Елена Ушмакина, Евгений Черников «Народный учитель должен... (Советская власть и учитель)»

Сеятели
Саратовская обл., г. Пугачев,
школа № 1, 9-й класс
Научный руководитель: К.П.Лысяная
Первая премия

Тема нашего исследования возникла случайно. Она родилась из наших словесных дуэлей с учителями, реплик одноклассников об учителях, жалоб на «Цыфиркиных» домашним.

Сегодня для нас учитель редко – духовный авторитет. Всегда так было?

Мы листали подшивки районных газет Саратовской области, читали документы, личные дела учителей в архиве Пугачевского краеведческого музея, обращались за материалами в музеи средней школы № 5 и с. Клинцовка Пугачевского района, беседовали со старыми учителями города. Так мы нашли своих героев – Ксению Степановну Тюкилину, Константина Петровича Архангельского, Людмилу Борисовну Магон, Нину Васильевну Назарову. И были потрясены своим открытием – талантливые, неординарные личности.

Случайно возникшая тема показала нам драматизм судьбы советского учителя, привела к размышлениям о проблеме взаимоотношения учителя и власти.

«Мы наш, мы новый мир построим!..»
Советская власть в построении нового мира («Мы наш, мы новый мир построим!..») огромное место отводила учителю. Воспитание нового человека – это часть грандиозного плана строительства нового мира, и ключевая фигура воспитательного процесса – учитель.

«Каждый учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит и не может стоять в буржуазном обществе. Это – истина, не требующая доказательств. К этому положению дел мы должны идти систематической, неуклонной, настойчивой работой и над его духовным подъемом, и над его всесторонней подготовкой к его действительно высокому званию… »[1]

Ленинская формулировка определила и закрепила характер взаимоотношений власти и учителя на долгие десятилетия XX века.

Герой первого нашего рассказа – Ксения Степановна Тюкилина. Она, по рассказам близких, любила петь:

Наш паровоз, вперед лети.
В коммуне – остановка.
Другого нет у нас пути –
В руках у нас винтовка.

Энергичный ритм песни соответствовал ее биографии. В 1918–1920 годах – писарь в уездном продовольственном комитете. Потом с эшелоном голодающих из Пугачевского уезда едет на Украину. Там записывается в строительный отряд «по стройке первых советских шоссейных дорог в Республике Советов». В 1922 году Ксения возвращается в родной Пугачев.

Голод 1921 года выкосил Пугачевский уезд Самарской губернии. Даже по официальному признанию голод принял небывалые размеры. В донесении Укомпомголода г. Пугачева есть страшное описание картины голода:

«Председателю Самарского Губернского Исполнительного Комитета тов.Антонову-Овсеенко.

Копия: ГУБком РКП тов. Минькову.

Пугачевский уезд в данное время переживает смертельную агонию, пораженный страшным бедствием – голодом. На почве голода развиваются эпидемии, уносящие тысячи человеческих жизней – (суточная смертность достигает 15–20% человек). Все средства даже самого голодного существования исчерпаны. Суррогатное питание подошло к концу…

Картины переживаемого голода в уезде очень и очень кошмарны. Дело дошло уже до «людоедства»…

Питание населения в настоящее время находится в следующем положении: питается дополнительным питанием только 30–35% голодающих детей. Райотделением открыто 99 питпунктов с общим количеством питаемых детей в 12 327 чел., АРА имеет в уезде 235 столовых с количеством 50 101 детей и в городе 8 столовых с 4463 чел., кроме того Райотделение отпускает продукты в детдома Уона и Уздрава на 2000 человек детей. Взрослое население нигде и никем не питается.

Ненормальность питания происходит и от неправильного движения поездов на жел. дороге, так как имеющихся на узкой 13 товарных вагонов недостаточно, чтобы обслуживать в полной мере нужды Пугачева.

В пути грузы приходиться охранять от расхищения голодным населением, усиленным конвоем. Пешее передвижение по уезду становится рискованным, т.к. нет никаких гарантий не быть зарезанным и съеден­ным или в дороге, или на ночлеге в каком-нибудь селе.

Население это отдавало последние свои крохи, когда голод держал в своих костлявых лапах центральные губернии, вполне сознавая, что сам будет голодать. Теперь это население вправе ожидать, даже требовать, помощи хотя бы в той голодной норме, какая была установлена в центре. Но ведь центр до таких кошмарных ужасов не доходил. Самарская губерния, в частности Пугачевский уезд, житница России, превращается в пустыню и делается нахлебницей тех, кого она раньше кормила.

Прогресс вымирания населения свидетельствуется медицинскими данными Уздрава по далеко не полным и точным сведениям в следующем виде: за сентябрь заболеваний разными эпидемиями – 2105 ч., в декабре – 893 ч., от голода в сентябре заболело – 4119 и умерло – 1603 чел., за декабрь же заболело – 18 183 и умерло – 9309 чел., причем сведения в декабре поступили только от 31 фельдшерских пунктов.

Докладывая вышеизложенное, Укомпомголод обращается с ходатайством о возбуждении перед Центром срочного ходатайства губернских властей о немедленно скорой и неотложной помощи гибнущему уезду. Просит не ограничиваться только одними уведомлениями, что там-то и там-то переадресовано столько-то вагонов или, там-то, там-то назначено к отправлению столько-то вагонов. Нужно, чтобы такие переадресовки достигали цели и отправления действительно делались. Нужна немедленная реальная помощь в виде небольшого куска хлеба.

