Наталья Галезник, Татьяна Колесникова, Ольга Коренюгина, Виктория Мардарь «Слава Тебе, Господи, что мы казаки!»

Чужого горя не бывает
Ростовская обл., г. Новочеркасск,
школа № 6, 11-й и 8-й класс
Научный руководитель: Е.Г.Губанова
Третья премия

 

Донские казаки… Еще пятнадцать лет назад казалось, что от них остались лишь воспоминания и эти люди стали частью «великого советского народа», растворились в нем, потерялись. Но благодаря коренным изменениям, произошедшим в жизни страны, стало возможным возвращение к такому вопросу, как возрождение казачества. Наш город, как столица бывшего Войска Донского, оказался в центре этого процесса. Ныне существуют различные точки зрения на данный вопрос. Нас, с рождения живущих на «Тихом Дону», эта тема не может не затронуть, вот потому, для более глубокого ее изучения, мы решили проследить ход событий 20–30-х годов и их отражение в жизни донских казаков, так как именно в этот период произошло разрушение казачества как особой этнической группы.

Казаки: дома и на службе. На берегах тихого Дона

Во многих домах в казачьих станицах хранятся старые, начала века фотографии. Сюжет довольно прост и типичен: мы видим двух сослуживцев в военной форме, из-под фуражек вьются казачьи чубы, лица, фигуры излучают внутреннее спокойствие, достоинство. Смотришь на них и как будто переносишься в ту эпоху, ощущаешь ее. Но какова была реальная жизнь, скрывавшаяся за парадной фотографией, каковы их дальнейшие судьбы? Эти вопросы мы задавали себе и своим собеседникам и в донских хуторах, и дома, в Новочеркасске.

Казаки были служилыми людьми, но с началом XX века они жили не столько за счет военных походов, сколько за счет возделывания земли. Казаки считали военную службу своей обязанностью, но уже далеко не все стремились связать с ней свою судьбу. Например, прабабушка Оли Коренюгиной Зинаида Яковлевна Корнева (урожденная Коршунова) вспоминает, что из трех сыновей ее деда лишь ее отец (прапрадед Ольги) был военным, учился в военной гимназии, а двое старших занимались хозяйством. Большинство казаков служило только свою «очередь», а потом возвращалось к хозяйству. Поэтому обязательная воинская повинность накладывала на развитие казачества двойственный отпечаток: с одной стороны, она мешала обрабатывать землю в условиях, когда взрослых мужчин то и дело забирали на военные сборы, а то и на охрану родных рубежей, а с другой стороны, именно она сформировала основные черты характера казаков, под ее влиянием сложился совершенно особый уклад жизни на Дону, своеобразная мини-культура. Потому-то, наверное, и фотографировались казаки обязательно в военной форме.

Конечно, казачья вольница ушла без возврата, и времена, когда казаки гордо заявляли: «С Дона выдачи нет», давно канули в лету, но все же под влиянием вековой истории и идеи автономии Дона здесь сформировалось свое отношение к царской власти и ко всему остальному населению России.

Царское правительство издавна использовало казаков как военную силу и проводило политику подчинения Войска Донского верховной власти. Ему казаки нужны были именно в этой роли, и потому процесс расказачивания был царизму невыгоден. Чтобы сдержать его, верховная власть искусственно старалась  закрепить казачье сословие, – казаки получили множество льгот и привилегий.

По той же причине царское правительство пыталось увеличить численность казачьего сословия. К началу XX века были отменены ограничения для вступления в казачье сословие, появилась возможность выхода из него. «В 60–80-е годы XIX века имел место групповой прием коренного населения в войсковое сословие. Документы показывают преобладание в среде принятых православного компонента из числа родившихся на Дону, либо долго здесь проживающих. Но… родственные связи с казачеством уже не игралитакой серьезной роли»[1]. То есть, по сути, пытаясь сдержать процесс расказачивания, царская власть в определенном отношении его ускоряла.

«Мы не русские, мы казаки»
Типичные казачьи дома до сих пор часто встречаются в хуторах и станицах. Двухэтажные, первый этаж – «низы», из камня, второй – из дерева, вдоль второго этажа идет галерея. Бабушка Наташи Галезник, Зинаида Ефимовна (1922–2000) оставила дневниковые воспоминания, в которых описала свою усадьбу: «Наш дом был расположен в центре хутора и занимал участок примерно 10 000 м² (видимо, здесь имеется ввиду дом вместе со всем подворьем), он состоял из непосредственно самого дома, кухни, погреба, амбара, свинарника, сарая с навесом, овчарника и скотного сарая, сам дом состоял из коридора, столовой (прихожей), спальни родителей, залы, дедушкиной спальни и крыльца. Обстановка в доме была обычная: кровати и стол были самодельные, из дерева. И только зал был обставлен мебелью из красного дерева (приданое мамы из Ростова): комод, горка для посуды, трельяж и кровать с шишками на сетке (в изголовье)»[2].

Зала – это одна из неотъемлемых частей любого более менее зажиточного казачьего дома, здесь принимали гостей, особенно духовенство. «В залу ходили редко. Не разрешали детям там топтаться»[3].

Здесь же, в зале, в святом углу находятся домовые иконы, на стенах – картины с изображением государя, царской семьи, военачальников. В зале стоит стол, покрытый белой скатертью, вдоль стен – лавки, у наиболее зажиточных – стулья. Здесь стояли сундуки, кованные железом, где хранились наиболее ценные вещи, и находилась самая большая роскошь, то, что стремились заполучить все казачки, – зеркало. На фотографии семьи Коршуновых, сделанной именно в таким зальчике, виден стол, покрытый белой скатертью (на нем солонка, уцелевшая до сих пор), а также портреты царской семьи. А в хуторе Крымском в своей краеведческой экспедиции мы встретили настоящий казачий сундук, привезенный прадедом Алексея Алексеевича Захарова из военного похода. Размерами он был 1 на 2 метра, а на крышке с внутренней стороны были изображены цари и военачальники.

Гораздо скромнее хозяйство у менее зажиточных казаков. Например, Анна Ильинична Алексеева с хутора Крымского рассказывала, что до революции у них были быки, 240 кустов винограда, но жили они не особенно богато. «Дом у нас был с низом, – вспоминает Анна Ильинична, – но для нашей семьи – небольшой, да и отказывала семья себе во всем: в доме у нас только одна кровать да стол были. На кровати спали родители, а мы, дети, – на полу в той же одежде, что и днем гуляли. Зимой накатаемся с горки, шубы все промокнут и льдом возьмутся. В них и спать ложились, укрываться мокрыми шубами холодно, а нам взрослые: «Сами гуляли, вот сами и укрывайтесь». Все деньги шли на хозяйство. А когда сестра замуж выходила (уже потом) – отдали родительскую кровать, постель и стол в приданое».

Если в семье Коршуновых к каждому празднику покупали детям новую одежду, причем всем одинаково, чтоб обид не было, то Федосья Андреевна с хутора Коныгина рассказывала вот что: «Мать жила бедно, без мужа. Когда мне шесть лет было, на ноги надевали кожаную обувь, одежда у нас была из мешковины. Потом я подросла – мать отдала свое платье».

Так что достаток был и в казачьей среде различным. Но независимо от того, богатый казак или бедный, он ощущал себя, прежде всего, казаком, частью казачьей общности с едиными образом жизни, традициями. «Односумами» называли себя служившие вместе однополчане. «Добрый казак» – не бедный или богатый, а лихой, смелый. «Мы не русские, мы казаки», – говорили они о себе и служили «За Веру, Царя и Отечество». Именно эти «три кита» казачьего самосознания объединяли их в единое целое, бедных или богатых.

В сознание казака вошли преданность царю, уважение к старшим, дисциплина, чинопочитание и т.д. Причем, например, воинские традиции сохранялись даже в середине XX века. «У казаков был такой обычай: как идет старший, парень ли 20 лет или старый, все равно, и играют несколько мальчишек, то они должны встать, руки по швам. Им говорят: «Здорово дневали». Мальчишки отвечают: «Слава Богу!» И попробуй не встань. Если же женщина проходит или девка, то мы и не здороваемся, – рассказывает Петр Андреевич Сальников с хутора Ермаковского. – А если проходит взрослый и навстречу один мальчишка, то он должен встать во фрунт, снять шапку и сам сказать: «Здорово дневали», или, если это утром, то «Здорово почевали», и ждать, пока ответят: «Слава Богу!» И только тогда можно надеть шапку и идти дальше. А как-то, малец я еще был, идет мимо дед старый, мой отец ему внучатым племянником приходился. Так я пробежал мимо, просто шапку снял: «Здорово дневали», и не остановился, не ждал, пока тот ответит, побежал дальше. Так он подождал, пока бабка уйдет курей кормить, пришел к отцу, он на току был, и при всех казаках говорит: «Вот внучек, никакого уважения, уже и не здоровается». Отец сразу домой пошел – и за ремень, а бабки дома не было, заступиться некому. Я потом два дня сидеть не мог».

