Анастасия Антонычева, Дарья Воронина, Вера Дригота, Виктор Николаев, Максим Сорокин «Я помню в Вязьме старый дом…» Воспоминания очевидцев о фашистской оккупации (По материалам краеведческих экспедиций в Калужской и Смоленской областях)»
Памятники выжженных селений
г. Москва, школа № 380
9-й и 11-й классы
Научный руководитель: А.В.Воронина
Третья премия
О Великой Отечественной войне написаны горы книг. Но, к сожалению, лишь в небольшой их части – правда о войне. Подчас она столь тяжела и неоднозначна, что и выговорить ее трудно. Трудно и морально, и в силу секретности многих военных архивных материалов. По сути, та война, которую мы себе представляем, образ которой так долго создавался в нашем сознании – это совсем «не та война». А участники и свидетели другой, настоящей, сначала не могли, а потом зачастую и не хотели разрушать сложившийся образ. А теперь этих людей остается все меньше. Возможно, мы последнее поколение, которое еще может общаться с уходящими живыми свидетелями. Их воспоминания становятся поистине бесценным историческим документом.
В летние месяцы наша школа и созданный в ней музей организуют небольшие краеведческие экспедиции, в которых принимают участие ученики и выпускники нашей школы. На материале этих экспедиций и написана данная работа. Летом 2000 года в составе детской краеведческой школы мы ездили в город Малоярославец Калужской области, в августе 2001 года наш небольшой отряд работал в Гагаринском районе Смоленской области, где записывались рассказы очевидцев о войне.
Воспоминания об оккупации, записанные в Калужской области (Малоярославецкий и Боровский районы)
В 1941 году на территории Калужской и Смоленской областей проходил фронт, части которого были неразрывно связаны друг с другом, и от стойкости одного участка зависела участь соседнего. Попеременно принимали они на себя основную тяжесть удара фашистов. В самом конце сентября 1941-го началось немецкое наступление на московском направлении, начался первый этап московской битвы, когда захватчики в считанные дни прорвали оборону Красной Армии. К 7 октября в районе Вязьмы было окружено четыре армии Западного фронта. Уцелевшие части прорывались в сторону Гжатска (ныне Гагарин). Те, кому удавалось отступить и выйти из окружения, стягивались к Можайской линии обороны.
7 октября – не менее страшная дата, чем 16-е число того же месяца. Ведь еще за 9 дней до всеобщей паники в столице, ее судьба буквально висела на волоске, все пути врагу были открыты и оборона фактически отсутствовала. В этот период именно с юга, со стороны Юхнова и Малоярославца, фашисты двинулись на Москву, и здесь создалось самое опасное положение.
По воспоминаниям начальника контрразведки УНКВД г. Москвы С.М.Федосеева, 5 октября был самый тяжелый момент в боях за Москву, когда противник, прорвав оборону, двинулся на столицу[1].
В Москву был срочно вызван Г.К.Жуков. 8 октября он лично ездил в южном направлении, побывал в обезлюдевшем Малоярославце, где с трудом нашел командующего фронтом С.М.Буденного, в тот же день отстраненного от должности.
Из воспоминаний командующего истребительной авиацией ПВО Н.А.Сбытова: «С нападением Германии на нашу страну в Московском военном округе стали какие-то удивительные события происходить… назначили новых командиров и почему-то всех из НКВД… ни одного кадрового военного. И это во время войны! Такой подбор кадров был целесообразен только с точки зрения внутренней безопасности… Энкавэдэшники в военных вопросах не разбирались, что вскоре стало совершенно ясно»[2].
Уже в начале августа нашими летчиками было замечено, что в южном направлении фашисты фотографируют дороги, ведущие на Москву. Однако долго никаких мер с нашей стороны не предпринималось. 5 октября разведчики донесли о двух колоннах немецких танков, двигающихся по Варшавскому шоссе. Это был корпус, обошедший линию обороны под Смоленском. Уже утром 5 октября командование ПВО решило мобилизовать курсантов двух военных подольских училищ, ибо никого, кроме женщин с лопатами на строительстве окопов, поблизости не было. Но и этот день был потерян. Он ушел на разборки в кабинете начальника контрразведки Абакумова, который обвинил Сбытова в распространении ложных слухов и паники. В своем кабинете Сбытов приготовил на столе автомат и маузер: «Думаю: придут забирать – будем воевать»[3]. Но все окончилось протоколом допроса, где летчик сделал приписку: «Последней разведкой установлено, что немцы к исходу дня займут Юхнов», – и подписался. «А потом думаю: зря… Они подпись оставят, а остальное выведут как-нибудь»[4].
