1 июня 2009
Вера Змеева «Живые источники»
Рубрика Россия крестьянская
Киров, Кировский экономико-правовой лицей, 1-й класс
Второе место
Киров, Кировский экономико-правовой лицей, 1-й класс
Второе место
«Сущность эпох настолько существенна, что познавательные связи между ними и впрямь обоюдны. Незнание прошлого неизбежно приводит к непониманию настоящего. Но, пожалуй, столь же тщетны попытки понять прошлое, если не представляешь настоящего», – сказал историк Марк Блок.
На мой взгляд, огромная пропасть разделяет меня и моих собеседниц, тех, кого я считаю «живыми источниками».
Жизнь их полна труда, страха за свое существование, напряжения и, на первый взгляд слабо связана с историей страны. Они живут в истории, но не осознают ее: не связывают свою жизнь с событиями в стране, с жизнью других людей.
Например: одна из моих рассказчиц И.В.Абатурова, в тринадцать лет прочитавшая «Как закалялась сталь», запомнила только, как Павка был посажен в тюрьму за то, что изрезал седло хозяйской лошади. Потом я поняла, что ей, выросшей в глухой лесной деревне, и не мог запомниться подвиг Павки. В ее жизни хватало непосильного труда, но вызван он был не энтузиазмом и горением, а нуждой, необходимостью. А потом я подумала: ведь и у Павки его подвиг по необходимости. Просто он по-другому это объясняет. Тогда почему же И.В.Абатурова вне истории?
История жизни – это отражение истории всей страны, но она не похожа на ту, что в учебниках. Мне трудно вплести истории жизни двух моих собеседниц в общую историю, но я постараюсь.
Я ставлю перед собой задачу узнать: за счет чего же они выжили, а не сгорели, как Павка Корчагин?
Деревня – это микромир, где центр – семья, дом.
Рассказ Анастасии Александровны Счастливцевой начинается так:
«Деревня, где я родилась 22 декабря 1912 года, называлась Счастливцевы, это в семи километрах от Вятки. Деревня большая, 38 дворов, не бедная. Родители мои – Александр Васильевич да Васса Ивановна. Я третий ребенок в семье из пяти живых. Четверо детей умерло во младенчестве.Дом двухкомнатный, полукаменный.Земли было на три мужских души. Держали двух лошадей, трех коров, двух поросят. Хозяйство крепкое».
Абатурова Инна Васильевна, родившаяся в лесном отдаленном районе Вятской области в 1929 году, дом помнит подробнейше:
«Одноэтажный, дед еще строил. Шесть окон: три окна на улицу, два окна – в огород, одно – в ограду. Из ограды вход в комнаты по лестницу (5–6 ступенек). Потом сени. Из сеней три двери: в дом, в чулан, на вышку. В доме две комнаты, разделенные русской печью да заборкой. В главной комнате стол, лавки, полати и палица (палка). Полати, спальное место для всей семьи кроме старших детей, занимали приблизительно 2,5х3 м, высота – 1,5 м от потолка. На палице отец держал свои книги, а когда и шапку. Икон на виду не держали: отец – председатель колхоза. Комната за заборкой вмещала кровать железную, старинный высокий посудный шкаф. За шкафом – еще одна кровать да полати, где держали лук, продукты.
Стены бревенчатые оклеивали газетами раз в год, а на них – конфетные картинки, рисунки детские. Пол до войны красили.
Занавесок на окнах в детстве не было. Появились в 1946–1947 годах: шторы связаны крючком, подшторники (нижние шторы) из белого ситца. Это сделало дом красивее, светлее.
Было два чулана: в одном – ларь под муку с двумя отсеками. В другом – одежда, в сундуке платья, скатерти, холст, на гвоздях – пальто.
В сарае – сено.
Любимое место в доме в северных краях – печь: спать на ней тепло.
Дом казался просторным, места хватало: 40 м2 на восемь человек; дома в деревне было получше нашего, но все одноэтажные, каменных и полукаменных не было».
Анастасия Александровна жила неподалеку от города и жизненный комфорт (дом, обстановка) напрямую зависели от этого соседства, а лесная деревня строила дома скромнее – похоже, борьба за жизнь требовала экономии сил, люди ограничивались необходимым.
Дом в том и другом случае даже не родительский, а дедовский: деревенская семья пользовалась домом в нескольких поколениях.