Даже в еде были у казаков свои традиции. Все они постились, все, как хорошие хозяева, делали запасы. «Жили по старинному казачьему укладу, соблюдали все обычаи и особенно церковные праздники и посты. Особенно долго постились перед Рождеством, перед Пасхой, много молились. Помниться, мне было 5 лет. В коридоре стояла кадушка с сюзьмой (молоком квашенным). Мне так хотелось попробовать его, лизнуть. Но вспомнила, что это пост, и мне будет большой грех (Божечка уши отрежет). И я не стала грешить. Еда была неприхотлива: постный борщ, каша (часто кабашная), пирожки с фасолью, бураком или с кабаком. И так всегда до самого конца поста. Продукты заготавливались впрок: рыба сушенная висела, гуси замороженные, сюзьма, сало и т.п. Но когда наступал долгожданный праздник, нас вели утром в церковь молиться и причащаться, а потом, часов в 11–12, садились за стол разговляться. Бабушка подавала на стол кутью (пшеницу, варенную с медом) на Рождество или на Пасху – крашенные яйца и молоко, затем ели все скоромное»[4].

Традиционной была для казачьей семьи и приверженность православной церкви, старинным обычаям. С детства каждый казак привык измерять время от поста до поста, работу – от праздника до праздника. «Еще помню, по великим праздникам заезжал к нам архиерей из Ростова и всегда долго читал молитвы в большой зале, где всех нас собирали. Я всегда стояла в конце, и ноги уставали сильно. Дедушка был сильно верующий, и часто читал молитвенник, и спорил о праведной православной вере. Он был старовер, стоял за старую веру. Часто, хотя и были мы не богаты – середняки, дарил на церковь живность: быков, овец. По воскресеньям возил нас в церковь и ставил в первые ряды»[5].

В семье Коршуновых за детьми следила бабушка, – учила молиться Богу, воспитывала в вере. «У нас в семье, Боже сохрани, насчет обмана было очень строго. Бабушка так за этим следила, что я не знаю, как за этим можно было иначе следить. Мы между собой никогда не скажем, что он «брешет». Придешь, скажешь: «Бабушка, он обманывает». Она расспросит внимательно, как, что, как было, что было, скажет, что нельзя, обманывать нельзя, Бог за это накажет. И на том свете, расскажет, какие наказания будут, – там и за язык тебя повесят, будешь висеть, и в огне будешь гореть, и в смоле будешь кипеть. И столько наговорит страстей, что ничего на свете не делать. Так что было принято друг друга никогда не обманывать, плохих слов друг другу не говорить, не ругаться»[6].

Вообще у казаков к старикам относились с большим почтением, проявлялось это и в семейной жизни. «Дедушка с бабушкой, – вспоминает Зинаида Яковлевна, – руководили всем имуществом, у них были все семейные деньги (хотя фактически и не было: деньги были в столе; в спальне столик такой был и два ящика, и там эти денежки, но никто их никогда не тронул без спроса, никогда). А если нужно что: «Батенька, дайте денег». – «А на что ж надо?» – «На вот это, на вот это, на вот это». – «Ага, а сколько ж надо?» – «Вот столько». Он отсчитал столько: «Нате». И всё. А как приедут с базара, так он спрашивал: «Ну, скажите, почем же вы купили вот это да вот это?» Они скажут: вот это за столько-то, это за столько-то».

В семье у каждого было свое место, свои обязанности. Например, в доме Алимовых (девичья фамилия З.Е. Галезник) управляла всем фактически бабушка, а дед не работал в поле, но ловил рыбу и делал запасы для семьи, а родители Зинаиды Ефимовны работали в поле. А в семье Коршуновых были установлены еще более четкие правила: «У деда было трое сыновей. У старшего была жена Татьяна Гавриловна. Она занималась специально кухней, почти каждый день хлеб пекла, кормила, варила. Больше она ничего не делала. А младшие две, это и моя мама была, на них были такие дела: стирка, уборка, коровы, молоко, телят семь штук было; свиней, поросят кормить надо было. Это все на них было, вся эта дворовая работа. Кухня у нас была летняя, две комнаты, там и готовили, там и ужинали, в доме спали только, а дом большой был, четыре комнаты, коридор большой был. И вот, мама рассказывала, идут ужинать, а она берет ведра и начинает мыть полы, и пока все ужинают, а она полы моет, пока семьи нет, пусто, спокойно в доме. А потом уже все спать идут на место»[7].

Вот пример отношения к женщине в казачьих семьях. Однако, несмотря на то, что зачастую с женщиной не считались, однозначно бесправной назвать ее нельзя. Как раз на Дону наравне с подобным положением уживалось уважение к женщине, здесь хорошо было развито женское образование, да и хозяйкой в доме в отсутствие мужа становилась именно казачка. Скорее всего, это противоречие вызвано тем, что на Тихом Дону патриархальный уклад жизни не до конца смог изжить казачью вольницу. Примером того, что сохранились здесь и старые обычаи, может служить история свадьбы родителей Евдокии Яковлевны Богучарской: «Мама моя, как вам сказать, гуляла с папою. Папа был кузнецом, ковалем, сам абсолютно все делал: и подковы, и гетры шил, и сапоги шил, и фуфайки шил, и печки клал – он все-все-все умел делать. Подружился с моей мамой, и вот ее брат покупает гармонь, а он так хотел научиться на гармошке играть! Он эту гармошку крадет и уезжает! И живет там… Уже я родилася… И вот мне как раз было два годика, когда мама собралась замуж, а старший брат ему (папе моему) пишет, что приезжай, у нее свадьба в Раздорах. Папа приезжает, а у мамы венчание в церкви! Он подходит потихоньку сзади, отодвигает жениха, сам становится под венец и венчается вместо него! А тот так и стоит, видимо, ему пришлось смириться. Так и повенчались мои родители». Этот рассказ ярко доказывает, что строгость патриархального уклада, привитого военной службой, сосуществовала с элементами казачьей вольницы. Свадьба родителей Евдокии Яковлевны напоминает чем-то те давние времена, когда казак мог выбирать и брать себе в законные жены девушку прямо на Кругу.

Казаки и новая власть
«Дон-Вандея»
В 1917 году казаки, в общем-то, вначале сохраняли нейтралитет по отношению к новой власти, хотя это было достаточно трудно: на Дон стали стекаться белогвардейские части. Думается, у казаков, в общей массе, не было даже четкого разделения на «белых» и «красных». Сами воспоминания о них очень расплывчаты: «Как-то раз налетели всадники, забрали лошадей, быков, а кто – белые, красные, – не знаю», а фраза: «В Гражданскую войну ушел отец, скорее всего, воевать за красных, хотя точно не известно», – встречалась в нашей экспедиции чаще любой другой – так говорило большинство наших собеседников. Но если у донского населения представления о большевиках были довольно расплывчатыми, то у последних к казакам сложилось довольно холодное отношение, здесь сыграл роль стереотип, заставляющий воспринимать казачество как традиционный оплот царизма. К тому же недавнее использование казачьих подразделений для подавления крестьянских восстаний и рабочих забастовок привело к формированию точки зрения, что казаки – сила «антинародная»; в общественных кругах того времени даже появилось такое понятие как «Дон-Вандея».

Однако на первом этапе власть попыталась найти с казаками общий язык. Так как Декрет о земле казаков не волновал, то решающую роль приобретали Декрет о мире и согласие на автономию Донской области, (Ленин даже подписал телеграмму: «Против автономии Донской области не возражаю»). Мечта о создании самостоятельной республики на Дону, существовавшая еще со времен царей, готова была воплотиться в жизнь – вот оно, долгожданное самоуправление. Так в 1918 году была сделана попытка создать Донскую советскую республику. Предполагалось, что это будет автономное образование, во главе которого станут Подтелков и Кривошлыков. Однако гибель подтелковской экспедиции, начало интервенции и восстания казаков изменили отношение большевиков к данному вопросу. От идеи автономной республики они переходят к идее о необходимости проведения жесткой политики по отношению к казакам, результатом которого стало появление 24 января 1919 года циркулярного секретного письма ЦК «Об отношении к казакам», известного как указ Калинина:

«1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые дают гарантию каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против советской власти.

Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам.

Принять все меры по оказанию помощи пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.

Уравнять пришлых иногородних к казакам в земельном и во всех других отношениях.

Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.

Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.

Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания»[8].

