Светлана Брегей «История моей семьи»

И в мире нет людей бесслезней
Республика Коми, г. Ухта
Гуманитарно-педагогический лицей, 8-й класс
Научный руководитель: О.С.Яичникова
Вторая премия

 

В нашей семье прадеды, прабабушки, бабушки и дедушка рассказывали о своей молодости, о времени, которое их внуки и правнуки знают только из книг и фильмов. Когда слушаешь их рассказы, история страны становится близкой и как бы ощущаешь ее прикосновение.

В своей работе я хочу рассказать о судьбе двух семей моих прадедов – Баранчиковых и Дейкиных – по материнской линии.

Источником для написания работы послужили записи воспоминаний моего деда Георгия Ивановича Дейкина, письма его сестры –Матрены Ивановны Федоровой (по мужу), проживающей в городе Ташкенте, воспоминания прабабушки Анны Семеновны Баранчиковой, ее детей, среди которых была моя бабушка Валентина Семеновна Дейкина (по мужу). Кроме того, использованы рассказы моей тети, Галины Дмитриевны Баранчиковой, и моей мамы – Людмилы Георгиевны Дейкиной.

В процессе работы я постоянно обращалась к документам и фотографиям нашего семейного архива.

Дейкины (1882–1931 годы)
Мой прадед по материнской линии – Иван Игнатович Дейкин, выходец из средней крестьянской семьи. Родился он в 1882 году в селе Ново-Алексеевка под Царицыном, когда в России царствовал Александр III.

В то время крестьяне уже были свободны от крепостной зависимости, и мои прадеды входили в новый многолюдный общественный класс – «крестьяне-собственники». Родители Ивана Игнатовича имели небольшой земельный надел, на котором сеяли зерно, выращивали хлеб. Своя земля помогала им выжить в неурожайные и голодные 1891–1892 годы.

В 1917 году, когда прадеду было 35 лет, в России начался революционно-утопический эксперимент. Уничтожались духовенство, офицеры, конфисковались земли, принадлежавшие царю, помещикам, но у крестьян нельзя было отбирать землю: надо было кому-то пахать, выращивать хлеб. В стране, в городе, в деревне теперь царствовала разруха. Село Ново-Алексеевка располагалось далеко от города, и крестьяне были в неведении о том, что творилось на русской земле. Истинный смысл начали понимать, когда в деревню стали возвращаться односельчане-фронтовики с германской войны. На сельском сходе в селе решили голосовать за партию большевиков, так как она обещала землю без выкупа.

Мой прадед Иван Игнатович, как и все крестьяне, поверил в возможность самому решать свою судьбу. Он считал, что добросовестным трудом в своем хозяйстве добьется всех благ. После революции в 1917 году мой прадед Иван Игнатович Дейкин получил земельный надел — 14 десятин. Распределяли по 2 десятины на душу, а у него к тому времени было уже пятеро детей: сыновья – Константин, Василий, Иван и дочери – Анюта, Маша.

Белый свет казался солнечным раем, но в результате политики нового правительства (большевиков) в России назревал голод. И уже в 1918–1919 годах все излишки зерна по низким ценам у семьи Ивана Игнатовича, как и у других крестьян, были изъяты, а им осталось зерно для посева, личного потребления и прокорма скота. Чтобы как-то выжить, семья прадеда была вынуждена прятать зерно и другие продукты, а от части земли пришлось отказаться. В 1918 году в семье Ивана Игнатовича Дейкина родился шестой ребенок – сын Георгий. Это мой дедушка.

Жили впроголодь. Но вот наступил 1921 год. Хлебный налог уменьшили, можно было излишки продуктов, полученных в своем хозяйстве, продавать. Это помогло пережить засуху 1921 года. В семье прадеда членов семьи прибавлялось, росли дети. Порой было трудно, но хозяин был крепким, здоровым мужчиной. Построили дом, хлев, обзавелись скотиной. Моя прабабушка Ирина Кирилловна хлопотала по хозяйству, старалась накормить немалую семью.

В 1926 году хозяйство моего прадеда состояло из одной лошади, двух коров, пятидесяти овец. Это на 14 детей. Овцы, и в немалом количестве, были во всех дворах. Об этом вспоминает сестра моего деда Матрена Ивановна Федорова. Надо было быть лентяем, чтобы не иметь их, когда ты получил землю, когда каждое лето выделяется земля для покоса, когда по долинам и по склонам оврагов вокруг села лежит ничья земля, то есть общая. Во времена нэпа (новой экономической политики) крестьяне могли иметь скотины на своем дворе столько, сколько угодно, но при этом надо было налог платить вполне сносный. И тем не менее, в селе жили около десятка мужиков, у которых не было никакой скотины, двор их был пуст. Несколькими годами позже эти-то как раз и составят костяк созданного в селе колхоза.

А пока на дворе Ивана Игнатовича Дейкина неслись куры, овцы выгуливались в степи, лошадь, как ей и полагалось, почти не выходила из оглобель, коровы давали молоко и все, что можно из него приготовить. «Все хозяйство было безотходным. Так как держали овец, то все было на овечьей шерсти: одеяла стегали на овечьей шерсти, не на вате; одежду вязали тоже из овечьей шерсти. Дети и взрослые ходили в шубниках, сшитых из овечьей кожи. Шубники не покупали – их шили мастера, которые ходили по деревням. Одни мастера обрабатывали овечью кожу, а другие шили. Ткань ткали из конопли и льна, выращенных в своем хозяйстве. Даже навоз от животных использовали в хозяйстве. Его смешивали с соломой и делали кизяки, которыми топили зимой печи» (из воспоминаний М.И.Федоровой).

Старшие сыновья, Константин, Василий и Иван, бороновали, сеяли, косили, пахали, возили снопы. Старшие дочери помогали косить, ворошить сено, пряли, вязали, прибирались в доме, были няньками для младших сестер. Дармоедов и бездельников в семье моего прадеда не было.

Сестра моего деда вспоминает, что их двор по чистоте и прибранности не уступал дому. Каждая вещь знала свое место: хомут, вилы, метла, топор. Сени были как продолжение двора (с чуланом, мешками муки, кадушками), а затем – хозяйская часть избы, с русской печью, дровами, тулупами, со стряпней, большим самоваром, широкими лавками, с хлебной квашней, кувшинами молока, пареной капустой и репой, гороховым киселем и грубыми пирогами. Вечером в избу заносили много соломы, которую раскладывали на полу, и на ней спали дети. Кроме того, семья была религиозна. Когда взрослые ходили в церковь, они всегда брали с собой детей. В детской памяти моего деда Георгия Ивановича Дейкина церковь запомнилась, как каменный храм: с каменным полом, паникадилом, десятками пылающих свечей, иконостасом, куполом, с тем, как поет церковный хор, в котором особенно хорошо пел их отец Иван Игнатович.

