Алина Савинова, Иван Есин «Хутор Лещёв: остров боли и слез»

И в мире нет людей бесслезней…
г. Астрахань, лицей № 2, 11-й класс
Научный руководитель: Ю.А.Макаренко
Вторая премия

Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен.
О.Мандельштам

Я бы погрешила против истины, если бы сказала, что день и ночь мучалась в поисках темы для исследования.

Бежали дни веселых и беззаботных каникул… Как вдруг… Открываю номер областной газеты «Волга» и вижу статью В.К.Кузьмина «Мертвая зона» под рубрикой «Далекое – близкое»[1].

Читаю и думаю: «Вот то, о чем мне бы хотелось узнать поподробнее и рассказать».

Звоню своему однокласснику Ване Есину. Ваня – прирожденный историк, поэтому его и уговаривать не пришлось, настолько его сразу увлекла и захватила эта тема. Уже вместе с ним идем знакомиться с В.Кузьминым – автором статьи. От него мы услышали эту историю.

Оказывается, несколько лет назад, пришел в редакцию один пожилой человек и попросил помочь ему получить справку о реабилитации. Этот человек рассказал, что в 30-е годы он был узником трудового спецлагеря, находившегося на хуторе Лещёвый, что на территории Черноярского района. Этот человек обращался в различные инстанции и везде получал ответ, что такого хутора на территории Астраханской области не было.

Мы с Ваней тоже, как говорится, с головой ушли в это расследование. Трагедия хутора Лещёвый открыла нам новые, неизвестные доселе страницы истории нашего края.

И началась работа: походы в библиотеку, архив, переписка с редакцией газеты, музей, знакомства со многими очень интересными людьми.

Ваню увлекает работа с историческими документами, справками, литературой, мне больше по душе общение с живыми людьми, поэтому самую трудную, исследовательскую часть взял на себя Иван, а я разговаривала со свидетелями и участниками той исторической драмы. Мы постарались поглубже окунуться в события, происходившие на хуторе Лещёвый.

Один из тысячи подобных
В 1927 году XV съезд BKII (б) провозгласил курс на коллективизацию. В деревне главным стал лозунг: «Кто не идет в колхоз, тот враг советской власти». «Врагов» насчитывалась добрая половина деревни. Это были люди, у которых был свой скот, свое поле, свой промысел, заработанные честным трудом. Их за несогласие с партийным курсом решили вытравить из советского общества. Этим был дан старт процессу раскулачивания.

5 декабря 1929 года была создана Комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) под председательством наркома земледелия Я.А.Яковлева. Комиссии было поручено подготовить проект постановления о темпах коллективизации в различных районах СССР. В качестве практических мер по отношению к кулаку комиссией было рекомендовано: во-первых, проводить в районах сплошной коллективизации экспроприацию всех средств производства раскулаченных и передавать их в неделимый фонд колхозов; во-вторых, выселять по постановлению сельских сходов и сельских советов тех крестьян, которые будут оказывать активное сопротивление советской власти.

Таким образом, было положено начало спецпереселению крестьян.

На территории Астраханского округа было несколько таких спецпоселений. Одним из трагических свидетельств о том, как изгоями на родной земле стали самые активные, трудолюбивые, способные к сельскому и рыболовецкому труду представители крестьянства, является хутор Лещёвый. Здесь народной властью «кулакам» был уготован горький удел. Именно сюда с начала 1930 года направляли раскулаченных крестьян из нескольких районов Астраханского округа.

Постановлением от 30 января 1930 года, утвержденным ЦК ВКП(б), «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»[2] все подлежащие раскулачиванию подразделялись на три категории:

I категория: «кулацкий актив» – люди, причисленные к этой категории, подвергались аресту, заключению в лагеря и даже расстрелу;

II категория: «политически злостные кулаки» – они подвергались выселению в северные и необжитые районы страны;

III категория: «наиболее богатые кулаки» – подвергались высылке за пределы округов;

IV категория появится чуть позже – в нее войдут все, не желающие вступать в колхоз, а также члены семей «врагов народа»[3].

С 1930 по 1932 г. в «поселке» Лещёвый собирали раскулаченных крестьян всех трех категорий. Это предположение косвенно подтверждается архивными данными, вернее их отсутствием. За 1930–1932 гг. не имеется ни одного списка поселенцев на хуторе Лещёвом, однако, установлено, что он существовал именно с 1930 года. Значит, ссыльные здесь долго не задерживались, поэтому не было необходимости их фиксировать. Крестьяне, включенные в эти категории, подлежали высылке вообще из пределов округа. Если исходить из этой точки зрения, то становится понятно назначение поселения Лещёвый до 1933 года. Это был перевалочный пункт, своего рода накопитель для раскулаченных. Когда их набиралось определенное количество, спецпереселенцев в эшелонах направляли в места, где они должны были отбывать основную часть «исправительно-трудового срока». Согласно постановлению ООК[4] от 4 февраля 1930 года «О пунктах посадки кулаков, подлежащих выселению»[5] этих людей должны были собирать со всего округа на станциях Джаныбек, Харабали, Владимировка, Астрахань. Отсюда эшелоны с репрессированными направлялись на Крайний Север, в Сибирь, в Среднюю Азию.