Если учесть, что этот документ разрабатывался для Области Войска Донского, то можно увидеть ряд неточностей, открывающий широкие возможности для произвола на местах. Во-первых, никто не определил, каких казаков считать «богатыми». Донская область – край зажиточный, поэтому середняки среди казаков по материальному положению были гораздо благополучнее соседей-середняков из других регионов. А так как их было большинство, то этот пункт указа позволял проводить «массовый террор» против большей части казачьего населения области. Во-вторых, вопрос, в чем заключается косвенная помощь контрреволюции, тоже остался открытым. А так как на Дон даже помимо воли казаков во время Гражданской войны стекались белогвардейские контрреволюционные силы, то данный пункт тоже давал возможность для сколь угодно широкого трактования. И наконец, пункт о сдаче оружия тоже можно считать провокационным. Ведь большевики знали, где они вводят циркуляр: не могли казаки, исконно войсковое сословие, так легко сдать оружие. Приказ окружного Совета: сдать все огнестрельное и холодное оружие – вызывает бурю негодования. На основе всех этих «недосказанностей» можно предположить, что, вводя этот циркуляр в действие, большевики имели своей целью не подчинение области и наведение в ней порядка, а почти поголовное истребление казаков.

«Максимальная твердость» комиссаров (как правило, не казаков) привела к многочисленным трагедиям. «…Началась революция, бунты началися, рабочие начали наступать на казаков наших. А казаки – они же все были преданные царю, они служили за царя. Началась война, революция, начались отступления. Папы в первом, 1918 году, 8 или 9 февраля уже не стало: его расстреляли. Сначала начали по несколько человек, ну военных же отбирали. Папу в первую очередь расстреляли, потому что он же военный был. А потом начали брать уже всех, лишь бы казак был, этого хватало… Восстали наши казаки, восстали, тут уже восстание началось»[9]. Действительно, в ответ на жесткие репрессии по краю прокатилась череда восстаний и антибольшевистских выступлений.

В результате большевики были вынуждены официально отказаться от циркуляра и попытаться пересмотреть политику по отношению к казакам, однако от своих позиций отступать они не собирались, меняя лишь тактику их проведения в жизнь. Отказавшись от политики прямых репрессий, большевики начали процесс скрытого расказачивания, стремясь уничтожить именно те социальные черты, которые составляли суть самосознания казаков, и разрушая этим казачью общность.

 

Голодные двадцатые

А тем временем Дон продолжал ощущать на себе действие указа Калинина и последствия Гражданской войны. Одним из самых ярких воспоминаний у жителей Дона тех лет стал голод 20-х годов.

 

Конечно, голод был не только в нашей области. Страдало от него и Поволжье. Если рассмотреть общие для двух областей причины, вызвавшие голод, то ими стали засуха и неурожай. «В 1922 году разразилась засуха, хлеб вышел весь в солому. Стали братья ездить на заработки, на молотьбу за Семикаракоры. Сажали картошку, было две коровы. Никто не умер благодаря хлебу, привезенному с заработков»[10]. Однако, помимо этого, для Донского края можно выделить и другие факторы. Это – отсутствие помощи со стороны государства и невозможность справиться своими силами. По воспоминаниям Евлампии Александровны Бандовкиной с хутора Коныгин в их хозяйстве были мужчины, благодаря которым выжила семья. Гораздо меньше повезло тем, кто остался без кормильцев, а таких было немало.

От голода страдали все. Газета «Советский Юг» от 31 января 1922 года сообщает: «Голод принял уже ужасающие размеры. В с. Летнем за 5 дней зарегистрировано 7 смертей, в с. Иванке мать зарезала своего ребенка, а сама бросилась в колодезь. Цифра голодающих в нашем уезде достигает 12 000 человек. В Белой Глине умерло 5 душ, в с. Летнем – 13, в Дмитриевке – 3, в Ново-Егорьевском – 6. Лошади пали почти все. Население питается всевозможными суррогатами: косапы с кукурузой, курай, зола, полова и проч.»

Анна Ильинична Алексеева с хутора Крымского рассказывает об этом так: «…в двадцатом начался голод. Мы в тот год не смогли подвязать виноград, так как отца не было. Чтобы как-то прокормиться, ели листья вяза, делали кашу из повилики, копали щегульки, дубец, мололи в муку перекати-поле и пекли пышки». Еще несколько подобных рецептов удалось нам узнать у бабушек, живших в то время. Например, Федосья Андреевна в хуторе Коныгине рассказала, что в голод они ели перекати – поле, солодок, из него чай варили, собирали травы. «Соседи наши ели кошек, собак, и все равно умирали от голода», – говорила она. А З.Я. Корнева, которой в ту пору было около десяти лет, вспоминает вот о чем: «Недалеко от нас была рощица. Утром мы вставали, шли туда, пытаясь отыскать дуб с пока еще целой корой. Если нам удавалось, то на завтрак мы могли получить горьковатые лепешки из этой самой коры (из нее делали муку, смешивали с сухой полыньей и водой)». В хуторе Ольховом нам рассказывали, что в голод ели ракушки, из семечек подорожника варили кисель, из толченной «перекатихи» делали муку, пекли пышки. «А у нас папа сусликов ловил, жарил и говорил, что это «поросятки»… Он и сам умер в те годы: съел, наверное, что-то не то», – вспоминала Валентина Стефановна Щедракова , встреченная нами в хуторе Ольховом.

Голод стал причиной усиления и еще одного социального явления – беспризорности. Вот что значится в документах Сальского окружного исполкома за 1июля 1924 г.:

«В Донской области в местностях, пораженных неурожаем, население более 15 000 чел. Дети от 1 до 13 лет возрастом – 12% населения, т.е. 97 800 чел. Исходя из того, что 25% населения имеют запасы питания, имеем, что 75% детского населения, т.е. 73 530 детей, требуют немедленной помощи.

     В сентябре 50% – 36 675 * 1 руб. 80 коп.

                   В месяц – 66 015 руб.

Всего потребуется – 1 049 834 руб.

За первую половину 24 года в Ростове было подобрано 3041 беспризорных детей, из них местные – 963.

Всего на борьбу с беспризорностью необходима сумма 1.434.834 руб. Центром отпущено 400 000 руб.»[11]

 

Как видно из документа, власти на помощь Дону не спешили. Причем эти данные характеризуют «благополучный» 1924 год. Что же тогда творилось в страшном 1922-м? «Советский Юг» (№ 156) сообщает: «На Юго-Востоке насчитывается до 3-х млн голодающих, но край не признан официально голодающим, и потому чрезвычайно слабапомощь…». Но разве то, что край не признан официально голодающим, такая серьезная причина? Возможно, здесь роковую роль сыграло опять-таки отношение большевиков к казакам, ярлык, навешенный на казачье сословие. Конечно, безосновательно думать, что голод на Дону был результатом продуманной политики большевиков, просто, спасая от голода крестьян Поволжья, к казакам на помощь советское правительство не спешило.

Но это статистика, а «живые» воспоминания гораздо страшнее: «В 21-м году голод был очень жестокий. Я работала в хуторе Верхней Кундрючке в детском доме. Кормить их было нечем, потом прислали муки, но мукой разве накормишь? Кормили кабачками, пока они были еще свои. Детей было много, и много умерло. У фельдшера старший брат на Кубани был, с ним что-то случилось, а жена этого брата сдала в детдом троих детей – Веру, Юру и Всеволода – и опять вышла замуж. И эти дети попали к нам в детский дом, девочка только ходить начала. Вот, помню, сидит она, качается и говорит: «Дайте мне пышечку!» Я ей: «Верочка, я бы дала, но у меня нет!» А она так уверенно: «Да есть у вас!» Просто сердце разрывается на них смотреть! В детдоме умерли все дети: есть было нечего…»[12]

 

 А вот что вспомнила Анна Ильинична Алексеева, хотя, пожалуй, «вспомнила» – не совсем подходящее слово, о таком невозможно забыть: «…А в 21-м случилось еще одно жуткое событие. Одна из дочерей моей родной покойной тетки (родители умерли, и старшая сестра осталась за мать, а было четверо детей) бедовая была и воровать ходила: голод, нужно же как-то жить. Ходила воровать она одна, а брат ее, Леша,уже и ходить совсем не мог: он уже опух от голода и все на крыльце лежал. И вот родные дяди этих детей поймали на воровстве девчонку, стали бить. Спрашивают: «Одна ходила воровать?», а она возьми да и скажи, мол, нет, не одна, брат со мной ходил. И их с братом родные же дяди бросили в Дон и потопили, чтоб не воровали, – в голод этого не прощали. Дети выплывают, плачут: «Дяденьки, отпустите, мы больше не будем!» Леша кричит: «Отпустите, пожалуйста, я же не мог с ней воровать, я уже и ходить не могу!» А те их баграми от берега… Мальчик всего два раза выплыл и все, а девочка выплывает и просит: «Дяденьки, не топите, я больше не буду»,– но ее отталкивают. Она раз пять выплывала, у нее сил было больше. Мне крикнули, и я пошла к реке. Тут и на меня накинулись: «Может, и она воровала?!» – но кто-то вступился: «Они все уже опухли от голода, значит, не воровали». Так и отпустили». Потом стало уже полегче, голодным стали давать кукурузу, картошку. И вот чистят картошку, она прелая, а маленькая Аня лазит под столом и собирает очистки. Потом их пекли и ели. Собирала она в подол и рассыпавшуюся по дороге кукурузу. Так и выжили потихоньку, с Божьей помощью.

