И ветер гонит тьму тысячелетий, над Казахстаном крылья распластав (Судьба бабушки) / Екатерина Хван

С выбором темы определилась сразу: буду писать о судьбе своей бабушки, Аллы Михайловны Хван, детство, отрочество и юность которой прошли под знаком «массового ослепления», пережившей сталинские репрессии, смену шести Генеральных секретарей Коммунистической партии и двух Президентов России.

В седьмом классе учитель истории попросил нас выполнить домашнее задание – нарисовать генеалогическое древо своей семьи. Я с увлечением взялась за дело. В этом мне помогали две бабушки: Янина Ивановна Хорошей, белорусско-польских кровей, и Алла Михайловна Хван, кореянка. Каждая нарисовала свой ствол и крону, которая заканчивалась двумя последними ветвями – моими папой и мамой. Соединив их и отведя тоненькую молодую веточку, я вписала в «древо» себя.

В раннем детстве я не обращала внимания на то, какой национальности мои папа и мама, бабушки и дедушки. Для меня они все были русскими. Позже я заинтересовалась национальностью папы, Андрея Витальевича Хван, его родителей. Корейцы. Кто они? Как попали в Россию и Казахстан? Почему случилось так, что ни мой папа, ни дедушка с бабушкой не знают своего родного языка? Правда, бабушка, Алла Михайловна, часто рассказывала о городе своего детства – Караганде, о своей многочисленной корейской родне, о выселении корейцев с Дальнего Востока, о трудностях, пережитых в годы войны.

Приступив к написанию работы, я долго мучилась с выбором названия. Вечно спешащая бабушка вывалила передо мной ворох книг по истории Казахстана, Кореи, Дальнего Востока. Мое внимание привлекла небольшая красная книжечка «Звезды Гулага» В. Могильницкого. В ней я и нашла строки из стихотворения Н. Заболоцкого «Город в степи», посвященного Караганде:

На первый взгляд кому-то может показаться странным: причем тут «тьма тысячелетий», «город в степи» и чья-то судьба? Но разве не пронеслись тысячелетия над планетой, меняя лик земли, ее рельеф, фауну, флору? Разве не появлялись и не исчезали целые государства, города, народы? Разве не плавились столетье за столетьем в «гигантской воронке жизни» миллионы людских судеб?

Задача данной исследовательской работы состоит в том, чтобы на примере, судьбы моей бабушки и ее предков рассказать о прошлом и настоящем корейцев, живших и живущих в Казахстане, об их трагической участи в период эмиграции и переселения, о том, как, лишившись исторической родины, они потеряли свои корни, стали забывать родной язык, национальные обычаи[fn] При написании исследовательской работы были использованы данные из личных архивов племянницы моей бабушки, Татьяны Тен, корреспондента республиканской газеты “Караван», проживающей в г. Караганде, двоюродного брата бабушки, Валерия Вонбоновича Ли, доцента кафедры истории Карагандинского государственного университета; документы, постановления, письма МВД Казахстана, Управления внутренних дел Казахстана, Министерства внутренних дел Российской Федерации, Управления внутренних дел Приморского края, Информационного центра реабилитации жертв политических репрессий; монографии, сборники статей ученых России и Казахстана; рассказы русскоязычных корейских писателей; рассказы и воспоминания моей бабушки, Аллы Михайловны Хван, – устные и собранные в ее книге «Большое время на маленьких часах»; использованы фотографии из семейных альбомов. [/fn].

Эмиграция в поисках лучшей доли

Читая архивные записи Валерия Вонбоновича Ли, двоюродного брата бабушки, сделанные по воспоминаниям его отца, я узнала, что моя прабабушка, Екатерина Яковлевна Ли, родилась в Корее в 1907 году. Когда ей исполнилось 7 лет, ее родители из-за страшного голода, разразившегося в Корее, решили отправиться на заработок в Россию, взяв с собой только грудного сына – Ли Вонбона, родного дядю моей бабушки. Две дочери должны были остаться у тети. За ними родители в скором времени намеревались вернуться. Но маленькая Катя (моя прабабушка) вцепилась в подол материнской юбки, оторвать ее не было сил, – так и двинулись они со своими односельчанами в чужую страну. Отправлялись на время, а получилось навсегда. Русские солдаты, стоявшие на границе, делали вид, что не видят идущей с той стороны толпы корейцев, которых в приграничных селах уже встречали русские крестьяне с буханками хлеба и молоком, угощая голодных людей.