Жизнь и труд для крестьянина были так же естественны, как восход и закат солнца.
«Единственно жили с земли. Сеяли рожь, пшеницу, овес, ячмень. Мельницы в деревне не было. Ездили на Коробиху, Коковиху, Караваиху.
Овощи с усадьбы продавали на рынке. Тятя (папа) за этим всем следил: цену давал, деньги считал.
Больше всего работы было со льном. Сеяли в деревне все. Красили шишками, корьем, покупными красками. То, что надо было отбелить, отбеливали золой: в корчагу в печь на ночь. Готовый холст шел на скатерти, полотенца. Холст – основная часть приданого.
Зимой деревня собирала пикушки – это часть гармони. За столом под руководством отца работала вся семья. За качеством следил тятя. Он же и отвозил товар на рынок, продавал скупщику.
Весной–летом делали кирпич. Глина была в поскотине. Лошадь месит глину, которую потом кладут в специальные формы. Кирпич сушили, складывали в ограде. Осенью обжигали за деревней: «монах» – кирпич, который не обжегся, «паленик» – сильно обжегся. Сдавали скупщикам, которые наезжали в деревню», – вспоминает А.А.Счастливцева.
Жизнь в крестьянском хозяйстве требовала четкой организации труда и отдыха.
«Все зависело от хозяина. Работу давали всем. В страду (покос, жатва) начинали работать с рассвета. Завтрак, в 9 часов, состоял из каши на молоке, вареного молока и жареной картошки.
Обед в два-три часа: щи из русской печи (летом пустые), окрошка, молоко или квас. Молоко могло быть с толкном.
Ужин – то, что осталось в печи. Отдельно не готовили. На ужин могли пить чай с сухарями, а так больше квас и молоко.
Спали на соломенных матрацах (постели). Их набивали осенью соломой (обмолоточки). Подушки набивали пелевой (отходами от обмолоченного овса). Простыней не знали. Одеяла самостеганные. Баня раз в неделю, так же как и стирка. Мылись мылом, если не было – щелоком (раствор золы). Стирали им же. Белье гладили – катали катком.
Праздники отмечали престольные: Рождество, Крещение, Пасху, Троицу и местный престольный праздник – Иванов день (7 июля).
К празднику ставили брагу. В праздник наряжались. Лучшими платьями считались сшитые из покупной ткани (ситец, сатин, полушерсть). Шили сами, выкройки тоже делали сами. Машина «Зингер», ножная. Покрой немудреный Отрезное по талии, маленькие складки на подоле, длинные рукава с остебеньем (манжетами) на одной пуговке. Трикотажных кофт не знали, шили жакетики (жакеты) на подкладке из шерстяной или полушерстяной ткани. Праздничная обувь – башмаки со шнурками, маленькими узкими каблучками. Обувь жалели – до села идешь босиком, а перед селом надеваешь башмаки.
Повседневная обувь – лапти. Их в нашей деревне не плели. Покупали на рынке», – говорит Анастасия Александровна. В Вятской стороне лапти носили долго, и после войны уходили в город, кто мог – в лаптях.
Инна Васильевна Абатурова вспоминает о довоенном десятилетии:
«Зимой – валенки. Осенью, весной, летом, кто побогаче – хромовые сапоги, победнее – кирзовые. А большинство – лапти. Мать заказывала каждый год пар восемь. Первые ботиночки в нашей семье купили сестре Тасе в войну, вернее, выменяли у цыган за ведро картошки». Но это уже в колхозной жизни.
«В школу в платье с заплатами ходила, почему-то помню, на груди. Были платья и ситцевые. Рубашку нижнюю носили, а штанов – нет, редко кто, девки-невесты», – продолжает И.В.Абатурова.
Рассказывая о единоличной жизни, А.А.Счастливцева говорит, что роскоши не знали, но жили хорошо. Крестьянам нравилась единоличная жизнь из-за того, что они хозяйничали на себя.
Крестьянин полагался на свой ум, смекалку, мог себя проявить в хозяйстве – и уважал себя за это.
Жизнь крестьянина в России ХХ века делилась на единоличную и колхозную.
