«Строки о судьбе…»
Моя работа написана на основе писем Якова Николаевича Троицкого. Эти письма мой папа, Андрей Андреевич Троицкий, передал мне со словами: «Ты должна знать, как умели люди любить и ценить друг друга». И я начала читать…
Что же это за письма? Так же как и мне, несколько лет назад, в мае 2006 года, эти письма передал моему папе его дядя – Николай Яковлевич, которого, увы, уже нет в живых. Согласно дарственной надписи, он оставил их нашей семье «в память о дедушке Якове».
Автор писем – дедушка моего отца, Яков Николаевич Троицкий. В начале прошлого века он писал девушке Лиле, Лидии Ивановне Соловьевой.
Первое письмо, а всего их 63, от 27 мая 1914 года, последнее – от 18 марта 1917 года. Писал их Яков, по его собственным словам, «приблизительно через 3–4 дня».
Познакомились молодые люди, когда Яков заканчивал Тверскую духовную семинарию, а Лидия училась в Тверском коммерческом училище. Встречались они мало, с большими перерывами, а в начале 1917 года встретились, чтобы расстаться. Спустя много лет перед смертью Лидия попросила свою племянницу передать письма родственникам Якова, что та и сделала.
Первым эти письма прочитал Николай Яковлевич. В своих воспоминаниях он писал, что «в тексте писем я ничего не правил, убрал только букву ять и твердый знак в конце слов». Все даты – по старому стилю. Оригиналы писем хранятся в семье Николая Яковлевича, а у нас лишь копии. Они – единственное, что написано рукой деда моего отца и что сохранилось от него в семье.
Яков Николаевич Троицкий родился, согласно справке о реабилитации, 9 октября 1895 года в селе Городище Калязинского уезда Тверской губернии.
Он был в семье первенцем. Его отец, Николай Павлович, был сельским священником. Пройдет время, в семье Николая Павловича и Варвары Яковлевны Троицких будет шестеро детей.
Яков окончил Тверскую духовную семинарию, о чем упоминает в своих письмах. В 18 лет поступает на историко-филологический факультет Московского университета. Когда началась Первая мировая война, весной 1915 г. студент Яков Троицкий вольноопределяющимся поступает в военное училище, а уже в декабре 1915 года отправляется на фронт в составе 4 Сибирского стрелкового полка. По-видимому, после перенесенного тифа был демобилизован в феврале 1917 года.
После демобилизации, согласно письму от 23 апреля 1917 года, Яков Николаевич служил «конторщиком в одном учреждении». Дело для него было непривычное. Он пишет об этом своей девушке Лиле:
«Посмеялась бы Лиля, посмотрев, как вел я первые дни конторские книги. Полнейшая импровизация».
В 1918 году он был арестован ЧК и был выпущен через 3 дня без предъявления какого-либо обвинения.
Яков Николаевич после войны женился на Софье Эдуардовне Ландэзен. В Твери во второй половине XIX – начале XX века особой известностью и уважением пользовалась эта семья врачей – отца и сына фон Ландэзен. Признание тверитянами заслуг этих людей, особенно отца, было столь велико, что в 1906 году Городская Дума улицу Прогонная, где проживал старший фон Ландэзен, переименовала в Ландэзенскую (сегодня это улица Жигарева). В 1873 году Эдуард Федорович возглавил медицинское обслуживание на Тверском участке Николаевской железной дороги, где позже, после смерти отца, будет работать и сын. Оба врача были организаторами железнодорожной больницы.
Яков Николаевич работал на Калининской ткацкой фабрике имени А. П. Вагжанова «старшим нормировщиком». 4 ноября 1937 года он был арестован. По постановлению тройки УНКВД Калининской области от 2 декабря 1937 года по ст. 58-10, 11 УК РСФСР был приговорен к расстрелу. Постановление тройки было приведено в исполнение 4 декабря 1937 года. София Эдуардовна, конечно, этого не знала и многие годы безуспешно пыталась хоть что-то узнать о муже. Верила, что он жив, ждала. Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 4 июля 1957 года постановление тройки УНКВД Калининской области от 2 декабря 1937 года было отменено и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Только тогда, за 10 лет до ухода из жизни, она получила свидетельство о смерти мужа. Она в одиночку подняла двух сыновей, а когда началась Великая Отечественная война, проводила их на фронт.
Так закончилась жизнь человека, с чьими письмами я познакомилась. Но сыновья Якова Николаевича выросли достойными и уважаемыми людьми.