Наступил 1930 год, в селе Ново-Алексеевка началась коллективизация. Одну из коров прадед отвел на общественный двор на второй день создания в селе так называемого колхоза. Потом отобрали и свели на один общий двор лошадей. В то время с родителями жили семь младших детей: Иван, Георгий (мой дед) и пятеро сестер. А старшие сыновья и дочери моего прадеда уже жили отдельно со своими семьями. Дома старших сыновей, Константина и Василия, представляли своим внешним видом и габаритами обыкновенную деревенскую баню. Они стояли недалеко от дома отца. В них раньше были погреба, которые весной набивали снегом и там хранили продукты. И только тропинка отделяла эти строения от грядок с огурцами и тыквами на огороде отца.

Старшие дочери, Анюта и Маша, тоже уже имели свои семьи. Весь род Ивана Игнатовича Дейкина по тем временам нельзя было назвать зажиточным, хоть и жил прадед не хуже других. Он был спокойным, рассудительным и не только никому не причинял зла, а напротив – многим помогал в трудный час. Он не допускал и мысли, что его может постигнуть страшная судьба.

Весной 1930 года в селе творилось невообразимое. Земля осталась непаханой, нечем было ее пахать, скот и зерно изъяли, а те, у кого еще оставалось зерно, боялись сеять — чем отдавать большой продналог, если неурожай?

Многие зажиточные семьи крестьян уезжали из села в город Камышин. Но мой прадед надеялся, что все будет по справедливости. Никогда от веку не сидела его семья сложа руки: строила избы, пахала, сеяла, пряла. Поэтому знал и верил Иван Игнатович, что не за что раскулачивать его семью. Но вышло не так. Старший сын Константин, хоть и жил отдельно от отца, был арестован первым как сын кулака. Другим старшим сыновьям, Ивану и Василию, отец сам сказал: «Бегите, сынки, а мне деваться некуда с малыми». Так вспоминал мой дедушка Георгий Иванович Дейкин. Сыновья сбежали из села. Сколько таких, как они, беглых крестьян ходило по России в то время, скрываясь днем, а ночью стучась в окно за куском хлеба.

Старшему сыну Константину дали два года тюрьмы. Кабы знать, за что, было бы не обидно, отняли все: и домишко, и тулуп, топоры, стамески, ложки, поварешки.

Как раз, когда собрались сеять хлеб, привез уполномоченный из района приказ о раскулачивании семьи Ивана Игнатовича Дейкина, как кулака, не сдавшего продналог, и как певчего в церкви, а его семью – выслать из села. Все крестьянское их имущество, нажитое вот уж поистине потом и кровью, а также картофель, зерно, оставшиеся с осени, реквизировали в пользу сельсовета. Дом с амбаром взяли в неделимый колхозный фонд. Уполномоченный следил, чтобы раскулаченные, согласно приказу, взяли с собой только пилу, топор, кое-какую одежонку да харчей на три дня. У моего прадеда осталось одно живое богатство – дети малые с женой… Стиснув зубы, шел он под конвоем из своего дома, своего села. Куда? Надолго ли?

Их вывезли из села в степь, на выселки, где они прожили до зимы. А затем прадеда Ивана Игнатовича и прабабушку Ирину Кирилловну с детьми: сыном Георгием двенадцать лет, дочерьми Настей, Пашей и Раей отправили на «точку» – так назывался пересыльный пункт: станция Лапшинка. Еще двоих маленьких дочерей (Полю пяти лет и Мотю семи лет) спрятали у себя старшие замужние дочери Маша и Анюта. Впоследствии они записали своих маленьких сестер на свою новую, по мужу, фамилию как своих дочерей. После того, как прадеда с семьей увезли из села, старшие его дочери решили податься с семьями в город Камышин на железную дорогу, чтобы не ждать, когда придут и за ними. Они боялись ареста, да и легко ли глядеть на разорение родного дома, родных мест. Коров давно отвели на общий двор. Без своего поля нельзя заготовить ни сена, ни соломы. Овец продали.

В это время на пересыльном пункте собралось несколько сотен раскулаченных крестьянских семей. Здесь были и восьмидесятилетние старики, и только что родившиеся младенцы, вечно плачущие, завернутые в какие-то тряпки. Весь этот крестьянский «табор» охраняли конвоиры. Старшие дочери, Маша и Анюта, дав взятку конвоиру, несколько раз пробирались к родителям, приносили им поесть. Раза два брали с собой и младших сестер Полю с Мотей, на свидание с родителями.

В одну из ночей всех раскулаченных переправили на вокзал. На перроне их ждали товарные вагоны, в которых возили скот, а теперь в них повезут людей, куда – никто не знал. Было это весной 1931 года.

На просторах России шел спектакль необъятного масштаба…

Через два года Костю, старшего сына прадеда, выпустят из тюрьмы. Но он не вернулся в село, понял, что невозможно теперь там жить сыну сосланного кулака. Сначала даже боялись разыскивать тех, кого сослали. Константин уехал в Узбекистан, в город Ташкент, на строительство текстильного комбината. В 1939 году он забирает к себе сестер Полю и Мотю, живших все это время в семьях старших сестер. Фактически Костя заменил им отца. Но надо было как-то восстановить Поле и Моте настоящую фамилию, ведь они жили под чужой. Мотя вспоминает: «Мы с братом решили выстирать подделанные документы и в ЗАГСе, со слов брата, выписали нам с Полей новые свидетельства о рождении с настоящей фамилией. О родителях мы ничего не знали, разыскивать боялись, надеялись, что они все-таки живы». Распалась семья, рушились кровные человеческие связи. Родные становились чужими.

Баранчиковы (1882–1931 годы)
В то же время в Воронежской губернии, в селе Сухие Гаи проживал второй мой прадед по материнской линии – Баранчиков Семен Акимович. Он родился в 1895 году, когда Россией правил Николай II. В крестьянской семье, кроме моего прадеда, было еще четверо детей: сыновья Василий, Николай, Федор и дочь Настя. Мой прадед Семен Акимович был младшим из братьев. Их семья считалась зажиточной. Все дети были обучены грамоте, что для крестьянской семьи в то время было редкостью. В доме была небольшая библиотека.

К 1920 году братья Василий и Федор уже имели свои семьи и жили отдельно от родителей. В 1920 году Семен Акимович посватался к Анне Семеновне Мукониной. Это – моя вторая прабабушка по материнской линии.

В 1921 году у них родилась дочь Валентина (моя бабушка), в 1924 году – дочь Катя и в 1925 году – сын Александр. Сначала семья моего прадеда Семена Акимовича Баранчикова жила в доме его отца. Старшие братья Семена Акимовича постепенно строили каменный дом для своего младшего брата Семена. По рассказам моей прабабушки Анны Семеновны Баранчиковой, дом был кирпичный, крытый железом, состоял из двух половин. По всему было видно, что здесь люди поселялись надолго, может быть, думали, что на век. Вокруг дома был сад. Неподалеку от дома стояла церковь. Баранчиковы, отец и сыновья, с утра и до вечера работали в поле на своих десятинах земли, полученных от нового правительства в 1917–1918 годах.