Со второй половины XIX века, гонимые нуждой и голодом, корейцы начали селиться в Посьетском районе, недалеко от бухты Сидими (ныне бухта Нарвинская). Впоследствии здесь возникает три корейских поселения: Верхнее Сидими, Нижнее Сидими, Средняя деревня.

Сведений о жизни моих предков на их исторической родине и в Приморском крае сохранилось мало, остались лишь скудные отрывки из воспоминаний представителей старшего поколения об их быте, традициях, бережно хранимых в семьях бабушки и корейских родственников. Причин тому, как говорит Алла Михайловна, несколько, но самая главная – незнание корейского языка последующими поколениями эмигрировавших корейцев. Старики же, в свою очередь, плохо говорили по-русски и не могли до молодых донести сведения о жизни их в Корее и на Дальнем Востоке.

Не раз от бабушки я слышала о годах, проведенных ею вместе с моей прабабушкой по линии деда, Виталия Петровича Хвана, Зиновьей Прохоровной Ким. Долгими зимними вечерами она рассказывала ей корейские сказки – «емари». От нее-то бабушка и узнала, что по преданию основателем Кореи – Чосон – был сын медведицы.

Семья моих предков

Из архивных записей Валерия Вонбоновича Ли и рассказов бабушки узнала, что на момент вынужденной эмиграции, в 1914 году (по причине разразившегося голода в Корее), Лян Гы Зю, матери моей прабабушки, было всего 28 лет, но, несмотря на молодые годы, судя по воспоминаниям ее детей, всю тяжесть выпавших на ее семью страданий она приняла на свои плечи молча, с достоинством, проявив мудрость, находчивость, трудолюбие… В памяти Аллы Михайловны сохранился образ ее бабушки. Мудрая, опрятная, седые волосы собраны в пучок. Руки натруженные. «Она никогда, – вспоминает бабушка, – не ворчала, не повышала голоса. Была внимательна и трогательно ласкова. Ее редко можно было увидеть праздно сидящей, она постоянно что-то делала, работала то на кухне, то на огороде: готовила, стирала, полола. Она воспитала и подняла на ноги четверых детей, помогла вырастить семнадцать внуков и десять правнуков. Умерла наша бабушка, Лян Гы Зю, в 1974 году, дожив до восьмидесяти девяти лет. В день смерти в ее узелке нашли фотографии детей, русский паспорт и квадратный, пожелтевший от времени документ на качественной холщовой материи, исписанный черными иероглифами. Моя мама сказала, что это ее корейский паспорт. Хоронили бабушку торжественно, с большими почестями, при большом стечении народа. Впереди несли самодельные красные корейские флаги, а на груди у Лян Гы Зю лежал ее корейский паспорт с черными иероглифами».

После эмиграции семья моей прабабушки, Екатерины Яковлевны Ли, вначале жила в корейском поселении Приморского края. Позже, когда подросли дети, ее родители перебрались в город Артём. Судя по рассказам Тамары Михайловны, старшей сестры моей бабушки, у них был большой дом на улице Ленина. Жили не богато и не бедно, чуть выше среднего достатка. И это после того, как пришлось обустраиваться на голом, новом месте, потому что корейцы – народ очень трудолюбивый, он может приспособиться к любым условиям. Следуя традициям исторической родины, родители прабабушки стремились к тому, чтобы образование получили лишь сыновья. Дочь Катя, проучившись в корейской школе два класса, начала помогать родителям. Повзрослев, она выучилась швейному делу. Вышла замуж, родила старшую дочь Тамару. Работала в швейной мастерской. В 1932 году артемовским горсоветом была направлена в школу-ликбез для безграмотных.