До утра шло заседание ГКО, которое в конце концов одобрило действия начальника ПВО столицы. Но сутки были потеряны, целые сутки военного времени! Юхнов, действительно, был занят фашистами вечером 5 октября. «Не было никакого сопротивления, как на прогулке шли… После нашего авиаудара рассредоточились с главной дороги, но упорно шли вперед тем же темпом, примерно по 10 км в сутки»[5].
Приказ Сталина был, как всегда, краток: задержать фашистов любой ценой минимум на пять-семь суток. «А чем задерживать – неизвестно… На пути немцев мы могли поставить только тех же подольских курсантов и мои самолеты, штурмовавшие немцев по несколько раз в день. Курсантов в период с 6 по 10 октября легло на полях от Медыни до Крестов три с половиной тысячи только убитыми. Вечная им память!»[6]
Октябрьская трагедия у стен Москвы… В эти дни мальчики-курсанты подольских военных училищ буквально своими телами преградили путь врагу в районе Малоярославца. Почти никто из них не вернулся. Надо было выиграть несколько дней до подхода резерва. И с этой стороны враг так и не смог молниеносно прорвать нашу оборону. (Основной монумент в честь подвига подольских курсантов сооружен на Ильинских рубежах, где в начале 70-х годов состоялась первая встреча оставшихся в живых.)
Оккупация Малоярославецкого и Боровского районов продолжалась с начала октября 1941 по январь 1942 года, три месяца. В поселке Ильинское под Малоярославцем мы записали рассказы нескольких очевидцев, переживших октябрьские дни 1941-го. В основном эти рассказы касаются их детских впечатлений от картин местности после боев. Сейчас в лесу трудно отыскать что-либо, кроме оплывших и осыпавшихся окопов и траншей. После войны местные жители там долго находили оружие. Но зимой 1941-го весь лес по линии дотов был буквально усеян обрывками и кусками человеческих тел. Только весной из-за опасности эпидемии местными властями были организованы рейды по сбору останков солдат. Для девушек эти рейды были особенно морально тяжелы. Местные жители в основном уверены в бесполезности гибели курсантов и просчете командования. На самом деле мальчики были обречены изначально, так как их задача была любой ценой выиграть время.
По линии обороны подольских курсантов сооружены мемориалы и братские кладбища. Но местные жители считают, что и сейчас в лесу много не захороненных, поросших травой останков советских солдат. Немецкие кладбища в этом районе, как и везде, помнят хорошо, хотя они давно уже исчезли под асфальтом дорог и различными постройками.
В Боровском районе Калужской области не было таких страшных боев. Здесь не было карателей, не отмечены случаи зверств или расстрелов. Дислоцировались обычные немецкие части. Безусловно, они отбирали скот, создавали тесноту в избах (солдаты спали часто прямо на полу), но местных жителей не трогали, не убивали.
Интересны воспоминания женщин, ныне уже старушек, об оккупации. В их рассказах немецкие офицеры часто фигурируют не иначе как «красивые» или «очень красивые». На наши настойчивые вопросы они попробовали расшифровать это следующим образом: «необыкновенно чистые». Вероятно, эта опрятность и ухоженность, невиданная у мужчин в сельской местности, бросалась русским женщинам в глаза.
Хочется отметить и тот факт, что сегодня у людей почти полностью исчез страх и об оккупации они говорят спокойно и правдиво.