Но хутор Лещёв существовал вплоть до 1936 года, тогда как коллективизация и раскулачивание завершились в округе к 1933 году. Кто же попадал в поселок с этого года, если основные три категории кулаков уже были высланы за пределы Астраханской земли?

Дело в том, что с 1933 по 1936 год начинается новый этап в истории хутора. В этот период меняется категория раскулаченных, их социальный и возрастной состав. Опираясь на архивные источники и на свидетельства узников этого «поселка», мы выяснили, что сюда с 1933 года начинается массовое выселение со всего района раскулаченных по четвертой категории: «все остальные». Под «остальными» подразумевались жены, дети, родители, родственники тех, кто был репрессирован с 1930 по 1932 год. Эти люди были членами семей «кулаков», значит, по логике власти, сами являлись «кулаками», и даже если они хотели войти в колхоз, им это запрещалось; ведь Сталин ясно сказал: «Не менее смешным кажется другой вопрос: можно ли пустить кулака в колхоз. Конечно, нельзя, так как он является заклятым врагом колхозного движения»[6]. Среди поселенцев теперь могли попасться и так называемые «враждебные» советской власти элементы (служители и работники церквей, люди, у которых имелось свое небольшое, даже не середняцкое, хозяйство). Их уже не выселяли с территории края. Они должны были жить и работать на хуторе. Несколько хуторских домов не могли вместить всех прибывших, и невольникам приходилось рыть землянки. Окончательно оформляется в этот период и статус поселка: если с 1930 по 1933 год по документам он именовался как поселок Лещёвый Черноярского района и находился в подчинении районного отдела ОГПУ, то с 1934 года он уже называется «Трудовой поселок № 27 Черноярского районного отделения УНКВД Сталинградского края»[7].

В сохранившихся донесениях коменданта поселка в вышестоящие органы за голыми цифрами можно увидеть многое…

«На 1 сентября 1933 года в поселке находилось 245 человек (92 мужчины и 153 женщины). Из них нетрудоспособных 12 человек и 89 детей от 1 года и до 12 лет). В период с 6 июня по 1 сентября 1933 года в поселке умерло 38 человек».

«На 26 сентября в поселке проживало 216 человек…»

«На 29 декабря 1933 года в поселке проживало 164 человека, с 6 июня по 1 января 1934 года умерло 85 человек…»

«На 19 января 1935 года в поселке проживало 222 человека…»

«На 28 января 1936 года в поселке находилось 197 человек…»[8].

Всего за 1933 год в 116 хозяйствах поселка находились 104 мужчины и почти две сотни женщин. Под мужчинами значились дети от 8 месяцев до 16 лет (сыновья) и больные старики от 50 и до 83 лет, которые не могли уже физически работать на гигантских стройках ГУЛАГа на севере в Сибири. Абсолютное же большинство населения лагеря составляли женщины от 2 и до 75 лет. Это были жены, матери и дочери раскулаченных мужчин, высланных из округа. К числу этих женщин принадлежали Марина Ивановна Латунова и Евгения Павловна Кузнецова.

Марина Ивановна родилась в 1914 году в Подах. Отец служил в церкви, там же работала уборщицей мать. Кроме Марины, в семье было еще трое детей: два сына и дочь. В хозяйстве было два верблюда, лошадь, коровы, телята. Для семьи в 6 человек не так уж много. В 1930 году церковь закрыли, отца, Ивана Андреевича, посадили, а затем отправили в далекую ссылку. Через несколько месяцев семью репрессировали и конфисковали все, что было: дом, кухню, сенокосилку, конные грабли, плуг, скот. Отправили мать, Акулину Ефимовну, с детьми на хутор Лещёв. Чтобы выжить, они плели из хвороста плетни, обмазывали их глиной и сооружали мазанки. По ночам по телам спящих разгуливали крысы и мыши. Есть было нечего. Многие погибали. В первую зиму семья Латуновых лишилась матери – она умерла от голода, отдавая последний кусок детям и внукам.