Кроме этого необходимо и во что бы то ни стало дать возможность самостоятельной заготовке продуктов в Пугачевском Райотделе по указанию и нарядам Гупсоюза и все имеющиеся на складах Пугачевского уезда товары и сырье реализовать в срочном порядке на продукты питания для Укомпомголода. Необходимо дать прямые указания Уисполкому, какие меры принимать против трупоедов, т.к. это выливается в форму специальности зверского уничтожения, а также и убийства живых лю­дей для использования в пищу человеческого мяса»[2].

В это время Ксения возвращается в Пугачев. Знала, читала в газетах о голоде в родных местах. Но приехала. И масштабы увиденного народного горя поразили ее. Она по призыву КИМа «пошла на самый трудный фронт – борьбу с беспризорщиной».

Ксения Степановна собирала беспризорных детей, обходя ближайшие сёла, подбирала брошенных детей на улицах города, определяя их в детдома, которых было создано только в Пугачеве 26! Она стала работать в одном из этих детдомов, имени Красной Армии, в котором были собраны только дети коммунистов, погибших на фронтах Гражданской войны и умерших во время голода. Ксения Степановна оставила «Воспоминания», обнаруженные нами в музее средней школы № 5 города Пугачева: «Впервые увидела их – кожа да кости. В болячках и вшах. Не смеялись. Маленькие старики. Разучились есть. Я с головой ушла в работу… Продукты питания для детей присылало благотворительное Американское общество АРА. Они привозили рис, сахар, какао. Сначала дети бросались на эту еду. И если не доследишь за детьми, то некоторые погибали от переедания».

Мы читали ее воспоминания, расспрашивали старых учителей, которые общались с ней, и из их рассказов вырисовывался образ человека не сомневающегося, твердого. Она жадно вдыхала воздух революции и не задавала вопросов. Для нее правда и революция – синонимы. Потому и нет вопросов. В чем причина голода 1921 года? Почему голод принял такие масштабы в Пугачевском уезде? Неужели Ксения Степановна не знала о неурожае 1920 года и о «жесточайших методах проведения продразверстки» в 1920 году в Самарской губернии? Не слышала об изощренном характере реквизиции, наказаниях и расправах за невыполнение планов? В народной памяти Пугачевского уезда навсегда осталась зарубка о начальнике жесточайших методов реквизиции: особенно отличался своей жестокостью некто Туркин, начальник милиции в городе Николаевске Самарской губернии, который набивал небольшие помещения людьми и держал их там сутками, пока они не соглашались любой ценой выполнить норму сдачи продовольствия.

Почему создали специальные детдома только для детей красных командиров и советских партработников? Почему разделили детей по социальному признаку? Как же быть тогда с лозунгами революции о равенстве и справедливости?

В воспоминаниях Ксении Тюкилиной мы не нашли сомнений, вопросов. Это естественно: она – выдвиженец КИМа, новой власти, основным условием которого были происхождение, партийность и твердость «в проведении генеральной линии». Партии необходимы именно такие бойцы революции – учителя-воспитатели. И они воспринимали свою работу как очередной фронт и себя как бойцов. Ксения Степановна работала без сомнений. Может быть, единственным отрадным моментом в этом воспитательном процессе было стремление приобщить детей к культуре: «Днем дети сидели в классах. Вечером заучивали некрасовские стихи. «Мороз, Красный нос» – наша первая инсценировка. Шили костюмы, рисовали, вырезали и клеили декорации сами. Бумагу, материал нам помогал доставать УКОМ. Уездный комитет комсомола – наши шефы. Потом выступили на сцене перед другими детьми. Всем так понравилось, что сразу стали возникать различные кружки – литературный, хоровой, музыкальный, спортивный. Дети захотели. Мы победили: вернули им детство. Ночами училась сама».

Семь лет Ксения Степановна Тюкилина проработала в детдоме «Красный герой». В 1927 году она вступила в партию большевиков и потом: «Партия выдвинула меня на новую работу – красным финансистом, в сберкассу». Это был очередной фронт.

«Я была тогда с моим народом…»
Фронт, выдвинула, выдвиженец, красный учитель, красный финансист… Слова эпохи военного коммунизма, дух казармы…

Да и времени на сомнения у учителя не оставалось. Партия позаботилась об этом. В декабре 1919 года был издан декрет «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР», подписанный В.И.Лениным, а в 1920 году была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по ликвидации неграмотности. В декрете прямо указывалось на необходимость сознательного участия в политической жизни Республики Советов населения в возрасте от 8 до 50 лет. И тут же предупреждение: все уклоняющиеся от этой повинности «привлекаются к уголовной ответственности»[3]. Рабочий день учителя стал безмерным. Особенно провинциального, поскольку безграмотной была вся крестьянская Россия. Поистине провинциальные учителя – подвижники. После школы учитель шел в ликбез – фронт ликвидации безграмотности. Каждый грамотный, а тем более учитель, должен обучить 20 безграмотных, в иных местах – 50. В селах открывались избы-читальни, в бригадах – красные уголки, где учителя читали сельчанам газеты, разъясняли политику партии. Это была и проверка учителя на лояльность власти. К концу 20-х годов партия, осознав значение народного учителя в общественной жизни Страны Советов, взяла учителя и его работу под свой неусыпный контроль. Теперь в понимании власти несамостоятельность мысли – безусловное достоинство учителя. В эту схему никак не вписывались многие и многие учителя нашего бывшего государства – Советского Союза.