Моим предкам удалось побороть засуху и пережить голод в 1921 году. В 1922 году урожай в Воронежской области был хороший. И с 1923 года в хозяйстве моих предков начался подъем. Мой прадед Семен Акимович с братьями работал с прибытком. Все они построили себе дома, обрабатывали поле свое, старались исправно платить налоги, выплачивать займы. Да и лозунг был от правительства «Создавайте культурное хозяйство!», не хотелось жить в нищете.

Но не такой уж всепоглощающей машиной было крестьянское хозяйство Баранчиковых. Выпадало свободное время даже в летние дни, не говоря уж про долгие зимние вечера. Моя прабабушка Анна Семеновна очень любила книги. По праздникам в самой светлой комнате накрывали стол, готовилась разная еда – от студня до пирогов. Хозяйство начинало крепнуть и расцветать. Наступил 1926 год. Мой прадед смог на вырученные от продажи зерна деньги купить фабричный плуг. Плугом пахать стало легче и быстрее, а его братья, жившие к тому времени на хуторе, купили мельницу. И ехал народ к ним со всей округи. В любой день, в любую погоду работала мельница. Кто из дальних деревень приезжал, оставались ночевать на хуторе у Баранчиковых. Осенью на мельнице работы было невпроворот. Нельзя было обойтись только своими руками, поэтому в это время нанимали двух помощников. До сих пор в Воронежской области существует Баранчиков хутор. Много десятилетий прошло, а название хутора сохранилось. Помнят жители и первых хозяев хутора.

В 1927–1928 годах слухи о коллективизации, сперва редкие, глухие, неясные, становились все настойчивей. «Хлебец до зернинки подметут в сусеках», – говорили мужики.

С некоторых пор появились в селе Сухие Гаи неслыханные никогда на Руси уполномоченные, агитировали вступать в колхоз, где все будет общим. Раньше в селах были старосты и десятские, то есть старшие в каждом десятке сельских домов. Таким десятским был мой прадед Семен Акимович Баранчиков. Потом появился сельский комитет коммунистов и комсомольцев, состоящий из бедноты, не имеющей своего подворья. И с тех пор в одной половине дома Семена Акимовича Баранчикова обосновался сельский совет. Согласия хозяев на это не спрашивали. От пребывания в доме сельсовета остались в памяти моей бабушки густые клубы табачного дыма, в котором нельзя было, кажется, не только дышать, но и что-нибудь рассмотреть.

В 1929 году началась активная агитация вступать в колхозы. Никто не хотел вступать, кроме самых бедных. Остальных загоняли в колхоз силой. Мой прадед ни за какие посулы вступать в колхоз не хотел. За это его семью обложили большим налогом, пригрозили ссылкой. Закона в его защиту не было. Начались преследования зажиточных крестьян, владельцев мельниц. Кроме того, против зажиточной части село была поднята беднота. Надо было в невиданно короткий срок разорить миллионы крестьянских гнезд, натравив друг на друга, перессорить крестьян между собой. Теперь зажиточные семьи, середняки стали называться кулаками.

Моя страна вступала в трагический этап истории, когда решалась судьба крестьянства, судьба моих предков.

1931 год принес семье Семена Акимовича Баранчикова не новое счастье, а самое большое горе, какое только могло быть в ту пору. Мужики в Сухих Гаях хотели разрешить вопрос коллективизации сами. Некоторые предлагали бежать из обжитых мест, уходить на восток или подаваться в город Воронеж на стройку. Но большинство не верило ни в побеги, ни в колхозную, ни – уже – в единоличную жизнь. Моя прабабушка Анна Семеновна говорила: «Мы думали, что в России опять произошла революция». Обстановка в селе была накалена до предела. Каждый день кого-то арестовывали, чью-то семью увозили из села, у другой семьи отбирали все имущество, кто-то бежал сам. Дошел черед и до рода Баранчиковых.

Первым раскулачили старшего брата прадеда – Василия, затем второго брата – Федора. В то время они жили на хуторе и имели мельницу. Через некоторое время родственники узнали, что Василия сослали в Котлас, а Федора выслали на Соловки. Больше родные их не увидят.

Баранчиковы доверились новой власти. Они считали, что революция произошла для того, чтобы трудящийся человек жил хорошо. Вот они и попробовали жить хорошо, даже приобрели мельницу. Это их и погубило. А ведь мельница была когда-то, наверно, неотъемлемой частью российского пейзажа, особенно воронежских, поволжских, рязанских земель. Сколько мельниц было в 1929–1931 годах? Узнать бы эту цифру, так как она сказала бы нам о количестве распотрошенных крестьянских хозяйств, владевших мельницами, о числе разбросанных по белому свету и большей частью уничтоженных крестьянских семей.

Нетрудовые доходы, эксплуататоры. Все очень просто. Вот ты и кулак. Но ведь прежде, чем завести лошадь, корову, купить мельницу все-таки нужны были деньги. Деньги получают за труд. Значит, будущими мельниками было затрачено большое количество труда, которое превратилось в деньги. Крестьяне никого не убивали, не воровали, не производили денежных махинаций. Наемные работники на мельнице осенью, но ведь это было на протяжении всей истории человечества. До сих пор нанимают в деревне пастуха на сезон, в городе нанимают домработницу, сиделку, няню. Но в 1930 году внушено было так, что стало казаться едва ли не преступлением, нанять людей для какой-то работы. Мой прадед Семен Акимович Баранчиков даже после ареста братьев считал, что его семью не тронут: хозяйства большого у него нет, да и сельсовет в его доме. Но он забыл, что дом у него каменный, братья, мельники, по-новому – кулаки, а значит и он кулак.

Примерно в мае 1931 года Семен Акимович поехал на станцию Графскую с прошением, в котором писал о том, что пока в колхоз он вступать не готов, что семья живет земельным трудом, без наемной рабочей силы. Просил уменьшить налог, так как «не выплатить его и до второго пришествия». Домой он уже не вернулся, его арестовали. А вечером в село Сухие Гаи приехал верховой с письменным указанием о немедленном раскулачивании семьи Семена Акимовича Баранчикова. Но работник сельсовета решил подождать до утра и тайно предупредил жену Семена Акимовича, мою прабабушку, о том, что утром их придут раскулачивать. Ночью Анна Семеновна побежала просить у родных муку и крупу на дорогу – своей-то уже не было, прошлогодние запасы съели, а часть отдали под продналог.

