2 июня 2009

Юлия Нестерук «Дерево жизни»

Рубрика Россия многонациональная
Псковская обл., г.Великие Луки, гимназия, 9-й класс
Руководитель И.В. Буйко
Третье место

В своей работе я пыталась сопоставить историю моей семьи с историческими событиями, связавшими в один узел судьбы двух народов в ХХ веке: это крестьянская жизнь в советской и панской Белоруссии в начале 30-х, процесс воссоединения – 1939 год, репрессии сталинщины, трагические страницы войны 1941–1945 годов, послевоенная жизнь, полная борьбы за выживание и достойную жизнь своих детей.

Хочется привести слова Алеся Адамовича, которые обращены к нашим народам:

«В эпоху разгула страстей, не самых гуманных, очень важно нам, белорусам (читай – русским), сохранить чувство уравновешенности, достоинства, объективности и уважения к интересам, взглядам исторических соседей – ведь это всегда характеризовало и народ наш, и интеллигенцию…».

Сенонежские-Войнович

Моя бабушка Юзефа Ивановна в детстве носила фамилию Сенонежская-Войнович. Ее отец Ясь Игнатович происходил из дворянской или, как говорят в Белоруссии, шляхетской семьи, которая придерживалась католического вероисповедания. Вся семья приняла активное участие в последнем белорусско-польском восстании против российского царизма в 1863 году, проходившем под девизом: «За вашу и нашу свободу!»

После разгрома восстания мои родные были высланы вместе с семьями и лишились своего родового имения – деревни Сеножатки в Рогачевском уезде на Гомельщине. Впоследствии им удалось вернуться на родину, но преследования не прекращались: им так и не разрешили иметь собственность, – они не могли владеть землей, а только арендовали ее. Те, кто принимал православие, свои привилегии восстанавливали. Несмотря на притеснения со стороны властей, жили шляхтичи достаточно зажиточно: имели рабочий скот, сельскохозяйственную технику, нанимали работников, давали образование детям. Юные шляхетки выходили замуж в города: две сестры деда по отцу Галины Эдуардовны Антона Сенонежского жили в моем городе Великие Луки.

Моя прабабушка Юзефа Ивановна Граховская, родившаяся в первые годы ХХ века, хорошо помнила революционные события: тогда пропала большая часть семейных сбережений. Ее отец – Ясь (Иван) Игнатович – хранил их в сторублевых бумажках – «катьках». Юзефа Ивановна вспоминала, как в 1917 году ездила с отцом в тогдашнюю столицу белорусского края город Вильно и как отец не захотел разрезать лист новых «керенок», чтобы купить ей золотое колечко. Через пару месяцев «керенки» превратились в бумагу.

Юзефа Ивановна в начале 20-х годов вышла замуж за Эдуарда Антоновича Сенонежского. Тогда еще не было колхозов. В соседних Антушах действовал костел, в котором молодые венчались. У Эдуарда Антоновича родителей в живых уже не было; на руках у него оставались две младшие сестры – Ядя и Янька.

Коллективизация

Семьи увеличивались: в 1927 году у Эдуарда и Юзефы родились Феликса, а затем Галина, моя бабушка. Началась коллективизация. Галина Эдуардовна помнит, как забирали у ее дедушки Ивана Игнатовича сельскохозяйственную технику: молотилку, веялку, привод и другие машины, скот. Дедушка даже не вышел на улицу, а стоял в доме около окна и плакал.

Коллективизация изменила лицо деревни. В старых Сеножатках дома окружали высокие сплошные заборы с дощатыми воротами. Дворы были окружены сараями, поветями, амбарами, погребами. За дворами начинались сады, а за садами стояли гумна, куда свозили рожь, пшеницу и лен для обработки. При коллективизации забирали не только скот и сельхозинвентарь – разбирали и вывозили постройки. Эдуард Сеноженский в начале 30-х годов был призван на военные сборы, в кавалерию. Была поздняя осень, он сильно простудился, вернулся со сборов совершенно больным. Позднее, когда болезнь уже прогрессировала, из-за Рождества поездку в Рогачев, в больницу, отложили, и Эдуард Сеноженский умер в возрасте около тридцати лет. Юзефа Ивановна осталась одна с двумя маленькими дочерьми и двумя девочками-подростками – сестрами мужа, круглыми сиротами.

