1 июня 2009
Василий Трофименко «Судьба в простой тетрадке» / воспоминания прабабушки
Рубрика Россия крестьянская
Архангельск, гимназия № 6, 10-й класс
Второе место
Архангельск, гимназия № 6, 10-й класс
Второе место
Тетрадка, раскрытая на первой странице, передо мной, – одна из наших семейных реликвий. Плотный, от края до края, текст, крупные старинного, как мне кажется, начертания буквы, наползающие друг на друга. Торопливо высказанная, выплаканная судьба, в которой отразился безбрежный океан российского крестьянства.
«Воспоминание, а мне уже 89-й год. Родилась в 1900 году 6 апреля старого стиля. Волгоградской губернии, Тотемского уезда деревня Монастыриха – большая, больше 100 домов…»
Так начинаются воспоминания моей прабабушки по материнской линии – Елизаветы Федоровны Кудриной. Сколько испытаний выпало на ее долю за всю долгую и трудную жизнь! Она прожила 91 год и скончалась уже на исходе века.
Родилась Елизавета Федоровна Кудрина (девичья фамилия – Мальцева) 6 апреля (19 апреля по новому стилю)… В Монастырихе было больше 100 домов, проходил почтовый тракт, было почтовое отделение, ямская станция. В одну сторону до станции Печеньга – 28 километров, в другую сторону станция Жар – 27 километров. Родители ее крестьяне-труженики: отец («тятя», как раньше звали) – Федор Васильевич Мальцев, мать – Анна Ивановна Мальцева. Семья была большая, шестеро детей.
Как исполнилось Лизе семь лет, ее, младшую, отдали в Земскую школу, открытую в том же году в Монастырихе. Училась она там три года, так было установлено. По окончании в 1910 году хотели Лизу послать учиться дальше в Тотьму, но «я не поехала. Глупая, ничего не понимала. Не поеду никуда – буду работать!» Чего тут было больше: тяги к простому крестьянскому труду или боязни выпасть из привычного уклада, оторваться от родного гнезда? Да и знаний, полученных в земской школе, казалось, вполне достаточно, чтобы жить в деревне в то время.
Старшие братья и сестры становились взрослыми, обзаводились семьями.
«Брат Павел был женат в своей деревне, сестра Мария была выдана замуж за 30 километров в деревню Норово, брат Григорий был женат на Коченьге (название деревни – В.Т.) за 30 километров…».
Мир для девочки-подростка медленно раздвигал свои границы. Даже такое событие, как свадьба брата или сестры, запоминается географическим названием.
Но жизнь шла своим чередом.
«…Хозяйство было большое, и работы хватало на всех. Павел и Григорий работали, вели хозяйство и почту возили в ту и другую сторону, и все работали с раннего утра до поздней ночи, пахали, сеяли. Я боронила деревянной бороной, а потом и железной на лошади. Потом навоз вывозили из дворов и хлевов на поля, у нас без навоза плохо родило. Мы, женщины, навоз вилами разбрасывали, а мужчины плугом запахивали. Еще «новины» выжигали. Жарко было, я не любила, а надо было выжечь. На этом месте лен сеяли. Дочерей три было, и каждой надо приданое приготовить: напрясть, наткать. Только когда стали взрослей, нам покупали одну или две «парочки» (так называли платья), а остальное все готовили свое. Пряли, ткали и красили сарафаны и рубахи портяные. Я отвлеклась, ведь все это делали зимой. А после вывоза навоза шли на сенокос, косили, сушили, стоговали сено. Сенокос кончается, а уж рожь поспевает, надо жать. Тогда серп в руки и рано, солнце еще не взошло, а уж стар и мал в поле. И поспать охота, а не дают, кричат. Рожь выжали, ячмень готов, тут пшеница, овес и все Божье лето до Богородицына дня (8 сентября старого стиля) не можем выжать. А как спина болит, все лето с серпом, а тут картошку копать, хлеб молотить. На молотьбу каждое утро в 5 часов поднимают и в овин. Так до Николина дня – это 6 декабря по старому, да в это же время надо лен мять, да трепать, да чесать. Только потом уж его можно прясть на вечеринках, это как отдых».