В Калужской области нами не было записано ни одного воспоминания, где бы немцы рисовались убийцами, насильниками и пр. В Боровском и Малоярославецком районах жители не раз отмечали случаи нормальных, даже человеческих отношений между хозяевами и непрошеными постояльцами. Например, врач-хирург по собственной инициативе оперирует нарыв на руке местной жительницы. По рассказам, немецкие солдаты жаловались местной учительнице немецкого языка на свою подневольную жизнь. К слову сказать, эти удивительно чистые и красивые немцы завшивели очень быстро и до такого состояния, что повергали в изумление даже местных жителей. Русские женщины иногда по-человечески жалели этих немецких мальчиков. Так, во время бегства немцев из Боровского района в одной из деревень старушка подвезла к дороге, по которой мчались машины и техника, на санках молодого солдата с отмороженными ногами и хотела пристроить его к отступавшим. Сообразив, что больной никому не нужен, она кричала и пыталась доказать, что его оставляют на верную гибель.
В Малоярославецком районе нами были записаны рассказы о случаях сожжения немцами нескольких деревень, но жителей не трогали. Во всех рассказах довольно равнодушным немцам противопоставляются «злые финны». Причем, причины их озлобленности совершенно не помнят (а ведь только что была финская война). Подробностей их зверств тоже не сообщают: «финны были рыжие, ругали советскую власть, занимались рукоприкладством». Местные жители их очень боялись.
Осенью прошлого года вслед за летней экспедицией мы два раза выезжали в пригород Малоярославца деревню Алешково к ветерану войны Алексею Ивановичу Величко, ныне пенсионеру-литератору, а зимой 1941 года командиру лыжного взвода разведки именно в этих местах. Удивительно было ходить с ним по нынешним тропкам среди огородов и слушать его воспоминания о ночных лыжных рейдах по этим полям много лет назад. С помощью Величко мы опросили около 10 жителей деревни Алешково, расположенной на том самом Калужском шоссе, по которому осенью 1941 года двигались на Москву фашисты. Бои в этих местах были тяжелые, с большими потерями с обеих сторон. Старожилы вспоминают о полях, усеянных трупами, куда они, тогда еще дети, ходили, в общем-то, мародерствовать. Их можно понять: был голод и очень холодная зима. У мертвых немцев отрезали ноги ниже коленного сустава и размораживали их в печке. После этого с конечностей уже можно было снять оттаявшие сапоги. Снимали с трупов и теплую одежду (у немцев зачастую были свитера), редко, но выбивали и золотые коронки.
Жена Величко, Мария Гавриловна, рассказала о квартировавших у нее в доме австрийцах из армии вермахта. Эти вообще ругали Гитлера (причем, как именно изъяснялись и понимали друг друга разноязычные люди, сейчас уже объяснить затрудняются), а под конец двое из австрийцев и вовсе разбили в щепки свое оружие о ствол огромного дерева перед домом.
Несколько особняком стоит рассказ одной местной жительницы, Ольги Ивановны, переехавшей сюда уже через много лет после окончания войны. Войну она пережила девочкой в районе Орла, в сельской местности. Рассказ ее касался действий Красной Армии при освобождении их села. Дело в том, что в их селе фашисты прибегли к хитрости: к дотам и пулеметам они пробирались исключительно в женской крестьянской одежде. У наступавших красноармейцев сложилось впечатление, что местные женщины помогают немцам. Поэтому в первый же час освобождения все жительницы села вместе с детьми были согнаны в центр поселка и окружены пулеметами. Что-то удерживало от расстрела. Но крик одной женщины все же спровоцировал выстрел. Женщина была убита, ее маленькая дочка в одну минуту стала сиротой. Судьбу остальных решило неожиданное появление генерала на белом коне (по мнению рассказчицы, это был почему-то Рокоссовский), который быстро и справедливо решил дело, попросил у девочки прощения и увез ее с собой. Пожалуй, это самый мифологизированный рассказ из услышанных нами. Вообще же большинство воспоминаний отличается точностью и конкретностью.
Воспоминания об оккупации, записанные в Смоленской области (Гагаринский район)
Мы были в этих местах во время экспедиции прошлым летом. О трагедии армий, попавших в «Вязьминский котел», страшное окружение и плен, известно достаточно много. В начале октября 1941 года фашисты, уже занявшие Смоленск, прорвались к Вязьме. В окружение попали четыре армии Западного и Резервного фронтов. Окруженную группировку возглавил генерал-лейтенант М.Ф.Лукин, командующий 19-й армией. Но 12 октября попытка прорваться из окружения оказалась безуспешной. Потерявший ногу, истекавший кровью генерал был взят в плен и пережил позже ужасы фашистских концлагерей. Колонны с пленными красноармейцами тянулись от Вязьмы до самого Смоленска. До последнего держались ополченцы-москвичи на трассе Москва–Минск, где ныне установлен памятный обелиск на 242-м километре.