Моя прабабушка, Екатерина Яковлевна Ли, ее мама, Лян Гы Зю, как и другие представители старшего поколения переселенных корейцев, старались сохранить свою самобытность. По рассказам бабушки, в их сундуках долгие годы хранилась национальная одежда: длинная широкая юбка, короткий пиджачок, завязывающийся сбоку нарядным бантом, сшитыми из тонкого яркого шелка. Из предметов быта, утвари корейцы долго пользовались в домашнем хозяйстве ковшиками, сделанными из тыквы, палками-колотушками для стирки белья у реки, плетенными из тонкой соломы поддонами для ручного веяния плохо очищенного риса, проса, семечек. Еще бабушка хорошо помнит деревянную посуду, сужающуюся книзу, с ребристой внутренней поверхностью, потемневшую от времени, которая использовалась для промывания риса – основного продукта питания корейцев. В пятидесятые годы в одном из сараев, где жила прабабушка, стоял ручной каменный жернов, на котором растирали соевые бобы для приготовления «тофу» (корейской брынзы). В некоторых корейских хозяйствах сохранились очень приличные ножные деревянные дробилки, тяжелые, скрипучие. Ими измельчали лепешки из хлеба, гороха, бобов. Работа с подобной утварью требовала много сил, терпения.

Традиции, обычаи, ритуалы, утварь, национальные блюда, их особое приготовление, о которых рассказала бабушка, мои предки унаследовали от своих. Отправляясь в 1914 году на Дальний (русский) Восток в поисках лучшей доли, они твердо знали, что бережно сохранят свои обычаи, традиции и будут передавать их из поколения в поколение. Сегодня, когда минуло девяносто лет с того дня, как корейцы покинули свою историческую Родину, моя русская мама с удовольствием готовит морскую капусту по-корейски, сушеные баклажаны, спаржу. А из корейских обрядов, традиций я соблюдаю только те, которые выполняю вместе с бабушкой и дедушкой, Виталием Петровичем, – это встреча корейского Нового года по лунному календарю; посещение могилы папы, Андрея Витальевича Хвана, три раза в год: посещение в апреле называют «завтраком», в июне – «обедом», в сентябре – «ужином». Дата посещения кладбища постоянно меняется, согласно лунному календарю. Обряд поминания торжественный, уважительный, с многочисленными поклонами и причитаниями. Бабушка плачет и разговаривает с папой по-русски, так как он по-корейски знал всего несколько слов. Для постороннего человека все это может показаться странным, но не для меня. Это часть моей жизни рядом с бабушкой, которая прилагает все силы, чтобы сохранить небольшие крохи больших традиций своих предков… Сама я по паспорту русская, но всегда буду помнить, что во мне течет корейская кровь.

Задумываясь над судьбой своих предков, я не раз задавала бабушке вопросы: может ли она считать себя счастливой оттого, что ей представилась возможность читать произведения русских классиков в оригинале; мыслить, читать по-русски и даже писать очерки, статьи, рассказы на русском языке; испытывает ли она горечь оттого, что не знает корейского языка, оттого, что рядом нет соотечественников; и к какой национальности она себя относит? На что бабушка неизменно отвечала:

«По национальности я чистая кореянка – это передалось через генетический код с внешностью, неосознанной тягой к национальной пище… Но вся моя сознательная жизнь, от полутора до шестидесяти девяти лет, прошедшая на просторах Казахстана, России, заставила впитать в себя природу Казахстана и природу России, и, конечно же, «великий русский язык». Испытываю ли я горечь оттого, что не знаю корейского языка, оттого, что рядом нет моих соотечественников? Конечно же, испытываю, особенно с годами. Ведь с развалом Советского Союза дорога на малую родину, в Казахстан, стала бесконечно длинною, а порою – несбыточною. Но как хочется хотя бы изредка окунуться в привычную среду советских корейцев – шумную, нарядную, говорливую, где все одеты по-европейски, на столах – корейские блюда, звучит смех и корейский говор, мягкий, особенный, вперемежку с русскими словами».

Оторванность бабушки и дедушки от своих соотечественников, их двадцатипятилетняя жизнь в Сибири среди русских заставляет меня порою забывать о их национальности. В самом деле, какие же они корейцы? Живут в России, говорят, мыслят по-русски. Национальными в них являются только внешность и остатки традиций, обычаев, которые они бережно хранят и к которым стараются приобщить меня.

«Пробный эксперимент» страшной политики, депортация

• Как все начиналось

Аресты 1930-х годов не обошли и корейцев, а значит, и моих предков. Их обвиняли в участии во фракционной межкорейской борьбе на Дальнем Востоке, в принадлежности к той или иной фракции, политическим корейским организациям. Корейцев арестовывали не только в Дальневосточном крае, но и в других местах СССР.