Какая деятельная, трудная, но благодарная жизнь-круговерть! Сплошные глаголы: работали, пахали, возили, вели хозяйство – и еще, и еще. Нельзя не восхищаться народом-тружеником, крестьянством, которое с упорством муравьев, по зернышку созидало богатство огромной империи.
«Тятя– отец мой, был самоучка, мастер: все умел делать. Делал колеса, гнул к ним ободья, гнул полозья к дровням и розвальням, дуги гнул. Сам станок сделал, вытачивал втулки для колес, в которые набирали спицы. Стекла резал, имел алмаз». Семья разрасталась, вернулись отслужившие в армии старшие братья, поженились, обзавелись детьми. Семья уже насчитывала 12 человек. Построили себе кузницу, ковали лошадей. К дому-пятистенку пристроили лавку с жильем наверху. «Тятя ездил в г.Тотьму за 80 километров. Там были купцы Климов и Мишуринской. Они ему давали в долг необходимые товары: соль, сахар, чай, табак, махорку, курительную бумагу, семечки, отрезки кожи на подметки, сошники к сохе и лемеха к плугу, керосину и кое-какие железки. Еще привозил пряники: сусленики, сиропки, глазировки и конфеты монпасье разные, всех понемногу. Зимой ездил на своей паре лошадей, а летом на пароходе по реке Сухоне до пристани Брусеница».
Весь труд по ведению счетов был возложен на десятилетнюю Лизу, закончившую к тому времени свое образование, как самую грамотную в семье. Денег в деревнях было мало, поэтому торговля велась в долг под запись. «Были книги на каждую деревню, брали в долг и отдавали овсом… Теперь мне смешно и странно, что я, еще глупый ребенок десяти годов, разбиралась в счетах и накладных, торговала и выручку тяте отдавала. Потом тятя едет в Тотьму, долг отдаст и снова набирает». Так и шла жизнь, семья прибавлялась, большого достатка не было, но и впроголодь не жили. Работали все, косили, жали, молотили. Ели хлеб в поте лица своего, как и было завещано.
История, о которой простые крестьяне понятия не имели, тоже шла своим чередом. Пришел 1914 год, пришла война с Германией. Братьев всех взяли на войну, остались стариктятя да снохи с детьми. Тут и торговле конец пришел, не до нее стало. Требовалось исполнять «контракту» – возить почту в оба конца два раза в неделю. Невестки хозяйство вели да за скотом ходили, а ямщиком Лизу (больше некого) поставили. Четырнадцатилетняя девчонка
«…боялась всего, а надо. Осень, дождь, темно, грязно, местами дорога вязнет, едешь в тарантасике, а сердце в пятках. Ну, проедешь вязкое место, слава тебе Господи, проехали. Конечно, лошадь была привычная, знала всю дорогу. Почту сдашь, у хлебосола отдохнешь, поешь и лошадь покормят, и обратно домой. Хлебосол этот почту к нам привозил, мы его тоже кормили, как и он нас».
А зимой снега «толстые», глубокие, дорога санная проложена, но и ту порой занесет. Лошадка Карька старовата была, зубы плохие. Так что, то Лиза с почтой на санках, то санки с почтой на Лизе. Хорошо, легонькие были. И опять в воспоминаниях – труд, заботы, хозяйство. Время летело:
«Война, кажется, недолго была, точно не помню. Брат Пашка через год с небольшим пришел домой, а брат Гришка был в плену в Берлине, его долго не было. Как вернулись с войны, стали строить дом. Пашке стало тесно, семья большая, надо делиться. Разделились. У Гришки детей четверо стало, опять семья большая, и ему дом начали строить».