«Решение о вступлении в колхоз принимал тятя. Приезжали люди из города, уговаривали мужиков вступить в колхоз. Тятя сначала записался, а потом выписался. Теленка зарезали, чтоб не сдавать в колхоз: судить хотели, да пронесло. Деревню поделили на бедняков, середнячков, подкулачников и кулаков. Кулаков насчитали только братьев Ивана Филипповича да Петра Филипповича. Мясники они: скот пригоняли из дальних районов, здесь резали, а мясо продавали на рынке в Вятке. Работников не держали. Дом у них забрали, а самих выслали в Уфу. Подкулачников насчитали девять человек. Нас тоже к ним причислили, все в доме описали, но до раскулачивания не дошло. Почему – не знаю.
«Богач богача ищет, а нищий нищего хлыщет».
Если кого на высылку готовили (у мамы двух братьев выслали из Дурнихинцев), то соседи волком глядели», – рассказывает А.А.Счастливцева.
Но не везде.
И.В.Абатурова вспоминает, что у них в Ваулях (Нагорский район) раскулачили Михаила Романовича Абатурова и брата – Петра Романовича Абатурова, живших общей, нераздельной семьей. Отец, председатель колхоза, сказал вечером: «Завтра, наверное, раскулачивать тебя будут». И Михаил Романович разнес холст, машину швейную и продукты по соседям. Дом у них отняли под колхозную контору, а имущество соседи вернули. Выслать – не выслали, жили в деревне.
Как воспринималась коллективизация вятским крестьянством?
Некоторые с ужасом – с коллективизацией они связывали конец света. «Да разве это жизнь будет?» – говорила мать Анастасии Александровны Счастливцевой. Но почти все приняли ее как неизбежность: против силы, власти, не устоишь. «Задавят налогами», – говорит Анастасия Александровна.
«Не давали двум единоличникам и лошади колхозной дрова вывезти из лесу», – говорит Инна Васильевна.
Отношение с советской властью до колхозов были как с непонятной силой,
«Сельсовет был в Посегово – регистрировали браки, рождения», – говорит А.А.Счастливцева. А больше о власти она ничего сказать не может. Никто из самостоятельных хозяев не хотел в колхоз. Предать землю, скот, отказаться быть хозяином – все страшило.
Переход от единоличной жизни к колхозной произошел под давлением.
Почему крестьяне не оказали сопротивления?
Наверное, постоянное балансирование крестьян на гране жизни и смерти лишало их возможности сопротивляться.
Оправившиеся после Гражданской войны материально крестьяне морально еще не отошли от сильнейших потрясений предыдущих лет. Они не были готовы дать отпор режиму, решившему уничтожить основы крестьянской жизни. Сопротивление было маловероятным, так как государство представлялось им неодолимой силой. Поэтому каждый встретил этот удар в одиночку.
А.А.Счастливцева вспоминает: «В 1930 году, когда образовался колхоз, тятя поспешил отдать меня замуж на 19-м году. Выдал за вдовца без моего согласия в другую деревню. Муж в колхоз вошел в 1934 году. Работал столяром в совхозе (деревня Цыганы под городом), я – дояркой. Жили на квартире у стариков. На действительную службу он не ходил: браковался. Потом все поехали из города в деревню – и мы поехали к нему в Тамиловы. Там жили мамаша, брат его Филипп, да две сестры. Федосья и Маня, неотданные: замуж надо было отдавать. Мы с мужем, Васей, как приехали – записались в колхоз «Светлый путь». Колхоз гремел, ферма большая, покосов много. Входили деревни: Томиловы, Машковцевы, Головенцы, а потом еще и Чучи, Скопинцы, Калашниковы. Я была сначала на общих работах, потом – дояркой. Вася – бригадиром. Любили работать на постоянной работе. Председатель был свой – Съеденцов Федор Тимофеевич. Замерз перед войной в Пасху: шел из гостей».
Каков был председатель? Чем жил? Как он выполнял свой долг? Анастасия Александровна сказать не может.
А вот И.В.Абатурова знает – ее отец был председателем колхоза «Красный труженик» в Нагорском районе.
«Родом он – из нашей деревни. Председателем выбрали в 1930 году, тогда же стал и коммунистом. Образование – 4 класса, еще только один мужик с четырьмя классами. Единственный в колхозе коммунист. Часто просился: «Выпишите из партии, я ведь выпить люблю». Председательство доходной работой не было. Перед войной где-то отпросился у колхозников и ушел работать в леспромхоз: деньги были нужны – семеро детей. Так только четыре месяца и проработал: снова выбрали председателем. Колхозного отец ничего не брал. За турнепс с колхозного поля меня отругал, а маму побил: «Куда смотришь?..»