А вот история Евгении Павловны Кузнецовой: «Я тоже узница этого лагеря. В семье моей было девять человек: отец, Кузнецов Павел Васильевич, мать, Елизавета Максимовна, два мальчика и пять девочек. Отца еще зимой 1932-го посадили в тюрьму, гнали по льду до Владимировки. Мы, вместе с мамой, дети в возрасте от четырех до 13 лет были отправлены в 1933 году на хутор Лещёв и поселились в сараях для скотины. Мужчин почти не было, и женщины стали сколачивать нары. Но, видно, без сноровки хорошо не сделаешь. Ночью нары рухнули, пришлось спать на земляном полу, постелив солому. В поселке свирепствовали болезни, особенно малярия и дизентерия. Многие умирали, не получая медицинской помощи и еды в достаточном количестве. Особенно дети. Нашу семью горе тоже не обошло стороной. Умерли грудной мальчик и трехлетняя девочка. Позже заболела мама. Ей, можно сказать, повезло: ее отправили в Астрахань и там прооперировали. Вернулась очень слабая. Через некоторое время заболел дизентерией брат. Он вообще перестал ходить, и у него стала выпадать прямая кишка…»

Рассказы узниц хутора Лещёвый свидетельствуют о бесчеловечном отношении «народной» власти к своему же народу. Безвременно умирали на хуторе от голода, холода, болезней старики, женщины, дети. Сколько их осталось лежать на том острове, до сих пор неизвестно. Частыми были побеги – бежали наиболее сильные люди и молодежь, стараясь затеряться на просторах страны; так, с 6 июня по 1 сентября 1933 года из поселка бежало 54 человека, однако многих нашли и привезли обратно[9].

В марте 1936 года в поселке оставалось 16 семей[10]. Вскоре после отправки последних поселенцев этот объект НКВД прекратил свое существование.

Исповедь крестьянки
Лишь единицы из тех, кто жил когда-то в хуторе Лещёвый, дожили до наших дней.

Адрес Прасковьи Гавриловны Генераловой дал мне наш астраханский журналист Владимир Константинович Кузьмин. Ехала я к ней с опаской: что может вспомнить такая древняя бабуля, да и захочет ли вспоминать те далекие и горькие для нее годы. Но то, что я увидела, меня поразило.

Прасковья Гавриловна, маленькая, чуть согнутая, легкая, как воробушек, сидит, укутавшись в старенький, когда-то пуховый платок, в кресле с такими же больными боками и вспоминает, вспоминает… и плачет… Маленькие, загоревшие руки великой труженицы с узлами и морщинами теребят края чистенького головного платочка. Ей почти девяносто (она родилась в 1912 году), она плохо видит, но слышит очень хорошо для своего возраста. Память ее удивительно цепко удерживает мельчайшие подробности той давней, такой трудной и страшной жизни.

Еще до того, как я познакомилась с Прасковьей Гавриловной, я решила, что буду спрашивать ее только о периоде пребывания в Лещёвом, но рассказ настолько захватил меня, показался мне таким важным и интересным, что я не смогла выбросить из него ни единого слова.

Прасковья Гавриловна Генералова, в девичестве Дьякова, родилась в селе Соленое Займище Черноярского района Астраханской области (тогда, в 1912 году, естественно, губернии). Ее родители, Прасковья Никифоровна и Гаврила Васильевич Дьяковы, были крестьянами.

«Папа мой, Гаврила Васильевич, семь лет служил на флоте боцманом машинного отделения на корабле (к сожалению, название корабля Прасковья Гавриловна не помнит). Однажды он был в гостях у государыни. Торопились они по морю, торопились, чтобы успеть к именинам государыни. В аккурат поспели. Государыня сама принимала моряков в гости, водила по дворцу, показывала покои, подарила каждому по Евангелию, позволила всем к ее ручке приложиться.

Папаня уходил на флот, когда Моте (старшей сестре Прасковьи Гавриловны) был год, а пришел – ей уже восемь годков было. Он у нас не пил, не курил, привез всем платков шелковых с кистями из-за границы, да отрезов всяких. Нам матушка после платьев нашила».

Я спросила: «Как же вы в этих платьях могли ходить, если вас и на свете еще тогда не было?» Прасковья Гавриловна возмущенно-удивленно всплескивает руками: «Так в сундуке ж маманя хранила. Тогда к вещам бережнее относились, хранились и бабкины, и прабабкины платья и шубы, платки головные и шали. Все это проветривалось постоянно, складывалось в сундуки, а доставалось и одевалось по праздникам. Это сейчас у молодых – в чем в мир, в том и на пир».

И еще не раз в ответ на мои, кажущиеся ей глупыми, вопросы старушка всплескивала руками и, как маленькой, объясняла мне, как раньше жили.

Детей в семье Дьяковых было шестеро. Прасковья была самая младшая. Работали всей семьей от зари до зари: пахали, сеяли хлеб, сажали бахчевые, пололи, убирали. Маленькая Паня и телят пасла, и верблюжат. «Бывало, отец отвезет в апреле в степь, а привезет, когда снег. Иногда верблюжат пасу, смотрю на них, а они, маленькие, стоят, сиську у матери дергают, холочки маленькие у них. Интересно. А осенью-то хлеб надо вовремя убрать, чтоб дождями не прихватило. Вот своей семьей и обрабатывали».