Так бы и шла жизнь в крестьянских заботах да радостях, если бы не история. Грянула революция 1917 года, Гражданская война, разруха, но вот что интересно:
«…мы жили далеконько ото всего, работали как прежде, так и не переживали тяжело. Хлеб сеяли, и нам хватало, были сыты. Видели, как люди шли отовсюду, чтобы выменять кусок хлеба на какую-нибудь вещь, но мы боялись, как бы самим не остаться без хлеба. А жизнь налаживалась постепенно, брат Иван после войны да революции дома не жил, был в комиссарах в Тотьме, там и работал, а я в 1925 году вышла замуж в свою деревню».
Вот читаю я воспоминания моей прабабушки, перелистывая страницу за страницей, и пытаюсь понять: кому же это помешало, что жили себе люди, работали, хлеб растили, за скотиной ходили, большую часть вещей обиходных сами себе делали, да еще и обществу служили? Таких людей, как мой прапрадед, много было в ту пору по всей России. В деревеньке ли, в городке ли, а находился вот такой смелый и умелый мужик, который на свой страх и риск брался за дело. Нельзя сказать, что им никто не мешал. Бюрократов и мздоимцев во все времена хватало. Но предприимчивость и инициатива не подсекались на корню, поэтому большую часть благосостояния страны и создавали те, кого называли потом «кулаками» и «подкулачниками» – и на этом основании истребляли.
Я попытался разобраться в этом вопросе – в эволюции понятия «кулак» – и понять сущность сталинской политики по отношению к этому классу, а также методы, которыми она осуществлялась. Само понятие «кулак» возникло задолго до Октябрьского переворота. «Энциклопедический словарь товарищества бр. А. и Г.Гранат» давал следующее определение: «кулачество, как обиходное понятие, – пользование стесненным положением другого для извлечения прибыли, преимущественно при покупке товаров. Борьба с кулачеством имеет в виду защиту мелкого производителя, крестьянина и ремесленника от эксплуатации мелкого скупщика». В.И.Ленин в книге «Развитие капитализма в России» показал, что кулачество действует уже не только в сфере обращения, но и в сфере производства, «являясь формирующим слоем сельской буржуазии». Он считал сам факт эксплуатации чужого труда основным признаком кулацкого хозяйства. Вот так прекраснодушная интеллигенция из лучших побуждений, радея за народ, искала и находила врагов народа в самом народе. Как будто братья Гранат затеяли свой словарь из любви к народу, не имея в виду извлечение прибыли, а Ленин не жил на доходы с имения своих родителей и ему все с неба падало.
Однако, как и любая схема, эта теория страдает однобокостью и не может охватить весь спектр жизненных проявлений. Поэтому уже через год Ленин дает определение «середняка», и, считая, что и средний крестьянин прибегает к найму рабочей силы, аренде земли и торговле, он не относит эти признаки исключительно к понятию «кулак». Крупными крестьянами-«кулаками» Ленин считает капиталистических предпринимателей в земледелии, хозяйствующих с несколькими наемными рабочими, хотя бы при этом и применяющих личный физический труд.
После революции и Гражданской войны «освободители народа», захватив и отстояв в военном противостоянии власть в огромной стране, задумались, наконец: что делать? Прежде всего, ради удержания власти требовалось, согласно пословице: «разделяй и властвуй», выделить и объявить виноватых. Первая попытка такой классификации была сделана на ХIII съезде РКП(б) в мае 1924 года А.И.Рыков заявил, что «дать точное определение кулачества для всей России невозможно… Но несомненным признаком в каждом конкретном случае является то, что оно живет не только своей работой, но и от работы других, от эксплуатации чужой рабочей силы, от торговли, от сдачи в аренду и т.д.». Блестящее определение, под которое, при желании, можно подверстать половину населения страны, хоть бы и тех же политических комиссаров. М.И.Калинин возражал ему, говоря, что «желание использовать труд своего соседа или вообще человека свойственно любому крестьянину». Знал деревенские обычаи.