В начале колхозной жизни крестьяне еще следовали закону: «не укради». Колхозное и свое не мешали. Боялись человеческого суда, а во время войны, когда голодали, то и государственных карательных законов.
И.В.Абатурова вспоминает: «Райуполномоченные придут к нам ночевать: тогда-то и принесут из колхоза яиц, маслица, глазунию сделают, а мы с полатей смотрим… Старались для колхоза… Книг по животноводству, ветеринарии с города привез отец. Мялку для льна механическую привез. Первые тракторы работали на дровах. Нас, детей, заставлял дрова пилить меленько, сантиметров по двадцать пять, да все березовые. Вечером еще и отругает: «Мало напилили, назавтра тракторам не хватит». Дома были книги колхозные и свои. Среди них были и церковные, хотя не видела, чтобы отец читал или молился. Третью дочь крестить отказался, потому что партийный. Правда дал ей редкое имя Инизита (откуда, из какой книги взял – неизвестно), звать же в городе стали Инной».
Скорее всего, материальное положение руководителей колхозов мало отличалось от рядовых колхозников: начислялись им эти же трудодни, на которые приходилось (И.В.Абатурова) «в хороший год по 200 кг зерна (работали без выходных – 320 рабочих дней); так на трудодень приходилось 600 г зерна; в нашей конторе была полка с 28-ю отделениями, где лежали книжки, куда записывались трудодни (28 отделений – по числу дворов)».
То, что распределение в колхозе велось по остаточному принципу: сначала – государству, а то, что останется – колхозникам, вызывало раздражение у людей.
Инна Васильевна вспоминает: на отчетное собрание в январе отец звал кого-нибудь из района, чтобы объясняли: почему столько на трудодень? Там расскажут: кто сколько трудодней выработал, сколько план государству, сколько на трудодень досталось. Пошумят, а потом – за столы. Это и праздник тоже. Браги наварят, картошки с мясом, винегрет, пирог с солеными грибами. Гармошка играет, пляшут, песни поют.
Вот так решали свои материальные проблемы вятские крестьяне. Трудодень – сколько достанется. А налог на все, и обязательно: на корову (40 литров молока, 8 кг топленого масла), с кур (75 яиц), с овцы (5 кг шерсти).
«Топленое масло государству, а сами обрат ели», – говорит Инна Васильевна.
Но до войны не голодали, хотя потребности свои ограничивали до предела: белая булка для ребенка в северной деревне – лакомство.
Привычка к лишениям, может быть, помогла выжить и в военную грозу.
На вопрос: «Когда же лучше жили: до колхоза или в колхозе?» – А.А.Счастливцева ответила: «А это кто как смог». И.В.Абатурова, родившаяся в 1929 году сравнить не может.
Какова же колхозная жизнь по воспоминаниям А.А.Счастливцевой?
«Рожала я шестерых. Выжили двое последних. Летом в сенокос – я в лугах; водилась (нянчилась) мамаша. Приедут из деревни: «Настась, ребенок умирает». Женщина на сенокос ехала, когда ребенку было две недели.
«Попробуй не выйди, бригадир по утрам ходит, в окошко стучит», – вспоминает А.А.Счастливцева.
И.В.Абатурова говорит: «А у нас рельса стояла посреди деревни. Бригадир по ней другой железякой стучит: будит на работу – летом в 3 часа, зимой позднее».
Государственное принуждение было воспринято как естественное. Пассивность, безразличие к своей судьбе, жизнь одним днем выглядели как исполнительность, старательность, трудолюбие. Этому, конечно, «помогло» и идеологическое воздействие: колхозное соревнование, поощрения, газеты. А.А.Счастливцева говорит: «В газете пропечатывали».
Во время войны существовал все оправдывавший принцип: «Все для фронта».
Этому всему трудно найти единственное объяснение.
Вот одно из возможных.
Крестьянство было или безграмотно, или малограмотно. Анастасия Александровна Счастливцева рассказывает: «В школе не училась. Когда мои подружки-одногодки пошли, мы строили овин, да и молотить надо. Митя, брат, родился – я водилась. А на другой год идти в школу стало стыдно: рослая была, боялась, в школе «мамой» звать будут.