Через несколько лет моя прабабушка вышла замуж за дальнего родственника своего первого мужа Граховского Ивана, который был сыном лесника. Его детство прошло на лесном кордоне, он не посещал школу, и начальное образование дали ему сами родители. Человек он был добрый и приветливый. Как и все, работал в колхозе. Несмотря на трудности того времени – работали в колхозе практически за бесплатно, за «палочки», – Иван Граховский выписал лес и начал перестраивать дом. У них с Юзефой Ивановной родилась дочь Анна, а еще через несколько лет – мальчик, который умер в младенческом возрасте. Подросли и вышли замуж младшие сестры Эдуарда Ядя и Яня. Пошла в школу Феликса. Она посещала польскую школу в Антушах, которую разместили в закрытом костеле. Там учились дети-католики из окрестных деревень и хуторов. В школе был очень хороший подбор учителей, преподавали музыку – было фортепиано, струнные и духовые инструменты. Однако в середине 30-х годов с герба Белоруссии исчезли ленты, написанные на польском и еврейском языках. Национальные школы начали закрывать. Закрыли школу и в Антушах. Началась русификация республики, национальная интеллигенция подверглась репрессиям/

Репрессии

«Красное колесо» репрессий жестоко прокатилось по Сеножаткам, раздавив десятки судеб. В Сеножатках всегда была непростая ситуация, поскольку жители их делились на три различные группы, которые имели свои отдельные кладбища, школы, исповедовали свои религии. Во-первых, это были белорусы, католики и православные, шляхта и, во-вторых, «мужики». Тут основное различие было религиозным, шляхта знала польский язык, молилась в костеле, сохраняла кое-какие «шляхетские» традиции и несколько свысока посматривала на «мужиков». Но в быту «шляхта» пользовалась тем же белорусским языком, работала на тех же полях рядом с «мужиками» – после революции имущественное расслоение между «шляхтой» и «мужиками» сгладилось. Происходило и постепенное смешение этих групп: браки между «шляхтичами» и «мужиками» были делом обычным, особенно в советские годы. Очень изолированно от двух первых групп жили россияне-староверы. Они жили компактно на своем конце деревни. Разговаривали на старорусском языке, на том же, что и их предки, убежавшие в Литву от религиозных гонений несколько столетий назад. Их одежда – длинные рубахи, широкие шаровары; внешность – все мужчины носили длинные бороды; обычаи – совместное мытье в бане всех взрослых и детей, миска, из которой поел православный или католик, отдавалась собаке, кружка, из которой попил «нечистый», выбрасывалась – все это очень отличалось от нравов остального населения. Браки староверы в дореволюционные и предвоенные годы заключали только между собою. Конфессиональные различия не способствовали сплочению деревни, в которой всегда «свои» противопоставлялись «чужим».

Когда начались репрессии в стране, в Рогачевский НКВД из Сеножаток одно за другим начали поступать заявления, что католики поддерживают связь с Польшей, планируют диверсии против советской власти. Писала одна небольшая группка людей – отбившиеся от своих обычаев староверы. Собирались в бане, распивали спиртное и сочиняли доносы. Одним из первых забрали Яна Козла, пришлого, не имевшего в деревне родственников. Потом наступила очередь Сеноженских, Граховских, Рудковских, Михайловских, Витковских… У Юзефы Ивановны забрали двух родных братьев Александра и Игната. Оба были через месяц расстреляны в Гомеле. У Александра осталось четверо детей, у Игната – двое. Забирали кузенов, племянников. Буквально за два года мужчин-католиков не осталось: в Сеножатках и на близлежащих хуторах забрали 58 человек. Ни один из них живым не вернулся. Последним взяли мужа Юзефы Ивановны Ивана Граховского.

Когда приехали за Иваном Граховским, его дома не было: у колхоза были большие сенокосы в пойме Днепра, в нескольких десятках километров от Сеножаток, где он и работал. Юзефа Ивановна собрала белье, теплые вещи, еду и поехала с энкавэдэшниками. Весть о своем аресте Иван встретил спокойно. Хотя до конца не верил в это, но, видно, уже давно мысленно представлял свою участь. Поскольку он был потный и грязный от работы, попросил разрешить искупаться в Днепре. Энкавэдэшники, видимо, сами понимали, какой «враг» этот крестьянин, поэтому легко согласились. Иван доплыл до середины достаточно широкого на Гомельщине Днепра. Кто знает, какие мысли были у него в голове, но куда бежать в этой стране, да еще когда в заложниках остаются твои близкие? Поплыл к берегу, навстречу своей судьбе. Грехи ему приписали не самые жуткие, дали 15 лет. Юзефа Ивановна еще успела получить от него несколько писем. Отправляла посылки с продуктами, теплыми вещами. Потом началась война. Уже после войны удалось выяснить, что жизнь Ивана оборвалась в 1943 году, где-то под Воркутой.

