в обуви. В дневнике часто встречаются упоминания об этом:
«жена пришла с гиганта совсем босая сапоги совсем розспались» (30.03.1938), «Колька пошел и перевез его он пришел почти босый сапоги его изорвалис» (01.04.1938).
Но и те обноски, которые приходилось носить, нужно было чем-то стирать. Как видно, мыла для одежды тоже не хватало:
«В лавке купил мыла для белья на него был кризис» (15.11.1938)
Когда в село всё же привозили одежду или обувь, создавались большие очереди, достать одежду было тяжело:
«Пошел на базар хотел купит соль но в лавке очеред большая люди душатся кричат ругаются вроде будут дават обув детскую ботинки» (23.10.1938).
Так как одежду было трудно купить, люди старались ее произвести самостоятельно, но для этого требовалась ткань:
«ходил на базар там в лавке полно людей крик шум руганья в магазине было мануфактуры 2 куска приблизительно метров на 30. а народу чут ли 100 каждому охота купить» (22.01.1938).
Мыло, ткань и одежда отмечены в его записях как один из самых труднодоступных товаров. Другой группой дефицитных товаров были керосин и спички. Количество товара на одного покупателя было строго ограничено:
«я купил в ларьку спичек 2 коробки больше не дают только по 2 коробки» (22.01.1939).
По записям Дмитрия Максимовича мы можем судить о численности очередей. Он приводит цифры от 600 до 100 человек:
«пришли на базар жена осталас на толкушке и я пошел за ленинскую за керосин пришел i мне уже очеред занял и я по порядку я 121. и после меня занимали до 500 чел. в 11 час. дня начали дават керосин по 10 литр. на челов. и в 1 час. дня я взял»(15.02.1939).
Порой Дмитрий Максимович и его жена сменяют друг друга в очереди:
«и пошел опят на базар слдить за очередью там уже составили список и мы были в 4 ряду или очереди 91 записанъ… пришел домомй а жена пошла на очередь».
Не каждому хватало терпения так долго ждать товаров, начинались погромы:
«Опять пошол на базар купить керосину но его еще не привезли из Сальска и очередь уже очен большая а потом привезли и тут стали то сюда то туда стекла выбили в магазине душут друг друга кричать ругаются а дела нет никак приказчик не может выдат керосин и так в ноч толпилис. Меня всего изомяли в очереди» (19.11.1938); «спичек не мог купит что было в очереди трудно описат…» (12.02.1939).
Во втором полугодии 1939-го проблема дефицита спичек была решена, но появилась куда более важная – нехватка хлеба и других продуктов питания. Дмитрий Максимович пишет о повышении цен на хлеб и «пропаже» урожая:
«хлеб стал сильно дорого сразу до 50 руб пуд муки и скаждым днем все выше и выше цена на хлеб. И по ларькам стали очередя за хлебом все кинулис за хлебом а его нет. Урожай вроде и ничего а хлеба нет куда делся никто низнаеть» (14.09.1939).
Общая экономическая ситуация в стране хорошо охарактеризована им в одной из записей:
«Жена из Сальска пришла и кой чего купила все барахло дорого и беруть на захваты и тряпья только продають на толкушке а нового нельзя продавать сейчас же заберуть в милицию по магазинам ничего нет но магазины все прибавляють больше и разкрасют и детских игрушек понавесят и все товары спичек соли керосин сахар ну словом ничего нет хлеб тоже дорого и трудно купить деньги стали дешевлят а заработат их трудно» (29.10.1939).
Налоги
Проанализируем суммы налогов, которые выплачивал Дмитрий Гальченко за 1938–1939 годы. По сравнению с суммами налогов 1930 года, они увеличились почти в 5 раз. Если за 1930 год он заплатил около 119 рублей, то за 1938 год уже больше 561 рубля.
Типология налогов не изменилась с 1930 года. Один из самых тяжелых для него налогов – мясопоставка. Штрафовали его нещадно. 560 рублей нужно было уплатить за 10 дней, иначе грозились судебными разбирательствами.
«Меня оштраховали на 260 руб. за мясо нужно 300 руб, за штраф 260 и все это в 10 дневный срок, а не уплачу то будет еще судить уголовный суд областной» (31.05.1938).