Все остальные в семье учились: сестры по три-четыре зимы, Миша даже семь зим, Ваня – меньше. Родители не принуждали. Ликбез был, муж посылал – говорил: «Грамотность пригодится», а у меня ребенки были, да и домашность…»
А И.В.Абатурова вспоминает: «До войны закончила 4 класса, правда, в вечерней школе, в соседнем селе, закончила семь. Учиться хотелось: была отличницей».
Колхозная жизнь сама по себе (ручной труд) не требовала образования. Те, кто хотел выйти из колхоза, прежде всего, должны были уехать из деревни. Сделать это Анастасия Александровна смогла лишь в пятьдесят лет в 1962 году (получила паспорт), а Инна Васильевна в 1949-м. Для неграмотного человека духовная жизнь приобретала особую окраску – следование традициям: «как тятя с мамой».
А для тяти с мамой жизнь шла циклично: «малый» цикл – «восход-закат», «начало страды – конец страды». для женщины «большой» цикл – «до замужества – замужество», «малые дети – дети выросли», «рождение – смерть». Поэтому высока значимость простых обыденных событий.
«Корова в этот год плохо доилась», – это все, что могла сказать А.А.Счастливцева о 1937-м, годе сталинских репрессий.
И.В.Абатурова о Сталине не слышала до войны – возможно, слышала, но не связывала со своей жизнью. Война 1941–1945 годов была главным потрясением в жизни рассказчиц. Она была для них неожиданна.
А.А.Счастливцева:
«С Германией был мирный договор – наши пограничники спали, а на них напали».
Не знала об угрозе войны и И.В. Абатурова:
«Деревня потеряла сразу мужиков и хороших лошадей».
А.А.Счастливцева вспоминает слова мужа, сказанные перед войной: «Насть, мало ли я задержусь на войне, так не выходи замуж». Клятву верности она сдержала – не вышла: не до своей жизни было. Отец уходил 2 сентября 1941 года, в тот самый день, когда сестра, Зоя, родилась. Только мокренькую ее и увидел», – вспоминает Инна Васильевна.
«Первое извещение пришло в конце 1941 года или начале 1942-го – «пропал без вести». Потом письмо месяца через два от товарища, что погиб и смерть была легкая: пуля попала в лоб. После войны деверь «розыскную» посылал в Москву. Ответ: «Погиб под Серпуховым и похоронен в братской могиле».
Переживала сильно, как узнала о Васе. Огородец в этот год засадила так себе: жить не думала. Но выжила, потому что хлеб в запасе был: на трудодни хорошо выдали. Усадьба кормила (40 соток), домашность не запускала, за детьми следила; подружек не было – время попусту не тратила», – говорит А.А.Счастливцева.
Выжила и вся большая семья И.В.Абатуровой, но им досталось больше – голодали.
Абатурова И.В.:
«Первый год войны жили еще ничего: много на трудодни дали еще перед войной, только картошки – больше тонны. Второй год – хуже: картошки мало, поросенка кормить стало нечем, хлеба мало. Третий и четвертый год войны – очень плохо: хлеб только с травой, на три четверти на свекольном или капустном листе – иначе не держится. Иногда – ничего в доме нет поесть. С голоду никто не умер, но голодали почти все. Спасал только огород да коровы. Работа колхозная была на бабах да подростках. Утром в 3 часа вставать да за сеном ехать – тяжело. Но тяжелей всего работать на лесозаготовке. Меня гоняли в лес 2 зимы (с ноября до апреля), а сестру, Маню, 7 зим.
Работали в лаптях: положишь в носок кудели, чтоб меньше ноги мокли, а вечером развесишь портянки в бараке – туман. В валенках бегали на танцы. Плясали «Прохожую», «Коробочку», «Вальс». В лесу досыта кормили хлебом: 58 кг весу набрала. Из частушек той поры помню:
«Золотой и позолоченный
В машине барабан.
Я с тобой гулять не буду
И товарищу не дам.
Не ревите, девки, бабы,
Скоро кончится война.
Гитлер в бане задавился,
Умерла его жена.
Эх, ты, Гитлер, сатана,
Из-за тебя идет война,
Из-за тебя убили милого,
Осталася одна.
Эх, кабы не война,
Кабы не войнушка,
Я бы в нынешнем году
Была бы молодушка.
Платили вслепую: десять рублей дадут, и живи месяц. А когда и не дадут.
И о конце войны узнали, когда жили в лесу. Кто зарадовался, а кто и заревел».