А эти письма говорят лишь о начале его жизни, когда никто ничего и представить не мог…
Москва студенческая
Как сын священника, Яков, получив первоначальное образование, стал слушателем духовной семинарии. Окончив семинарию, поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Так обычно поступали выпускники семинарий: они либо избирали поприще церковного служения, либо университетское образование и педагогическую стезю. Яков снимает квартиру, как это и сегодня делают студенты: «Живу я один. Квартирка по-здешнему недорогая. Хозяева из простых, но славные», – пишет он в одном из писем.
Ему нравится в Москве, он быстро привыкает и осваивается настолько, что «с апломбом» дает провинциалам указания – куда пройти.
«А давно ли сам подходил за этим к каждому городовому? Москва нравится. Сразу чувствуешь себя как рыба в воде, она быстро делается чуть не родным городом… Положим, на москвича еще совсем не похож».
Яков строил планы на будущее:
«Рамки жизни раздвинулись шире. Новые мысли, новые горизонты, свобода, сознание себя студентом, сознание ответственности и важности этого звания необходимо должны отразиться на личности».
У него началась та жизнь, о которой он мечтал, возможность посещать театры, музеи:
«Был я, Лиля, на опере „Жизнь за Царя” в Большом театре. Впечатление громадное и от оперы, и, пожалуй, от театра. До сих пор не идут из головы эти чудесные мелодии».
В своем втором письме к Лидии от 24 октября 1914 года Яков пишет о своих первых студенческих днях:
«От университета, признаюсь, ожидал большего, хотя это и естественно». Но: «в большинстве случаев наши науки интересны. Некоторых лекций ждешь как удовольствия».
Яков пишет, что он «с товарищами по отделению почти не познакомился, и его „сначала эта отчужденность угнетала”». Он пишет, что студенты «филологи народ „хмурый”».
Сегодня среди молодежи практически не используется слово «товарищ». В письмах можно найти, что термин «товарищи» обозначает понятие растяжимое: сюда входят вообще все студенты и курсистки. «Товарищи» – противовес «кавалерам с барышнями».
«Насколько плохо завязываются у меня знакомства с товарищами в университете, настолько быстро и хорошо с теми же „товарищами” вне университета. Есть у меня несколько земляков и землячек. Отношения к курсисткам славные, товарищеские. Можно всегда запросто бывать у них. Вообще я редко сижу дома по вечерам. То к землякам наведаешься, то так к знакомым».
Он вспоминает Тверь, родной город. Яков представляет, как Лиля каждое утро идет с учебниками в руках «сначала через Сенную [сегодня Тверская площадь – А. С.], потом Мильонную [сегодня улица Советская – А. С.] и особенно хорошо представляю я, как Вы идете мимо Собора к Коммерческому [Лилия могла проходить по Соборному переулку, сегодня это переулок Ивана Седых – А. С.], там, где была цирковая арка с афишами и портретами борцов с чудовищными мускулами». Можно определить место, которое вспоминает Яков, – это площадь восточнее Гимназии № 6. Здесь и сегодня есть тумба с рекламой спортивных мероприятий и достижений, потому что на месте бывшего кавалерийского плаца расположен старейший городской стадион «Химик».
Яков думает о своей жизни, о себе.
«Вы спрашиваете, Лиля, изменился ли я. Не знаю как по внешности и для других, а для себя очень изменился».
Но в конце августа 1914 года начинается война, вошедшая в историю как Первая мировая, и он поступает вольноопределяющимся в военное училище.
Любовь сильнее войны
Отношения Якова и Лидии начались незадолго до войны. Молодые люди познакомились, когда Яков заканчивал Тверскую духовную семинарию в Твери, а Лидия училась в Коммерческом училище. Эти учебные заведения находятся рядом, их разделяет лишь река Тьмака. В здании духовной семинарии располагается сегодня Тверское суворовское училище, а в здании бывшего Коммерческого училища – Тверская гимназия № 6.
Возможно, эта встреча произошла на одном из танцевальных вечеров. Они любят танцевать, и об этом упоминается во многих письмах. Так, в письме из Городищ от 27 мая 1914 года Яков пишет о том, что
«Шура [кузина – А. С.] привезла из Томска интересные танцы и теперь меня учит. Между прочим, „Тореадор”, „Футбол”. Надо сознаться, что там танцы интереснее наших, изящнее и пластичнее. Некоторые, например, „Тарантеллу” и „Этранж” там танцуют не так. „Этранж” гораздо у них сложнее. Положим, по Шуре судить нельзя. Она очень красиво танцует. Так же нельзя судить по тому, как танцуете Вы, Лиля, о танцах тверских. Можно бы получить очень выгодное и несоответствующее действительности впечатление». В письме из Москвы: «Слушал „Аиду”. В этой опере в одном танце есть „па” точь точь такое, какое вы делаете в „Тарантелле”. Очень красиво». Из действующей армии он пишет: «Заставили перетанцевать всех наших денщиков. Видала ли ты когда-нибудь деревенскую „русскую”? движения паяца на ниточке, а такт – что-то неподражаемое. Даже мой солидный Лопухов пустился в пляс».