Через три месяца, откинув гитлеровцев от Москвы, освободив 4 января 1942 года Боровск, передовые части 33-й армии во главе с командармом М.Г.Ефремовым по приказу верховного командования осуществили прорыв на Вязьму, являвшуюся важнейшим стратегическим узлом. Но поддержка и помощь не были обеспечены и наш клин оказался отрезан от основных частей Красной Армии. В ночь на 3 февраля танковые удары противника отрезали части 33-й армии от Большой земли. Не имея боеприпасов, фуража, в тяжелейших условиях окружения, почти без техники и продовольствия, буквально до последнего патрона два с половиной месяца сражались солдаты четырех дивизий. Опытный командарм не раз обращался к Сталину и Жукову с просьбой разрешить выход из этого «котла смерти», осознавая гибельность наступающей распутицы. Но получил на это разрешение только в апреле, когда уже было поздно исправлять положение. Тем не менее Ефремов не принял предложения Сталина покинуть обреченную армию, а остался с теми, кто не нарушил его приказа все эти страшные месяцы окружения под Вязьмой. В ночь с 13 на 14 апреля его изнуренная армия пошла на прорыв. Без всякой техники и артиллерии ефремовцы оказали упорное сопротивление противнику. Но не смогли разомкнуть кольцо окружения. Тяжело раненный и потерявший способность передвигаться, командарм Ефремов принял решение расстаться с жизнью и застрелился. К 18 апреля его армия была уничтожена. Немцы нашли тело командарма, поскольку погибавшие красноармейцы не смогли его похоронить. Это сделали солдаты вермахта, отдав воинские почести мужественному человеку. По легенде, один из немецких офицеров сказал при церемонии: «Служите Германии так, как России – генерал Ефремов».
Семнадцать месяцев эти места были под оккупацией. 6 марта 1943 года наши войска овладели Гжатском. 12 марта рано утром после штурма была освобождена Вязьма.
Я помню в Вязьме старый дом.
Одну лишь ночь мы жили в нем.
Мы ели то, что Бог послал,
Мы пили, что шофер достал.
Мы уезжали в бой, чуть свет.
Кто был в живых, того уж нет, –
писал Константин Симонов.
Позже генерал Ефремов был перезахоронен на реке Угре. С марта по ноябрь 1946 года, в рекордно короткий срок командарму в Вязьме установили памятник. Автором восемнадцатитонной скульптурной композиции стал прославленный скульптор Е.В.Вучетич. «Благоустройство территории» вокруг памятника свелось к сносу Духовской церкви начала XVIII в. и превращению церковного кладбища в местный сквер. Причем установили монумент не в Москве, которую защищал Ефремов и где его имя сейчас практически не помнят, а в Вязьме, куда он так и не вошел.
Линия наступления немцев с октября 1941-го поднималась от Юхнова как раз до Вязьмы. В районе города Ярцева 2 октября 1941 года был осуществлен прорыв, и фашистский клин пошел на Москву. В этих местах все еще извлекают останки погибших солдат, в том далеком октябре прижатых фашистами к огромным болотам. Были это в основном москвичи и тверичане, судя по найденным документам, достаточно взрослые люди – по 30 лет и более. Тягостное впечатление производит картина нескончаемых, залитых водою окопов, похожих на водяные могилы. Вырыты они были в беспорядке, в спешке, без всякой системы. Никаких общих траншей в начале войны не предполагалось, поскольку советское командование считало их буржуазным пережитком: красноармеец не должен бояться, а значит, сражается он в индивидуальном окопе. Места здесь пустынные – вокруг полуразвалившиеся деревни: словно живая декорация к фильмам о тяжелой послевоенной разрухе. Редкие местные жители не особенно охотно рассказывают о том, что хранит лес. А хранит он в основном цветной металл в виде старого оружия – почти единственного источника финансов местного населения. Но все же кое-что мы узнали и из здешних рассказов.