Например, Константин Петрович Архангельский. Сельский учитель. Прапорщик на Первой мировой. В 1919 году «призван по мобилизации в ряды Красной Армии как бывший офицер». Он участвовал в создании Саратовского полка, был командиром батальона, а потом «в должности помкомполка, отличался строгим исполнением долга, точным выполнением приказов в боевой обстановке» во время «наступательного движения декабрь 1919 г. – 1-е мая 1920 г.» в районе ст. Усть-Медведица. Позднее стал заместителем начальник штаба в дивизии под командованием В.К.Путны.

После ухода «в бессрочный отпуск» К.П.Архангельский возвращается в школу. Он, как и Ксения Тюкилина, занят созданием и обустройством детдома в г. Петровске Саратовской области. Собирает беспризорных детей, отмывает их, кормит, душевно обогревает. Подбирает педагогический коллектив.

В первый раз его арестовали в 1930 году. И отпустили. Он уже не возвращается в детский дом, в котором директорствовал, а преподает математику на рабфаке. В 1933 году опять арест – и опять отпускают. 30 августа 1937 года Константина Петровича арестовали в последний раз.

Конечно, в аресте 1937 года сыграло роль то, что он служил под командованием В.К.Путны, которого расстреляли 11 июня 1937 года. Но, на наш взгляд, причина ареста гораздо глубже.

Почему учитель с дореволюционным стажем и прапорщик Первой мировой войны не только принял Октябрьскую революцию 1917 года, но и активно утверждал советскую власть?

Нам кажется, что в революцию его вело чувство двинувшейся истории и нравственно активного места в ней. Он никогда не скрывал, как говорит Вера Константиновна Архангельская[4], его дочь, что «принимал участие в подавлении Кронштадтского мятежа в 1921 году», активно насаждал советскую власть. С гордостью говорил: «Я – беспартийный большевик», – вспоминает его дочь.

Подтверждение нашим мыслям мы обнаружили в письме Верховному Суду, в котором он убедительно опровергает предъявленные ему обвинения. Документ написан К.П.Архангельским с редким для 30-х годов достоинством гражданина.

Нам хочется привести отрывок из этого замечательного документа.

«Постановлением Тройки НКВД по Саратовской области в конце октября 1937 года (точной даты не знаю, так как постановление мне не объявлялось) я был осужден на 10 лет лишения свободы как обвиненный в контрреволюционных преступлениях без указания статьи Уголовного Кодекса.

Во время следствия мне были предъявлены следующие обвинения:

1. Клеветал на советскую печать, не верил сообщаемым ею известиям;

2. Охаивал партизанское движение периода гражданской войны;

3. Сочувствовал осужденными и расстрелянным врагам: Радеку, Тухачевскому и др.;

4. Сочувствовал осужденным за вредительство работникам Петровского района: секретарю Райкома Гончарову и Голеневу и др.;

5. Выражал контрреволюционное недовольство существующими в городе очередями за хлебом.

Попутно мне очень старательно пытались навязать связь с Путной (осужден по делу Тухачевского) и только потому, что в моих документах есть подписанная им характеристика о моей работе в штабе 27-й Омской дивизии.

Фактов, конкретных данных, подтверждающих обвинение, мне не приводилось, как не записывались и мои мотивированные ответы. Следователь, пом. Уполномоченного петровского РОНКВД Кудряшов, заверил меня, что мотивированные ответы в протоколе допроса лишние, поскольку я буду иметь возможность приводить их лично перед судом спецколлегии. Я имел глупость поверить ему и не настоять на своем, хотя и видел: следствие ведется пристрастно. В результате протокол получил характер документа с расплывчатыми вопросами следователя и голого «немогузнайства» меня, обвиняемого. Стремление во что бы то ни стало представить меня перед судом Тройки преступником (Кудряшов, я уверен, знал, что меня будет судить Тройка, а не спецколлегия) было очевидно при заполнении анкеты: соцпроисхождение записано «сын торговца», служба в Красной Армии отмечена только после того, как я категорически отказался подписать однобокую анкету; жена записана «находившаяся на службе, несмотря на то, что, за полтора месяца до моего первого допроса, была уволена за связь (?) с мужем» и не раз обращалась за содействием к тому же Кудряшову (об этом я узнал только впоследствии). Мое робкое законное пожелание, чтобы следствие велось исключительно для выяснения истины, вызвало гнев Кудряшова и явившегося по его приглашению начальника Райотделения Соколова. Мне в категорической форме было приказано «не сомневаться» и не менее резко обещано «принять меры», от которых мне «не поздоровиться». Не желая быть избитым (а в практике Петровского райотделения того времени это имело место – примеч. авторов), я отказался от дальнейших законных пожеланий.

Считаю, что постановление о лишении меня свободы основано на ложно понятых моих высказываниях и ложных показаниях «свидетелей», старающихся за чужой счет спасти свою паршивую шкуру…

Полагаю, что лучшими моими свидетелями должны явиться отобранные у меня при аресте мои личные документы…»

Мы не знаем Константина Петровича Архангельского как учителя. Все документы исчезли в архивах НКВД. Ушли близкие и учителя, знавшие его. Портрет К.П.Архангельского – наша реконструкция на основе воспоминаний дочери, очень немногих документов, в буквальном смысле слова выцарапанных из рук энкавэдэшников усилиями дочери в пору «оттепели».