Пишет Яков практически через каждые 3–4 дня, как и обещает в одном из своих писем.
В самом начале их отношений его письма носили почти официальный характер, он обращался к ней на Вы:
«Здравствуйте, Лиля! Попробую Вам написать. Давно не брал пера в руки, разучился. А сейчас захотелось написать Вам. Письмо Ваше недавно получил и благодарю». Со временем они оба становились более открытыми, пишут обо всем, что происходило у них в жизни. Так Яков писал в письме от 24 августа 1914 г.: «Пишу я Вам, Лиля, когда это взбредет мне в голову, и пишу о том, что для меня интересно в этот момент». И уже на «ты»: «Дорогая Лиль! Можешь поздравить – я устроился. Тебе пишет офицер славного 4-го Сибирского стрелкового полка. После долгих скитаний по штабам получил назначение в этот полк, отыскал деревушку, в которой помещается он, и вот пишу тебе».
Яков всегда с нетерпением ждал ответного письма, иногда сам просил, чтобы Лиля ему писала:
«Так пишите мне, Лиля. Пишите больше всего о себе, пишите о Твери, о чем хотите».
В письме от 24 октября 1914 г. он говорит о том, насколько счастлив получать от нее известия:
«Гипнотизмом не занимаюсь, но о Вас вспоминаю часто. И почем знать: может быть, настойчивая мысль о Вас может и у Вас вызвать тоже воспоминание. Пишите мне, Лиля, почаще. Ваши письма доставляют большое удовольствие. Только, ради Бога, не думайте о том, интересно или нет. Может быть, обдумав письмо, Вы напишете его и умнее и красивее, чем написав непосредственно, по первому позыву. Так ведь я и так знаю, что Вы умная, и мне хотелось бы, чтобы именно непосредственно Вы писали. Тогда Вы безусловно будете искреннее. А это мне и нужно».
При любой возможности, каждую свободную минуту он сразу старается «поболтать» со своей дорогой Лили о том, что у него происходит, и рассказать о том, что он узнал или увидел:
«Милая Лиль! Хочется написать тебе, пока свободен. Полк ушел на репетиционный смотр. Я как дежурный остался. И вдруг после нескольких дней работы – нечего делать. Решил, что самое лучшее – поболтать с тобой».
Яков делился с Лилей всем, что с ним происходило на фронте, он хотел, чтобы она обо всем знала, была частью его жизни:
«В нашей хате такая идиллия. Я пишу, у печки притулились два моих товарища и тихо болтают с одним из денщиков. А знаешь, Лиль, мы совсем обеднели. Нет ни табаку, ни сахару, ни свеч и достать буквально негде. Писать тороплюсь, через четверть часа мой огарок догорит и в хате воцарится темнота».
И под конец сообщает:
«А у меня новости, Лиль. Теперь я в пулеметной команде. Совсем неожиданно назначили. Попасть в эту команду считается очень лестным».
Яков волнуется и переживает за девушку, но он уверен, что Лиля хорошо закончит училище:
«Ты, Лиль, тоже скоро начнешь худеть и зубрить, зубрить без конца. Лиль! Еще месяц и ты свободна, а там студенчество. Я по опыту знаю, какое это счастье, как хочется обнять и расцеловать весь мир. Желаю тебе больших успехов, медаль».
Волнуется, изменит ли ее Москва, училище:
«Вот сейчас думаю – в чем изменит тебя Москва, курсы. Узнаю ли я Лиль? Узнаю, узнаю. Лиль, пойди в фотографию и подари мне свою карточку-фотографию Лили – курсистки».
Он скучает, и особенно грустно ему в праздники:
«В Пасхальную ночь так думалось о Лиле, далекой, любимой. Мысль эта не покидала и в церкви. И все грустней становилось. На разговенье веселые товарищи, шумно за столом, хлопанье пробок. Стало так грустно, что один хороший товарищ – студент-прапорщик даже посочувствовал. А я не люблю раскисать. Притворился веселым, стал пить. И это пьянство кончилось только в 2 часа дня. Было шумно и как будто весело. Ведь все мы с одним настроением: и у старых и у молодежи дома семьи, близкие, родные. „Из страны, страны далекой…” Вот удачно подходящая песня и настроение. А писать тебе, Лиль, такой чистой хорошей о наших кутежах всегда неловко. Хотя я себя за это не осуждаю. Таков человек».