 

«Тиски казачьей сословности и предрассудки общности интересов всего казачества»

 

Именно против этих двух понятий в казачьем самосознании большевики направили свою политику.

Угрозами и притеснениями людей постепенно отучали называть себя казаками. Как вспоминает З.Я. Корнева, любая связь с казачеством в те годы преследовалась. Поэтому она долгое время жила под чужим именем («…я только во время войны, в перепись, записалась уже как Зинаида Яковлевна Корнева, а муж меня до конца жизни не Зиной, а Надей звал…»). Когда она оформляла себе паспорт и ей понадобилась справка о социальном положении, она назвала себя рабочей.

Власти поставили перед собой задачу, уже начатую голодом, – разделить казачество, и, воплощая ее в жизнь, прибегли к политике искусственного расказачивания. Вот, например, ответ казакам Усть-Медведицкого района – письмо Донского областного Исполнительного комитета всем окружным исполкомам о классовом расслоении сельскохозяйственного населения на Дону:

«Уважаемые товарищи! Вопрос о том, что представляет из себя население Донобласти, чрезвычайно многих интересовал и интересует по сие время.

Вопрос, представляет ли казачество из себя монолитно-непроницаемую мелкобуржуазную массу или ему свойственны те же группировки (бедняки, середняки, кулаки), как и в центральных губерниях крестьянству, был все время предметом обсуждения. Усть-Медведицкие товарищи неоднократно заявляли, что у них нет в округах ни кулаков, ни бедняков, такие же заявления мы слышали из других округов.

Такие заявления абсолютно не верны…

Отрицая отсутствие группировок среди казачества и, естественно, связанного с ним антагонизма, товарищи отрицали необходимость(?) расслоения. Теперь в этом разубедились даже Усть-Медведицкие работники.

Классовое расслоение должно проводиться самым интенсивным образом…

Зам председателя Донисполкома Болдырев

Секретарь Донисполкома Изнашлоский»[13].

Советское правительство старалось сделать так, чтобы казачество разделилось между собой, чтобы казаки ассимилировались с прочим населением области, стали такими же, как и все остальные крестьяне. Ведь до этого любой казак, неважно бедный он или богатый, считал себя прежде всего казаком. Поэтому и определяет руководство основную «задачу партии в деревне», как «изучение состояния и хода развития классовой борьбы в деревне».

«Мало одних хозяйственных мероприятий, нужно усилить политическую борьбу в деревне… Наша партия должна стать вождем классовой борьбы в деревне»[14].

И, пожалуй, к началу коллективизации эта цель большевиками была достигнута: «Вот когда колхоз начался, тут уже, конечно, от нас все отделились, потому что в колхоз только бедняков принимали, таких, как мы, никого не принимали»[15].

«Голодающие, православное духовенство и священник Трифильев»
Еще в самом начале голода попыталась помочь голодающим Церковь, развернув сбор помощи «всем миром». Так, 7 января 1922 года в газете «Советский Юг» появляется статья «Иродовы жертвы», опубликованная священником Ал. Трифильевым:

«На ростовском вокзале происходит нечто кошмарное. Мне рассказывали о сценах медленного умирания несчастных детей… говорили о десятках детских трупиков, извлекаемых из-под скамеек третьего класса…

Разве допустима роскошь в наши дни, когда добрая половина русского народа умирает от голода?.. На глазах у тупо и апатично глядящих матерей станционные служители брезгливо вытаскивают из-под скамей замотанные в грязные лохмотья трупики-скелеты (порой совершенно голые) и с высоты крыльца сбрасывают их в двуколку. Потом их прикрывают брезентом и отвозят кладбище, где так же кощунственно, как падаль, сбрасывают в общую яму и закапывают, – спасите вокзальных младенцев».

А в выпуске № 21 за 28 января 1922 года последовал ответ – «Голодающие, православное духовенство и священник Трифильев»: «При беглом просмотре статья Трифильева может вызвать… бурю негодования против советской власти, мешающей якобы духовенству накормить голодных. Духовенство, представителем которого является священник Трифильев, просто… обмануло жертвователей, собранные деньги для голодающих держит у себя. Господам рясоносцам следовало бы не разыгрывать из себя угнетенную невинность… а честно исполнить данное жертвователям обещание – передать деньги голодающим»[16].

Но в статье Трифильева нет призыва к передаче денег, – просто священник призывает не бездействовать в данной ситуации. Кстати, священник Алексей Трифильев через год после выхода статьи, 8 января 1923 года, за сопротивление обновленчеству был осужден на 3 года лагеря и отправлен на Соловки.

Одним из наиболее громких процессов на Дону стало обвинение Донского архиепископа Арсения. Вот какую статью под названием «Святейшая контрреволюция» опубликовал по этому поводу «Советский Юг» весной 1923 года (№192): «Процесс епископа Арсения, приоткрыв завесу над преступной деятельностью князей церкви на Юге России, сорвет маску со святейшей контрреволюции, возглавляемой Тихоном… Ставка на голод не удалась!.. Бандитам в рясах приходится сейчас держать ответ за свои преступления».

Интересная фраза: «Ставка на голод не удалась». Думается, в планы большевиков не входило отдавать лавры первенства в борьбе с голодом «бандитам в рясах», влияние на народные массы было слишком ценным, чтобы им делиться. Поэтому, как бы не заметив предложенную помощь Церкви, обвинив ее в бездействии и укрывательстве средств, правительство начинает акцию по изъятию церковных ценностей на помощь голодающим, тем самым ослабляя и дискредитируя Церковь. Безусловно, факты сокрытия ценностей были, но скорее всего это были попытки хоть что-то сохранить:

«Во время изъятия комиссией обнаружены в подвале наиболее ценные вещи: золотые чаши, дискос, звездица, здесь же обнаружен большой бриллиантовый крест, скрытый церковниками, и др. вещи. Показания духовенства по поводу всех сокрытий разноречивы и скрывают за собой уголовщину»[17].

Но на этом дело не закончилось. Не встретив достаточного сопротивления со стороны населения, советское правительство решилось на более кардинальные меры. Стали закрываться храмы, начались процессы над простыми священниками. Прошел голод 20-х, потом и 30-х годов, а закрытие церквей продолжалось. Всего по области из 426 храмов, существовавших до революции, к концу XX века 322 разрушено, 7 церквей являются общественными зданиями, 47 используются как храмы, 52 – в бесхозном состоянии. К 1939 году в области остался только один действующий храм в с. Кулешовке – Георгиевская церковь.

Так пострадал и Павел Петрович Кулапов, ростовский священник, настоятель Исаакиевского собора. Как рассказывает его дочь, Валентина Павловна, его забрали 5 февраля 1938 года. За ним пришли в час ночи. Почти все в доме уже спали, кроме маленького мальчика и родителей (всего в семье было семеро детей). В тот вечер у родителей была большая радость: сынишка сделал свои первые шаги. Но радость продолжалась недолго. К ним громко постучали и ввалились в дом. Разбудили всех детей и перерыли весь дом в поисках «компромата». Жену Кулапова спасло только то, что она была на последнем месяце беременности. «Отец знал, что за ним должны прийти, – говорит Валентина Павловна. – Закрывались храмы, и он был уже не первым священником, которого вели на расстрел». При этом его обвинили в том, что он «является активным участником церковно-белогвардейской повстанческой диверсионно-шпионской контрреволюционной организации». Расстреляли его 5 июня 1938 года.

Мы помним, что среди других черт казачьего характера вера была одной из основополагающих, поэтому, разрушая православие на Дону, закрывая церкви и ведя активную пропаганду антирелигиозного характера, большевики подрывали одну из основ самосознания казаков. На основеэтого можно утверждать, что гонение на Церковь на Дону явилось одним из направлений скрытого расказачивания.