В семье было три брата, три сестры.

Учиться Пане почти не пришлось, некогда было. «Всего один годочек походила в школу, а там мама тифом заболела, ухаживать нужно было. А летом – в поле, на бахче, на выгоне, а зимой делали поршни. Мы ж поршонниками были». (Поршни – это старинная обувь, сделанная из одного куска кожи, или сшитая из двух кусков: подошвы и верха – собранная вокруг щиколотки на ремешке).

Очень пригодилось Пане впоследствии это ремесло.

Семья отстроила свой дом, во дворе был «бассейн» с водой.

Надо сказать, что в наших, нижневолжских селах, при засушливом климате, вода тоже была богатством да и, пожалуй, и символом трудолюбия. Колодцев рыли мало, так как близко к верхнему слою почвы подходила соленая вода, а воду в бассейн для домашних нужд таскали далеко с реки на коромыслах «про запас». А иногда, для бани, привозили бочкой на лошади.

Все беды начались в 1929 году. «Начали всех раскулачивать. Тех, кто магазины держал, лавки, – этих вперед, а мы были середняки. А потом уж некого больше было, и середняков стали вытаскивать. Сначала налогами душили. Мы сдавали и хлеб, и просо, и шерсть, и масло, и деньгами. А когда не хватало масла, то за деньги где-нибудь покупали и вкладывали. Чтоб от греха подальше! А все равно не убереглись. И нас в кулаки записали».

Астраханский округ Нижне-Волжского края входил в перечень районов страны, где сплошная коллективизация должна была пройти в период между 1930 и 1932 годом Вместе с тем, 2 февраля в Астрахани, как и повсеместно в стране, была срочно создана Особая окружная комиссия (ООК) по ликвидации кулачества как класса. ООК контролировала сам ход раскулачивания, выселение осужденных за пределы округа, процесс создания поселений для репрессированных крестьян.

Кроме документов, имеющих государственное значение, комиссия опиралась на постановление президиума Астраханского окрисполкома от 5 февраля 1930 года «О мерах ликвидации кулачества как класса». Пункт № 11 этого постановления указывает: «Обязать фракцию окрисполкома и окротдела ОГПУ в трехдневный срок разработать вопрос о месте и формах расселения выселяемых за пределы колхозов кулацких хозяйств». Вот так, сверху, спускались директивы – снизу шли рапорты о выполнении. А уж крестьянин или рыбак попадал – какое это имело значение. Их, этих Прасковий, никто и не знал, они просто «шли в стружку». Одним словом, это было планомерное, то есть запланированное сверху уничтожение людей. Так жестоко ломалось и вытравливалось и само крестьянство, и его традиции.

Я слушаю сбивчивый, взволнованный рассказ Прасковьи Гавриловны и словно вижу выброшенный на улицу скарб, слышу крик и плач женщин и детей, рев домашних животных, выгоняемых из хлева, вижу сцепленные зубы мужчин и их сжатые в кулаки руки, вижу злорадные усмешки тех, кто всем этим «руководил»…

Гаврилу Васильевича заставили лично отвести всю скотину на общественный двор. Прасковью с матерью и сестрой Полей выгнали из дома. «Январь был на дворе, холодно было. Только и сумели кое-какие хурды вынести. Мать взяла нас за руки и пошли. А дом наш трактором свезли в бригаду под клуб. Хороший был дом, отец для своей семьи старался, делал. Всего-то одну зиму в нем и прозимовали».

Прасковья с матерью и сестрой жили теперь в домике-развалюшке у родственников в другом селе. Топить было нечем, вода в доме замерзала. Зиму, благодаря помощи родных, пережили, но сестра Поля умерла.

Гаврилу Васильевича осудили на 5 лет и отослали в Караганду. По словам Прасковьи Гавриловны, там он сидел в тюрьме, но сидел недолго: «Дедушка, что ты здесь делаешь? Тебе пахать надо, поезжай назад, в Астрахань». И отправили.