Самая большая трудность в отношениях на расстоянии – оставаться частью жизни друг друга. Cо временем это расстояние начало сказываться на отношениях Якова и Лилии. Он пишет:
«Что ответить тебе на твои сомнения? Ты права и не права. Помнишь, я летом писал тебе, что что-то изменилось в моем чувстве! Оно стало спокойнее, ровнее. Эта разлука лучшее испытание. Когда встретимся, Лиль, – увидим, выдержало ли наше чувство испытание».
После их встречи, произошедшей в Москве в феврале, все точки над «i» в их отношениях были поставлены.
«Лиль! После того, как я увидел тебя, и до отъезда я чувствовал себя как человек, потерявший самое дорогое и все надеющийся снова найти его – это дорогое. Сначала спрашивал себя: неужели потерял, потерял и не найду. А потом, когда взял себя в руки, убедился, что потерял и потерял навсегда. Тогда, на вокзале, уже сказал тебе это. И стало ясно: вот она откуда неопределенность-то. Тяжело, но так мне и нужно. Не дал разрастись чувству, не сберег свое сокровище – сам виноват. Из всех привязанностей чувство к тебе было самым сильным, глубоким, а теперь будет самым дорогим воспоминанием. Ясно, другой Лили не будет. Ты, Лиль, сильная. Ты победишь, потушишь горе. Сильная и чуткая. И потому я не боюсь за тебя. Если найдешь другого – я буду знать, что он стоит тебя. А со мной что-то сделалось. Что-то во мне умерло. И без этого чего-то тяжело и пусто. Здесь это незаметно. Там, дома, я ясно увидел это. И таким, каков я теперь, не нужно было и идти к тебе, Лиль. И я больше не приду. Если улыбнется мне судьба, даст то, что отняла – тогда еще посмотрим, Лиль. А пока прощай, моя хорошая, добрая, прощай и прости».
Так закончились те прекрасные отношения, связывавшие их почти 3 года. Это первая любовь этих молодых людей, Яши и Лилии. Мне кажется, она оставила неизгладимый след в их жизни. Ведь Лили до конца своих лет хранила и берегла его письма.
Молодость и война
Я не знаю, как выглядел Яков Николаевич в годы Первой мировой войны. Наверное, это был высокий и красивый человек, ведь мой папа тоже высокий. О себе, о своем внешнем виде он пишет с легкой долей иронии.
«Понемногу все мы обрастаем бородами, привыкаем и миримся с грязью. До сих пор я умываюсь каждый день. Нечего хвастаться спартанским образом жизни. На войне как на войне».
А в конце письма задается вопрос, получала ли Лилия «карточку старого медведя в папахе, с длинным носом и неживым лицом?»
И лишь спустя какое-то время, в домашнем архиве мы обнаружили всего две фотографии, относящиеся ко времени уже семейной жизни Якова Николаевича. Это человек, благородной наружности, с тонкими чертами лица. И, действительно, красивый. Мой папа говорит о том, что на этих домашних фотографиях его дедушка неслучайно в рубашке и галстуке. Он даже дома ходил красиво одетый. Думаю, что в молодости он был отчасти педант, может быть, даже модник в какой-то мере.
Но вернемся снова к его письмам с войны.
В письме от 5 февраля 1916 года Яков пишет о том, что он теперь «в пулеметной команде. Совсем неожиданно назначили. Понемногу принимаюсь за изучение пулемета. Штука интересная и сложная».
«Но переход из 1-й роты куда бы то ни было не есть большое счастье… Вместе с переводом пришлось переменить и свою резиденцию. Живу теперь в имении, в доме управляющего. Небольшая чистенькая уютная комнатка. На окнах цветы, занавески. Хорошая постель с громадными подушками. Под ними ковры. Диван, кресла. На стенах гравюры. И что лучше вceго, большая светлая лампа. Вот видишь, как хорошо я устроился. Последние дни масса хлопот. Только на сегодня перерыв. Готовимся к Царскому смотру. Будет на днях. После напишу. Мечтаю теперь о том, как хорошо бы попасть на Кавказ, где теперь так хорошо работают. О взятии Эрзерума, конечно, знаешь».