13 января 1938 года был арестован дядя моей бабушки Григорий Терентьевич Пак, капитан Советской Армии, награжденный орденом Красной Звезды за освобождение Дальнего Востока от белогвардейских интервентов. Срок восемь лет он отбывал в одной из тюрем Коми АССР.

21 августа 1937 года было принято постановление № 1428-326 Совета Народных Комиссаров Союза СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края», подписанное Молотовым и Сталиным, предписывающее переселение данного народа в глубь страны, как можно дальше.

• Выселение

В тот день всем корейцам города Артема было велено собраться на большой площади. С детьми. Сказали, что будет сделано объявление. Но прямо с площади людей строем повели на вокзал и начали загружать в вагоны. И потянулись через всю страну товарняки… Корейцев вывозили семьями, целыми колхозами и хозяйствами.

Сестру моей бабушки, привезли в Караганду из Приморья в товарняке осенью 1937 года, когда ей было восемь лет. И самая яркая картина детства у нее осталась следующая: открытый товарняк проезжает мимо их дома так близко, что она видит пурпурные спелые помидоры, висящие на кустах; она заплакала, потому что детей не успели покормить с утра.

Из статьи Татьяны Тен, племянницы моей бабушки, корреспондента республиканской газеты «Караван», узнаем: «По разным данным из Приморья было депортировано более 200 тысяч корейцев. Переселенцев было велено приютить двум республикам – Узбекистану и Казахстану. Половина не прожила здесь и года». В момент депортации прадедушке, Ким Со Наму, было тридцать лет, моей прабабушке – тридцать два года, старшей дочери Тамаре – восемь лет, сыну Афоне – шесть лет, средней дочери Миле – три года, а самой маленькой, Алле, – полтора года. До сих пор моя бабушка, Алла Михайловна, удивляется, как могли они в промозглых товарняках доехать до Казахстана и остаться все живыми.

С 6 августа по 21 декабря 1937 года Политбюро и НКВД было запущено десять операций, подобных тем, что проводились по приказу 00447 с целью ликвидировать национальность за национальностью немцев, корейцев, поляков, литовцев, греков, латышей, эстонцев…как «шпионские и диверсионные группы».

• Дорога. Прибытие

Рассказ бабушки: «Целый месяц мы ехали. Взрослые вздыхали и молчали. Дети кашляли, просили есть. Но, слава Богу, в этой трудной дороге все члены нашей большой семьи уцелели».

Только через станцию Алма-Ата с 25 сентября по 24 октября 1937 года прошел шестьдесят один эшелон с переселенцами на территорию Казахстана и Узбекистана, из них двадцать девять эшелонов остались в Казахстане.

Вышеизложенные данные не дают полного представления о количестве движущихся составов с корейцами. Как докладывал Н. Ежов 25 октября 1937 года, выселение корейцев из ДВК было закончено, причем депортировано корейцев было 124 эшелона.

Из очерка бабушки, написанного по рассказам ее дяди, Геннадия Петровича Ли, и тети, Елизаветы Огай, узнаю, что эшелон с моими родственниками прибыл в поселок Компанейский Карагандинской области. Глубокой, промозглой ноябрьской ночью на товарных вагонах забряцали щеколды. Послышалась команда: «Вылезай!» Темень кромешная, дождь со снегом и пронизывающий ветер. Под ногами месиво из грязи и снега… Тысячную толпу корейцев расселили в деревянных бараках, сараях, скотных дворах.

Поставив прибывших корейцев на учет, местные власти велели обустраиваться им самим, кто как сможет. Корейцы – народ трудолюбивый. Облюбовав территорию, они вырыли себе землянки, и получился целый город под названием «Шанхай», без улиц, номеров, лишь тупики, дворики, закоулки.

Позже, согласно постановлению Карагандинского обкома от 7 октября 1937 года, пункт 1-б, моя прабабушка с четырьмя детьми поселилась в одном из пришахтных поселков; чтобы прокормить детей, устроилась мотористкой на одну из шахт. В 1940 году она вышла замуж за будущего отчима моей бабушки, Михаила Леонтьевича Юна.