 Но очевидно, что для Константина Петровича работа с детьми – не очередной фронт. Воспитание гражданина – вот задача, которую он ставил перед собой. Мы убеждены, что вот такое благоговейное и ответственное отношение к работе с детьми было в душе учителя Константина Петровича Архангельского. Самостоятельность мысли учителя, независимость в оценке событий Гражданской войны и явлений современной ему жизни 30-х годов, которых он не скрывал ни от своих учеников, ни от коллег, – все это могло стать причиной для арестов. Партия не могла уже терпеть идеологическую неподатливость народного учителя.

Естественно, что с точки зрения советской власти такой человек смертельно опасен на должности народного учителя. Место ему – лагерь. В 1943 году Константин Петрович Архангельский умер от голода в Усть-Выламче Коми АССР. Учителям, близким по духу Архангельскому, также нашли место. Нину Дмитриевну, его жену, учительницу, на руках которой была мать и двое детей, уволили с работы с формулировкой, абсурдной, но характерной для 30-х годов: «…за связь с мужем». Арестовали еще двух учителей.

Народный учитель мог бы повторить вслед за Анной Андреевной Ахматовой:

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

С первых же дней советской власти партия окружила учителя неусыпной отеческой «опекой», установив тотальный контроль за педагогической работой.

Педсоветы, профсоюзные собрания, методические объединения, открытые партийные собрания, инспекторские проверки гороно, районо – вот система контроля «недреманного ока» партии. Советская система фильтровала кадры учителя и с помощью характеристик. Всесильная власть характеристик – историческая примета 30–70-х годов.

Перед нами потрепанная папка с красной, режущей глаза наклейкой «Дело № 10 учительницы начальной школы № 6 Назаровой Нины Васильевны на 22 листах».

Пожелтевшие листочки. Идеологическая направленность характеристики очевидна: «…имеет пережитки частнособственнических интересов, которые медленно изживает… Как агитатор и профорг – работает слабо».

Эта фраза характеристики 1948 года шла за учительницей литературы и русского языка всю ее пятидесятидвухлетнюю педагогическую жизнь, определяя место в системе наград, поощрений и продвижения по служебной лестнице.

– Нина Васильевна, что вам запомнилось больше всего за 52 года работы в школе?

– Что запомнилось? 44-й год… Школа не топлена. Писали на газетах, старых книгах между строчек. Чернила – из свеклы. После уроков учитель с учениками младших классов шли собирать в поле колоски, а старшеклассники, со мной, шли заготавливать сено для колхозного скота, отвозили на быках зерно от комбайнов, на токах сушили его, веяли… И так изо дня в день. Детям тяжело и нам, учителям. Вечерами собирали теплые вещи для фронта (вязаные носки, шерсть для валенок и др.), продукты (горох, пшено, масло, семечки и т.д.), а сами были голодные. Как дети, так их родители. Ели корни дикого лука, жмых, пекли лепешки из желудей с добавлением отрубей. А все лучшее отдавали фронту. В обязанность учителя входил не только сбор вещей и продуктов, но и денежных средств на постройку танков, самолетов. Кроме того, ежедневные дополнительные занятия со слабыми, кружки, обход квартала (за каждым учителем был закреплен один или два квартала) и учет всех детей с семилетнего возраста, чтобы охватить всех всеобучем, и т.д. Заседания, собрания… Работа съедала все личное время. Понятие «личная жизнь», «личное время учителя» уничтожено, начиная с 40-х годов.

– Вам платили за дополнительную работу?

– Нет.

– Как вы успевали?! Боялись наказания?

– Да ничего мы не боялись. Просто ответственно относились к делу. Совесть убивала. Мы себя чувствовали виноватыми перед детьми, страной.

Чувствовали виноватыми перед страной…

Было ли ощущение вины советской власти перед учителями? Чем она поддерживала учителя? Как оплатила власть немереную работу учителя?

«Давления не чувствовала, знала, что надо работать, в этом был смысл… Зарплата – 600 рублей… Демисезонное пальто – на все сезоны, пара убогих комбинашек и туфли-полуботинки, резиновые ботики с каблуками без туфель. Какое убожество быта, одежды и отсутствие требовательности к этому. Все шло как должное».

В районо нам дали справку о зарплате учителя, а в журнале «Преподавание истории в школе» напечатаны таблицы, – что и сколько стоит.

Зарплата учителя:
1945 г. – от 212 руб. до 400 руб.
1946 г. – от 300 руб. до 600 руб.
1948 г. – от 400 руб. до 730 руб.

Оплата за классное руководство:
1945 г. – 50 руб.
1946 г. – 50 руб.
1948 г. – от 25 до 55 руб.

За проверку тетрадей:
1945 г. – от 20 до 40 руб.
1946 г. – от 25 до 47 руб.
1948 г. – от 30 до 50 руб.

Цены на продовольственные товары после денежной реформы (1 кг):
Хлеб ржаной – 3 руб.
Хлеб пшеничный – 4–8 руб.
Пшено – 6–7 руб.
Крупа гречневая – 11–13 руб.
Макароны – 9–11 руб.
Сахар – 13,5–16,5 руб.
Мясо – 28–32 руб.
Сливочное масло – 62–66 руб.
Подсолнечное масло – 28–32 руб.
Рыба – 10,5 руб.
Сельдь – 17–20 руб.
Овес – 2–3 руб.
Яблоки – 8–25 руб.
Молоко (1 литр) – 2,5–5 руб.
Яйца (1 десяток) – 10–18 руб.
Чай грузинский – 160 руб.
Икра – 400 руб.
Водка (0,5 литра) – 60 руб.