Документы того времени свидетельствуют, что советское руководство намеревалось максимально использовать таких «неблагонадежных» крестьян в качестве дешевой рабочей силы. Но тут власти что-то перемудрили: где же работать крестьянину, как не на земле? Но ни в колхоз, ни в совхоз Гаврилу Васильевича на работу не брали. Зато он ежедневно должен был отмечаться в милиции. Так, помыкавшись, Гаврила Васильевич решает уехать на стройку в Гурьев. Туда же, еще до раскулачивания, уехали с семьями два его сына. Чуть позже туда же решает уехать Паня. Но молодая девушка, раньше никуда не выезжавшая, не выносит тяжелой дороги и перемены климата. Еще в пути у нее начали страшно опухать ноги, да так, что в Гурьев она приехала еле живая и в одних чулках. Конечно, работать в таком состоянии она не могла. Пришлось возвращаться домой. По приезде в родные края Прасковья с матерью жили у замужней сестры Моти. Они работали в совхозе «Мичуринский». Молодую, трудолюбивую Паню засватал соседский паренек. Но будущая свекровь люто возненавидела невесту сына: «Кулацкая морда, не дам тебе жить с моим сыном. Они-то бедняки были. Он меня уговаривал: «Терпи!» А как терпеть? Разве ж я варнак какой? Или худа кому делала? Так и пришлось мне уехать к брату двоюродному в Зубовку. Там тоже в совхозе работала. Хотела в город уехать, а сельсовет не давал справку, как дочери кулака. А без документов-то я кто? Как птица без крыльев? Разве без крыльев полетишь? Сразу сядешь. А уж как мать с отцом сослали, я и вовсе за калитку нос не высовывала».

Осенью 1933 года мать Пани Прасковью Никифоровну Дьякову, как жену кулака, да еще и сбежавшего от надзора, арестовали и вместе с такими же крестьянами, как она, погрузили на баржу и отправили к новому месту жительства – на хутор Лещёвый. Отец, узнав о судьбе жены, вернулся в Черный Яр, где был тут же задержан и препровожден в тот же лагерь.

Прасковье Гавриловне еще некоторое время удавалось скрываться у родственников. Но вечно так продолжаться не могло: нужно было где-то работать, себя кормить. И вот 15 апреля 1935 года Прасковья Гавриловна была задержана. Допрашивали ее в НКВД села Черный Яр. Здесь же она узнала о смерти отца. Следователь НКВД ясно дал понять девушке, что «врагам народа» не место «среди людей». И добавил, что Советская власть не собирается кормить врагов народа, а так как отец умер, а мать больная и немощная, то кормить ее, власть, должна дочь, то есть она, Прасковья.

Жизнь в лагере
Так же, как и многие другие, Прасковья Гавриловна Дьякова оказалась на том страшном острове.

Читаю в одном из путеводителей по Астраханскому краю: «Царством островов, больших и малых, покрытых зеленью трав и кустарников и золотистым речным песком выглядит волжская дельта с высоты птичьего полета. А там, где острова, там извиваются меж ними голубыми жилками реки. Богатейший, сказочный по красоте и нигде неповторимый край».

И вот как эти места использовала власть: «Арестовали меня, лишили голоса (то есть гражданских прав) и увезли. Везли меня далеко, за три воды (Прасковья Гавриловна имеет в виду три реки: саму Волгу, старый ее рукав и речку Матвеевку). Кругом одна вода. Были мы оторваны от всего света. А по всему острову в разных местах, где на взгорке, где в низинке, плетни стоят и землянки»[11].Прасковья Гавриловна называет эти «жилища» кухнями. Из веток ивняка плелись так называемые стены, то есть плетни, обмазывались глиной, ставились эти плетни друг к другу, а в четвертом дыра – дверь. Вместо окон – крохотные дырочки с осколками стекла. В углу подобие печки – вмазанный в глиняную пирамидку котелок для воды, а под ним отверстие для хвороста. В каждой кухне по три-четыре семьи, мужчины и женщины – все вместе. Вдоль стен – лежневки, то есть примитивные настилы из жердей. Спали в пологах (иначе одолевали комары) по двое-трое.

Вместе с Дьяковыми жили еще две семьи: дядя Федя с сыном и баба Поля с дочкой.

Мать, как увидела Прасковью, всплеснула руками: «Дочка, миленькая, чем же я тебя кормить буду?» «Что ты, мама, пугаешься, что все, то и я буду. Устала я мотаться и прятаться».

К тому времени, когда Прасковья попала в лагерь, отец уже умер. В первую же зиму умерли почти все дети, подростки, немощные старики. А людей все привозили. В основном это были крестьяне из разных сел области: из Черного Яра, Подов, Старицы, Соленого Займища и др. «Много разного люда было, а чины у нас у всех были одинаковые. Жили все мирно, делить нам нечего было. Ели хлеб из травы, пареную кашу из дягиля. И на завтрак вода, и на обед вода, и на ужин. Ночью проснешься – тишина, ни разговору, ни огонька, ни собачьего лая. Как в могиле, только голод не спит, бродит».

Были дни, когда от голода и болезней в день умирало по сорок человек. Над поселком стоял стон и вой. Умерших заворачивали в старое тряпье или кошму и веревками тянули к месту захоронения. Кладбище почему-то было в низине. Когда Прасковья Гавриловна попросила мать отвести ее на могилу отца, то она увидела на месте кладбища полую воду, в которой торчал один шест с привязанной к нему перекладинкой вместо креста. «Поплакали, помолились да и пошли восвояси». То, что рассказывала Прасковья Гавриловна, просто невозможно выразить словами. Это было такое невообразимое, страшное, нечеловеческое горе.