После некоторых колебаний, он решил проблему просто – скооперировался с несколькими такими же должниками и они купили теленка для сдачи налога, заплатив за кг мяса по 6 руб. Потому он обрадовался, когда узнал, что в счет поставок можно сдавать птицу:
«Потом узнал можно здат курей в мясо поставку и пришел домой пообедал и наловили курей и я отнес здал в мясо поставку» (15.08.1938).
Помимо закрепленных налогов у крестьян, были еще и скрытые, например, отработки по указанию сельсовета: «выгнали в сел/сов. работат» (19.04.1938). С вечера присылали повестку с предупреждением об обязательной явке в сельсовет:
«Принесли из сел/сов повестку явится в сел/сов на завтра к 6 ч утра» (04.07.1938).
А позже давали указания, что именно нужно делать или что выплачивать:
«Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков» (05.07.1938), «гришку выгнали в сел/сов. работат».
Подводя итог, можно сказать, что, с одной стороны, Гальченко находит новые дополнительные заработки, но с другой – к этому добавляются налоги, которые всё съедают. Проблема поиска работы и её случайный характер делают его финансовое положение очень неустойчивым. И получается, что между работой и налогами образуется взаимосвязь, от которой никуда не деться.
«Душа болела как быт и как жит»
Дмитрий Максимович Гальченко часто вспоминал в своем дневнике далекое прошлое, когда всё было по-другому. Все изменения, которые он описывает, носят негативный характер. Единственной отрадой для него становятся воспоминания о давних временах, они не выходят у него из головы. Если в дневнике 1930 года он рассказывал о политических событиях, происходящих в Крученой Балке и соседних населенных пунктах, то сейчас остаются только описания праздников и событий, лично касающихся его.
Дмитрий Максимович не желал общаться с властью, которая его постоянно искала и почти всегда находила. У него было несколько знакомых-единоличников с таким же отношением к власти. Они не хотели участвовать в процессах советской жизни, считали, что это будет поддержка действующему режиму.
В Крученой Балке, где жил Д. М. Гальченко, часто проводились разнообразные переписи населения, измерения земли, описи имущества. Во всём этом Дмитрий Максимович участвовал неохотно. Он указывает на то, что всесоюзная перепись 1939 года широко обсуждалась в селе:
«ходили с двора на двор переписчики на 17/I число всесоюзная перепись. за которую много писали в газете и в людях больше ходило разных разговоров. я поужинав и лег спат и тоже думал о переписи» (16.01.1939).
Эта перепись проводилась вместо переписи 1937 года, результаты которой были названы дефектными.
Дмитрий Максимович, как и его знакомый Иван Симонович Авдеев, вовсе не хотел «переписываться», среди единоличников было много противников переписи:
«потом пришел до Авдеева Ивана симоновича у него сидел говорили о жизни тут как ест ходил переписчикъ заходить в дом и красный флаг. вешает на дворе или перед хатой в сугроб или на воротах а нето в крышу здания и Авдеев сразу отказался от переписи идите вы с богом я писатся не желаю» (22.01.1939).
Переписчик с чувством собственной важности, повесив флаг, хотел показать, что он «захватил крепость», это был знак того, что советская власть «победила», смогла взять в свои руки все слои населения. Это хорошо понимали и Дмитрий Максимович, и Иван Симонович.
«Пришел домой а дома унас тоже ходил переписчик и жена ему все розсказала и он записал и меня записали я за это дело болел душой и не ужинал лег спать» (22.01.1939).
Дмитрий Максимович переживал не из-за негативных последствий для него и его семьи, а из-за того что его семья поучаствовала в мероприятии советской власти, таким образом «признав» ее. Он настолько болезненно воспринимает свое участие в переписи, что решает не ужинать в этот день. Он не хотел, чтобы его жизнь единоличника превратилась в жизнь советского человека.