Цены на промтовары:
Ситец набивной (1м) – 10–11 руб.
Сатин «Экстра» (1м) – 25–28 руб.
Шерстяная байка (1м) – 108–120 руб.
Бостон чистошерстяной (1м) – 450–500 руб.
Крепдешин шелковый (1м) – 137–175 руб.
Платье женское из хлопчатобумажного кашемира, шерстянки, плетенки – 77–86 руб.
Платье шерстяное из крепа – 500–560 руб.
Костюм мужской полушерстяной – 430–450 руб.
Костюм, мужской из бостона —1400–1500 руб.
Полуботинки из черного шевро – 260–280 руб.
Туфли женские – 260–280 руб.
Галоши резиновые – 45 руб.
Спички – 20 коп.
Мыло туалетное – 4 руб.

Сопоставляли цифры таблиц и удивлялись, как можно было жить на эти деньги месяц, если семья учителя из четырех человек и только один работающий…

Может быть, и зарплата была средством давления власти на учителя, чтобы добиться от него идеологического послушания?

«Да, власть всегда держала учителя впроголодь. Да, на голодном пайке, интеллектуальном и материальном. Что можно купить из одежды или что выписать?! Зато взваливала непомерную ношу – работу. Работа учителя плюс общественные обязанности… Чего стоит только одна обязанность – подписка на заем. Мы, учителя, обязаны были подписаться на две зарплаты. Ходили по домам, уговаривали. Пришла к Полежаевой, а в доме шаром покати. Лавка, печка да стол. На коровах ездили в лес за хворостом. Она маленькую дочку оставляла одну дома. Нажует тыкву в соску и сунет ей. Керосина нет. Лампу зажечь нечем. Приедет на корове – уже темно. И даже она подписывалась. Нет, сомнений не было. Верили, что страна встанет из руин, отменят карточки и наедимся досыта хлеба. Хлеба с маргарином. Почему-то непременно – с маргарином.

Трагическая фигура – советский учитель. Я, учительница литературы (!) и русского языка упрашиваю, умоляю подписаться на заем. Умоляю кого? Толижину, в доме которой запредельная нищета. А утром – на урок, где говорю о «вечном, добром и разумном», о милосердии. Для Толижиной и я – власть. Олицетворение советской власти. К кому приходили мальчики после Афганистана? В школу, к учителю. Страшное мне поведал один мой бывший выпускник. Я вам скажу только инициалы: О.С. Некрасиво, без согласия, вслух говорить о его боли. Я записала рассказ по памяти. На эту тему говорить не хочет. Не хочет вспоминать, что там творилось.

– Что рассказывать: как советская власть нас туда послала, вознесла нас как героев, а потом нас же обвинили как захватчиков? Что еще сказать? Как нас отправили в горы выкуривать душманов и бросили там без пищи и воды, думали, мы погибли и не пытались нас искать? Еле оттуда выползли. Еще что сказать? Как наших солдат кастрировали и отпускали потом? Мы видели их глаза, потерявшие смысл в жизни. Зачем нас туда послали? До сих пор думаю.

Я должна была выслушать исповедь моего ученика. Что я могу ему сказать? Как мы готовили этих мальчиков? На «Малой земле» да на «Целине». Что-то важное им не сказали о жизни, о человеке. Правды не сказали. Как Гаев на леденцах проел состояние, так мы проели будущее этих мальчиков.

Власть поставила нас в тупиковую ситуацию… Все-таки мне кажется, что советский учитель – трагическая фигура. Я думаю: нет моей вины, но все же… Помните, как у Твардовского…» (Нина Васильевна Назарова, 52 года педагогического стажа, г. Пугачев, ноябрь 2001 года).

«Я – другое дерево…»
В начале 70-х годов контроль за настроением и работой учителя отнюдь не ослабевал: политзанятия, школа для молодых педагогов, профсоюзные собрания и собрания трудового коллектива, горкомовские проверки, осведомительство. Доносчиками часто становились не только коллеги, но – что самое страшное и нравственно разлагающее – дети.

Эта система опеки поддерживалась партией как необходимость борьбы с вирусом вольнодумства в учительской среде.

Людмила Борисовна Магон жила, работала преподавателем литературы и русского языка с 1953 года в городе Марксе Саратовской области. Маркс – провинциальный городишко. Серые дома, серые заборы… «С Марксом примеряет меня Волга», – говорила она. «В трех комнатах ее маленького одноэтажного дома больше всего места занимали книги. Только в каморке матери они сравнительно скромно теснились в шкафу и на этажерках. Все другие пространства были заставлены, как библиотечные хранилища, самодельными стеллажами, увешаны полками. Там были книги и русских авторов и много переводных. Любой из столичных литературоведов мог бы гордиться такой библиотекой. И это была не коллекция, а живая, работающая библиотека, где книги не застаиваются на полках. Тщательно обернутые в газетную бумагу, они явно прошли через много рук. Почти во всех торчали закладки. На рабочем столе хозяйки лежали свежие журналы: “Новый мир”, “Иностранная литература”, “Юность”[5]. Людмиле Борисовне Магон, выпускнице Саратовского университета, талантливой ученице Юлиана Григорьевича Оксмана и Раисы Азарьевны Резник, хотелось приобщить провинциальных учителей, по ее словам, к «роскоши человеческого общения и пиршеству мыслей». И она возила на своем мотоцикле в районные школы книги, последние номера «Нового мира» Твардовского, «Иностранной литературы». Возила и в стужу, и в зной, и в снег.