Довоенная жизнь была тяжелой. Помогали родители Юзефы Ивановны – Иван Игнатович и Юлия Александровна: старики держали коз и снабжали молоком по очереди семьи своих внезапно осиротевших внуков. Потом Юзефа Ивановна продала кое-что из семейных вещей и приобрела телочку, которая стала коровой-кормилицей. Правда, сенокоса колхоз не давал, и лето для семьи превращалось в сплошную борьбу за заготовку сена, по болотам и неудобъям серпами жали и сушили траву. В колхозе работала Юзефа Ивановна за «палочки», за все труды выдавали несколько мешков сорного зерна. Когда что-то удавалось продать, за крупой – ячменной сечкой – ездили в далекий Минск. За хлебом пешком за 25 км ходили в Рогачев. Еще до революции сестра Юзефы Ивановны Феликса вышла замуж за одного из богатейших людей Рогачева – инженера Алексея Рябова. Многочисленные его дома после революции были конфискованы, хотя сам Рябов репрессий избежал. Советскую власть он не любил, ни дня при ней не работал, но детям образование дать успел, и все они работали учителями, медиками, инженерами. Они старались помочь своим деревенским родственникам: стояли в очередях за хлебом, доставляли его в Сеножатки. Во время войны, когда в деревне выжить было все же легче, уже моя прабабушка помогала, чем могла, сестре и ее детям.

Война

Война докатилась до Сеножаток очень быстро: немецкие войска появились уже в начале июля. В районе Сеножаток наши части дали немцам бой со стороны железнодорожной станции Красный берег. Окопавшихся пехотинцев поддерживал огнем бронепоезд, но сопротивлялись наши войска недолго и отступили за Днепр, где спешно готовился оборонительный рубеж. Когда начался бой, Юзефа Ивановна с детьми покинула деревню. Все ценные вещи уже были предварительно спрятаны: закопаны в саду. Через несколько дней она вернулась в деревню, занятую немцами. Часть из них устроилась в доме Юзефы Ивановны. Полов и большей части дверей не было: они пошли на укрепление степ блиндажей и окопов. Почти всю живность уничтожили. Гусей, которыми славились Сеножатки, солдаты стреляли из винтовок и автоматов. Настроение у немцев было приподнятое, много смеялись, играли на губных гармошках и раздавали детям еду, если те чистили им картошку. Запомнились длинные, укрепленные жердями ровики – немецкие туалеты, где солдаты, держась за жердочку, десятками, не стесняясь местных жителей, сидели часами под летним солнцем и читали газеты. Ночью Юзефа Ивановна с ножом пробралась в свой сарай и зарезала двух молочных поросят. Раньше сама она не могла зарезать даже курицу, просила отца или соседей, но теперь надо было кормить детей и было обидно видеть, как все пропадает. Через несколько дней в деревне снова начался бой, и немцы отступили. Это было знаменитое контрнаступление 63-го стрелкового корпуса под командованием комкора Л.Г.Петровского, который форсировал Днепр, освободил города Рогачев и Жлобин и начал успешно продвигаться на Бобруйск. Однако скоро немцы начали теснить наши войска, и где-то в середине августа сопротивление Красной Армии было сломлено, и началась оккупация, которая продлилась в Сеножатках около трех лет.

Когда началась война, старшей дочери Юзефы Ивановны Феликсе было четырнадцать лет, Галине – двенадцать, Анне – пять. Моя бабушка, Галина Эдуардовна, войну помнит хорошо. Когда фронт ушел на восток, вернулись в деревню: собирали по блиндажам доски и двери, восстанавливали дом. Заготавливали на заброшенных колхозных полях продукты: нужно было готовиться к зиме. Оккупационные власти устроили что-то вроде колхоза, приходилось работать и на немцев. Сеножатки стали местом беспокойным: близость Днепра, шоссейная дорога способствовали тому, что в деревне постоянно квартировали кроме немцев какие-то части: венгры, и финны, и румыны, и итальянцы. Венгры и финны оставили о себе недобрую память, румыны были незлобивы, а итальянцы – веселы и приветливы.