После основной переписи происходили и переписи хозяйства:
«Пришли 7 чел от сел/сов. …они обмеряли огороды и хаты все постройки дворы. И я сними пробыл до вечера… ужинат было нечего один хлеб» (01.02.1939); «Ходили вымеряли огороды Курсов А. Я. и Волков Мих. Все вымеряли что посеяно и измеряди в ощем намерили со двором 70 сотых гектара» (29.05.1938); «перемеряли опят дворы хаты и потом расписуйся за свой план я от росписи избежал» (03.07.1939).
Плохое предчувствие оправдалось – участок Гальченко значительно сократили:
«Комиссия ходила намеряла огороды а унас отрезали огород оставили двора 20 сот. гектара» (27.09.1939).
Сравнивая записи от 29.05.1938 и от 27.09.1939, следует обратить особое внимание на размеры земли семьи Гальченко. Если весной 1938 года они составляли 0,70 га, то осенью 1939 – уже 0,20 га.
Выборы Дмитрий Максимович воспринимает так же болезненно, как и переписи, он их не признавал и всячески избегает участия в них:
«Спал на лодке домой нельзя иначе сразу же заберуть и повезут в клуб или бывшею церков голосоват а я этого боялся. От сел сов ездили безперерыва все искали меня на голосование жену в огороде нашли и взяли на голосование но я не выизжал из реки в камышах спасался и до вечера» (26.06.1938).
В то время, когда часть населения воспринимает выборы как праздник, среди всеобщей агитации и радостных статей в газетах Гальченко оценивает их как мучение – «это был день выборов. А мне ден мученья». Интересно, сколько было таких как он, прячущихся от власти?
Если в 1930-ом году он был готов ходить в сельсовет и отстаивать свои права, то сейчас он болезненно воспринимал любое общение с сельсоветом, он боялся его:
«Принесли из сел/ сов повестку явится в сел/сов на завтра к 6 ч утра. Я боялся душой что и начто зачто но сердце волновалось тоска досада» (04.07.1938).
Это состояние боязни, ожидания неприятностей сопровождает все его отношения с властью. Он не может ей противостоять, власть воспринимается как гнетущая сила и вызывает желание спрятаться, уйти подальше.
Чего мы не встречаем в дневниках этих лет, так это упоминания о событиях, происходящих за пределами его села. 1938-й – год больших арестов, массовых репрессий, но о них нет ни строчки. Дмитрий Максимович был подписан на некоторые газеты и регулярно их читал, о чем он иногда напоминает нам в своем дневнике:
«получил газету читал до 10 час.» (25.03.1938). «Пошел на почту подписался на газету на 3 месяца на сальский большевик платил 6 руб» (19.12.1938). «Гришка выписал газету сальский большевик один экземпляр на пол года = 12 руб с 1 января 1940г и по 1 июля 1940 г» (11.12.1939).
Он был в курсе тех событий, что происходили в стране, так как местные газеты обязательно публиковали материалы о событиях в стране, перепечатывали статьи из центральных газет.
В дневнике за 1930 год он рассказывал об аресте священника, высылке «кулаков», приводил слухи о восстаниях, упоминал о прочитанных статьях, оценивал решения партии. В богатых на такие события 1938–1939 годах он ни разу не обмолвился о «политике», лишь один раз упомянул – «пришли домой я читал газеты за Троцкистов» (12.03.1938). Между тем, совсем рядом находилась коммуна «Сеятель», которая была организована иностранцами, приехавшими из Америки, Германии. В 1937–1938 большая часть «коммунаров» была арестована, аресты происходили и в его селе. Но Дмитрий Максимович ни разу об этом не обмолвился.
«Дожили до социализма и теперь идем до коммунизма»
Дмитрий Максимович тосковал по старым временам, он стал чаще болеть, а состояние угнетенности не покидало его. При этом он уделяет большое внимание праздникам. Соблюдать традиции православных праздников значило сохранить прежнего себя, не прогнуться под новую власть. Если раньше он почти еженедельно сравнивал прежнюю жизнь и настоящую, то теперь он это делал только по праздникам. Гальченко рассказывает о том, как отмечались православные праздники до установления советской власти и чем люди теперь занимаются во время этих праздников.
«Пасха Христос Воскрес. Воистину Воскрес.
в этот ден раньше все веселилос и все праздн. праздник всем праздникам праздник а тепер моркви нет и колхозы работают. и как не праздник.