И вот в таких жестоких условиях люди продолжали жить, именно жить, а не выживать, сохранив и человеческое достоинство, и доброту, и чувство сострадания к близким.

Проходят годы, забывается многое плохое, но теплота и щедрость, которой одарили Прасковью в тяжелую минуту две женщины, две соседки, не забывается. «Им лет по тридцать было. Иногда их комендант в село пускал, какое никакое барахлишко поменять на пшено, муку. Испекут лепешку и нас с мамой по куску оделят. Так и выжили: Бог помог и люди добрые».

А работа в лагере почти ничем не отличалась от работы в колхозах. Такой же изнурительный труд от зари до зари и такая же «символическая плата» – за «палочки» в специальной амбарной книге. В справке, которую нам предоставили в областном архиве, сказано, что ссыльные выращивали просо, хлеб, овощи, разводили скотину, чтобы, якобы, прокормить себя.

Все это Прасковья Гавриловна категорически отрицает. «Хлеба настоящего мы не видали совсем. Боже упаси взять хоть огурец какой или помидору. Над всеми нами стояли надсмотрщики с кнутами, а над ними бригадир, а уж выше – комендант». Бригадиры и надсмотрщики были такие же ссыльные, но свои обязанности выполняли неукоснительно. «Бывало, ночью бригадир в полог руку протягивает и проверяет: две там ноги или четыре». Прасковья Гавриловна смеется, когда рассказывает о том, как однажды на хуторе поднялся переполох, когда она вечером, не предупредив коменданта, ушла в лес за сушняком для печки.

В лагере Прасковья повстречала такую же ссыльную, как она, девушку – Маринку Латунову. Она была моложе Прасковьи на два года. В лагере Маринка находилась почти со дня его основания. Здесь она похоронила всех своих родных. Познакомившись, девушки стали неразлучными: с тех пор жить и работать стало чуть легче вдвоем. Трудолюбие у бывших «кулаков» было в крови, по-другому они работать не умели. Поэтому за все годы существования лагеря эти люди «подняли» целину на своем хребте, лопатами вскапывая поля и на самом острове, и за рекой, вручную сажая и убирая хлеб. «Бывало, ползем с Маринкой по полю, руками дергаем колосья… А коленки все в крови… А потом так же на себе на ток волочим охапками. По пять пудов на себе таскали». Тот участок, политый потом и кровью, долго называли «кулацким».

Основной работой Прасковьи и Маринки было «стояние на воде». Это значит, что целыми днями они, стоя по колено в реке, колодезным журавлем черпали воду и выливали в деревянные желоба – водоводы, а уж дальше вода разбегалась по арыкам и канавам, по всем полям (за этим следили другие люди – поливальщики). За день работы перекачивались тонны воды. Болели спины, ныли руки. И постоянный окрик за спиной, стоило лишь чуть расслабиться: «Пошевеливайся!»

Из вольных на острове жил лишь комендант Казачков. «Ох, и лютовал он!» Хоть и был он из своих, из крестьян, но данная ему власть сделала его человеком жестоким и злобным. Ходил Казачков все время с плеткой, которую постоянно пускал в дело, не задумываясь о том, на кого поднимает руку: на старика ли, на ребенка. Ему еще в первый год построили на острове большой дом. Когда умирал отец Пани Гаврила Васильевич Дьяков, перед смертью ему очень хотелось тыквы, казалось, что съест кусочек – и смерть отступит. Прасковья Никифоровна ходила к коменданту и просила его «Христа ради», но комендант вытолкал ее взашей. Дня через два он принес-таки кусочек тыквы величиной с ладошку, но Прасковья Никифоровна, уже схоронившая мужа, отказалась от этого «щедрого» дара. Комендант в лагере был царь и бог. Каждый день в обязанности поселенцев входило отмечаться у коменданта. Во время его отсутствия все «высокие полномочия» переходили к его жене.

 А жизнь в лагере шла своим чередом. Часто у людей не было самого необходимого. Конечно, тем, у кого в семье были мужчины, легче было выжить. Мужчины налаживали нехитрую снасть для ловли рыбы, иногда, когда возили выращенную продукцию на продажу в районный центр, могли выгадать какую-то мелочь. На вырученные деньги покупали у коменданта кружками молоко. Кому-то изредка что-то передавали с оказией родственники. Однажды и к Прасковье с матерью приехала сестра Мотя, привезла немного крупы и мыла. Но и ее семья жила небогато, а проезд в Лещёвый стоил больших денег. Чтобы переправиться через три реки, нужно каждому бакенщику дать за перевоз пять рублей только в один конец. Да и рисковала Мотя своей головой, общаясь с ссыльными.