Анну Семеновну предупредили, что из вещей ничего не разрешают брать с собой. Поэтому, разбудив на рассвета своих малых детишек: Валю (9 лет), Катю (6 лет), Сашу (5 лет), она одела их в несколько кофт, юбок, рубашек, спрятала на себе венчальные кольца, свое и мужа (потом в дороге она их поменяет на хлеб). Ценные вещи, книги, иконы Анна Семеновна ночью же раздала родственникам и соседям. Наступило утро, пришли уполномоченные – молодые парни. Они начали описывать все имущество, дети сидели молча, ждали, одетые в несколько одежд. Анна Семеновна хотела взять вещи для мужа, но не разрешили. Вывели из дома мою прабабушку с детьми под конвоем. Детей посадили на телегу, а Анна Семеновна бежала всю дорогу рядом с телегой до самой станции Графской. Там, на пересыльном пункте, куда сгоняли из всех сел и деревень раскулаченных крестьян, Анна Семеновна встретилась с мужем. Слава Богу, семья была в сборе! И тут так же, как в Поволжье, подогнали товарные вагоны и затолкали туда сотни людей. Куда их повезут? Никто не знал. Родственники Баранчиковых привезли к поезду мешок с пшеном и тайно погрузили в вагон.

Маленькая девочка Валя, дочка моего прадеда, видела сквозь щели в стене вагона родное приволье, и оно наполняло ее душу так, что осталось в памяти на всю жизнь. Из детства остались в ее памяти запахи малины, сирени, ночной фиалки, запах ароматного чая, горячего хлеба, яблок.

Теперь мне хочется рассказать, что происходило в селе Сухие Гаи после раскулачивания Баранчиковых. В селе осталась младшая сестра моего прадеда Настя. У нее был жених. Его арестовали и долго допрашивали по поводу богатства, спрятанного братьями его невесты. Оказывается, в то время шла усиленная преступная охота за золотом по российским деревням. Крестьян арестовывали, пугали и мучили до тех пор, пока они не признавались, где спрятали ценности и деньги. Такая же участь досталась и жениху Насти. Когда его отпустили домой, он через некоторое время покончил жизнь самоубийством. А Настя прожила всю жизнь в одиночестве.

Мельница Баранчиковых умерла сразу. Жизнь как бы остановилась. Хотя долго еще стояли длинный навес для хранения мешков с зерном и само здание мельницы. Все это отошло колхозу, но зерно уже не мололи. Просто его не стало. В стране наступил рукотворный голод. Мельница постепенно разрушалась, а вскоре от нее остались одни обломки. Память об исчезнувших трудолюбивых, грамотных хозяевах еще долго хранили одичавшие яблони в саду. Мая бабушка Валентина Семеновна запомнила с детских лет запах анисового яблока из сада ее деда Акима, моего прапрадеда. В селе пересох даже пруд. Все словно таяло. В доме Семена Акимовича Баранчикова был сначала сельсовет, затем детский сад. Постепенно дом рушился, как видно, новых хозяев дом не принял.

Своего опаснейшего врага органы советской власти видели в лице церкви. Как и везде в России, церковь закрыли в Сухих Гаях в начале 30-х годов. Колокол сбросили наземь. Внутри храма устроили склад. Над селом не умолкал бабий вой: плакали женщины, не отстоявшие церковь.

Отец моей прабабушки, Семен Муконин, жил в то время в селе Артищевка и продолжал служить в церкви ктитором. Его арестовали, как служителя церкви, вместе с маленьким сыном Петей и выслали обоих в Свердловск (Екатеринбург). Им удалось бежать. Долгое время отец с сыном добирались до Воронежа, потом прятались у родственников. Остальные братья и сестры прабабушки жили в очень бедных семьях, и их не тронули.

Дорога на север
И снова обращаюсь к истории страны.
Основными районами кулацкой ссылки стали Урал, Сибирь, Северный край, Казахстан, Дальний Восток.

С точностью до вагона, до баржи было высчитано, сколько потребуется транспортных средств, была запланирована потребность в войсках и охранниках. Руководила так называемым «переселением» крестьянства специальная комиссия. Первая волна выселения относится к началу 1930 года. С февраля по апрель 1930 года было вывезено 46 тысяч семей, около 260 тысяч человек из Поволжья, Центральной Черноземной области, Украины и Крыма[1].

26 января 1930 года в трест «Комилес» поступила инструкция, в которой указывалось, что «в высших органах разрабатывается проект расселения кулаков в северной части Союза, с возможностью для них заниматься общеполезным трудом». Требования Москвы совпали с интересами с самой Коми АССР. Руководство Коми важнейшим мероприятием считало освоение крупнейших лесных массивов, но для этого не хватало рабочих рук[2]. И уже в 1930 году на предприятиях «Комилеса» трудилось 2 тысячи кулаков[3]. По численности спецпереселенцев в первый год данные очень разнородные. Точное число переселенцев установить невозможно, так как была высокая смертность, были побеги.

Летом 1931 года два эшелона, составленные из десятка товарных вагонов каждый, битком набитые лишенцами из Воронежской области и Поволжья, медленно продвигались на Север. Среди пассажиров этих страшных поездов были и мои предки – семьи прадедов Ивана Игнатовича Дейкина и Семена Акимовича Баранчикова. У пыхтящего паровоза не хватало сил тащить этот живой груз. Поезд часто останавливался. Паровоз то заправляли водой, то углем, то прицепляли еще вагоны. Печальные гудки паровозов пытались заглушить многотысячные рыдания и крики, мольбы, проклятья и молитвы отчаявшихся, детский плач. В вагонах не было ни окон, ни скамеек. Стоял тяжелый запах мочи, залежавшихся продуктов, отсыревшей одежды. Узлы и наволочки с сухарями, мукой, топоры с пилами – все было сбито в кучу вместе с людьми. В одном углу тихо плакали женщины, в другом кашляли, в третьем умирал младенец. На больших станциях эшелон подолгу стоял, иногда по полдня. Сверяли списки одних взрослых. В это же время ехавшие снимали трупы тех, кто умер от голода, духоты, горя. Во время остановок конвойные приносили по две бадьи с кипятком. И снова двери закручивали проволокой. В некоторых вагонах стояли параши, а там, где их не было, выбили доски в полу вагона. Сменялись бригады охранников. Моя прабабушка Анна Семеновна Баранчикова говорила, что они были совсем юные, одеты кто во что, с торбами с едой, вооруженные винтовками.

Через месяц прибыли на станцию Котлас. Был дан приказ разгружаться. А вагоны спешно погнали обратно за новым грузом. Конвоиры отгоняли в сторону любопытных местных мальчишек, сердобольных женщин, когда те хотели передать еду голодным, измученным людям. В Котласе переселенцев перегрузили на баржи, которые поплыли сначала по реке Двине, потом по реке Вычегде до деревни Вольдино в Коми АССР. В Вольдино переселенцы жили на барже месяца полтора.