«Голова кругом шла от сплетен, грязи, обилия мелочей, обывательских дрязг. Сюда надо не инспектора посылать, а индийского факира, который умеет огонь глотать и ходить по битому стеклу. Или укротителя змей. Ваш приезд, лекции, даже Саратов отсюда кажутся чистой фантастикой. Не было, ничего не было, кроме этого степного улуса, ветра, холода, захламленной учительской, смыкающихся кругов лжи. Телевизионных антенн здесь больше, чем крыш, дома цепкие, хозяйства обихоженные, по дворам бегают тощие собаки. Люди сытые, но обличье человеческое имеют немногие» (Письмо Людмилы Борисовны Магон Р.Д.Орловой от 2 декабря 1968 года)[6].

Надо признать, что власть не только «задавила» учителя, но и сам учитель принял активное участие в утверждении идеологического единомыслия в обществе. За конформистское поведение учитель-активист «имел» путевку в санаторий, в соцстраны, значок «Отличник просвещения» и т.д. Людмила Борисовна понимала это и глубоко страдала. Но принять, промолчать и стать соучастницей этого процесса она не хотела .

«Нравственная поддержка… честному убеждению» – так назывался ее факультатив для десятиклассников, на котором она с ребятами читала, обсуждала книжные новинки, повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и другие его произведения, публикации «Нового мира». Она и ее воспитанники решили съездить на велосипедах в Рязань к писателю Солженицыну. Хотя официально цель похода – «есенинские места».

Районному КГБ Маркса стало известно о поездке Л.Б.Магон с учениками к Солженицыну. Для районного городка – это ЧП. Возникло «Дело №…»

В конце ноября 1968 года в 9-й аудитории Саратовского государственного университета им. Н.Г.Чернышевского читали лекции Раиса Давыдовна Орлова и Лев Зиновьевич Копелев о творчестве Г.Бёлля и Э.Хемингуэя. Раиса Азарьевна Резник знакомит московских гостей с Людмилой Борисовной. И она приглашает Раису Давыдовну и Льва Зиновьевича почитать лекции в Марксе провинциальным учителям. Упрашивает, уговаривает, убеждает. Для Людмилы Борисовны приезд в Маркс Льва Зиновьевича Копелева был необходим. Он – товарищ А.И.Солженицына по Марфинской спецтюрьме. Он – первый читатель «Одного дня Ивана Денисовича». Суждения, оценки Льва Зиновьевича Копелева необходимы учителям. Поэтому она была так настойчива в пробивании их поездки в Маркс. «С понедельника я не знаю покоя: хожу по школам, рассказываю, кто обещал к нам приехать, разжигаю, пробуждаю учителей, их любознательность. Директора крупнейших наших школ, завучи, учителя – за, а горком, ведающий транспортом, занимает стороннюю позицию. Учителя, при всей затурканности, понимают необходимость свежего слова, а мэры олицетворяют косность дикую. Но у нас много сторонников, и машину мы найдем. Неделя отравлена пробиванием. Злюсь ужасно…»[7]

И Копелевы приехали в Маркс. Приехали, удивились. Были поражены, потрясены. Об этом Раиса Давыдовна записала в дневнике: «30 ноября 1968 г. город Маркс. Надо было поехать. Надо было увидеть эти чудовищно загаженные сортиры во дворе, колонки. (Даже Людмила Борисовна говорит с гордостью: «Недавно провели водопровод!») Плохая дорога, быт, как в каменном веке, и эта праведница, без которой не стоит село, город, земля наша. Людмила Борисовна Магон, русская, 40 лет. Живет с матерью и сыном Борисом 12 лет. Она – инспектор ГОРОНО. После первой лекции Раиса Азарьевна подвела ее ко мне: «наш просвещенец». Она сказала именно «просвещенец», а не просветитель. Пластинки. Дружба с Оксманом. Все понимающие глаза, горькая, глубокая складка у рта. Походы с ребятами. Поездка к Александру Исаевичу в Рязань…»

После лекции московских гостей возник спор о путях развития советской литературы. Кто-то с места провокационно спросил: «Как вы относитесь к творчеству Солженицына?» Людмила Борисовна, опередив Копелевых, ответила: «Александр Исаевич Солженицын – это Правда…» Гости «решительно» поддержали ее. Накаляющаяся атмосфера непримиримого спора (30-е годы, Сталин, советская власть – вслух не произнесено! Но аудитория понимала!) точно передана в книге Р.Орловой и Л.Копелева «Мы жили в Москве. 1956–1980».

«Особенно горячились двое, как оказалось, муж и жена. Он – верзила с ухватками районного комсомольского аппаратчика, вскакивал с места, широко размахивал руками.

– Это даже совсем непонятно! Именно никак непонятно! Как это так вы говорите, что этот самый Боль – именно антифашистский и даже, так сказать, прогрессивный и так далее писатель, именно он уважает этого Солженицына…

Она – преподавательница литературы, сварливо покрикивала:

– Действительно, получается непонятно… даже в Эферге, где имеется реваншизм и неофашизм и вообще диктатура капитала, и там, значит, у вас получается, совершенно не преследуют писателей, которые за мир, за гуманизьм и даже за социализьм? И они вроде, у вас получается, свободно всё говорят, печатают, ведут пропаганду… Этому очень трудно поверить… Это уже получается идеологически не того…»[8]

Общество было не готово к восприятию свободного слова. Учителя – тоже. Понимала это Людмила Борисовна? Конечно, понимала. Как и то, что последует за публичным признанием А.И.Солженицына – «совестью нации». Это было открытое нравственное противостояние Системе.