Например, точно определено место (овраг), где погибло большое количество советских солдат еще в конце лета 1941 года. Почему-то они мумифицировались, высохли. Местное правление ныне уже несуществующего колхоза решило в свое время это страшное место просто распахать, и кости были рассеяны по полю.
Те солдаты, которым удавалось вырваться из окружения под Вязьмой, частично выходили к Гжатску (ныне Гагарин) и отступали далее на Москву по дороге, где сохранились деревни Клушино, Пречистое, Самуйлово, Полозово. По этой же дороге позже двигались и части нашей армии, шедшие в контрнаступление. В этих местах нами и был в основном проведен опрос населения.
Немецкая оккупация здесь продолжалась с осени 1941 по март 1943 года. Понятно, что такой длительный срок оставил большой след в памяти жителей. За этот период многие, особенно молодежь, успели даже освоить немецкий язык и могли общаться с немецкими солдатами. Интересно, что некоторые выражения помнят до сих пор и даже гордятся этим. Выделяется своей полнотой и объективностью рассказ библиотекаря из села Самуйлово Марии Алексеевны Григорьевой, 1926 года рождения. После войны она закончила Смоленское культпросветучилище и курсы «избачей». Она принадлежит к местной интеллигенции, всю жизнь живет в этих местах, отличается хорошей памятью. В доме ее матери квартировало два немецких офицера. Спали на нарах. Один сразу показался ей «подозрительным» своим хорошим отношением. Просил учить его русскому языку. Более того, после предупреждения («будем висеть оба») дал ей послушать русское радио. Специально выбрал время детской передачи. Ее Мария Алексеевна запомнила на всю жизнь.
Офицеры постоянно интересовались, не обижают ли солдаты женщин. Считалось, что за это грозит наказание. Случаев изнасилования не было. Но были насмешки, попытки «лапать» и пощечины за то, что девушки не улыбались. Детей иногда выбрасывали из избы кованым сапогом. Мария Александровна провела среди солдат один вечер совсем одна и натерпелась много страху. Это было связано с повышением в звании квартировавшего в их доме офицера. По приказу солдат именно она пришивала новые лычки к его кителю, выучила поздравления по-немецки. Был накрыт стол с чаем и шоколадом. Более того, в присутствии гостей офицер пожал и поцеловал ей руку.
Был и еще один немецкий солдат, друживший с местным населением. На ломаном русском он пытался объяснить, что воюют совсем не люди, а «цвай политик – фашизм и коммунизм».
По поводу высылки в Германию Мария Александровна рассказала, что сначала это было для населения почти добровольное мероприятие. И добровольцы находились. Вероятно, это рассматривалось ими как найм на работу, а совсем не как рабство или плен. Кроме того, не соглашавшихся пугали русскими карательными отрядами в случае освобождения. Но в сентябре 1942 года, когда уже были слышны не только шум боя, но и русская брань, жителей начали угонять насильно. Сначала по дорогам прошли женщины и дети из Подмосковья. Если ребенок умирал в пути, немцы просто отбрасывали его в сторону от дороги, не разрешая ни останавливаться, ни хоронить. Местных жителей пешком и по железной дороге отправили в Вязьму на торфоразработки.
Разлученная с матерью (их поместили в разные вагоны), Мария горько плакала. Ее по-человечески вроде пожалел немец-конвоир. Но именно он и опознал ее, когда девушка тайно перебежала в вагон к матери. После этого были еженощные допросы с плеткой и избиением сапогами.
Впрочем, этот случай не помешал вскоре определить Марию в школу переводчиков. В связи с этим рассказчица вспомнила популярный лозунг предвоенных лет: «А зачем в стране советской изучать язык немецкий?» Поскольку девушка не призналась в знании языка, ее отправили в концлагерь в Вязьму, откуда она была отпущена со справкой на все четыре стороны в связи с начавшейся у нее чесоткой. Немцы очень боялись заразных болезней.
Однако ее испытания не кончились и после войны. Еще в начале 50-х годов Мария падала в обморок от голода, а местное население не могло избавиться от вшей. На политинформации в поле женщины просили своего «избача» не читать газету, а предлагали: «Давай поищемся!» – и искали друг у друга насекомых.