Яков молод, и среди огня и окопов он находит время, чтобы понаблюдать
«какую красоту сегодня видел. После занятий практиковались с товарищами в бросании бомб. Бросили одну в воду. Первое мгновение только круги по поверхности, а потом громадный фонтан в целую колокольню взвился и тяжело упал, обдав нас брызгами. Надо было видеть, как отразилось в нем солнце, как прямо перед нами сверкнула яркая широкая полоса радуги и пропала вместе с столбом воды. Мы даже ахнули…»
Он молод и, несмотря на войну, совершает, как сам говорит, приключения:
«Захотелось покататься на Саврасе. Давно не ездил: грязь страшная. Поехал; в верстах в двух от своей деревушки вздумал переправиться через речку. Она разлилась, бурлит, гордая своим весенним полноводием. Саврас уперся. Дал шпоры и сразу оказался по горло в воде. А Савраса и не видно. Мелькнула мысль, что Саврасу вместе со мной не выплыть. Бросил стремена и поплыл к своему берегу. Доплыл, выбрался. Саврас, смотрю, карабкается на противный берег. Нужно достать его. Бегаю, ищу брода. Снова плавать в весенней воде не улыбается. Нашел узкое место с кладками. Перебрался. Хотел провести Савраса на поводу около кладок. Дрожит, уперся. Вскочил на седло, дал опять шпоры и снова поплыли и снова пришлось выбираться из седла. Течение в этом месте сильное. Свалился опять, повод в руке. Поплыли вместе и вместе ж выбрались на берег. Саврас с ног до головы мокрый. Смешной. У меня сухой осталась только папаха. Хорошо, что легко был одет. Много помогли кожаная куртка, летние перчатки, легкие сапоги. Домой скакал как сумасшедший. Переоделся и теперь уже высох. Ванна хорошая. Приключением очень доволен».
И по-мальчишечьи добавляет: «было скучно, а теперь хорошо». Он «привязан» к своему коню. В одном из писем он пишет, что его
«Саврас стал совсем молодцом: научил его прыгать через канавы, лужи и небольшие барьеры. Смешной он: поедешь куда-нибудь, охотно, бойкой рысью идет; домой же старается идти в галоп и очень недоволен, что я ему это не позволяю. Или вдруг испугается чего-нибудь, насторожит уши, захрапит и начнет извиваться, воображая, что он настоящий арабский скакун. После купания стал бояться воды и неохотно идет, когда она выше колен».
Письма Якова позволяют узнать, как люди тыла поддерживали фронтовиков.
«Моя Катишь и ее подруги устроили мне приятный сюрприз: прислали подарки мне и моим солдатикам. Не знаю, кто был больше рад, я или мои ребята. Прислали, правда, не много. Но всем хоть что-нибудь да досталось. Написал благодарственное письмо всему классу».
Даже на передовой он читает – думаю, что читал он всегда много. Еще до войны он писал Лилии о своем увлечении чтением: «В 11 я только читать начинаю. Читаю всю ночь». Это может объяснить великолепный слог его писем, красивую грамотную речь.
«Читаю сейчас рассказы Арцыбашева [Михаил Петрович Арцыбашев (1878–1927) – русский прозаик, драматург, публицист. – А. С.]. Никто так хорошо не умеет выставить нелепости жизни, всё безобразное; и редкий с такой любовью говорит о всём прекрасном, нежном. Никто так хорошо не говорит о красоте тела человека. Хоть его и ругают, но он бесконечно прав, описывая тело. Да я не знаю, что может быть красивее нормального, правильного человеческого тела. Будешь в Москве, пойди в Александровский музей – и убедишься в правоте моих слов».
И даже находясь в окопах:
«Сейчас читаю в свободные минуты рассказы Мопассана в хорошем очень переводе. В одном из рассказов „Старые предметы” невольно бросились в глаза слова, выражающие то, о чем зимой я много писал тебе и чем так смущал тебя. Вот они. Говорит их старая, прожившая жизнь, женщина: „Почему мы, женщины, бываем так часто несчастливы?” И сама отвечает: „Оттого, что нам в юности внушают слишком большую веру в счастье. Нас никогда не воспитывают в представлении о борьбе, о страдании”. Последнее особенно верно, добавлю от себя. Как ты, Лиль, смотришь на Мопассана? Почему-то обвиняют его в том, что он не видит в женщине человека и смотрит на нее как на источник наслаждений и радостей. Так говорят, положим, люди односторонние, недалекие, да и мало его читавшие. Ты много его читала?» Сам Яков о своем увлечении чтением говорит в письме от 19 мая 1916 года: «в окопах порядочно читал. Теперь тоже. Приехали старые товарищи по выздоровлению, привезли книги. Я выбран библиотекарем нашей пулеметной библиотеки».