В резолюции съезда «О работе в деревне» критериев для определения кулака так и не было дано. В связи с этим интересно, как понимали определение «кулак» местные партийные и советские руководители, крестьянский актив. Уникальным источником являются материалы всесоюзной дискуссии на тему «Кого считать кулаком?», опубликованные в специальном издании в 1924 году. Авторами материалов были, как правило, местные активисты, бывшие красноармейцы. Корреспонденты считали неверным определять принадлежность к кулакам исключительно по имущественным признакам и способам происхождения имущества. «Раскулаченного кулака, у которого революция подрезала крылья и который до настоящего времени не может примириться с рабоче-крестьянским правительством», корреспонденты считали более свирепым врагом советской власти, чем буржуа, что «нажил сейчас и пользуется нажитым». Конечно, экспроприатор всегда имеет основания опасаться мести экспроприированного. Но еще интереснее включение в определение кулачества социально-психологических характеристик – «не богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая». Тут тебе и «душа-мера», и знаменитое «классовое чутье» – основа всякого беспредела. Специально на выявление классового характера крестьянских хозяйств и на этой основе их классовой структуры были нацелены материалы гнездовой переписи 1927 года. Впервые для определения предпринимательской (кулацкой) группы наем рабочей силы был взят в комбинации с двумя другими признаками – стоимостью средств производства и фактом сдачи последних в аренду.
К составлению проскрипционных списков готовились основательно, опираясь не только на заботу о бедном эксплуатируемом работнике, но и на завистливый глазок соседа-неудачника, которому, не подумав, отказал в чем-то или обидел когда-то. А люди жили, не чувствуя туч, сгущавшихся над головой:
«Я вышла замуж в свою деревню, работали все по-крестьянски, сеяли, косили, жали, молотили, со скотом возились, так и жизнь шла. Сразу почти забеременела и в 1926 году родился сын Василий, а в 1928 году родился Володенька. Я только вспоминаю дорогую мамашу, свекровь свою Марью Арефьевну, какой она добрый человек была, а у нее 12 беременностей было и все она работала, вынесла и пережила. Я так ее жалею. А тут нашей жизни перемена пошла. Мужу Коле дома жить не дают, отправляют в лес да на сплав. Дома бывал редко и стали нас все притеснять, постепенно все отбирать да раскулачивать… Лошадей отобрали, а потом и всю скотину: коров, овец. Из дома пока не выгоняли, и Коля изредка приходил домой, а потом его осудили за невывоз хлеба на полтора года, которые он отбывал в Архангельске. А хлеба у нас в запасе не было. Трудились, и от урожая до урожая хватало, так и жили. Но вот его посадили, а я осталась беременная, да еще из дома выгнали в старый дом моих родителей. В 1930 году родилась у меня двойня – Иван да Галина, а жили кое-как: ни скотинки, ни молочка, ни хлеба. Всех боялись. И нас боялись. Выслать с двумя грудными не могли, а те все не умирали. Так и жили до 1932 года, пока не освободился папа Коля. Тут решились ехать к нему в Архангельск, а мамаша с Анкой нас отправляют: «Помирайте, мол, вместе». Мамаша с Володенькой остановились в деревне».
Неумение хозяйствовать привело страну к голоду. Попытавшись отобрать хлеб у крестьян, советская власть наткнулась на открытое, а чаще скрытое, исподволь, сопротивление. При этом трудности в проведении хлебозаготовок были оценены как сознательный саботаж со стороны кулачества. Чрезвычайные меры против кулацких хозяйств, усилившиеся к весне 1929 года, отнесение к кулацким элементам самых широких слоев середнячества вызвали открытые протесты крестьян, вплоть до актов террора и массовых выступлений. Конкретные меры и способы осуществления политики ликвидации кулачества как класса были разработаны лишь в конце января 1930 года. Результатом работы специальной комиссии Политбюро под председательством В.М. Молотова явилось постановление ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации».
А вот как это выглядело на практике.