В письме Раисе Орловой 24 января 1969 г. она сообщала: «Я не хотела вам писать с первых моментов тревоги… не знала, как это сделать – написать, потому что слышу постоянные упреки от друзей в неумении писать с конспирацией. Короче, я боялась принести вам дополнительные неприятности этим сообщением.

Все началось с Егоровой – дамы с тевтонским лицом. Той, которой, нужно было удостовериться в преследованиях прогрессивных писателей за рубежом. Она – литератор по роду занятий, «дает» программу в старших классах школы номер 5. Я – инспектор этой школы, т.е. лицо, постоянно угрожающее ей опасностью, упреками в непрофессионализме. Единственный способ обезвредить меня – доказать мою антипартийность и идеологическую растленность.

Егорова отправилась в Саратов на семинар секретарей школьных парторганизаций (она возглавляет учителей-коммунистов в школе). Там выступал секретарь обкома по идеологии, некто Черных, известный черносотенец, погромщик, фашист. Он говорил о борьбе идеологий и привел пример Солженицына в минусовой категории. Егорова сразу затрепыхалась и задала во всеуслышание вопрос: как ей, бедной, теперь быть? Приезжали ученые лекторы из Москвы, которые «восхваляли Солженицына»… В Марксе по начальству пошел переполох. Отправились в школу номер 6, где вы выступали, расспросили учителей, директора, завуча. Этот рейс совершал уже наш, марксовский секретарь по идеологии вместе с моим шефом (завгороно). К счастью, администрация школы – умные люди. Учителя, шеф, все в один голос дали отличные отзывы о лекциях… Шеф сам позвонил в общество и, с облегчением вздохнув, сообщил, что писать уже ничего не надо, дело обошлось разговором»[9].

Людмила Борисовна продолжала работать. Может быть, даже духовно напряженнее и интенсивнее. Видя разбуженный лекциями Копелевых интерес учителей к прозе А.И.Солженицына, она просит библиотекаря Дома учителя, бывшую ученицу, достать «Один день Ивана Денисовича» – чтобы дать им почитать.

Неужели Л.Б.Магон так наивна, думая, что «Дело №…» прекращено? Нет. Она, конечно, знала, что в вину провинциальному учителю ставят даже такие, казалось бы, невинные вещи.

– Как вы могли, учитель литературы и русского языка, оформить поэтический вечер западными рисунками?

– Но ведь это рисунок с обложки журнала «Юность»?!

– Что это за кощунственные сравнения поколения Корчагиных и героев Э.М.Ремарка и Э.Хемингуэя?!

– Почему вы миролюбивые стремления Пьера Безухова не дополнили рассказом о Программе мира Леонида Ильича Брежнева?

– Как можно на уроке о Ф.М.Достоевском рассказывать о его религиозных взглядах? Он ошибался. Воспитывать надо в атеистическом духе.

В конце июля 1970 года решением горкома КПСС г. Маркса Л.Б.Магон была отстранена от работы в гороно. Точнее – изгнана. Отлучена от профессии, любимого дела… Попытки Р.А.Резник, Л.3.Копелева устроить ее на преподавательскую работу в Саратове или Риге были безрезультатны. Нашлось место экскурсовода в Тарханах – Лермонтовском музее.

Быт Людмилы Борисовны всегда был аскетичен. Книги, журналы, пластинки, путешествия «съедали» скромную зарплату учителя. 120 руб. – плата за труд. В тарханской сторожке ее быт предельно упрощен: стол, книги, пластинки. И просветительство – главное дело жизни. «Живу я в церковной сторожке времен Арсеньевых, напротив часовни и склепа», – писала она Копелевым[10].

«13 мая 1971 г.

Просветительство я считаю одним из самых серьезных и необходимых занятий на свете. В благо общественных катаклизмов я верю мало, в природе господствуют законы эволюции. Просветительство, мне кажется, сродни им. Это как хлебопашество и прочие корневые специальности, без каких нет человека. Я чту просветителей всех времен и народов и верю в его неодолимость. Для меня это столь же верно, как – то, что рукописи не горят»[11].

В Тарханах, как и в Марксе, она устраивала поэтические вечера. В сельском Доме культуры слушали стихи не только ученики, но и доярки, скотницы, трактористы. Зал набит битком. Живая тишина. Блок, Цветаева, Рильке… Водила экскурсии. Собирала материалы к работе о творчестве М.Ю.Лермонтова. В сторожке всегда кто-то гостил. Она притягивала к себе людей.

«…Сторожка стала оплотом молодежной оппозиции, и ее разгромили, выкинув нас из нее в самом буквальном смысле слова: директор въехал на тракторе на заповедную территорию и приказал вынести все наше прочь… Зато нас очень сердечно провожали музейные рабочие, все 19 человек. Они же и приютили нас в последние упаковочные дни»[12].

Попытки Людмилы Борисовны найти работу в другом месте были неудачны. Она вынуждена была вернуться с сыном в Маркс. К тому же тяжело заболела ее мама. Единственно возможная для нее работа в Марксе – работа воспитателя в марксовской спецшколе (бывшая колония для несовершеннолетних). Она попала в концентрированный мир советского неблагополучия. О работе Людмила Борисовна рассказывала в письмах Копелевым, друзьям.