 Сын моего прадеда Александр Семенович Баранчиков вспоминает: «Спускаться на берег с баржи не разрешали. Еды у переселенцев почти уже не было. Местные жители пытались на лодках подплыть к барже, чтобы дать еду обессиленным людям, но их близко не подпускали близко. Кому-то все-таки удавалось подплыть к барже, и тогда на нее летели рыба, мясо, хлеб, шаньги. Многим голодным переселенцам это спасло жизнь. Наконец пришел день, когда был дан приказ сойти всем на берег. На берегу малых детей и тех, кто уже не мог идти, посадили на двуколки, которыми управляли женщины коми. Остальные шли пешком 130 километров по тракту до Троицко-Печорска».

Рядом с такой двуколкой бежали Семен Акимович и Анна Семеновна Баранчиковы. А на двуколке, которая тряслась на лесной дороге, метался в жару пятилетний их сын Саша. Рядом с ним сидели еще две дочери Баранчиковых, Валя и Катя. Моя прабабушка Анна Семеновна думала только об одном: «Как бы за что-нибудь не запнуться, да не упасть, да добраться поскорей до нового места, а там – что будет. Только за что же посылает Господь такие страдания и муки?»

В Троицко-Печорске тех, кто еще уцелел, погрузили на лодки. Все дальше на север, по самой большой реке Коми края Печоре, плыли лодки со спецпереселенцами. В некоторых местах река обмелела и лодки приходилось тащить волоком. Глухая тайга подступала прямо к воде. Люди на лодках смотрели по сторонам, но ничего, кроме леса, не видели. И вдруг лодки стали подплывать к берегу. Сопровождавшие сказали: «Выгружайтесь. Здесь вы будете жить». Закончилось двухмесячное путешествие. Людей без еды, теплой одежды высадили на берегу в комариной тайге на произвол судьбы. Люди, оставленные на диком месте, кричали, плакали, кто-то, обезумев, кидался опять к лодке.

Степные пахари готовились к гибели в северной тайге. Не было даже места, где можно было бы согреть детей. Уже приближалась осень, зачастили дожди. Скоро долгая, суровая зима придет в этот край. Мало-помалу люди приходили в себя, сбивались в кучки, стихал крик над Печорой. Усталые, голодные, мокрые, они стали осматриваться вокруг себя. Когда увидели ягоды, с жадностью стали их есть, ползая на коленях, загребали их пригоршнями. Потом они узнают, что это были брусника и клюква. Клюква плохо утоляла голод, но вкус у нее был приятный. Люди начали делать шалаши. Рубили елки. Шалаши покрывали еловой хвоей, зажгли костры. Так прошла ночь. А утром около этих шалашей хоронили стариков и младенцев. На пнях торчали узлы. Люди бродили меж кочек, пней, плакали, причитали. Все было, как в кошмарном сне[4].

В результате, переселение огромных масс в Коми обернулось уничтожением значительной доли трудящихся страны.

Всех взрослых разделили сразу на три бригады: одни начали рыть землянки, другие – корчевать лес (в основном женщины), а третьи – строить первый барак. Главными занятиями спецпоселенцев должны были стать заготовка леса и его сплав по реке Печоре.

Так в 1931 году возник в Коми АССР новый поселок Сой-Ю. Его название произошло от маленькой речушки, впадающей в этом месте в полноводную Печору. Берега у нее были болотистые, но сопровождавшие переселенцев все-таки нашли небольшой кусок берега, где можно было высадить людей. Здесь и пересеклись судьбы семей двух моих предков – прадедов Ивана Игнатовича Дейкина и Семена Акимовича Баранчикова.

Зиму 1931–1932 годов прожили в землянках. Землянка – это яма с земляным полом и земляными стенами, из бревен делали часть стен и крышу. Семья моего прадеда Семена Акимовича Баранчикова жила в землянке с двумя другими семьями. Всего в землянке было 12 человек. Небольшие печки делали из самодельных кирпичей. Поскольку Семен Акимович был грамотным, комендант сразу взял его к себе в писари. А прабабушка Анна Семеновна с осени работала на лесоповале, рубила деревья. По воспоминаниям спецпереселенцев, первый комендант Турьев был жестоким, не давал дыхание перевести. Он был заинтересован лишь в ускорении лесозаготовок, и бригады работали в лесу от зари до сумерек.

Моему дедушке Георгию Ивановичу Дейкину в ту пору было 13 лет. Так как работающим в лесу давали больше хлеба, он сразу впрягся в работу, плечом к плечу с отцом: понимал, что теперь в разорванной на части семье стал старшим помощником родителям. Кроме него были сестренки: Настя (1920 года рождения), Паша (1926 года рождения) и Рая (1928 года рождения).

Лес, в основном, состоял из сосны. Корчевать ее труднее всего, так как корни уходят далеко вглубь земли. Если оставить корень в земле, дерево снова вырастет. Нормы вырубки комендант устанавливал высокие. Переселенцы разуты, раздеты, у них нет даже рукавиц. Неумело насаженные топоры то и дело слетают с березовых топорищ. Люди не знают, с какой стороны рубить, чтобы дерево падало куда надо. Мог ли выполнить норму вчерашний степной хлебороб, никогда не ступавший по пояс в таежный снег? За выполненную норму давали 400 граммов хлеба, немного крупы и селедку. Кто не работал (старики, дети) – получали 200 грамм хлеба. По ночам, после работы в лесу, все тело нестерпимо ныло. В середине ночи, может под утро, в землянках все же наступала тишина, замолкали дети, засыпали матери, измученные на лесоповале, замирали спящие старики. Сколько раз в такие часы снилось моему прадеду Ивану Игнатовичу Дейкину подворье, колодец, дом, оставленные дети. Наживали годами, за немалую копейку, своими мозолями и хребтом, трясся над каждой соткой земли, а потеряли все в одночасье, и сам очутился на каторге.

Моя прабабушка Анна Семеновна Баранчикова прожила до семидесяти двух лет, так и не поняв – «За что?». Тысячу раз спрашивала себя, когда ехали в смрадных вагонах на Север, когда гнали по тайге, и когда мучилась на лесоповале. Комендант, конвоиры толковали о классовой борьбе, о коллективизации, но никто не мог пояснить, за что отняли землю, которую вроде бы дала советская власть, и эта же власть заставляет их умирать на каторге. В чем их преступление? В том, что поверили и взяли землю?