Кроме простых крестьян, в лагере был и бухгалтер, и агроном. Они тоже были из ссыльных. Наверное, имели какие-то привилегии, но этого Прасковья Гавриловна не помнит.

Заболеваемость и смертность в лагере была очень высока, но врача ссыльным не полагалось. Не было и никаких медикаментов. Однажды Прасковья поранила ногу, нога сильно распухла и стала нарывать. Мать бросилась в ноги коменданту, чтобы тот отвез дочь в больницу. Комендант же с издевкой ответил: «Вы не люди и людской врач вам не нужен». Потом все же сжалился и пригласил ветеринара. Только чудом сохранили Пане ногу.

Почту ссыльным не передавали, газет тоже не было. Да и основная масса крестьян была неграмотной.

Что интересно, в лагере не проводилось никакой агитации, никакой пропаганды. Никто не упоминал ни о торжественных собраниях, ни о политинформациях или иных формах «возбуждения любви к вождю», которые в то время были характерны для другой половины страны. Страна оказалась как бы поделенной на две зоны – зону прямого насилия и зону видимой любви. Там, где царило насилие, в любви необходимости не было. Там, где демонстрировалась любовь, насилие всячески скрывалось.

Но зато на этом проклятом людьми острове была другая любовь: к людям, к Богу. И начинали, и заканчивали день молитвами, просили у Бога избавления от мучений, а все разговоры крутились только возле одного: как выбраться отсюда. А надо сказать, что, кроме Прасковьи и Маринки, на острове жил такой же молодой паренек, Ваня. Он умел играть на балалайке: плохо ли, хорошо ли играл, но юным сердцам хотелось песен и хоть чуточку веселья, чтобы забыть о голоде, об изнуряющей работе, о жестокости коменданта. И иногда, поздно вечером, звучала в тишине балалайка и слышались ритмичные притоптывания. Это танцевали Прасковья с Маринкой. «С работы придешь, готовить ничего не надо, потому как нечего. Попляшем маленько, да и спать идем».

И вот этот Ваня-балалаечник и предложил Прасковье стать его женой, на что та ответила категоричным отказом: «Ты ссыльный, я такая же, что ж мы будем вместе горе мыкать? А ну, ежели дети пойдут?»

А может, и не это стало причиной отказа, а появился в жизни Прасковьи другой человек – Василий Генералов. Был он на три года старше девушки. Сам родом из села Зубовка Черноярского района. Отслужив службу в Красной Армии, он вернулся домой. Его родной брат жил по соседству с двоюродным братом Прасковьи, у которого она в свое время пряталась. Соседям нравилась шустрая, работящая девчонка. Они и подали Василию мысль – помочь Прасковье выбраться из лагеря, женившись на ней.

Вот так Василий Генералов начал долгие и трудные хлопоты, чтобы вытащить Прасковью из лагеря.

А тем временем начальник НКВД Черного Яра задумал поставить себе новый дом. Надо сказать, что в наших безлесных краях есть свои особенности строительства. Лес был привозной, а следовательно, и очень дорогой. Из него делали только каркас (то есть клали балки, стропила, стелили полы). Стены же были камышовые. Вязались специальные камышовые щиты, затем они крепились к каркасу. А уж дальше всю основную работу на стройке выполняли женщины: они месили глину, обмазывали дом изнутри и снаружи. Работа эта нелегкая, долгая, требует определенного навыка и сноровки.

Комендант Лещёвого, чтобы сделать приятное своему начальнику, и снарядил двух работящих девчонок – Прасковью и Маринку – на эту стройку.

«Пришлю тебе двух хороших девчонок, чтобы сделали все как надо». На что Прасковья Гавриловна замечает, что были они не «хорошими девчонками, а хорошими ишаками».

Дом стоял прямо на территории НКВД. Выход за ворота девушкам был запрещен. Прасковья Гавриловна вспоминает о начальнике НКВД как о добром человеке. «Он моему Васе подсказал, какие документы нужно на меня собрать. А тут, как мы с Маринкой приехали, велел нас кормить сытно, потому как работа у нас была трудная».

Жили девушки на сеновале на конюшне – машин тогда и у начальников не было. Еду им приносила Лиля, сестра жены начальника. Но тут произошло вот что: одному из конюхов, рябому и некрасивому Виктору, понравились девушки. Сначала он сделал предложение Прасковье, но та решила: «Уж лучше я в лагере пропаду, чем за такого выйду. Как я его людям-то покажу?»

Получив отказ от Прасковьи, Виктор посватался к Маринке. Не видя никакой другой возможности выбраться с постылого острова, Маринка согласилась.