Хотя, конечно, хочется сказать и еще об одном, что «традиционное православие» не всегда означало истинную веру. Скорее, для русского народа в целом, и для казаков в частности, вера была глубоко привычным, обыденным делом. А иначе разве могли бы большевики всего за десять с лишним лет какими бы то ни было усилиями и гонениями заставить всецело православный народ отказаться от веры и встать в ряды убежденных атеистов? Ведь на протяжении семидесяти лет советской власти православные традиции втайне сохранялись и продолжались лишь единицами из многомиллионного православного населения страны! Но если говорить о Донской области, то у казаков само понятие православия глубоко в сознании, на психологическом уровне, было связано с сущностью казачества. Поэтому мы и можем считать это одним из моментов расказачивания.

У тех, на кого должна была обрушиться лавина репрессий, и священников, и просто казаков, – был один путь – уехать. Еще одним способом спастись была возможность уйти в город и устроиться работать, причем, как звучит в большинстве воспоминаний, работали обычно на шахтах, наверное, чтобы и не вспомнили об их прошлом. Так, например, прабабушка Оли Коренюгиной З.Я. Корнева работала на шахте им. Чичерина, а потом – на «Углероде».

«Исход» казаков в города в целом служил рассредоточению казачества и его оттоку из области. Для сравнения, обратимся к приведенным выше цифрам. Если за двадцать лет – с 1897 по 1914й – доля казачьего населения уменьшилась с 44% до 42%, то по переписи 1926 года казачьего населения было уже только 28%, то есть всего за двенадцать лет правления большевиков их доля сократилась на 14%(!).

Одним из событий, произошедших в то время, стало переименование населенных пунктов и отделение части области. Если обратиться к карте, то можно увидеть, что из состава Ростовской области в пользу Волгоградской выделили Усть-Медведицкий и Усть-Хоперский округа. Если к 1917 году площадь Области Войска Донского составляла         15 4244 км², то современнаяРостовская область занимает всего 101 000 км², то есть территорию урезали почти на ¹/₃. Кроме того, таких названий станиц, как Атаманская, Денисовская, Екатериновка, Граббевская,на карте Ростовской области больше не найти – все, что хоть как-то напоминало о временах царского правления, о бывших атаманах, основателях станиц,было уничтожено, стерто из памяти людей. Станица Платовская получила название Буденновская, Николаевское было переименовано в Зориновку, Великокняжеская – в Пролетарск, Баклановская – в Новоцимлянскую. Это было своего рода психологического давлением на казачество. Да и как новая власть могла допустить, чтобы люди, которых она пыталась воспитать в коммунистических идеалах, жили в селах с такими названиями, как Потемкинская, Ермаковская, Есауловская, если даже сами названия «станица» и «хутор» ушли в прошлое.

Также в это время ликвидируется традиционные формы казачьего землевладения – станичные «юрты». Однако советская власть не ограничилась даже этим. Во время давления на казаков в области шло перераспределение земель в пользу иногородних. Примером такого «перераспределения» стало изменение процентного состава в землепользовании:

«Крестьянские наделы до революции составляли 15,1%.

Перераспределение земель к 1922 году:

Земель трудового пользования

Казаки    42,4%                       Крестьяне 46,4%»[18]

Но в целом в 20-е годы, в период НЭПа на Дону, как и во всей стране, наблюдался период ослабления давления на казаков. И хотя на основании всех приведенных воспоминаний и фактов можно утверждать, что продолжался курс на уничтожение сословных элементов казачества, все же казаки получили небольшую передышку от прямых преследований и репрессий.

З.Я.Корнева вспоминает: «…В этом же доме так мы и жили до раскулачивания с мамой и с Верочкой. Где нужно было что, ремонтировали, что нужно, то и делали, так и жили. Поначалу новые власти относились к нам нормально, тогда еще «кулаков» не было; как люди жили, так и жили. Никто нас особо не притеснял, никто ничего нам такого плохого не делал». Но продолжалось это не вечно.

 

Новый виток расказачивания

 

Грозные тридцатые
Новый виток расказачивания приходится на 30-е годы, и связан он был с коллективизацией и раскулачиванием. Раскулачивали, в основном, не пришлое, а именно коренное казачье и крестьянское население, так как им было легче восстановить хозяйство после Гражданской войны. Мы вновь встречаемся с неопределенностью понятия – «кулак». Например, З.Е.Галезник говорила, что семья у них была не зажиточная, а скорее середняцкая, трудовая. Она вспоминает, что хотя они и жили довольно неплохо, имели крепкое хозяйство, раскулачивания не ожидали: «…нас все знали как трудовых людей, работающих, чтобы прокормить себя и своих четверых детей, мои мама с папой сами работали в поле, но и мы попали под раскулачивание. Раскулачили всех, у кого было более или менее многочисленное и хорошее хозяйство – приходила комиссия с райсовета, или откуда-то из верхов, и забирали все без разбора и дом тоже, если он новый или большой. Приходили без предупреждения, в любое время суток…» Много еще подобных рассказов можно услышать, если пройти по донским станицам. Люди, с которыми мы разговаривали, с болью в сердце подробно (до сих пор помнят) перечисляли, какое имущество, скот пришлось отдать в колхоз: «А в 30-м году совсем уже из дома выгнали, все забрали, абсолютно все забрали: и дом, и что в доме, и что во дворе – все-все, исключительно все забрали. У меня солонка осталась, она прошла через все, это единственная вещь, которая осталась с тех времен у меня. У нас ковер был тогда красивый – украли, зеркало богатое в позолоченной раме – разбили на мелкие кусочки, когда   раскулачивали. Ну, правда, тогда уже было[19].« До раскулачивания жили хорошо: всего было в волю, быков три пары. Сеяли хлеб, держали кур, не резали быков даже в голод, в колхоз вступали сами: инжалели скоту бросить, а нас выслали и быков, конечно, отобрали»[20].Даже те, кто сам не попал под репрессии и с самого основания работал в колхозе, говорят, что «раскулачивали самых рабочих людей». Так, например, вспоминает Галина Стефановна Бойдалагина из станицы Раздорской: «…раскулачивали не справедливо! Разве это кулаки? Те, кто этого заслуживал, сами знали и заранее уезжали, а тех бедняков, которые каждую копейку берегли, тех раскулачили. У одного в Константиновке был магазин, и здесь два магазина, так владелец продал их и уехал с деньгами, а купившего посадили».

На Дону к 30-му году преобладали середняцкие хозяйства – бедняцких и кулацких хозяйств было сравнительно мало. Кроме того, в области земельный надел превышал средний по черноземной области. Рельеф местности («горы») способствовал занятию виноградарством, для чего нужно большое количество земель, а это не дает правильно оценить принадлежность (или не принадлежность) семьи к кулачеству лишь на основе размера участка земли, находящегося в пользовании. Использование наемного труда на огородах и виноградниках в течение конкретного периода, при подвязке, было традиционным и потому не могло считаться признаком кулачества.

«Семья наша жила до революции неплохо, быки были, 240 кустов винограда, но отказывала семья себе во всем: в доме у нас только одна кровать да стол были… В 30-х нас хотели раскулачить. Но так как мать осталась одна, без мужа, с пятью детьми, то нас не тронули, хотя все вокруг поговаривали: «Кулачить надо, кулачить»[21]. Их семье повезло: не раскулачили, потому что мать была единственным кормильцем детей, хотя иногда не смотрели даже на это.

Но если и высылали по «признакам кулачества», не совсем подходящим под условия нашей области, почему же тогда выселили Бандовкиных, отнюдь не использовавших «наемный труд» да и живших-то не особенно зажиточно?

Вот как рассказывает о начале коллективизации и высылке сама Евлампия Александровна Бандовкина (с ней мы встретились в хуторе Коныгине, она единственная вернулась назад из ссылки): «В колхоз вступили сами, все в город не могут уйти, жалели скотину бросать. Колхоз начали строить зимой. И нас тогда раскулачили, потому что скотины много. Выслали самые рабочие семьи. 9 семей выслали – всех вместе – в Свердловскую область»[22].

Совершенно отчетливо прочитывается политический заказ на определенное число выселенных.

Екатерина Ивановна Иванова с хутора Коныгин рассказывает о высылке отца: «У нас был сосед, арендатор, сеял хлеб 100 га и, естественно, нанимал людей. Белые убили его сына, а дочь была замужем за следователем. И вот его должны были задержать, как эксплуататора, но у него была родственница, из бедноты, она за него заступилась на заседании, что вот, ссылать его нельзя, у него сына белые расстреляли. Тогда кого ссылать? – Да вон соседа. Вот так моего отца и сослали на Урал вместе с четырьмя дочерьми».