на той стороне на траве спал и так вес ден прошел» (24.05.1938).
«В этот день раньше было поминовения родитель а теперь церкви нет и дела нет» (02.05.1938).
Гальченко в своих записях описывает состояние местной церкви и окружающих ее памятников:
«Что наделали кругом церкви все памятники изломаны все разрыто ограда сломана Церковь изуродовали» (05.07.1938).
Новое время для него воплощается в отсутствии церковного звона:
«Не поймешь люди работают стало что нет праздника и звона к церкви» (19.06.1938, воскресенье).
Вместо этого – общий сбор на работу колхозников:
«только слышишь что по колхозам звенять выход на работу».
Очевидно, что эта система его коробит.
Дмитрий Максимович уже понимает, что старую жизнь не вернуть, что крестьяне не смогут жить как раньше, именно это вызывает у него наибольшее огорчение. Похоже, что в эти моменты он теряет осторожность и пишет в дневнике очень критично.
«Приходил Дураков Л. П. и разговорились как раньше этот день праздновали а тепер все работають только одни воспоминания а много уже незнает что нонче за праздник… праздник Михаила Архистратига у нашем селе был престольный праздник а тепер церкви нет. И праздника нет работай как бык» (21.11.1939).
Тем не менее, небольшая группа, как он выразился, «частичка только», всё же продолжает отмечать православные праздники, хоть и не по всем канонам.
Отдельное внимание Дмитрий Максимович уделяет советским праздникам, рассказывает, как они отмечаются. Он пишет о том, что люди не очень активно отмечают не только старые, но и новый праздник – годовщину Октябрьской революции:
«Советский праздник XXII годовщина октябрской революции тепер его уже празднуют люди как раньше пасху… чтото гулянья мало где и никого нигде не видать. Что-то не весело вечером слышно было что кой где люди гуляють» (07.11.1939).
Вместо соблюдения поста, женщины отмечают новый праздник – 8 марта:
«Это был советский женский праздник вальцовка не работала лавка закрыта женщины все идут в клуб. там собрание и обед. за пост забыли и гуляють» (08.03.1938).
Гальченко признает, что 1 мая в селе отмечают с размахом:
«Было много людей был митинг а потом на выгоне скачки и на велисопедах тоже кто быстрей» (01.05.1938).
Люди приспосабливаются к новым условиям, обряды упрощаются. Дмитрию Максимовичу не нравилось нарушение традиций, но по-старому отметить уже возможностей не имелось, крестины превращаются в гуляния:
«потом нас в 1 час дня позвали до Пивоварова Тимофей Яковлев. на крестины… тепер дитя не крестили а собрали родню и соседей и погуляли и все а в сущности не крестины а гулянья» (29.01.1939).
Общее состояние религиозной жизни Дмитрий Максимович описывал такими словами:
«Пойтить некуда церкви нет службы нет и живем как скот ничего не знаем».
Он относился с иронией к лозунгам коммунистов, считает, что люди стали жить хуже, но потом будут жить еще хуже: «и верно что дожили до социализма и теперь идем до коммунизма» (05.03.1939).
«А тут опят случилис гости»
Несмотря на некоторую изоляцию, Гальченко продолжает контактировать с колхозниками, общаться с ними, поддерживает приятельские отношения со многими соседями:
«…а потом домой ехал с колхозниками сталинец Иван Д. Середа взял меня. пришел домой тут пришли тоже ребята Дураковы Лука и Санько Кузнецов Алеша и сними с поливянского колхоза парень Кондоваров, с гармошкой и унас гуляли».
Оценивая его записи, можно говорить, что случаи конфликтов возникали скорее в отношениях власти и единоличника, в то время как с односельчанами отношения нормальные:
«дошел уже почти до столбов и ехали колхозницы… я попросился они меня взяли и я доехал в гигант до места» (07.03.1939).
Конфликты с односельчанами носят скорее ситуационный характер – конкуренция на рынке или за дефицитный товар, в эти моменты в очередях быстро вспоминают о его «непринадлежности» к колхозу.