А пока в тайге наступало утро. Утром было видно, кто дожил до следующего дня. Тот, кто умирал, так и лежал безмолвно на нарах. И тогда то в одной землянке, то в другой слышался плач. Тех, у кого умирал кто-то их родных, отпускали с делянок на полдня. За эти полдня надо было вырыть могилу и похоронить. Кладбище хоть и было новое, но кресты там прибывали каждый день. Сначала были просто братские могилы. Поначалу хоронили в чем застала человека смерть, потом стали хоронить в гробах. Спецпереселенцы не приживались на этой холодной земле. Умирали и молодые – от голода, от чахотки и непосильной работы, которая валила даже здоровенных мужиков. А еще говорили, что мрут больше от тоски по родным местам, от мысли о вечной разлуке с ними. За тысячу верст от своей родины легли в промерзлое болото сотни воронежских и поволжских крестьян, которые раньше даже и не слышали про этот студеный край. Оставшиеся в живых были похожи на ходячие трупы.

Чем же питались люди, чтобы выжить? Моя прабабушка Анна Семеновна Баранчикова, ее дети Валя, Катя, Саша вспоминали, что выжили благодаря пихтовой коре. С помощью ее спасались от цинги. Цинга – страшная болезнь: выпадают зубы, ноги сводит судорогой. Из пихтовой коры готовили отвар и пили. Ловить рыбу и дичь запрещалось. Еще на 12 человек, проживавших в землянке, был 1 мешок пшена, который тайно вывезли из Воронежа. Из этого пшена варили кашу, похлебку в большом самоваре. Ложки и тарелки вырезали из дерева. Пихтовую кору сушили, толкли, превращая в так называемую муку, и делали из нее лепешки. Вкус сахара и соли переселенцы забыли.

Охраны как таковой не было, но выходить за пределы переселения запрещалось. Погибая от голода, сбегали переселенцы в поисках пищи в коми деревни, нанимались в работники. У коменданта были свои «стукачи», которые докладывали ему о тех, кто сбежал в соседнюю деревню поменять какую-то вещь на хлеб. Многие ходили просто побираться, так как менять было нечего. Местных жителей мои бабушка и дедушка вспоминали с благодарностью. Часто они спасали от смерти спецпереселенцев.

Из воспоминаний А.С.Баранчикова: «Когда беглец возвращался в поселение, его ждала страшная кара. В наказание людей сажали на несколько дней в глубокую яму глубиной 10 метров. Оттуда долго доносились крики о помощи, потом они стихали, люди просто замерзали в яме». В этой яме побывал и мой дедушка, Георгий Иванович Дейкин, когда ему было 13 лет. Когда комендант уезжал на делянки в лес, люди вытаскивали мальчика из ямы, а по возвращении коменданта нарушителя режима опять сажали в могилу для живых.

Комендант следил, чтобы все были заняты работой, несмотря на все ухудшающееся здоровье переселенцев. На строительстве бараков и в лесу работали все в возрасте от двенадцати до шестидесяти лет. В этих бесчеловечных условиях степные пахари в непостижимо короткий срок, а именно за один год, построили восемь бараков. В каждой комнате селили по две семьи. После первой зимовки в землянках в живых осталось примерно 180 семей из 500. Бараки заселялись по правилу, введенному комендантом, – кто больше сделает кирпича для печей, та семья в первую очередь переселяется из землянки в барак. В нашем семейном архиве сохранился снимок барака, где жила семья моего прадеда, И.И.Дейкина. Следующую зиму зимовали уже в бараках. В первом построенном бараке устроили школу. Из Вологды прислали учителя, фамилия его была Капустин. Дети его очень любили. В школе были три классные комнаты. В первую смену занимались первый и третий классы, а во вторую смену – второй и четвертый. Учились писать, читать и петь. «У Никиты шито-крыто, глубоко зарыто жито…» Это значит, что, когда у семьи отбирали хлеб, «злодей Никита» спрятал хлеб, чтобы потом семья не умерла с голоду. Песни пели о «счастливом детстве».

Школа воспитывала из детей спецпереселенцев преданных советской власти строителей новой жизни. А как же родители реагировали на это? Родители, понимая, что жить детям предстоит при новой власти, руководствуясь инстинктом самосохранения, передоверили воспитание своих детей школе.

В 1932 году в поселке образовали сельхозартель, что-то вроде колхоза. С помощью сельхозартели руководство района решило спасти от вымирания спецпереселенцев, в то же время сельхозартель обязана была поставлять государству зерно, мясо, грибы, ягоды. В артель должны были записаться все раскулаченные. Были завезены несколько коров и лошадей. Лошади были взяты с лесозаготовок и были так же истощены, как и люди.

Дочь моего прадеда Ивана Игнатовича Дейкина, Анастасия Ивановна, вспоминала: «Наш отец летом пас лошадей на острове. Когда лошадь подыхала, после осмотра комиссией отец должен был обязательно лошадь захоронить. Я с братом Георгием ехала на лодке к отцу, и он выкапывал труп лошади, нарезал куски мяса, а мы с братом везли это мясо тайно домой. Если бы кто увидел это мясо, то отца судили бы за кражу. Дома мясо вымачивали и варили. Живот после этой еды вздувало, нас рвало».

В основном люди черпали силы из леса. Самым вкусным был конский щавель. Его собирали много и варили суп. Ели чернику, голубику, смородину. Если б не было этих ягод, в живых бы осталось еще меньше. А грибами многие травились, так как раньше степные жители их не видели и потому собирали грибы все подряд.

К 1934 году в основном все жители поселка работали в колхозе, но лес под пашни и луга продолжали корчевать. Постоянные лесозаготовительные бригады работали на делянках. Пахали землю уже на лошадях. Выходных в колхозе не было. Зарплату в колхозе не давали, а тем, кто работал в лесу, давали аванс – 3 рубля[5]. Отношение к спецпереселенцам было рабовладельческим, никаких освобождений по состоянию здоровья не было, только в крайнем случае.

В колхозе стало постепенно развиваться животноводство и растениеводство. В 1934 году отменили нормы выработки. Жить стало полегче. Разрешено было ловить рыбу, которой кишела река Печора. Мой дедушка вспоминал, что в колхозе выращивали рожь, ячмень, овес, горох, картофель, морковь, репу, капусту, турнепс – и это все было на больших полях, а не на грядках. Для детей лакомством была репа. Урожай делили на работающих.

Переселенцы знали, что есть будут зимой то, что сами вырастят. И они старались, старались, как раньше в Поволжье, Воронежской области, только еще больше, так как климат и земля здесь были совсем другие.

Примерно в 1936 году в колхозе стали получать за работу трудодни. Оказывается, российским крестьянам в течение десятилетий за их рожь, молоко, картошку, овес, мясо не платили ничего. Трудодень равнялся примерно пяти копейкам. Если в году 360 дней, то 5 копеек x 360 дней = 1800 копеек = 18 рублей в год – годовой заработок моих предков в колхозе. Школьники летом работали тоже в колхозе. За работу им платили конфетами «подушечки».