«Когда пришло время, начали притеснять, кулачить, все отбирать, из домов выгонять. Сначала «Заварухиных»: Кудрина Михаила Васильевича да Кудрина Николая Михайловича, потом братьев моих и тятю Мальцевых. Потом Бибикова Андрея Кузьмича, а потом стали теребить середняков… Некоторые начали доставать документы и расползаться кто куда мог. В колхоз, видно, не пошли, как Бибиков Василий Николаевич, с семьей в Ленинград уехали, там он в блокаду и помер. Как-то все Бог помог пережить. А как только пойду по деревне, как назло повстречаемся с Костей Пашки Кирина, он на меня такие глаза: «Ты что, все еще здесь живешь?» А я в то время такая убитая была, ничего не могла говорить, пройду молча, и опять так живем. А жить становилось все труднее, все уже променяли, проели, все опротивело. Как Коля освободился, так мы в Архангельск и поехали. Нигде до того не бывали. Как из темного леса».
Теперь повнимательнее поглядим на тех, кто остался, на самую низкую прослойку крестьян – «бедноту», выходцем из которой, судя по всему, и был «Костя Пашки Кирина». Вряд ли можно согласиться с однозначным взглядом исследователей на бедноту как на деклассированный слой, то есть как на «деревенскую голытьбу, пьяниц, бездельников», хотя в некоторых работах прямо ставится знак равенства между терминами «бедняк» и «тунеядец». Более взвешенной представляется мне точка зрения, согласно которой «…в составе бедноты оказывалась повышенная доля слабых, неумелых, а то и просто безответственных людей. За 10–15 лет, прошедших после революции, большинство мало-мальски старательных крестьян выбились хотя бы в середняки, в бедняках оставались преимущественно либо инвалиды, либо плохие работники». Вот что писал секретарь сельхозячейки Приморского района на директиву окружкома о нераскулачивании: «Нет уж, извините, я двенадцать лет ждал этого момента, и никакой партбилет, никакой суд меня не остановит».
«Ехали мы в Архангельск через Тотьму. Жили там больше недели. Вася жил у Тани, а я с Ваней и Галей у брата Ивана Федоровича. Тут Анка приезжала из деревни и проводила до Вологды: «Вместе умирайте», а мы до сих пор живем. Доехали поездом в Архангельск, кто-то проводил на пароход, а через реку переехали – и на трамвай посадил. Адрес был «ул. Карла Маркса», а нас ссадили на «Свободе», надо было еще одну остановку ехать. Тогда я мешок с сухарями за плечи, корзину с детьми на плечо, в другую руку – короб с имуществом. Донесла все. Еще сильна была, проворна. Знакомых дома не было, так тут внизу соседи приютили, видя такое дело, удивились двойне, надавали им пряников, а мы с Васей отправились на стройку, где Коля работал. С 1932 года жили в бараках. Дети еще не ходили, ползали по проходу, а по обеим сторонам – кровати рабочих. Я тут кипятила титан и мыла общежитие. Потом в другой барак переехали. Небольшая комнатушка была, клопов как в муравейнике».
В этом бараке в 1937 году умер сын восьми лет Володенька, а потом в 1940 году и бабушка Мария Арефьевна. А сама Елизавета Федоровна опять работала, семью кормила. Швеей, кондуктором на трамвае, почтальоном, рабочей на хлебозаводе. А неподалеку от Монастырихи устроили поселок для ссыльных крестьян. Бог знает откуда их пригнали. Ведь и возле Архангельска в деревнях крестьян раскулачивали и тоже куда-то ссылали.
Что же это произошло в нашей стране? Почему народ (а ведь это был именно народ) с таким энтузиазмом занялся самоистреблением? Скорее всего, здесь сказалась человеконенавистническая сущность первоначальных решений, принятых на самом верху. Изначально целый слой населения не рассматривался в качестве людей. «Класс», «слой», «прослойка» – эти понятия заглушали обычные человеческие чувства: жалость, сопереживание и т.п. Оперировать жизнями сотен тысяч людей, называя их «чуждым элементом», «враждебным классом», «кулацкими хозяйствами», этически легче, чем просто обидеть одного конкретного человека. И когда это (основное, как мне кажется) ограничение было снято, начала раскручиваться спираль обычного человеческого тщеславия, называемого еще энтузиазмом.