В некоторых случаях помогли вчерашние друзья, не все человеческое оказалось затоптано в людях, но тут уже приходилось просто бросать имущество и бежать в город. Вот одна из таких историй – история семьи Алимовых: «Когда мне было 7–8 лет, по стране прокатилась волна раскулачиваний. Честно говоря, наша семья не ожидала, что мы тоже попадем под раскулачивание. Нас все знали как трудовых людей, мы дружили со всеми, председатель был папин друг детства, наши семьи были в хороших отношениях. И вот однажды он пришел поздно вечером и сказал, что нашу семью утром придут раскулачивать, а папу должны забрать в колхоз рабочим или что-то в этом роде. Нам нужно было взять только самое необходимое и уехать из хутора. Может на время, а может навсегда, куда сможем, где примут. Нас, детей, разбудили, одели. Взяли самое необходимое и, бросив все: хозяйство, дом, – уехали»[23].

Но спастись от высылки повезло не всем…

Дорога в никуда
Ссылка… Прошло много лет, но рассказы о ней все еще полны подробностей, деталей и настолько ярки, что тот ужас, потрясения, страдания ощущаешь как собственные. Увозили, как правило, без вещей, тут же грабили дома. Кто это делал? Да свои же соседи, позавидовавшие чужому счастью. И от этой мысли становилось еще больнее и горше.

«Из нашей семьи выслали 7 человек. Людей со всех хуторов сгоняли в вагоны. Мужчин повезли вперед, так как они были арестованы за четыре месяца до того и отсидели в тюрьме. Забрали документы, сундуки, при обыске нашли портреты царя, забрали фотографии. Пришли сразу с оружием, вещи забрать не дали, детей и женщин отвезли на быках к вагонам. Все забрали из дома чужие, редкая вещь досталась родным, дома разграбили. Даже те немногие вещи, что взяли с собой на подводы не дали забрать в вагон. 18 км потом шли пешком. Что говорить… Переворот жизни…»[24].

Воистину «переворотом» стала для людей высылка, отрыв от «родных пепелищ». Евлампия Александровна в разговоре с нами упоминала мало имен, но имена тех, кто отправил ее семью на Урал, одним махом перечеркнул всю жизнь, сломал судьбу, назвала довольно четко. Наверное, не случайно она помнит их до сих пор. Скорее всего, здесь опять все пустили на самотек, на произвол местных властей, ведь Бандовкины даже в колхоз вступили сами, а их раскулачили все равно. Картина поистине потрясает: «За нами пришли ночью 10 февраля 1933г. Вышибли дверь ногами, начали все громить, ломать, избивать всех без разбора – и детей, и взрослых»[25].

«Подбор работников на местах Донбюро проводило по принципу отбора тайных агентов на белогвардейской территории. «Во главе ревкомов окружных и станичных ставят элементы, наиболее пострадавшие от Краснова… Они, вспоминая старые обиды, допускали ряд безобразий, оказались сплошь и рядом людьми нечистоплотными, бандитскинастроенными», – сообщали потом проверяющие»[26]. Явление, имевшее место в начале 20-х годов продолжалось и в 30-е.

А может быть, здесь сыграл роль еще вот такой момент. Ведь «к власти» на местах пришла, по сути, деревенская беднота, а это в основном крестьяне не хозяйственные, не сумевшие сами создать крепкое хозяйство и ополчившиеся за это на более благополучных соседей.

По дороге «туда» (а куда – никто не знал) их ожидали новые испытания, как будто нарочно созданные, чтобы растоптать в людях достоинство.

«6 километров от поезда – монастырь, там в каком-то помещении, среди икон, на приготовленных нарах нас разместили на ночлег. Ехали 11 вагонов, заполненных людьми. На каждый вагон – охранник с карабином, из вагонов не выпускали даже нужду справить. Но девчатам было стыдно делать это в вагоне, так они почти ничего не ели. Ехали долго. Ни есть, ни спать не давали всю дорогу. В Свердловске дали невысокие круглые булки серого хлеба – одну булку на семью. По дороге умирали дети, младшие. Были люди из Крымской и других хуторов. Потом шли пешком 18 километров»[27].

И таких эпизодов, из которых складывалась историческая мозаика тех лет, было множество. Еще одним дополнением к этой страшной картине стали воспоминания Ольгиной прабабушки. Ожидая своей участи, они четыре дня просидели в каменных сараях по-над Доном, где раньше они же и другие казаки хранили хлеб, потом на баржах их сплавили по Дону к деревеньке, где велели оставить все свои вещи. «Ну, мы, что было, снесли, конечно, с собой же не понесешь!» – говорит Зинаида Яковлевна Корнева. А дальше начался самый сложный период пути: «Двадцать пять километров надо было идти от Дона до Сальска, и мы шли. Шли пешие, в августе месяце жара была ужасная. Как хотелось пить, совершенно воды нигде не было – сальские степи все ровные. Как мы шли туда, кто как мог». Очень тяжела была дорога, в пути умирали от жажды дети, жара доводила до беспамятства взрослых. Неудивительно, что в тот момент им было безразлично, какая вода, – любая она стала для них единственной мечтой. «…Мы добежали до какого-то там совхоза («Гигант» назывался), и там скот у них был в совхозе, и место было такое, как ямка, низинка такая, а там водичка – скотину поили. И там скотина, в той воде, и пила, и там же и нужду справляла. А мы, как добрались до той воды, так кто бежал, кто полз, кто как. И вот снимаешь с себя платок, – наверх на воду на эту, и пьешь».

А путь продолжался, правда теперь их повезли уже не по дневной жаре; трудно было и «комендантам» – новыми конвоирами стали калмыки. «У них плоские какие-то арбы, широкие и заложены плетнями, места много, можно было сесть. Днем нас уже не повезли, ждали вечера: невозможно ж было, жара страшная, воды нигде не было». Ехали по ночам, никто не знал, куда, лишь днем, оглядевшись по сторонам, люди могли понять, где они, и попытаться предугадать, что готовит им завтрашний день. Но им с мамой повезло больше, чем остальным – удалось сбежать.

«Мы решили сбежать. Наш весь «караван», калмыки эти, шли и шли, подвода за подводой, а мы начали отставать. И как видим, что ночь темная, ничего не разглядеть, мы повернулись да и пошли. Отошли порядочно, что нам уже стало не слышно этих калмыков, прилегли там прямо в поле… А утром, как стало чуть-чуть развидняться, так встали и пошли – в обратную сторону». Дошли до поселка, что проехали накануне, и спросили у вышедшей из дома женщины, как дойти до первой станции. Увидев их, обездоленных, измученных дорогой, с единственной корзинкой в руках, сложно было не догадаться, что они одни из тех, кто находился в «караване» калмыков. Им повезло, что женщина, увидев мать с дочерью, оказалась понимающей и решилась им помочь: «Вот по этой дороге можно дойти и по этой. Но вы идите здесь, а то там часто правительство ездит»[28]. А попался бы им на пути кто-то другой, может, и не удалось бы вырваться из-под «карающей длани».

«И снег бывает теплым»
Очень тяжело давалось обустройство на новом месте. Повезло, если это лето или рядом жилой поселок. «Домов никто не готовил, привезли к местным жителям, света не было. Потом хозяев (нашим хозяином был Наумов Даниил) выгнали из дома в баню, потом угнали в другую деревню. Восемь месяцев жили в хате, потом дали делать на болоте бараки – домики из фанеры с перекрытием на две семьи»[29].

Иногда женщинам самим приходилось сооружать себе жилье. Так, Зинаида Яковлевна Корнева   вспоминала: «…Нас раскидали по земле. На земле на этой мы переночевали, потом нам сказали, чтоб мы себе землянки копали. И вот, нас трое девчат, начали мы копать землянку. Она так рассчитана, чтоб там только кровать была и больше ничего. Выкопали мы эту землянку и ходили с топором в лес, вырубали длинные такие сохи, чтоб стены держали, и длинную-длинную основную палку. Ветки носили, складывали на эту палку, и получалась такая халабуда. Окон не было, первое время даже дверей не было. Это август месяц был, хорошо, что ни одного дождика не выпало, а если б дождь был, не знаю, что б стало».

А если зима? Холод, снег… без теплых вещей, а на руках дети. Что тогда? «Как сейчас помню, приехали мы на Урал. На месте, где мы должны были жить, были снег и голые сваи. Дерево, доски, мы должны были рубить, стругать и строить дома сами. Началась борьба на выживание. Родители строили бараки – деревянные дома, в которых мы потом и жили. В первый же день встал вопрос, как спасти детей от холода. Родители закапывали нас в снег, чтобы хоть как-то сохранить нам жизнь. Оказывается, и снег бывает теплым»[30].