До сих пор Прасковья Гавриловна с обидой вспоминает, что Маринка бросила ее, «как в море без весел». А работы было столько, что Прасковья еще полтора месяца месила и месила эту тяжеленную глину, кидала ее на стены и мазала, мазала, в кровь раздирая руки. А еще повадился но ночам вызывать мыть полы в милиции ее начальник – старый глухой татарин. Сначала Прасковья сама пыталась отбиваться от его домогательств, но потом догадалась брать с собой сопровождающего, обычно брала серьезного, степенного плотника Андрея, якобы для того, чтобы воду таскать, а на деле – для охраны.

Но вот дом готов, и Прасковья возвратилась к матери на остров. После более менее сытной жизни в Черном Яру, жизнь в поселке Лещёвый показалась еще страшнее и тяжелее.

И вот, наконец, настал день, когда Василий Генералов, выправив нужные документы, приехал в Лещёв за женой и ее матерью. Бригадир подсчитал заработанные Прасковьей «палочки» – трудодни и выдал ей плату: 3 арбуза за 700 трудодней. «Значит, все наши слезы и пот стоят всего трех арбузов? А сколько же мы пудов на своих хребтах вынесли? Больно мне было до слез, и горько, и стыдно. Один арбуз мы съели перед дорогой, а два других взяли с собой. Вышли мы из Лещёва 13 сентября в восемь часов утра, шли и шли, почти не останавливаясь, а в 2 часа ночи пришли в Зубовку. И откуда только силы взялись? Да еще перед этим столько волнений пережили. Комендант наш в отъезде был, а жена его нас никак отпускать не хотела, пока Вася мой ей не пригрозил начальнику НКВД пожаловаться, что, мол, у коменданта жена всем заправляет. Только тогда и отпустила. Да еще и посмеялась, куда, дескать, ты старую калошу с собой тащишь? Это она про маму мою».

Так Прасковья Гавриловна Дьякова стала Генераловой. О покойном муже она вспоминает с необыкновенной теплотой. Конечно, на этом можно бы и закончить рассказ о Прасковье Гавриловне, так как вся ее дальнейшая жизнь уже никак не связана с Лещёвым, но мне бы не хотелось с ней расставаться, не сказав несколько слов о ее дальнейшей судьбе.

«Сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека», – сказал, кажется, Достоевский. И самый большой дар, отпущенный Прасковье Гавриловне, – это способность любить и сострадать. Она родила и воспитала шестерых детей. Была награждена медалью «За материнство». Она помнит все Первые сентября, Дни Победы – это были самые великие праздники в ее жизни. Потому что жизнь ее растворилась в жизни мужа и детей. С ними училась, с ними болела, с ними ходила в Армию и женилась. И умерла бы она вместе с мужем, такой невосполнимой была потеря. Василий Гаврилович прошел от начала до конца всю войну. А она ждала его, молила за него Бога и работала, работала, работала – и по дому, и на различных производствах. Никогда, ни при каких самых трудных обстоятельствах не пыталась спрятаться от жизни, никогда не кляла и не осуждала ее, а принимала ее такой, какая она есть.

К сожалению, мы не нашли у нее ни одной фотографии, где Прасковья Гавриловна была бы запечатлена в молодые годы, но зато бережно сохранила она карточки отца и матери, пронесла их сквозь все годы испытаний, увеличила и повесила на стену среди карточек мужа и детей: бесконечно дорого ей все, что имеет отношение к тем, кого она любит.

Прасковья Гавриловна давно простила всех своих мучителей, добрым словом поминая всех, кто хоть однажды поддержал ее, помог словом ли, делом ли.

Вот только мечтает Прасковья Гавриловна поставить на том острове огромный памятник всем «безвинно погибшим» и обретшим покой на этой земле.

Мы стоим на месте бывшего хутора Лещёвый. В небе – серые, водянистые облака, гонимые ветром. И как красива река: красива своими красками, тишиной, своими неповторимыми звуками. А вокруг мир и покой, звенящая тишина…

Андрей Платонов мечтал воздвигнуть Храм вечной памяти мученикам нашего народа: «И встанет к жизни, что должно быть, но не свершено, – писал он. – Творчество, работа, подвиги, любовь – вся картина жизни несбывшейся. И что было бы, если б она сбылась… Великая картина жизни и погибших душ, возможностей… мир, каков бы он был при деятельности погибших, – лучший мир, чем действительный…»

И есть только один способ воздвигнуть этот Храм – это наша память. И эта память о погибших будет говорить со стен этого символического Храма. Память звенит колоколами и над рекой, и над полями, и над окрестными селами. Прошлое живет, хотя для новых поколений оно все больше становится историей. И мы благодарны истории и тем людям, которых уже нет, за те бесценные уроки, что они нам преподали, за тот уникальный шанс получить ту часть жизненного опыта, который оправдает себя на любых перекрестках судьбы.