О тех немцах, которые жили непосредственно в деревнях, почти все однозначно вспоминают без зла. Стычек не было, отношение местных к оккупантам в целом можно охарактеризовать как равнодушное. Главное ограничение прав для русских – в передвижении: запрещалось под страхом расстрела ходить из деревни в деревню. На груди носили фанерки с личным номером. Позже некоторым успели выдать паспорта с записью на немецком и русском языках.
Работы для местных жителей в основном заключались в прокладке и ремонте дорог, рубке леса. Женщин с грудными детьми от работ нередко освобождали. По словам Лидии Головкиной из села Пречистое, оккупированного с 11 октября 1941 по 6 марта 1943 года, немцам привозили хорошую еду: супы, бутерброды, пудинги. Нередко они делились с теми, у кого жили. Правда, в обязанности хозяев входили чистка сапог и стирка белья солдат. Скотину отбирали. При наличии нескольких голов одно животное часто оставляли владельцам. В деревне был установлен комендантский час. Но своих жителей немцы знали в лицо и не очень ругались. Сама она часто спорила с ними о том, что скоро «Гитлер капут», на что в ответ немцы почему-то только смеялись. Интересны ее подробности об октябрьском бое за село. Именно сюда вышли наши разрозненные отряды из-под Вязьмы. Предполагалось взорвать деревянный мост через реку Гжать. Но в селе еще с дореволюционных времен расположен спиртзавод (ныне он принадлежит фирме «Ферейн»). Наличие неэвакуированного спирта привело к сильному опьянению измученных солдат. И бой был проигран, мост не взорван.
При отступлении фашистов деревня была сожжена, как и некоторые другие в округе. Жителей угоняли насильно. О попытке сжечь деревню вместе с населением мы слышали только один раз – от сотрудницы Гагаринского краеведческого музея, пережившей это лично. К счастью, в той деревне все успели разбежаться.
Ни в каких официальных документах мы не найдем таких потрясающих подробностей, как в рассказе Татьяны Егоровны (1910 г.р.) из деревни Пески, живущей до сего дня почти в нищете, в крошечном домике, уцелевшем еще с довоенных времен. Можно себе представить, в каких условиях у нее квартировали 10 немцев, если сейчас и втроем там трудно разойтись. А тогда за занавеской, на кухоньке, жили еще русские женщины и их дети. Причем, у обеих женщин в этот период случились роды. Особенно волновались в первый раз: как отнесутся к этому непрошеные гости? Но немецкие солдаты, сообразив в чем дело, прекратили писать свои письма и весь вечер тихо сидели за столом. Когда же новорожденного обмыли и завернули в тряпки, один из солдат уговорил дать ему понянчить мальчика и долго качал его на руках, объясняя, что родился «маленький германский солдат», хотя это были дети отцов, сражавшихся на фронте.
И в заключение – немного из воспоминаний жителей деревни Полозово, в 15 километрах от которой проходила линия фронта. В этой деревне все жители помнят место, где было большое немецкое кладбище, на котором хоронили немцев, умерших от ран в местном полевом госпитале. Сейчас там растут подсолнухи.
Вообще, как правило, люди хорошо помнят места захоронений и даже на своих огородах стараются в этих уголках ничего не сажать. В Полозове мы записали рассказ жены бывшего директора школы Людмилы Владимировны Огородниковой, попавшей под бомбежку. Этот случай — самый яркий из истории оккупации деревни: 20 человек было убито, 5 остались калеками. Поскольку это была прифронтовая деревня, ее и дорогу часто бомбила наша авиация. Немцы здесь приготовились к длительной осаде: выстроили подземные бункеры, сами расположились в избах, а местных жителей прогнали в землянки. В свои дома они приходили только по распоряжению новых хозяев убираться. Иногда в порыве раздражения немец мог швырнуть рубаху со словами: «Läuse!» – «вши!», имея в виду то ли насекомое, то ли неполноценных славян.