Он размышляет над мастерством писателя, способного описать события войны, прочитав
«в последний день затишья случайно попавшую и обрадовавшую книгу Толстого – „Севастополь” и „Рубку леса”. С таким интересом давно не читал ничего. Было все это чуть не 100 лет назад, а как по-прежнему думаем и чувствуем мы – так называемые воины. Жаль только, что нет у нас теперь такого выразителя нашего мира, какой был у севастопольцев».
В августе Якова произвели в подпоручики. Он пишет о том, что это назначение «было неожиданно – и потому приятно». Сейчас он
«еще не адъютант, а что-то вроде чиновника особых поручений при к-ре. На отдыхе помогает адъютанту, в бою исполняет поручения к-ра п-ка и болтается по всему полку, исполняя приказания там привести в порядок, тут направить в атаку, посмотреть заняты ли немецкие окопы, выяснить обстановку, исправить связь и т. д.»
В 1916 году началась окопная война, фронт топчется на месте, и в письме Якова встречаются такие строки:
«Мы, Лиль, засели в окопах и, кажется, надолго. Началась осень, дождливая, пасмурная…»
Яков Николаевич был произведен в поручики, переболел тифом, и он с радостью наблюдает, «как крепнут мускулы и исчезают всякие следы тифа. Теперь я вприсядку танцевать могу. Утешительно».
В России наступает экономический кризис, усложняется продовольственная ситуация в столице. Об этом упомянуто вскользь:
«Сестра моя живет пока у знакомых. Не нашла еще квартиры. Нехорошо во многих отношениях у вас в Москве. И дорого и ничего нет. Прежде Москва была радушная, гостеприимная, а теперь отсюда она кажется жадной, беспощадной».
А в письме от 3 января 1917 года находим следующие строки:
«Ждали, что немцы „поздравят” нас с Новым годом, но они держались тише воды, ниже травы. А всё уже было готово, чтоб ответить на поздравление. l-го устроили у себя великолепный обед. Ели и думали, можно ли в тылу устроить такое пиршество. Решили, что тыловым далеко до нас».
В начале января 1917 года Яков, наконец-то, получает долгожданный отпуск.
«Знаешь, Лиль, не верится. До того засиделся и привык здесь». Прибыв домой, он «счастлив, радостен», ездит «с визитами по родственникам и везде приходится рассказывать».
Больше о фронте нет ничего, потому что отношения молодых людей расстроились. В предпоследнем письме, от 18 марта 1917 года можно найти отношение Якова к тем событиям, которые произошли в России: февральская революция, отречение от престола Николая Второго:
«в первые дни жизни обновленной России, когда каждому судьба дала столько счастливых минут, когда весь живешь вестями из тыла…»
Удивительно тактичен, внимателен этот двадцатилетний юноша – Яков Троицкий. Ведь с фронта, где рвутся пули и взрываются снаряды, где смерть, кровь, он посылает дорогим для него людям письма теплые, очень заботливые. Но война всё же стоит за каждым словом писем, она есть, это от нее «в голове сейчас сумбурно. Почему – долго объяснять. Вчера плакал горькими слезами от немецких газов. Но кончилось благополучно: спасла маска».
Здесь вспомнились уроки по истории и химии: в годы Первой мировой войны немцы впервые использовали ядовитый газ для атак – иприт. Значит, об одной из таких немецких атак и пишет Яков. Российским химиком Зеленским был изобретен противогаз. Сколько жизней спасло его изобретение, и среди них – дедушка моего отца. Если бы не изобретение этого ученого, то никогда не смог бы родиться и мой папа.
Война и ее герои
Из писем к Лилии я узнала о подвиге одного из простых русских солдат. В школьном курсе истории материал о Первой мировой войне изучают вскользь, не говоря уже о ее героях. По-моему, даже такого выражения – герои Первой мировой – не существует, поэтому так важны записи Якова Николаевича. В письме от 19 февраля 1916 года, когда идет уже третий год войны, он пишет:
«сейчас просматривал свои бумаги и нашел недавно взятое и уже забытое письмо одного стрелка команды. Это его рассказ о побеге из плена. Бежал удачно, вернулся в полк и живет, как ни в чем не бывало. Точно и не был у немцев. Вернулся, командир сказал: „Молодец”, приказал идти в свою роту, тем дело и кончилось. Я совершенно случайно узнал у него, и в знак особого доверия он дал мне свой безыскусственный рассказ-быль».