В сараях у Юзефы Ивановны была оборудована аккумуляторная мастерская. Распоряжался в ней пожилой немецкий офицер, который жил в доме Юзефы Ивановны с еще несколькими сержантами и солдатами. Уживались хорошо. К девушкам немцы не приставали. Даже делились пайком, хотя гастрономические пристрастия не всегда совпадали: сырой мясной фарш с хлебом – могли есть только немцы.

Когда наши войска в 1944 году вышли к Днепру, Сеножатки оказались в ближайшем тылу немецкой обороны и были переполнены отступающими частями. Наша авиация бомбила деревню, несколько жителей погибло прямо в своих домах. Перед самым освобождением в Сеножатках стояли власовцы. Наши наступали, и было видно, как неспокойно у власовцев на душе. Они сами искали повод поговорить с местными, оправдывались, обьясняли, почему оказались на стороне немцев. Галине Эдуардовне запомнился молодой паренек, бывший лейтенант Красной Армии. Отходили власовцы в сторону Бобруйска. Их судьбу предугадать несложно: они оказались в бобруйском котле и, судя по всему, были расстреляны передовыми частями Красной Армии, которые в плен власовцев тогда не брали.

Пришлось поволноваться и за Феликсу: немцы увезли ее с несколькими десятками молодых женщин и девушек рыть окопы. Уже в Сеножатку пришли наши части, на лугу за деревней устроили аэродром для ночных бомбардировщиков У-2, а Феликсы и других девушек все еще не было. Дней через десять они, наконец, появились. Увезли их достаточно далеко, но после одной из бомбежек, когда все разбежались из колонны, они не стали возвращаться к своей машине, а отправились домой.

После войны

Никакой школы в Сеножатках во время оккупации не было, а семилетку заканчивать было необходимо. Это был единственный шанс пойти учиться дальше и вырваться из колхоза. Воспользовавшись тем, что все документы сгорели вместе с сельсоветом, Юзефа Ивановна выправила своим старшим дочкам новые документы, по которым они стали на три года младше, и можно было не смущаясь садиться за парту. Правда, истинный возраст ни для кого из деревенских секретом не был, но это – для деревенских. Семилетку закончили быстро, а дальше так и шли по жизни с обновленной биографией. Уже перед выходом на пенсию пришлось восстанавливать утерянные годы. После окончания семилетки Галина Эдуардовна поступила в Бобруйское педучилище. Феликса Эдуардовна закончила бухгалтерские курсы и работала в соседней деревне Побалово в производственной артели. Через несколько лет она вышла замуж за бывшего партизана и фронтовика Николая Городецкого и перебралась к мужу в Рогачев.

Бобруйск был сильно разрушен во время войны. В общежитии училища мест не хватало, и Галина Эдуардовна вначале жила у дальних родственников, а потом снимала квартиру. К занятиям готовиться было сложно, не хватало учебников, и учащиеся бегали вечерами друг к другу по всему Бобруйску, чтобы получить в обозначенное время нужную книгу. Прошло два года учебы, и неожиданно Бобруйское училище реорганизовали в учительский институт. Учащихся распределили по другим училищам, одна из подруг Галины Эдуардовны собралась ехать в Брестское педучилище, по месту жительства своего брата, и начала агитировать подружек ехать в Брест. Несколько девушек согласились, среди них была и моя бабушка. В Бресте Галине Эдуардовне понравилось. Всех девушек поселили в общежитие. Брестское педучилище было лучше обустроено, чем Бобруйское. Девушки не голодали, в студенческой столовой учащихся кормили в долг, записывали долги в тетрадку, до лучших времен, пока не появлялись деньги.

После окончания педучилища мою бабушку Галину Эдуардовну отправили по распределению в деревню Новоселки Дывинского района, где она работала преподавателем начальных классов.

Нестеруки

Нестерук Василий Кириллович, мой дедушка, родился в 1924 году в большой крестьянской семье. У его отца, Кирилла Николаевича, и матери, Елены Никитичны, было девять детей, но совершеннолетия достигли только шестеро: Федор, Нина, Надежда, Алина, Василий и Валентина.