«14 октября 1971 г.
Я снова в Марксе… работаю воспитателем в спецшколе, бывшей колонии, которая была и осталась детской тюрьмой. У меня отряд, 4-й класс, где все переростки. Двадцать мальчишек Я надеюсь обойтись в общении с ними без кулаков и зуботычин, привычных «воспитательных» приемов. Ношу им детские книги, читаю в свободные часы «Маленького оборвыша» Гринвуда… На днях проведем Лермонтовский «огонек»; мальчишки учат стихи и песни на слова Лермонтова. Материализация тархановского опыта. Дети, которые увидели жизнь с черного хода и копируют худшие варианты взрослой жизни. Их родители, семейный уклад – разрушение, распад человеческого, семейного и общественного общежития. Неудивительно, что их обращение друг с другом лишено идилличности, зоосадовская площадка молодняка. Культ грубой физической силы, одичание и неразвитость, умственная и нравственная, стойкость всех отрицательных понятий, разгул инстинктов… Тем не менее, испорченные дети все же лучше испорченных взрослых людей. В них смелее проглядывает доброе чувство, есть непосредственность, искренность, возможность роста, перемен…»

«3 марта 1972 г.
Пока я еще плотно прикреплена к своей воспитательной должности и, надо признать, общение с детьми, даже самыми запущенными, доставляет по-прежнему больше радостей, чем взрослое окружение. Только что провели антифашистский вечер. Я рассказала двум отрядам, мой – 26 человек и приглашенный на вечер, соседний – о Януше Корчаке, Анне Франк.

У нас скоро будет вечер стихов Окуджавы, автор пришелся нам по душе. Нежданно-негаданно пригодилась моя мандолина…»

«Декабрь 1972 г.
…Недавно купила однотомник Б.Васильева «А зори здесь тихие». Кроме первой повести, самой лучшей, в нем еще две. Автор – человек, верующий в силу добра. Так отрадно бы полностью присоединиться к его вере, вере гонимой и скорбной. Романы из школьной программы, которые я читала (преимущественно) два месяца кряду, убеждают в том же. Наша же родная действительность вырывает с корнем всякие представления о добре. Наверное, скорое возвращение в рабочее лоно настраивает меня так скептически и мрачно, потому что спецшкола, как и взрослая тюрьма, не способствует развитию оптимизма»[13].

В письме Копелевым Людмила Борисовна 21 ноября 1972 года пишет: «…Кое-кому очень хочется выжить меня из спецшколы немедленно, однако я твердо решила доработать до законного отпуска. Плохо, что за отрицательное отношение непосредственного «воспитательного» начальства страдают ребята, мальчишки из моего отряда. Их очень теснят, заметив, как живо на мне отражается любая несправедливость в их адрес. Все же со мной им лучше, интереснее жить, и я останусь с ними до лета»[14].

Она уже твердо знала, что делать:

«Главная моя боль: ребята из спецшколы. Мой отряд расформировали, разбросали по трем разным, а мне дали новый. «Распроданы поодиночке!»

Психологически это варварство облегчает мне уход, но мальчишек жалко. И стыдно, и яростно, что ничего нельзя изменить. Мало того, что нас второе лето обманывали с лагерем, прогулками и походами, что теперь нас уничтожили как целое, раздробили, разметали! Я уйду из этой мерзкой тюрьмы и напишу об ее палачах и тиранах»[15].

Уход из тюрьмы предрешен. Репрессивные действия администрации колонии были продуманы. Выдавливая Людмилу Борисовну из колонии, начальство било по самому уязвимому – детям. Отряд расформировали, разбросали. Мальчишки верили ей, любили ее. В начале февраля 1974 года Людмила Борисовна заболевает: обострение гипертонической болезни.

Две недели спустя, 19 марта 1974 года, Людмила Борисовна Магон умерла от кровоизлияния в мозг. На письменном столе осталась начатая повесть.

Людмила Борисовна Магон прошла свой путь достойно и мужественно. Она точно знала, как нельзя жить. Уроками, ночными сиденьями у костра с учениками, дискуссиями на факультативе, выступлениями на конференциях расшатывала одно – единственное звено в Системе. Это было осознанное, открытое противостояние Системе. Была Россия, которая не молчала, а боролась с Системой в безгласной стране.

Людмила Борисовна – человек, который в нелегкой своей доле осуществил себя и посреди непонимания, травли, гонений.

«Я другое дерево»
Я такое дерево,
Я такое дерево,
Я такое дерево.
Такое дерево.

Ты хочешь, чтобы я был,
Как ель, зеленый?
Всегда зеленый,
Зимой и осенью.

Ты хочешь, чтобы я был гибким,
Как ива?
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться?

Но я, но я
Другое дерево.
Другое дерево.
Другое дерево.

---

[1] Ленин В.И. Сочинения. 4-е изд. Т. 1–39. М.; Л., 1948–1960. Т. XXXIII. С. 424.

[2] Неверов А. и др. Помогите!! Самара, 1921. С. 130–134.

[3] Данилов А.А. Косулина Л.Г. История России. Учебник для 9 класса общеобразовательных учреждений. 5-е издание. – М.: «Просвещение», 1999. – С.152. [4] Архангельская Вера Константиновна родилась в 1923 году, профессор Саратовского государственного университета, известный в России фольклорист.

[5] Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. 1956–1980. М., 1990. С. 381.

[6] РГАЛИ. Ф.2546. Оп.1. Ед. хр. 89, Л. 1–2 об.

[7] Государственный архив Саратовской области (ГАСО). Ф.Р-3561. Оп.2. Ед. хр. 39. Л.52. Автобиография.

[8] Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. С. 381, 382.

[9] Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. С. 382–383.

[10] Там же. С. 386.

[11] Там же. С. 388.

[12] Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. С. 388.

[13] Там же. С. 389–391.

[14] Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. С. 390.

[15] Там же. С. 391.