Передо мной маленькая стопка документов. Большинство из них под грифом «Совершенно секретно» (все-таки стеснялись чего-то). Изучая их, я обратил внимание на то, что, разложенные в определенном порядке, они напоминают игру в «испорченный телефон». Инициаторы замышляли тихий, чинный перевод части населения в категорию рабов. Гитлер еще только рвался к власти, а тут уже по-деловому разрабатывался механизм концентрации человеческих масс, принуждения их к труду, разрабатывались минимальные («чтоб не дохли») нормы питания и даже нормы освещения бараков. Спускаются директивы, подогреваются исполнители…Однако постепенно в документах начинают звучать тревожные нотки. Отходы при заготовке человеческого сырья стали превышать все мыслимые нормы. Энтузиазм казенных и добровольных палачей плюс обычное разгильдяйство пугают инициаторов. Вместо покорной массы могла получиться бочка с порохом.
Привожу выдержки из этих документов.
Протокол № 36 внеочередного закрытого заседания Бюро Северного Краевого Комитета ВКП(б) от 31 января 1930 г.:«§1. План расселения кулачества в Северном крае.1. Общее количество 70 000 семейств или 300 000 душ расселить в следующем порядке: Архангельском округе 30 000 семейств, Вологодском 10 000 семейств <…>2. По мере поступления в Край выселяемых кулацких хозяйств, трудоспособная часть немедленно направляется партиями в 500–1000 чел. под конвоем в районы постоянного поселения, где используется как рабочая сила на лесозаготовках, сплаве и на постройке поселков <…>3. До открытия навигации все нетрудоспособные члены семьи выселяемых (женщины, дети) размещаются в специально приспособленных помещениях, как-то: монастыри, церкви, бараки, складские помещения и др. (что же это за «др.» такое? – В.Т.).4. Для размещения остальных семейств до навигации нужно теперь же форсированное строительство новых бараков, шалашного типа (а, вот и «др.» – В.Т.). <…>7. Северлесу, Комилесу и Крайсовнархозу немедленно отпустить нужное количество лесоматериалов худшего качества из запасов внутреннего рынка (лексика, орфография и пунктуация оригинала – В.Т.) <…>8. Нормы снабжения установить следующие на человека: хлеба 200–300 г в день и в месяц 3 кг картофеля, 500 г крупы и 300 г капусты. Для минимального освещения бараков потребуется 10 цистерн керосина.9. <…> В районе бараков открыть ларьки для продажи товаров по повышенным ценам. Крайторготделу дать <…> заявку на товары, учтя некоторую необходимость обеспечения детским питанием <…>14. ОГПУ должно в целях недопущения эпидемии в местах скопления обеспечить минимум врачей, а наркомат здравоохранения медикаментами».
Что называется – нет комментариев!
«Постановление СНК РСФСР «О мероприятиях по проведению спецколонизации в Северном и Сибирском краях и Уральской области»:<…>3. Признать необходимым при проведении спецколонизации:а) максимально использовать рабочую силу спецпереселенцев на лесоразработках, на рыбных и иных промыслах в отдаленных, остронуждающихся в рабочей силе районах и –б) в сельском хозяйстве устраивать лишь тех спецпереселенцев, рабочая сила которых не может быть использована на лесоразработках».Людей выселяют за то, что они добились успехов в сельском хозяйстве у себя на родине, а допускать в сельское хозяйство их нельзя. И чего же мы хотим?«Особые постановления. Приложение к протоколу № 49 бюро Севкрайкома от 23, 24 марта 1930 г. Строго секретно (особая папка).<…>§ 4. Нормы хозяйственного снабжения и производственного обеспечения высылаемых в Край кулацких семей.1.Принять к сведению ориентировочные расчеты ПП ОГПУ о нормах хозяйственного вооружения расселяемых кулацких семей:а) Каждая семья должна иметь: лошадей 0,5, коров 0,4, сбруи, саней и телег по 0,5 комплекта, плугов 0,2, борон 0,1, кос 2 <…> и пил продольных 0,1 <…> на семью.§ 5. О нормах снабжения административно-ссыльных и кулаков, занятых физическим трудом на лесозаводах и леспромхозах.Представленные Крайторготделом нормы снабжения, а именно:хлеба – 600 г, крупы 1000 г, картофеля 3000 г, мяса 75 г, рыбы – 75 г, сахара – 500 г, чая – 50 г и растительного масла 200 г – принять».