В те годы Западная Белоруссия находилась в составе Польши – буржуазной республики. Семья дедушки, как и остальные жители села Свекличи, трудилась на земле, которой у нее было несколько гектаров, – сеяли лен, рожь, пшеницу, держали домашний скот. Многие дедушкины односельчане вынуждены были уезжать на заработки, – чаще всего уезжали в Северную и Южную Америку, но работали и во многих европейских странах, добирались и до далекой Австралии. Большинство молодых, не отягощенных семьями, находили в заморских землях новую родину, семейные же, в подавляющем большинстве, заработав необходимую сумму, возвращались назад к крестьянскому труду. Так же поступил и мой прадед Кирилл, которому работа в Америке помогла поправить финансовые дела. В семейном альбоме хранится его американская фотография: щеголеватый, одетый с иголочки господин в котелке и с тростью в обществе еще двух таких же «господ» – своих односельчан… Как и большая часть крестьян на Брестчине, мой прадед Кирилл Николаевич был православным, к своей вере он относился очень серьезно и не зря избирался церковным старостой. В те годы в Польше православным было тяжело – ощущалась дискриминация по религиозному признаку, и занять даже самую небольшую должность православному было практически невозможно. Однако католиками становились единицы, несмотря на все получаемые от польского государства блага.

Мой дедушка, Василий Кириллович, учился в польской школе. Начальное образование было обязательным: если ребенок не посещал школу, родителей штрафовали. Учеба дедушке давалась легко. Правда, с тринадцати лет ее пришлось совмещать с тяжелым крестьянским трудом: дедушка остался единственным мужчиной в доме. Старший брат Федор женился и жил самостоятельно, а тут внезапно умер Кирилл Николаевич, отец деда. После его смерти выяснилось, что он оставил семье серьезные долги.

На неокрепшие дедушкины плечи легла работа по ведению большого крестьянского хозяйства, о найме каких-то работников не было и речи, каждый сэкономленный злотый уходил на уплату долгов и налогов.

Воссоединение Белоруссии

В сентябре 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. Поляки мужественно оборонялись, но силы были неравные. В конце сентября на Брестчину вошли советские войска. Многие их приветствовали, но польское население считало оккупантами и сопротивлялось, как могло. В Антополе сожгли красноармейский танк с экипажем. Однако серьезных боев не было, Польша капитулировала. В Бресте начались совместные красноармейские и фашистские парады. Пока не установился порядок, смена власти всколыхнула все низкое, что было в тогдашнем народе: нашлись люди из местных, которые отлавливали мечущихся польских беженцев и, если они не оказывались социально близкими (а это проверялось наличием мозолей на руках), грабили, а то и просто убивали.

К красноармейцам местное население относилось благожелательно, однако вера в мощь Советского Союза была подорвана уже при первых встречах с освободителями: после франтоватых польских жолнеров с их четырехугольными фуражками и безупречной выправкой, красноармейцы в обмотках, с трехлинейками, с веревками вместо нормальной упряжи на лошадях, производили довольно жалкое впечатление.

В 1939 году школа, которую посещал дедушка, стала русской, появились новые учителя, взамен куда-то исчезнувших поляков. На стену повесили портрет вождя. В хозяйстве по-прежнему нужно было много работать: взамен польских налогов появились налоги советские. «Закрутил Сталин ус, давай хлеба, белорус, // Подтянул Сталин пас, давай сала и колбас!» – начали сочинять новые частушки и петь по углам белорусские мужики. О колхозах пока ходили только разговоры, но наиболее зажиточных мужиков уже начали забирать в НКВД, арестовывали и оставшихся поляков.

Какое их ожидает светлое будущее, свекличане увидели после того, как за околицей деревни красноармейцы начали строить полевой аэродром. На строительство аэродрома и дороги к нему были пригнаны заключенные – жалкие, оборванные и истощенные женщины и подростки из мордовских и чувашских деревень. Местное население подкармливало несчастных и из бесед с ними узнавало и об их провинностях, основной из которых был сбор колосков после уборки на колхозных полях. В деревенских домах испуганно зашептались.