 

 

Жизнь отверженных

 

Как же жили в тех поселениях – в Сибири, на Урале? В архивных данных, газетах и документах о реабилитации ответа на этот вопрос не найдешь. Воспоминания людей, прошедших через горнила испытаний, проникнуты холодом сибирских зим и болью утрат.

«На другой день мы попали в деревню Березовку, 260 км от Свердловска (нас расселяли по деревням, независимо – с одного хутора или нет). Тут назначили на работу – пилить сосны. Сажали картошку, давали 12 кг муки на рабочего и 4 кг – на иждивенца на месяц. Пекли пышки из травы, собирали грибы, ягоды, валили лес на болотах. Зимой занесет снегом, кажется кочка, а ступнешь – по пояс, еле вылазишь. А холодно – постоянно болели!

Вставали рано, работали за 10 км от дома. И бараки колхозные строили там же, ели сыроежки. Многие пытались уйти, – а ну-ка без привычки сосны валить (сосны пилить даже пил не хватало – деревья в три охвата). Но уйти не получалось дальше 260 км: нас по говору отличали – говор-то у нас казачий. Мы тоже пытались уйти, но и нас вернули. Отца в Карпинске расстреляли, потому что он глава семьи и уходить пытался, побег нам устроить.

В Сибири жили до самой войны…»[31]

 

Иногда создавалось что-то вроде небольших лагерей, не концентрационных, но все же… Там люди жили в ожидании своей дальнейшей участи. О жизни в одном из таких мест рассказывает Зинаида Яковлевна Корнева:

«Весной стали копать землю, картошку сажать. Инструментов не было, мужчин взрослых тоже. Так мы что придумали: натянули веревку, к ней привязали по четыре палки, и нас восемь девчат идет за этими палками. И тянем этот плужок с одного края участка, на другой. Дотянем на другой край, сядем, а там уже другая партия запрягается, идет в другую сторону. А рядом был большой шлях, и люди едут, остановятся и смотрят, как это дело делается. Дошло это до Казанки, – запретили. Потому что раньше ж мы, вроде, богатеи такие сякие на людях работали, а тут их коммунисты на людях пашут. Но вот такое у нас там было население, что взрослых мужчин не было, там ребята все делали. Потом забирали, кого там считали нужным, на Урал и в Сибирь».

Нелегко было взрослым, но детям приходилось еще тяжелее. Вот воспоминания Л.И. Бондаренко – когда она говорила о тех страшных годах ее жизни, то не могла сдержать слез:

«Почти сразу же по приезде нашего папочку арестовали и посадили в тюрьму, нам не разрешали с ним видеться, даже нельзя было ничего ему передать. В нашем поселении было много таких семей, чьих отцов посадили за решетку. И мы, вся семья и соседи, приходили к тюрьме и слушали как она «поет» – только так мы могли узнать, живы ли наши родные или их уже расстреляли.

Мой папа хорошо пел. У него был сильный и красивый голос. И когда мы стояли у тюрьмы и слушали, то среди всех голосов я услышала голос своего родного папочки. Он жив! Он был жив. Они пели строчки из лермонтовского «Узника»: «…вскормленный в неволе орел молодой…» И многие из родных различали среди всех голосов голоса отцов, родные голоса.

А потом однажды, придя туда, мы больше не услышали его голоса, и сколько мы не приходили – его голос не пел… Его расстреляли».

Смерть родителей становилась тяжелейшей драмой в жизни детей, оставалась незаживающим рубцом в нежных детских душах. Но даже остаться наедине со своим горем им не давали, пытаясь принудить отказаться от родных, каждую минуту напоминая о том, что и на них стоит клеймо «дети врагов народа».  

«Я пошла учиться в школу, но мне там было тяжело: со мной никто не хотел сидеть, мне рвали тетради, кидали мои вещи по классу. Это был настоящий кошмар, я плакала каждую перемену. Как-то, во время одного из таких конфликтов, меня повели к директору школы. Я попыталась ей рассказать о том, как меня унижают, что я не могу учиться. А она поставила меня на колени и сказала, чтобы я немедленно отреклась от своего отца как от врага народа! Я закричала: «Нет! Это неправда, мой папочка никогда, никогда так не сделает! Он очень добрый! Я никогда от него не откажусь!» Этот ужас продолжался, пока я не окончила школу»[32].

Людей поставили в нечеловеческие условия, начался настоящий «естественный отбор». Мы разговаривали с теми, кто испытал на себе все тяготы того страшного времени и, несмотря ни на что, остался жив. Много ли их? Сложно ответить положительно на этот вопрос. Несравнимо больше тех, кто не смог дожить до указа о реабилитации. Да что там, многие не дожили даже до войны»!

 

Продналог, или Голод тридцатых

 

А как же жил Дон в те годы? Каким бы большим число сосланных ни было, все же среди населения остались и казаки, хотя признавать себя таковыми никто не решался. Всех пугала возможность быть причисленными к категории «деклассированных элементов». Поэтому интересно было бы узнать, как чувствовали себя те, кто занял место хозяев этого благодатного края, попавших в немилость к новой власти.

Самым лучшим показателем служат воспоминания людей, живших в то время в области. Все они говорят о голоде 30-х, который был не менее масштабным, чем в 20-х годах. Создавались новые рецепты, помогавшие выжить в это тяжелое время: «В 33-м году снова голод был. Мы собирали подорожник, мололи в муку, пышки пекли. А он клейкий: начнешь на этой муке тесто месить, а его не растянешь, как резина! Мать с младшей сестрой ходили к старикам рыбакам, приносили оттуда рыбью чешую, требуху, кости, и вот их варили (или жарили) и ели»[33].

А те, в ком эти страшные годы устранили все нравственные барьеры, решались даже на преступления. «Как-то раз, во время голода в 30-х годах, я приехала на Углерод и, идя по улице, встретила девушку (с ней мы раньше жили в одном хуторе, знакомы с самого детства). Она очень мне обрадовалась: «Зина!.. Пойдем скорей со мной, мама будет рада!» Я ей поверила и пошла. Мы долго шли по каким-то переулкам и в конце концов пришли к какому-то странному дому, он был уж очень запущенный, даже для тех лет. На улице не было людей. Мы зашли в коридор, тут я увидела под занавеской, которая отделяла часть коридора, несколько пар мужских сапог: там кто-то сидел. В дому никого не было, на полу валялись какие-то тряпки, мебели не было, везде страшный беспорядок. Я сразу почувствовала что-то неладное, а здесь вообще стало жутко. Тут моя знакомая схватила меня за руки и попыталась втащить в комнату, причем молча, не привлекая внимания с улицы. Но я была сильнее, поэтому смогла вырваться и убежать. Больше я ее не видела. Позже я узнала, что были случаи людоедства»[34].

Значит, жертв голода было не меньше, чем в 20-е годы, а отсутствие публикаций о нем объясняется появлением строгой цензуры. Однако в рассекреченных фондах ГАРО мы находили множество документов, свидетельствующих о высоком уровне смертности населения в тот период и упоминающих о «многочисленных случаях голода». Там же мы нашли и объяснение этому факту.

«Широкие льготы, данные бедняцкому и середняцкому крестьянству и казачеству новым законом о ЕСХН, предопределяют известное снижение роли сельхозналога в государственном и местном бюджетах. Тем не менее, роль сельхозналога в местном бюджете, благодаря особому характеру его строения, продолжает оставаться весьма значительной, обязывает во всей полноте исчерпать сельхозналог как доходный источник местного бюджета, обращаемый в первую очередь на нужды культурно-хозяйственногостроениядеревни».То есть сельхозналог снижен, но в связи с тем, что в области довольно много еще единоличных хозяйств, и к тому же крепких, зажиточных, предлагается «исчерпать сельхозналог как доходный источник местного бюджета».И еще одно положение того же документа:«развернуть массовую досрочную уплату сельхозналога, добившись уже в самом начале напряженного темпа поступлений на уровне, гарантирующем 100%-й безнедоимочный сбор причитающихся платежей, твердо применяя, при строгом соблюдении классовой линии, законные меры воздействия в отношении неисправных плательщиков»[35].

О том же свидетельствуют и воспоминания очевидцев: «В 32-м, с началом колхозов, вырубили сливы, отобрали все сады и виноградник. Урожай был замечательный, забрали все до зернышка. Опять начался голод. Мы копали корешки, ловили ежиков, пекли, ели ракушки. И все равно много людей умерло голодной смертью»[36].