Можно было бы посмеяться над возможностью пользоваться четырьмя десятыми коровы, но уж больно горько за людей, которым это пришлось вынести на себе. Но следует отметить, что нормы питания выросли. Видимо, власть опытным путем выяснила, что 200–300 г хлеба всего лишь замедляют вымирание людей, но не дают возможности использовать их как рабочую силу. Интересно, что карточки, сохраненные у нас дома с конца 80-х годов и действовавшие на территории Архангельска, регламентируют схожий ассортимент продуктов и очень близки к старым в количественном отношении.
А вот уже и первые попытки притормозить, сделав процесс управляемым. В «Инструкции по раскулачиванию и выселению кулацких семей II категории в Северном крае» вводится ограничение по семи категориям крестьянских семей. Тут и середняки, и сельская интеллигенция (так и перечислены: учителя, медперсонал и проч., и бывшие красные партизаны и командиры Гражданской войны, и даже бедняки), этих считали подкулачниками. Теперь их раскулачивать нельзя. Мало того:
«Во всех сомнительных случаях, не предусмотренных настоящей инструкцией, РАСКУЛАЧИВАНИЯ НЕ ПРОИЗВОДИТЬ, а материалы направлять в отделы ОГПУ <…> За погрузку и отправку на Север неправильно раскулаченных семей или без соответствующих норм имущества и продовольствия отвечает начальник приемочного пункта <…> Категорически воспрещается при выдаче кулацким семьям одежды и прочего инвентаря заменять хорошую одежду рваной или пришедшей в совершенную негодность».
Дальше идет перечень того, что можно было отнять у кулака на вполне законных основаниях. К сожалению, и эта инструкция «Совершенно секретная». Поэтому ни до исполнителей, ни до выселяемых она так и не дошла.
Секретарь крайкома С. Бергавинов пишет закрытое письмо своим помощникам в районах и сельсоветах, в котором прямо по-партийному называет вещи своими именами.
«ЛИЧНО. в 24 часа. Секретарям Окружкомов, Коми Обкома, Гор. и Сельрайкомов ВКП(б) <…> Сейчас из высланных кулацких семей в Крае находится не одна сотня тысяч душ. Это огромное количество наших врагов, и врагов в конец озлобленных <…> Сейчас мы подошли ко второму и наиболее сложному этапу – расселению кулачества <…> И надо прямо сказать делаем это плохо <…> Партийные организации должны твердо усвоить, что это мероприятие, помимо политического значения для партии, является и прямой хозяйственной выгодой».
Новое слово сказано. За несоблюдение хозяйственной выгоды и сокращение поголовья рабов спрашивают строго. Но, видимо, процесс зашел достаточно далеко и на защиту государственного имущества встает даже прокуратура, которой эти безобразия стали поперек горла. Вот «совершенно секретное» письмо прокурора Северного края № 7 от 4 марта 1930 года:
«Второй и третьей категориям кулацких хозяйств при конфискации имущества должны быть оставлены самые необходимые предметы домашнего обихода, минимум продовольственных запасов <…> Нормы оставления должен установить Крайисполком. Несмотря на то, что Прокуратура дважды ставила перед Крайисполкомом, последний до сих пор указанных норм не установил <…> Такая постановка вопроса приводит к тому, что при раскулачивании снимают последние штаны, описывают портреты Ленина, ломаные корыта и все кулацкое семейство выбрасывают на улицу безо всего <…>».