Зимой 1942 года вся земля была покрыта толстым слоем снега. Русских бесконечно заставляли расчищать дорогу, по которой шла и шла немецкая техника: готовились к наступлению Красной Армии. Дорогу бомбили, поэтому выход на работу с простой лопатой был опасным делом. Суеверно выбирали «счастливчика» и держались за него в прямом смысле слова. Но однажды и это не помогло. В декабре 1942 года бомбы упали прямо на дорогу, где в этот день работали в основном подростки. Двух девочек ранило в ноги, и они не успели отползти с дороги: по ним проехала немецкая техника. Нашу рассказчицу отбросило в грязь, на обочину. Ее оттащила в кусты, а потом и в деревню подоспевшая мать. Других раненых в основном пристрелили немцы.
Уже постаревший брат одной из погибших девочек рассказал, что его сестра, раненная в ногу и пристреленная в горло, жила еще до вечера. Потом мать отвезла ее в местный немецкий госпиталь. Там, по его мнению, девочке сделали укол с воздухом, который и окончил ее мучения. Этот человек уверял, что так поступали и с тяжело раненными немцами: об этом рассказывали те, кто подрабатывал в госпитале. Сама Людмила Владимировна после того налета на дорогу выжила, и ее долго лечили в том же немецком госпитале. До самой весны она выкашливала из раны на груди кусочки собственного платья и на всю жизнь осталась с искалеченной рукой. Погибших же похоронили в поле. Это и сейчас небольшой заросший островок среди пашни, где из многих фамилий можно прочитать только две.
Заключение
Анализируя воспоминания очевидцев фашисткой оккупации на территории двух соседних областей, мы пришли к следующим выводам:
В основном это рассказы людей, не проходивших позже через советские лагеря, поэтому они не отягощены выдуманными от страха «легендами». Все рассказы достаточно объективны с учетом поправки на особенности человеческой памяти вообще.
Отношение местного населения к оккупантам в целом можно охарактеризовать как равнодушное. Более всего вспоминаются угон скота и жизнь в землянках, без случаев особого насилия. Отмечены случаи сожжения фашистами нескольких деревень, но попытки уничтожить в огне и их жителей – крайне редки.
Зачастую между немцами и русскими устанавливалось даже подобие человеческих отношений, хотя в целом местное население воспринималось оккупантами как варвары, а те, в свою очередь, воспринимали нашествие как временное испытание, которое надо пережить.
Нам не встретились свидетельства о каком-либо подполье в сельской местности или рассказы о случаях открытого сопротивления врагу. Тем не менее все считали, что освобождение обязательно придет.
Поразителен тот факт, что, несмотря на все ужасы и массированную идейную обработку, были и среди немцев люди, которые все же оставались людьми. И может быть, это самое светлое, что вынесено нами из проделанной работы.
Как лишнее доказательство тому – материал Гагаринского краеведческого музея об университетской Мюнхенской группе немецкого Сопротивления «Белая Роза». Несколько ее будущих создателей летом 1942 года попали на Восточный фронт, в санитарную роту в район Гжатска. Знание русского языка привело к такой взаимной симпатии бывших студентов и местного населения, что они даже организовали хор вместе с военнопленными. «Невозможно передать то, что обрушилось на нас после пересечения границы с Россией… Россия во всех отношениях безгранична, как и любовь ее народа к Родине. Страдание здесь целиком поглощает людей, очищает их, но потом они снова смеются… По вечерам мы ходим к русским, пьем водку и поем песни», – автор этого письма Ганс Шоль вместе со своей сестрой за распространение листовок и подпольную антифашистскую деятельность был казнен в феврале 1943 года по приговору Народного суда. Как и многие из Мюнхенской группы, они были обезглавлены. Им было всего чуть более двадцати лет. По делу «Белой Розы» прошло пять процессов с февраля 1943 по октябрь 1944 года.
«Мои друзья во время войны страстно желали мира между немцами и русскими»[7], – написал оставшийся в живых Франц Мюллер, член Правления современного Фонда «Белая Роза», созданного в память и продолжение идей погибших товарищей.
Это – воспоминания другой стороны. И они явственно показывают, что мы сегодня, возможно, только на пороге настоящих открытий о той войне, которая уже 60 лет является одной из главных тем современной истории. Во всяком случае – в нашей стране. Но это и один из последних бастионов исторической мифологии, который еще не рухнул, но уже начинает рушиться.