Война

Начало Отечественной войны дедушка встретил шестнадцатилетним. Уже 23 июня немцы были в Антополе. В деревне из местных были назначены староста и агроном. В Антополе начал формироваться полицейский гарнизон, подался в полицейские и кое-кто из местных. В болотистых лесах, начинавшихся прямо за Свекличами, нашли убежище партизаны. Появились проблемы с продуктами: кроме поставок немецкой армии, которые староста закрепил за каждым двором, тот же староста назначал, кто и сколько должен поставлять продуктов партизанам, которые регулярно появлялись ночами в деревне. Так что крестьянской работы не убавилось. Но снова заработала сельская школа, и дедушка начал выкраивать время для посещения занятий. Однако весной 1942 года в деревню нагрянул гебитскомиссар из уездного Кобрина, который постановил школу запретить, а всех великовозрастных учеников отправить на работу в Германию. Семиклассникам предложили доучиться экстерном и сдать экзамены об окончании семилетки, такой возможностью дедушка не воспользовался, – слишком много было забот по хозяйству. А те его сверстники, что получили немецкие аттестаты об окончании школы, в 1944 году после освобождения получили бронь от армии и были поставлены сельскими учителями… Угроза попасть на работы в Германию была реальной. В центре Антополя и сейчас стоят кирпичные еврейские лавки, образующие плотное каре с широким двором по центру, в который ведет несколько проездов, закрывающихся железными воротами. Вот там и был устроен немцами и полицейскими концентрационный лагерь, в котором собирали молодежь для отправки в Германию, содержали заложников и пленных партизан. Два раза побывал там и дедушка.

Первый раз его отобрали в числе других для работы в Германии, но накануне отправки деревенская знахарка бабка Ганна, дедова родственница, натерла паренька какой-то едкой жидкостью и он покрылся жуткими язвами. Немец доктор дедушку Васю из числа остарбайтеров тут же исключил и от греха подальше, чтобы остальных не заразил, отправил домой.

Вторая история могла окончиться печальнее: партизаны устроили немцам и полицаям в Свекличах ловушку. Однажды, среди бела дня, в деревне появились двое партизан. Кто-то об этом дал знать немцам. До их гарнизона в Антополе было всего три километра, еще ближе, в полутора километрах, железная дорога, которую охраняли венгры. Так что скоро из Антополя появилось несколько телег с немцами и полицейскими, надеялись захватить легкую добычу, а попали в хорошо организованную партизанскую засаду и понесли тяжелые потери.

После этого случая в Свекличах забрали в заложники пятьдесят мужчин и подростков, в том числе и дедушку. Два месяца отсидел он в лагере, кормились только тем, что удавалось передать родственникам. Но в конце концов заложников отпустили.

Немецкие порядки

После того, как евреев согнали в гетто, еврейские дома стояли пустые. Кое-кто из местных решил поживиться. Одного из мужиков немцы поймали с еврейской периной. Он тут же был публично повешен при большом стечении народа. Три раза он срывался, веревка оказалась некачественной. В конце концов, с одной из крестьянских телег сняли вожжи и повесили мародера на вожжах. Немцы были скоры на расправу и застрелить могли без всяких судов. Особо доставалось людям, связанным с партизанами.

В 1942 году в саду рядом с дорогой из Антополя в Свекличи немцы и полицейские расстреляли несколько десятков человек: свадьбу, которая возвращалась после венчания в Антопольской церкви в свою деревню Андринка, расположенную на территории, контролируемой партизанами.

Среди жителей Свеклич никто не пошел служить в немецкую полицию. Не было среди свекличан и партизан, только Софья Швараб, вышедшая замуж в соседнюю деревню Полесье, ушла с мужем в партизаны. Ранней весной 1944 года, когда фронт стал приближаться, для уничтожения партизан у себя в тылу немцы применили войсковые части и технику. Партизаны в распутицу вынуждены были скрываться в непроходимых болотах. В это время Софья вернулась в материнский дом к себе в деревню. Конечно, о ее приходе знали и староста с агрономом, и все сельчане. Но никто ее не выдал, хотя немецкий гарнизон находился всего в трех километрах от деревни в Антополе. Софья дождалась в Свекличах прихода наших войск.

Освобождение

Освободили Свекличи летом 1944 года. К моменту прихода Красной Армии дедушке исполнилось 18 лет и его сразу же призвали. Был призван и его старший брат Федор, у которого остались три маленькие дочки.