Это прокурор Северного края М. Страхов («говорящая» фамилия) пишет секретарю крайкома ВКП(б) С. Бергавинову, а тот и сам знает о всех этих безобразиях и пишет товарищам Сталину, Молотову, Кагановичу жалобу на недосмотры и перегибы, допущенные Орггруппой ЦК и лично ее руководителем Морозовым:
«Если не принять немедля крепких и даже суровых мер, то количество перейдет в качество. Приведу ряд примеров: 1. Холмогорский район из 9% коллективизации за десять дней «коллективизировался» на 93%. Раскулачена значительная часть середняков. Имущество и вещи тут же складывались в церкви, продавались с торгов: часы, шубы «покупали» за ничтожную сумму местные работники <…> Крайком быстро все это отменил <…> беднякам и середнякам отобранное имущество возвращается. Двух коммунистов за присвоение золотых вещей и денег – арестовали, дали директиву судить и за мародерство расстрелять <…> 2. Еще хуже в Вологодском округе <…> В Кадниково ввели на время раскулачивания ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, из города не выпускали, забрали все и вся, даже всех курей перерезали и продали в кооперативе, ЗАГС’у запретили регистрировать браки с членами кулацких семей <…> Я бы мог привести еще массу таких возмутительных примеров, когда арестовывают семи-восьмилетних детей, когда у шестилетнего сына кулака на улице снимают валенки и отдают бедняку, когда Сельсовет (с.Елгожское) вызывает на соцсоревнование по раскулачиванию другой Сельсовет (Мелентьевский). Но и этих примеров достаточно для необходимых выводов <…> Комментарии излишни».
Действительно, комментарии излишни, когда подобная «антисоветская клевета» исходит от секретаря крайкома да еще под грифом «Совершенно секретно».
Семье же моей прабабушки, наверное, просто повезло. В самую давильню они не попали. Во время войны прадед ушел воевать, был тяжело ранен. Прабабушка, спасая детей, уехала с ними из голодного Архангельска обратно в Монастыриху, куда с войны вернулся и муж-инвалид. Вот как это было:
«Весной 1943 года огород дали. Колхоз приехал, вспахал, картошки насадили и овощей, что смогли: луку, сахарной свеклы. Это в мае было и в тот же день папа пришел из госпиталя <…> Говорит: «Нужен – останусь, а то обратно пойду». Я только и могла сказать: «Что это за слова?» Я баню затопила, он в бане вымылся, говорит мне: «Какая ты худая». Я так ничего не могла и ответить на эти слова. Летом мы хорошо стали жить».
Прапрадед М.В. Кудрин, заболев в ссылке на Магнитке, вернулся в родную деревню без разрешения, был арестован прямо в бане, увезен в тюрьму, да так и пропал. Младший брат прабабушки, который еще в «комиссарах» был, был осужден тройкой на десять лет. Отбыл их в Абакане полностью, заболел туберкулезом, вернулся на родину. Жена на порог не пустила. Уехал в Новую Каховку, встретил хорошую женщину и прожил до 85 лет в относительном благополучии. Человек он был остроумный и часто писал сестре письма. В одном из них он говорит: «А что Лиза, помнишь, как у тяти в дому работать-то приходилось с темна до темна? Спины некогда было разогнуть. Так что спасибо родной Советской власти, при ней только свет и увидели».
Дети Елизаветы Федоровны выучились и тоже всю жизнь трудились.
Деревня Монастыриха, разделив судьбу тысяч подобных деревень, умирает. Видимо, все-таки есть предел сопротивления уничтожающим факторам.
Когда я был маленький, меня возили в Калининград – там последние 38 лет своей жизни прожила моя прабабушка. Я помню, как она радовалась нашему приезду, как готовила мне «пособие по завязыванию шнурков» (стыдно признаться, но я в семь лет не умел завязывать шнурки), как дала денег на зимние сапоги для меня. Все в ней было бодрым и радостным, она внушала желание жить. И сама до последних дней не теряла интереса к жизни. Уже совсем старая и немощная, она ездила на дачу, где, сидя на табурете, пропалывала грядки. Ее привычка к труду была настолько органичной, что, став совершенно «невыездной», она укоряла родных: «Зачем вы меня кормите? Ведь я ничего не делаю». Больше всего ее угнетала не слепота и не глухота, а неспособность работать.
Это сочетание трудолюбия и доброты кажется мне основным качеством русского народа, которое следует возрождать и воспитывать. Ведь если это было в генах, то есть надежда, что жизнь в России непременно станет лучше и добрее.