Яков говорит, что приводит все «в точности, исправив только ошибки».
«1915 года попал в плен 20 февраля Иван Григорьев под Капустниками. И нас вели в город Млаву и нас тут построили в две шеренги и выдали нам по фунту хлеба и повели нас на станцию и посадили нас по 60 человек в вагон. И вагоны были темные, только дыры для воздуху, чтоб не задохнуться; и вагоны два дня не отпирались, и оправлялись в вагоне. И приехали к городу Хамарштанту, и тут нас разбили по баракам, по триста человек. А евреи были над нами старшими. И тут нас стали кормить по полфунту хлеба в сутки. А суп варили их бураков, из какой-то муки вроде желудошна [вероятно, мука из желудей – А. С.], какая-то кислая. И стали нас гонять на работу. Отхожее возили на себе за пять верст. А которые поздоровше запрягали в плуг по пятнадцать человек пахать. И в плугу нас очень били палкой. Потом нас посадили на поезд и привезли ближе к границе и нас разбили попоменьше по помещикам. А у помещика нам стало еще хуже. Я говорю товарищу: давай убежим. И собрались в 12 часов ночи и убежали в лес и лесом мы бежали пять суток до границы без хлеба и ничего не ели. Потом подходим ближе к позициям и стали мы спрашивать своих мирных жителей, где позиция. Они нам рассказали где, и мы пошли. И мы пришли в одну сопку леса, и там стояла ихняя батарея. И мы в этом лесу лежали целый день и тихонько смотрели, как наша батарея взяла цель и попала в ихнюю батарею. Она так полетела, что мы даже напугались: вот-вот на нас нападут теперь. Ну, когда подошла ночь, мы пошли из этого леса и ходили, ходили, нигде пройти нельзя. Тут мы пошли тихонько в деревню, шинели бросили. Когда мы пришли в деревню, тихонько стали спрашивать. В деревне нас накормили и дали нам пинжаки, и мы тут жили 6 дён. И когда наши отступили, тогда мы пошли вперед. И мы пришли в лес под Неманом, и тут у немца только был полевой караул, и мы чуть на него не наткнулись, слышим разговор. „Стой, – говорим с товарищем, – пойдем правее”. И пошли справо. Когда мы перешли германскую цепь и подошли к реке Неману и пошли краем реки. Подошли к мосту. Мост был сожжен. Мы хотели скидать одёжу и плыть. Глядим, стоят наши казаки, и мы стали им махать, чтоб они подошли. Казаки видят, что наши солдаты, сели на лодку и подъехали к тому берегу и перевезли нас».
А потом автора с товарищем препроводили в свой полк. Яков пишет, что прибавить к этому нечего, и постарается, «чтоб его представили к кресту». И здесь же сетует на то, что
«только вряд ли. Таких героев много. Не правда ли странно. И уважаю и преклоняюсь перед ними, должно быть, только я, разве еще другие не бывшие в боях. Для прочих это дело обычное».
В его письмах нет слов о любви к Родине, о долге, но в письме от 7 марта 1916 года есть очень искренние, очень показательные слова. Юноша просит свою подругу:
«Лиль, родная, не говори этих слов: „Береги себя!” Я больше всего боюсь, как бы на самом деле не начать беречь себя. А папа с мамой в каждом письме упоминают об этом и молятся. И раньше меня в семье больше других любили, а теперь Бог знает как. И приятно и неприятно. А мама, моя простая мамочка, так та прямо боится, как бы я не вытеснил из ее сердца других детей».
Далее в письме юноша продолжает: ему «неприятно будет умереть с мыслью о том, что будут горевать и ничем им не докажешь, что эта смерть лучшая из всех смертей. Такая простая и скорая. Я слишком люблю жизнь, чтобы уметь умереть медленно, постепенно делаясь трупом. Опять мрачные мысли. Не буду. Теперь вечер. За окном темно. И из темноты доносится непрерывный гул: то наша артиллерия подготовляет атаку».