Нехитрую солдатскую науку дедушка постигал недолго, всего несколько месяцев. И вскоре военный эшелон повез дедушку назад, на запад. На коротких стоянках солдаты умудрялись готовить себе горячую пищу, разбирая на дрова заборы и строения и опустошая окрестные огороды… И, наконец фронт – плацдарм за Вислой шириной в несколько километров, насквозь простреливаемый немцами. Должность досталась дедушке тяжелая – связной между батальоном и ротами. Ночью и днем, под обстрелами и бомбежками, под огнем снайперов носил он донесения от комбата ротным командирам и обратно. Понятно, что в таком месте служба не могла быть долгой. Однажды, дней через сорок после того, как дедушка попал на передовую, он возвращался из роты в штаб батальона, перебегая, как обычно, от воронки к воронке. И вдруг раздался взрыв, и боль пронзила все тело: осколок снаряда разворотил дедушке правое бедро, перебив бедренный нерв. Кое-как дедушка дополз к своим, где ему сделали перевязку. И тут ему повезло: наш подбитый танк с заклинившей башней возвращался в тыл, на ту, нашу сторону Вислы, и танкисты взяли раненого на броню. Потом операция в медсанбате, где хирург рискнул и не стал ампутировать ногу молоденькому бойцу. А потом медико-санитарный поезд, медленно ползущий на восток. Легкораненые, обменивавшие свою амуницию и одежду тяжелораненых солдат на продукты и самогон у предприимчивых польских крестьян. На каком-то польском полустанке остались дедовы лендлизовские американские ботинки из желтой кожи на толстой подошве.

Затем госпиталь в Западной Белоруссии на станции Оранчицы, всего в 80-ти км от дома. Оттуда он сумел послать весточку в свои Свекличи, и мама с женой его брата Федора прошли пешком эти 80 км, чтобы повидаться с ним и передать ему, тяжелораненому, гостинцы… А потом опять долгая дорога, теперь уже на юг, в Харьков, в большой госпиталь, где дедушка долечивался. Победу дедушка встретил в Харькове, в госпитале. А осенью его выписали и демобилизовали. Домой вернулся на костылях, рана не закрывалась еще три года. Своей матери и сестрам дедушка оказался плохим помощником. Хозяйство так и осталось на женских плечах.

Новая жизнь

После войны дедушка устроился в Антополе управдомом, сдал экзамен за семилетку и поступил в Брестское педагогическое училище. Голодные и веселые годы учебы с поездками домой за картошкой и салом на крышах товарных вагонов прошли быстро, и вот он – уже учитель в Новоселковской сельской школе. Там дедушка и встретил свою будущую жену – молоденькую учительницу Галину Эдуардовну Сеноженскую, мою будущую бабушку, о которой я уже рассказывала.

Из Новоселок семья перебралась в Дывинский район, где вскоре дедушка стал директором Повитьской средней школы. К тому времени он уже закончил заочно учительский институт. Дывинский район – глухой уголок Полесья на границе с Украиной – известен народным сопротивлением против установления советской власти. Контролировавшие район мельниковцы, воевавшие в период оккупации с немцами, не приняли советской власти и продолжили борьбу. Поскольку учителя автоматически относились к советским активистам, случалось, что и они гибли от рук мельниковцев. Директорствовал дедушка недолго – всего несколько лет, потом его сняли. А случилось вот что. Сын одного из направленных в район функционеров не захотел изучать белорусский язык, а единственная школа была белорусской. Дедушка настаивал, и это стоило ему должности.

После этого дедушка и бабушка переехали в соседний Кобринский район, устроились учителями в Каменскую восьмилетнюю школу, построили дом. Там у них и родился мой папа. Жили трудно. Много работали. Для того, чтобы накосить корове сено на зиму, а без коровы в деревне жить нельзя, приходилось зачастую по пояс в воде косить на болотах осоку. Другого сенокоса не давали – не наш, не колхозник.

Постепенно выросли дети, тети стали архитекторами, папа – врачом. Дедушка и бабушка вышли на пенсию, но продолжают помогать детям и внукам и деньгами и продуктами – по-прежнему держат большое хозяйство.

У нас большая дружная семья. Каждое лето мы собираемся все вместе у них в деревне, это почти стало традицией. А закончу я своими стихами.

Предки – дерева ветки,

Пышная крона, сильные корни.

Кровь в жилах ветвей мчится мощной рекой,

Она бесконечна, вечна…

Быстрым течением, бурно и полно,

Реки вливаются в лоно истории,

И, поднимаясь на гребне волны,

Отечеству славу приносят они.

А почки младые на дереве жизни

Взорвутся листами, потянутся дружно

И станут ветвями младыми, упругими.