В дневнике 1938 года реже встречаются записи о совместных празднованиях, времяпровождении с односельчанами, но иногда у него появляются довольно неожиданные гости, с которыми он мог вспомнить прошлое, сравнить с тем, что происходило в настоящем.
Одной из самых ярких была запись о приезде двоюродного брата Дмитрия Максимовича, Петра Прокофьевича, бежавшего в Закавказье в 1928 году. Он сравнивает состояние села с тем, что было 10 лет назад:
«потом зашел гость. Моего дяди Гальченко Прокофия Тихонов. Сын Петр Прокоф. Он избежал еще в 28 году за Кавказ и там все время проживал а теперь приихал посмотреть на родину и зашел кнам пообедать. И он удивляется как стало наше село говорить это село похоже нато как гурт скота ночевал насрал и ушел так и наше село нато похоже. Все против тех времен как раньше жили все разломано и не осталос ни загит ни заборов ни ворот кругом ижай и дома редко осталис и те все не похожи на дома. И много много кой очем еще говорили и где кто живет из наших… и кого уже нет на свете» (04.02.1938).
Для Дмитрия Максимовича были крайне важны такие разговоры, он чувствовал, что у него есть сторонники, что не он один недоволен окружающей действительностью, за этими разговорами он отводил душу. Он живет этим прошлым, что делает его жизнь еще более грустной.
«Жилос как то скучно и досадно»
Психологическое состояние Дмитрия Максимовича можно оценить, как подавленное, в дневнике ни разу не встретилось описание хорошего настроения, он постоянно испытывает грусть, тоску, досаду.
«Садил табак и до вечера грусть тоска сердце болело хот ложись в могилу» (01.06.1938).
«Не ужинав лег спать тоска грусть» (02.06.1938).
«Жилос как то скучно и досадно и все думаеш что ничего нет как жить как быть колхозники много работають а мы все празднуем печал горе и горе» (16.07.1939).
«был дома и что-то груст тоска досада» (26.11.1939).
Порой досада доводила до мыслей о самоубийстве:
«потом в 1 час дня я собрался и вышел на двор только досадно и незнаю что делать пошел на овку (?) и пошел через О.Р.С и на греблю там стоял на мосту смотрел как бегить вода мысль была хот смосту да воду» (22.01.1939).
Конечно, религиозные убеждения и наличие большой семьи, которую нужно было кормить, не позволяли ему наложить на себя руки.
Такое сочетание психологического дискомфорта, потери смысла в жизни, растущей депрессии не могло не сказаться на отношениях в семье. Он всё чаще чувствует отчуждение, всё чаще возникают разговоры о том, что все трудности семьи связаны с его нежеланием «идти в колхоз».
Он обижается и поэтому пьет. «Шаталис везде. прогулял до 12 ночи». Жена несколько раз выгоняет его из дома, он ночует на улице:
«Меня жена сильно ругала называла нехорошими словами. И она меня выгнала из хаты иди куда хотиш а у нас не живи и я молча пошел на огород. Сильно прозяб» (11.09.1938).
В ситуации, когда он не находит понимания в семье, когда мир вокруг меняется необратимо, дневник становится важнейшей частью жизни Д. М. Гальченко. На него уходило много времени:
«Встал в 7 час. и был дома с хаты никуда боялся выходит чтобы меня мало кто видел и вес ден писал свой дневник…» (27.12.1939).
Дмитрий Максимович боялся выходить из дома, потому что его могли поймать и наказать за неучастие в выборах, да и не хотелось ему ни с кем общаться.
«И я писал дневник и заготовлял новый дневник 13ю книгу»
Исследуя дневник крестьянина-единоличника Дмитрия Гальченко разных лет, мы можем проследить за изменениями жизни на селе. Именно рядовым крестьянам, которые тогда «тянули» нашу страну, досталась, пожалуй, самая тяжелая жизнь. Нам кажется, что эти записи упрямого единоличника крестьянина Гальченко, не только содержат очень ценную информацию для изучения деревенской жизни 30-х годов прошлого века, но и включают таких людей, как Гальченко, оказавшегося на обочине магистральных путей советской жизни, в трудную и трагическую историю России первой половины ХХ века.