Сойюнский колхоз креп и стал одним из передовых колхозов района. По воспоминаниям Александра Семеновича Баранчикова перед войной колхоз обеспечивал себя продуктами полностью. В эти годы люди уже не голодали. Было построено три коровника, телятник, конюшня, пекарня, школа, детский сад, амбулатория, почта, магазин, молочная ферма, клуб. Все это давалось с большим трудом, до нормальной жизни было еще далеко. Детям спецпереселенцев, окончившим семилетнюю школу в соседнем поселке Ичет-Ди, было разрешено поступать в другие учебные заведения. Моя бабушка Валентина Семеновна Дейкина в 1937 году поступила в педагогическое училище имени Куратова в городе Сыктывкаре.

Жизнь, казалось, налаживалась. Но все так же при выходе из поселка надо было отмечаться у коменданта.

Таким образом, в 1931 году число спецпоселков в Коми АССР дошло до сорока шести. За год, в результате большой смертности, число спецпереселенцев сократилось более чем на 8000 человек.

В 1941 году началась война. Все ждали, что сразу всех мужчин заберут на фронт, но в первый год войны переселенцев на войну не брали – им, наверное, не доверяли. Только в 1942 году, когда наша армия понесла большие потери, начали и их забирать на фронт.

Из Коми АССР было призвано в армию 2589 человек «бывших спецпереселенцев»[6].

Мой дедушка Георгий Иванович Дейкин ушел на фронт в двадцатичетырехлетним осенью 1942 года. На войне он, сын кулака, получил право стать личностью. Перед войной режим внушал ему: «Ты — враг народа, сын кулака». Все это ушло с военным лихолетьем. Десятки односельчан моего дедушки тоже ушли на фронт.

Прощались на берегу у лодок. Женщины плакали. Матери, жены провожали своих сыновей и мужей. Кто из них вернется назад?

Теперь вся работа в поселке легла на плечи женщин и детей. Овощи, мясо отдавали на фронт, а сами питались тем, что вырастили на своем огороде. Уже через несколько месяцев стали приходить в поселок похоронки. Моему дедушке повезло, он вернулся после войны, дважды раненный, но живой.

О фронтовой судьбе деда рассказывает его красноармейская книжка под № 249. Она – свидетель войны 1941–1945 годов. Эта книжка была выдана деду 4 декабря 1942 года. На первой странице – звание и должность – сержант, командир отделения, 33-й отдельный саперный батальон 180-й Киевской дивизии. А вот отмечены две специальности, только одна до призыва в армию – плотник, а другая военная – сапер. Дедушка вспоминал: «Вся моя военная служба была связана с 33-м саперным батальоном. Место работы сапера всегда передовая, а чаще – впереди нее. Подготовить все возможные оборонительные укрепления, укрытия, навести переправы или разрушить их, разминировать поля, или наоборот, заминировать. И всегда под огнем, хоть на суше, хоть в воде».

Мой дед участвовал в боях за освобождение города Воронежа, в 1943 году воевал на Курской дуге. В красноармейской книжке отмечено, где воевал дедушка: Воронежский фронт, 1-й Украинский фронт, 2-й Украинский фронт.

Передо мной лежит пожелтевший от времени лист бумаги. Это боевая характеристика деда. Командир Курганов 21 июня 1945 года пишет: «Старшина Дейкин Г.И. – смелый, решительный в бою, заботится о бойцах. Его рота за период марша никогда не была отстающей…»

И вот еще военный документ — удостоверение, выданное командиром части. В нем перечислены благодарности (их более двадцати) за освобождение Украины, Венгрии, Чехословакии, Румынии, Польши, Германии, Австрии.

Мой дедушка прошел свой фронтовой путь от Воронежа до Австрии. Всю географию Европы дед «перелистал пешком» в шинели и солдатских сапогах.

В свой поселок Сой-Ю он вернулся в 1947 году. На груди у него сияли орден Славы, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», медали за освобождение столиц европейских государств. Много спецпереселенцев этого поселка погибло за родину, не помня зла.

Моя бабушка, Баранчикова Валентина Семеновна, закончила в 1940 году Сыктывкарское педагогическое училище имени Куратова. Из первой записи в ее трудовой книжке я узнаю, что в августе 1940 года она была направлена на работу в детский дом спецпоселка Ичет-Ди. Он располагался напротив поселка Сой-Ю, на другом берегу реки Печоры. Детский дом был создан еще в 1933 году, но сначала это было общежитие для сирот. Много детей спецпереселенцев остались сиротами. Во время войны жильцов в детском доме прибавилось: в спецпоселки Сой-Ю и Ичет-Ди были привезены семьи немцев с Поволжья, жителей Западной Украины, Прибалтики. Их привезли согласно инструкции правительства. К 1939 году план по заготовке леса республика не выполнила, и руководство Коми АССР, вместо того чтобы улучшить условия труда и быт спецпереселенцев, запрашивает из Москвы новую дополнительную рабочую силу. В 1940 году эти запросы начинают удовлетворяться за счет сосланных из Западной Украины и Белоруссии. А потом советских немцев, живших в России два века, обвинили в сотрудничестве с фашистами и депортировали на Север, а также в Сибирь и Казахстан. Снова, как и в 30-е годы в моей стране произошло насильственное изгнание десятков тысяч людей из родных мест. Вот тогда и пополнился детский дом в поселке Ичет-Ди детьми новых переселенцев.

В 1943 году моя бабушка была направлена работать учителем в начальную школу в поселок Кодачи. Там она учила немецких детей. Горько было смотреть на этих голодных, разутых и раздетых учеников. На уроках писали на обрывках газет, а в основном все уроки проходили в устной форме. После уроков учительница (двадцать два года) вместе с учениками семи-десяти лет ехали в лес за дровами для школы. Моя бабушка еле выпрашивала у председателя сельсовета лошадь с санями. В лесу учительница рубила деревья, дети таскали их к саням. Лошадь с нагруженными санями проваливалась в снегу. Приходилось тащить ее за уздцы. Бабушка жила в маленькой комнатушке при школе, электричество заменяла керосиновая лампа. С вечера и всю ночь в школе хозяйничали крысы. Бабушка удивлялась, почему их так много, ведь в школе есть было нечего. Единственный мешочек с хлебом и картошкой учительница подвешивала к потолку. Туда крысы добраться не могли.

В 1942 году был издан приказ НКВД СССР № 002303 «О снятии с учета трудссылки трудпереселенцев, призванных в Красную Армию, и членов их семей». Но в семье моего прадеда И.И.Дейкина с учета никто в 1942–1943 годах снят не был, хотя на фронт ушел его сын Георгий. В семье прадеда С.А.Баранчикова в 1942 году была снята с учета только дочь Екатерина. Приказ НКВД СССР выполнялся не полностью.

Первые годы после войны были тяжелыми, как и по всей стране. Короткое северное лето 1946 года дало плохой урожай, и опять люди жили впроголодь.

В 1946 году 28 сентября выходит приказ МВД СССР и Прокуратуры СССР № 00868/208СС «О порядке освобождения из спецпоселений спецпереселенцев бывших кулаков»[7].