Счастливцева А.А.:
«9 мая у нас слекша была (дождь со снегом). Я работала на ферме. Бабы пришли, сказали: «Война кончилась». Иду на обед, по деревням флаги вывешены. Зовут на собрание в контору. А я валяюсь по полу, реву, успокоиться не могу. На собрание не пошла».
У каждого свой, личный счет к войне: у И.В.Абатуровой она отняла отца, детство – это рубец на всю жизнь, у А.А.Счастливцевой – мужа, надежды на личную жизнь. Но главное, что выжили и с концом войны поняли, что жизнь станет полегче.
Абатурова И.В.:
«29 сентября 1949 года я ушла в Киров пешком. Шла два дня. Паспорт помог выправить родственник, председатель сельсовета. Он дал мне справку, что я работаю в школе техничкой, а не колхозница».
А.А.Счастливцева работала в колхозе конюхом, свинаркой, дояркой. За то, что получала по 25 поросят от свиноматки, посылали на ВДНХ, в Москву. «К поезду увезли на машине, на ГАЗике, а у меня и волосы еще после бани не высохли. Водили по выставке, грамотные все в блокнот записывали, а я слушала. Собрались все у фонтана. Жила я не в гостинице, а у деверя Филиппа. С ним по магазинам ходила: Тоне (перед свадьбой) одеяло купила, отрез на пальто. Мороженого единого не съела».
Что же поразило Анастасию Александровну в этой истории? Что за ней пришел председательский ГАЗик. Что порадовало? Что купила дочери к свадьбе подарки. Чем гордится? Что мороженого единого не съела. Самоотказ: все для дочери!
Жителей тихоокеанских островов в Нью-Йорке может не поразить небоскреб, а поразит то, как высекается огонь при помощи спички. Такой «спички» мы у Анастасии Александровны не нашли – возможно, за давностью лет стерлась острота впечатлений. Может быть, это «мороженого единого не съела» и есть ее политика выживания путем самоограничения, экономии?
А.А.Счастливцева прожила, по ее мнению, жизнь трудную, но, по меркам нашего века, благополучную: не раскулачили, в войну выжила. Дожила до восьмидесяти восьми лет, живет со старшею дочерью, в присмотре. Прибаливает, но душевное здоровье сохранила: не ожесточилась. Наиболее счастливым моментом считает переезд в город: жить полегче.
За счет чего выживали люди и кто выживал?
И.В.Абатурова, семьдесят лет, вдова, двое взрослых детей, внуки, говорит, что наиболее счастливой себя чувствовала в первые годы переезда в город: восьмичасовой рабочий день, выходные, деньги платят.
Если вся Россия, как говорила Ахматова, делилась на тех, кто сажал, и тех, кого сажали, то, возможно, была и третья Россия, которая этого не ведала. Сделав ставку на выживание, не вникая в смысл и суть происходящего, пригнув так низко голову, что ее и заметить трудно, она пахала, сеяла, отдавала от трудов своих сколько требовали, а сама жила малым – тем, что необходимо для выживания. Ее, как высокую траву, не скосишь, не пустишь в расход: так она была низка, незаметна. Ее можно было только примять. Привычка довольствоваться малым – трудоднем и зарплатой уборщицы, привела к самоограничению во всем: в питании, в духовной пище. Для осмысления жизни и истории не было сил и возможностей (неграмотность, отсутствие информации, подневольное положение). Хотя зять и звал Анастасию Александровну в Москву после войны, но «колхоза было жалко», по ее словам: не могла сменить привычный уклад жизни.
Запросы жизненные были невелики, сформированы крестьянской средой, перемены пугали: «Счастье там, где нас нет».
Знает ли человек ее поколения, ее среды о том эксперименте, что над ним произвели?
Думается, нет. Знает ли он о нереализованных возможностях? Думается, нет. Возможностей этих в данных условиях осознать было не дано.
Счастлив ли он? Думается, нет. В этих категориях он и не рассматривал свою жизнь.
Дали дожить до старости. Кто дал – он не знает.
В колхозе «Красный труженик» было 30 коров, 15 лошадей, десять свиноматок. Это на 53 двора (деревни Ваули, Зимята, Тасники). Значит, на двор приходилось 0,6 коровы, 0,3 лошади, 0,2 свиньи. Это общественное производство было таким слабым, отсюда и «достаток». Да еще государство забирало. Видимо, общественный строй, который не может обеспечить развитие производительных сил, может обеспечить большинству только одно – выживание.