Он гордится своими товарищами. Пишет в этом же письме от 5 марта, что «много раненых, убитых», что
«остановились в глухой деревушке. Полк впереди верстах в 20. Моя команда живет вместе с запасным батальоном полка. Я с офицерами, оставленными в резерве. Вот тоска-то, Лиль! Одна надежда – скоро должны позвать: много убыли. А как действуют-то, Лиль! Будут помнить немцы сибиряков! Впрочем, будем говорить о себе, когда кончится операция…»
А в письме от 15 марта 1916 года он упоминает, что «над нами пока только аэропланы, наши и изредка немецкие. Побросают бомбы и скроются. Жертв пока нет. Сегодня попала мне в руки „Речь” за 11-е. Пишут о событиях на фронте сдержанно». «А наши бьются успешно», говорит он. Даже в первых письмах звучала гордость за своих сослуживцев:
«Смотришь на них и странно: три дня тому назад были под огнем тяжелой артиллерии, а сегодня они веселы, поют и победно звучит песня сибиряков. И песня (я ее впервые слышу) такая характерная: суровая, гордая и скромная в то же время. Пожелай мне, Лиля, оказаться достойным того полка, в котором я служу, поддержать знамя сибирских полков».
Он испытывает горечь, боль от потери товарищей. «Немножко отдохнем», пишет он в августе 1915 года, «пополним поредевшие ряды и опять в бой. Да, пришли и стали считать раны, товарищей считать. Многих не досчитались». Возвращаясь в полк из госпиталя после тифа, Яков пишет Лили: «рад тому, что выздоровел, что снова могу работать. Настроение бодрое, рабочее. Опять в полковой семье».
И на войне есть место… празднику
Но и на фронте продолжается жизнь – с ее праздниками. В письмах есть описание нескольких праздников. Можно представить себе, например, как проводили сочельник 1915 года на фронте.
«После занятий и обеда заставили денщиков притащить ёлок. Одну большую установили посредине хаты, так что она заняла добрую половину ее, и стали устраивать „ёлку”. Нужно достать украшений. Подумали, подумали, и через полчаса наша ёлка была готова, стояла вся украшенная и как бы говорила, что она единственная в мире, и великолепные ёлки столиц ей завидуют. И она права. Украшением служили все наши значки, Георгиевские кресты, блестящие части нашей формы, погоны, наконец, раздобытые где-то пряники, реквизированные в чемодане уехавшего товарища свечи и бумажные гирлянды из обложек старых журналов. Ёлка выглядит очень мило и, надо сознаться, оригинально. Вся хата, окна, передний угол убраны ветками ёлок. Напоминает наши вечера. Всё прибрано, подметено. На столе чистая скатерть. Наша люстра полна свечей, чуть не с бою добытых. После уборки поехали в соседнее село ко всенощной. Хорошо побыть в церкви, помечтать. Приехали – дома уж ждал чай, закуски и среди них скромно выглядывала бутылка вина. Зажгли елку, люстру. Хата преобразилась. И мирно, тихо встретили сочельник. Вот только погода не Рождественская. Снег почти весь стаял, третий день дождик. Везде грязь и слякоть. Вспоминаются наши Рождественские и крещенские морозы».
Для каждого христианина главным праздником является Пасха – Воскресение Господне. И, конечно, Яков пишет о подготовке к этому великому празднику на фронте:
«сегодня страстная пятница. Вчера я исповедовался и причастился. Расскажу тебе, как это у нас делается. Из жердей соорудили большой шатер. Весь укрыли еловыми ветками. В большом шатре перегородка с проходом – за ней алтарь. Две–три иконы на этой перегородке. Пара деревянных самодельных подсвешников, кой-что необходимое для службы в алтаре – и церковь готова. Получилась она красивой и нарядной, вся густо зеленая. Но это маленькая, только для части полка. А к Пасхе соорудили другую, более красивую, нарядную и большую и устроили ее в лесу. Кругом солидные сосны и ели. Перед церковью площадка. Ночью при свете факелов будет красиво и создаст настроение, особенно когда в этой почти волшебной обстановке прозвучат волшебные слова: „Христос Воскресе!” Все-таки хоть и не дома, а настроение создается. Должно быть, эта великая ночь чарует всех и везде. Дневные дела и хлопоты по приготовлению кончены. Хозяйки вымыли нам хату, повесили рядно на образа, постелили белую скатерть на стол, на другом столе красуется высокий кулич, белая пасха и тарелка с крашеными яйцами. Это для домашнего разговенья. А после утрени будем разговляться все вместе в лесу за длинными столами».
Наверное, людям, смотрящим смерти в лицо, это крайне необходимо – осознание поддержки сил неземных, чтобы достойно встретить, может быть, последний день своей жизни. И одновременно, это своеобразный уход от того ужаса, с которым столкнулись наши прадеды. Именно это дает понимание, почему так много строк посвящено этой теме.
Вот и закончилась моя работа. Письма Якова стали для меня «временным порталом», позволившим мне пережить то, что видели, пережили люди, жившие столетие назад, а мой город, знакомый мне с детства, приоткрыл для меня некоторые свои тайны.