То есть и в колхозах жизнь была не сахар. Кстати, подобные действия властей привели к тому, что пострадали не только казаки, но и приезжие. Так, не выполнялись многие положения о помощи семьям красноармейцев. Но уже один тот факт, что подобные положения существовали, указывает на те цели, которые ставило перед собой правительство в отношении Донской области. Примером беззаконий, творящихся на местах, причем по отношению как раз к «культурно-хозяйственному строению деревни», можно считать следующий документ:

«…Учебными пособиями школы снабжены не в достаточном количестве. Нет достаточного количества парт, досок, методических пособий и книг,

Оклад заведующего школой 50 руб., учителей 45 руб., тех. служащих 18 руб. Зарплата выдается неисправно. Задерживается сельсоветом вплоть до 5–10 следующего месяца, якобы за неотпуском средств РНК-ом.

…письменных же принадлежностей совершенно нет, и заведующему часто приходится покупать их за свои средства и выдавать ученикам, иначе занятия прекращались бы совершенно, также занятия тормозятся из-за недостаточности освещения и по случаю сильных холодов, т.к. здание (в зимнее время) не отапливается. Зарплату заведующая ликпункта должна получать из сельсовета села Ново-Батайска, но в каком размере икогда – неизвестно, т.к. зарплату ни разу еще не получали, хотя ликпункт функционирует с 17/II–26 года»[37].

Таким образом, проводимая правительством политика продразверстки и плохое руководство на местах привели к ослаблению низовой сети хозяйств и, в конечном счете, к голоду 30-х годов. Но, несмотря на это, правительство достигло своей основной задачи в отношении Дона: с одной стороны, все же прошла коллективизация, а с другой, казачество и правда постепенно ассимилировалось, растворилось в общей массе, появилась даже привычка называть себя крестьянами. Заключительным этапом стал голод 30-х годов, разрушивший в сознании людей последние нити, связующие их с прошлым. И все же где-то в глубине души у людей, причем, как ни странно, у репрессированных, сохранилось это деление на казаков и русских, какая-то защитная реакция, не позволяющая раствориться в толпе, забыть окончательно о том, что когда-то они были частью Всевеликого Войска Донского. Наверное, поэтому сейчас и стоит вопрос о возрождении казачества: не удалось большевикам до конца разрушить в людях мысль о принадлежности к казачьему сословию.

Давайте еще раз обратимся к фотографии Зинаиды Яковлевны Коршуновой. Что случилось с этой большой, некогда благополучной казачьей семьей?

В центре стола сидит глава семьи – дедушка Андрей Матвеевич Коршунов, на руках у него маленькая Зиночка, рядом сидит бабушка, Улита Ивановна (дедушка с бабушкой умерли от тифа в 1918 году). Ее окружают дети старшего сына, Ивана Андреевича, сидящего слева от матери (четвертый справа от края стола, сам он был парализован в 1917 году – слишком резко обрушилась на него революция). Рядом с ним его жена, Татьяна Гавриловна (она умерла в 1928 году от голода), у нее на руках самый младший член семьи – полугодовалая Лидочка (вместе с братом и сестрой она была выслана на Север в 1932 году, прожила там 10 лет, а потом сбежала на Украину). За ними (ближе к нам) сидят двое сыновей Ивана Андреевича, Михаил и Егор. Михаил, старший, окончил пять классов и стал писарем (его выслали в 1922 году под Нижний Новгород вместе с женой, больше о нем родные ничего не знают), а Егор учился в юнкерском училище в станице Усть-Медведицкой (его тоже вместе с женой выслали на Север в 1923 году, через 7 лет они вернулись, полгода прожили вместе, а потом ночью пришли комиссары и забрали его, больше его никто не видел). По правую руку от дедушки сидит средний сын, Иван Андреевич (он во время Гражданской войны отступал с белыми, а в 1929 году вместе со всеми детьми его выслали на Север и там расстреляли, дети остались одни), у него на руках младшая дочка. Далее – его жена (она умерла во время революции, не успев даже увидеться с мужем, – он вернулся только через месяц) и сын. И, наконец, родители Зинаиды. Отца забрали 8 февраля 1918 года в Казанку и там расстреляли. А мать прошла вместе с Зинаидой все испытания и тяготы ссылки и умерла уже осенью 1941 года: сильно болела. 

У всех, кто запечатлен на этой фотографии, судьбы в одном совершенно одинаковы: все эти люди, члены дружной, работящей семьи, некогда гордо величавшие себя казаками, так или иначе стали жертвами той системы, которая поставила перед собой цель – расказачивание, которое«будет означать не ломку казачьего быта, а ликвидацию сословных обязанностей и привилегий, снятие воинских повинностей, обеспечение культурного развития»[38]

Казачество сегодня?
Итак, чего же удалось достигнуть большевикам политикой расказачивания? А удалось очень много. Казаки, и правда, исчезли не только как военное сословие, но и утратили многие этнические особенности. Быт и многие культурные традиции давно сохраняются лишь в памяти отдельных людей. А ведь у казаков было множество обычаев, по-своему неповторимых.

Взять хотя бы такой пример: мы говорим, что казачество было традиционно православным, а сейчас сложно утверждать то же самое о возрождающихся казаках. Вот какую картину мы увидели во время своей экспедиции в хуторе Крымском. Издали, почти с самых окраин села, виднелась красавица-церковь, довольно большая, особенно если учесть, что хутор невелик. Но то что мы увидели внутри, нас потрясло до глубины души. Храм внутри находится в состоянии «полуремонта», то есть реставрация начата, но еще далека до завершения. А матушка рассказала нам, что в храме постоянно меняются батюшки (ее муж уже четвертый или пятый священник за последние несколько лет). «С приходом очень тяжело, да и приход-то человек двадцать всего, бабушки в основном, да и те даже внуков своих не приводят, – жаловалась она. – В храме все это время был амбар, и, собственно, это было всем удобно, никто не вступился. Церковь и открыли здесь лишь потому, что пошла такая тенденция с «возрождением казачества». Храм после длительного использования в качестве склада дал трещину и требует капитального ремонта, внутреннее убранство пришло в упадок. Нужны деньги на реставрацию, хоть небольшую. «Раньше-то как, всем миром собирали, – печалится матушка, – а сейчас все сидят по своим углам и только ищут, к чему бы придраться. Попытались мы собрать деньги хоть на краску, уж и побелили сами, так нет. Они говорят, вы сделайте, а мы посмотрим, тогда, может быть, и денег отдадим. А мы бы и рады сами сделать, да не за что». А ведь Крымский – это небольшой хуторок с основным населением казачьим. У них и выслали-то немногих, только самых зажиточных.

Кроме того, Область Войска Донского, в сущности, перестала существовать. Пункт указа Калинина хоть через много лет, но осуществился: Дон заняли иногородние, казаков, используя политику выселения, разбросали по всей России, так что и родные люди часто не могут найти друг друга.

Даже называют себя казаками люди не всегда, не случайны оговорки у З.Я. Корневой : «…А семья вообще крестьянская…» – может быть, здесь сыграло свою роль земледелие, которым занимались родные, а может быть, и нет…

Во всяком случае, то «казачество», которое существует сегодня, сложно назватьказачеством. Поэтому и стоит вопрос: нужно ли его возрождать, и если – да, то в каких рамках? Без сомнения, стоит воскресить этнокультурные традиции, ведь на Дону была своя мини-культура богатая обычаями, которые вовсе не ограничиваются теми несколькими примерами, что здесь приведены.

В станицах мы попытались спросить у бабушек, помнят ли они какие-нибудь песни, помнят ли, как молодыми танцевали, пели, играли, как проводили время. Но, в общем-то, нам толком не ответили. Вернее, те, к кому мы обращались, не помнили ничего такого: они родились уже позднее, и на их молодость выпала вся тяжесть 20–30-х годов. А репертуар тех казачьих ансамблей, что существуют сейчас, очень далек от песен, звучавших когда-то на Тихом Дону.

С нашей точки зрения, начинать возрождение культурных традиций нужно с того, с чего начинали разрушать, – с попытки увлечь молодых ребят родной историей. Ведь мало кто из современной молодежи знает сегодня что-либо о казачьих традициях и желает их продолжать. А уж если возрождать казачество, то делать это должны именно они.

Кстати, здесь есть и еще один момент: у нас сейчас остается последний шанс узнать все от живых людей, потому что книги и описания, даже архивные данные –конечно, хорошо, но общение с людьми, которые прожили это, – всегда несравненно больше. Мы, например, поняли, как вовремя взялись за тему нашей работы, когда разговаривали с Екатериной Андреевной Ивановой, отпраздновавшей недавно свой сто первый день рождения! Кто знает, смогли бы мы поговорить с ней, если бы пошли в поход в следующем году?

Но есть и другой аспект данного вопроса: если возрождать только этнокультурные традиции, это будет не казачество. Казаки – войсковое сословие. А нужно ли это их качество в наступившем XXI веке?

Вопрос, который предстоит решить всем нам.