В поселок Сой-Ю стали возвращаться фронтовики. С их приходом жизнь в поселке оживилась. Мой дедушка, Г.И.Дейкин, вернувшись с войны, работал заведующим молочной фермой в поселке Сой-Ю вплоть до 1960 года.

В 1947 году были сняты с учета спецпоселения мои прадед Иван Игнатович Дейкин и его жена Ирина Кирилловна. В этом же году, после семнадцатилетней разлуки, они увидят своих старших сыновей – Костю и Ивана. Сыновья приедут к родителям в поселок Сой-Ю прямо с фронта.

В поселке строгий надзор за спецпереселенцами слабел, увеличили пайки работающим в лесу, в колхозе стали больше давать на трудодни. В 1947 году появилось радио. Первый репродуктор был в виде большой черной тарелки, которая располагалась на столбе в центре поселка. Чтобы «оно говорило», нужен был электрический ток, и для этого поставили так называемый «ветряк», при помощи которого, при ветре, заряжали аккумуляторы.

В 1949 году в поселке появилось освещение. Свет давал локомобиль. А в начале 50-х годов организовался лесопункт и появилась дизельная электростанция. Лампочки в домах светили до 11 часов вечера.

13 августа 1954 года вышло постановление Совмина СССР № 1738-789СС «О снятии ограничений по спецпереселению с бывших кулаков и других лиц»[8]. Этим документом, наконец-то, снимался надзор комендатуры со всех переселенцев. Многие жители стали уезжать к себе на родину – в Воронежскую область и в Поволжье. Но не у всех хватило сил начать все заново. Кто-то пустил свои корни уже на этой северной земле. Дети моих прадедов обзавелись семьями.

В 1955 году мой дедушка Георгий Иванович Дейкин женился на Валентине Семеновне Баранчиковой. У них росли дети: сын Егор, дочери Маргарита и Людмила (моя мама). В этом же году моей бабушке Валентине Семеновне была вручена медаль «За трудовое отличие».

В 1959 году семья Г.И.Дейкина. переезжает в село Дутово, которое быстрыми темпами разрасталось за счет приезжавших лесозаготовителей. В этом селе есть школа-десятилетка, в которой моя бабушка проработала до 1972 года. В 1961 году Валентине Семеновне Дейкиной присвоено звание «Заслуженный учитель РСФСР». Тридцать пять лет проработала моя бабушка учительницей начальных классов.

Дедушка, Георгий Иванович Дейкин, до 1972 года работал председателем Дутовского сельпо. В 1972 году его семья переехала в Ухту, где дедушка работал в автотранспортном предприятии плотником. За многолетний труд ему вручили медаль «Ветеран труда».

Но вернемся в 1961 год. В этот год потрясенный мир, глядя в небо, говорил на всех языках два русских слова: «Юрий Гагарин». В этот же год произошла денежная реформа. Но в то же время в России произошло одно из главных событий, которое совершилось без шума. Именно в этот год, я считаю, в России началась отмена крепостного права. Большая часть населения страны, приписанная к колхозам вместе с коровами и лошадьми, инвентарем, стала получать паспорта, а вместе с ними – право на гражданство, как ровно сто лет тому назад. Мой прадед Иван Игнатович Дейкин в 79 лет тоже получил паспорт, только он его не смог увидеть, так как был к тому времени уже три года слепым: голод не прошел для него даром.

А прадед Семен Акимович Баранчиков так и не дожил до своего раскрепощения – он умер в 1955 году.

Село Сой-Ю постепенно погибало. Умирало оно медленно. Умирало, хотя жизнь еще теплилась, пока живы были старики, которые в 1931 году выкопали здесь первую землянку. Но вот не стало стариков, их дети, внуки стали уезжать из села. Единственная начальная школа не могла удовлетворить желание молодежи учиться. Среднее и высшее образование имело высокий престиж, и это способствовало тому, что основная часть молодежи устремилась сначала в Дутовскую среднюю школу, а потом – в города, в техникумы, в институты.

В 1972 году поселок Сой-Ю был ликвидирован. Как многие тысячи сел и деревень, он оказался в числе неперспективных. Для жителей поселка, особенно стариков, гибель этого острова жизни была сродни смерти близкого человека. Родственный по возникновению соседний спецпоселок Ичет-Ди был ликвидирован в 1961 году. Сейчас на месте этого поселка стоит памятный знак жертвам репрессий 30–40-х годов. В 1996 году съехались туда со всех уголков страны бывшие ичетдинцы и сойюнцы.

В историческом атласе Республики Коми, изданном в 1997 году, на карте Коми АССР 30-х годов я не нашла спецпоселков Сой-Ю и Ичет-Ди. Их стерли с лица земли и забыли нанести на историческую карту. Я считаю, такие поселки забывать нельзя, это история нашей республики, нашей страны.

Летом 2000 года я побывала на месте, где родилась моя мама , где тридцать лет назад был поселок Сой-Ю. Сейчас там большое поле, шумит вокруг лес и только кладбище напоминает о том, что на этом месте на протяжении сорока двух лет жили люди. Здесь похоронены мои предки, потомственные русские крестьяне: прадеды Семен Акимович Баранчиков и Иван Игнатович Дейкин, прабабушка Ирина Кирилловна Дейкина. Их судьбы навсегда остались связаны с поселком, который они создали.

Я считаю, что мои предки внесли большой вклад в развитие России. Но при этом государство далеко не всегда отвечало им взаимностью. Лишь через шестьдесят лет, когда 18 октября 1991 года вышел Закон РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий», родина «простила» Дейкина Ивана Игнатовича и Баранчикова Семена Акимовича, а также их детей. Все – реабилитированы.

Мое поколение начинает летопись нового века. И мы должны перенести настоящую, невыдуманную историю нашей страны в этот век и передать ее другому поколению.

---

[1] Доброженко Г.Ф., Шабалова Л.С. О работе комиссии ЦК ВКП(б) по проверке списков раскулаченных хозяйств, высланных в северный край (апрель–май 1930 г.) // Проблемы истории репрессивной политики на Европейском Севере России (1917–1956 гг.). Сыктывкар, 1993. С. 10.

[2] Игнатова Н. Спецпереселенцы в Республике Коми в 30–40 гг. / Корни травы. Общество «Мемориал». Фонд им. Генриха Бёлля. М.: Звенья, 1996. С. 23.

[3] Сажин И. Кулаки. Сыктывкар, 1997. С. 10.

[4] Сажин И. Кулаки. С. 30.

[5] Сажин И. Кулаки. С. 50.

[6] Сажин И. Кулаки. С. 43.

[7] Сажин И. Кулаки. С. 66.

[8] Покаяние: Мартиролог. Т. 1 / Сост. Г.В. Невский. Сыктывкар, 1998. С. 123.