По рассказам моего дедушки, Виталия Петровича Хвана, состав с его родственниками разгрузили в Балхашских степях. Позже его родители и бабушка по отцовской линии вместе с детьми перебрались в Талды-Курганскую область. Бабушка с дедушкой по материнской линии и две сестры дедушкиной мамы остались на месте прибытия. Не выдержав голода, корейцы, оставшиеся в Балхаше, в том числе и родственники моего дедушки, стали разгребать кучи старого, отравленного зерна. Съедая его горсточками, они пытались утолить голод. По этой ли причине или по причине разразившихся среди депортированных эпидемий тифа и холеры дедушка и бабушка Виталия Петровича, как и сотни других корейцев, скончались.

Началась новая жизнь, новая биография целого народа. Теперь нужно было забыть многое. Забыть прежний дом и свежий ветер с океана, забыть язык, свою родину. Нужно было как-то полюбить эти голые степи, суметь здесь выжить. Сегодня, когда с той поры прошло 68 лет, трудно поверить в реальность трагических событий, происходивших в год, месяц празднования Страной Советов двадцатилетия Октябрьской социалистической революции. В то время как тысячи корейцев рыли землянки, местные власти принимали Постановления о расселении и хозяйственном устройстве корейских переселенцев, торопясь отрапортовать о завершении «пробного эксперимента» страшной политики партии и правительства СССР.

Анализ документов Информационного центра УВД Карагандинской области показал, что выполнение Постановления Бюро Карагандинского обкома КП(б) и Президиума Облисполкома о расселении и хозяйственном устройстве корейских переселенцев от 7 октября 1937 года в установленные сроки (два-три месяца) – вещь нереальная, ввиду неподготовленности страны к такому эксперименту, как выселение целых народов и расселение их в необжитых краях Казахстана, в частности в Карагандинской области, что подтверждается докладными и заявлениями-просьбами. Основной смысл содержания докладных райкомендатур сводится к тому, что слишком большой приток депортированных, запоздалые распоряжения по их расселению, хозяйственному устройству (обеспечение жильем, медикаментами, продуктами питания) приводит к дисциплинарным нарушениям среди прибывших корейцев, к росту заболеваний. Вопрос трудоустройства также не продуман. Например, корейцев-рыбаков, рисоводов определяли в слаборазвитые земледельческие колхозы с тяжелыми климатическими условиями, неплодородными почвами. Слабое обеспечение сельскохозяйственной техникой, семенами, завышенные планы по сдаче собранного урожая вызывали поток заявлений от переселенцев с просьбами трудоустроить их с учетом квалификации. Например, в одном из заявлений на ломаном русском языке корейцы колхоза «Путь Ленина» обращаются на имя «Председателя Алма-Атинского переселенного пункта» с просьбой отправить их туда, где рис сеют, а то от них требуют «прибыли», а ее нет, так как от государства помощи они не получают, а они не умеют обрабатывать земли: «… мы Д.В.К. все время занимались рисовой и другой хлеба а так, чтобы как казахстанский обрабации не занимались… наша работа сто раз тяжелее и ничего не получается урожай».

Без волнения эти документы читать невозможно, потому что за цифрами, казенными фразами постановлений, докладных, заявлений кроются трагические судьбы нескольких тысяч корейцев-переселенцев, в числе которых была и моя бабушка.

Жизнь и судьба моей бабушки

Моя бабушка, Алла Михайловна Хван, родилась 6 февраля 1936 года в городе Артеме Приморского края. Из ее рассказа я узнала, что через восемь дней после рождения ее мама и моя прабабушка, Екатерина Яковлевна Ли, завернув дочку в лоскутное одеяло, понесли ее в Бюро загса для регистрации. Когда спросили: «Как звать девочку?» – прабабушка, растерявшись, ответила: «Не знаю…» К тому времени у нее уже не складывалась жизнь с мужем, Ким Со Намом, отцом новорожденной. Регистратор, выглянув из окошечка, посмотрела на молодую мамашу, улыбнулась и предложила назвать девочку Аллой. А когда стали заполнять графы в метрике, прабабушка совсем разволновалась, поэтому в бабушкином свидетельстве о рождении записано: фамилия – Ли, имя – Алла, мать –Екатерина Яковлевна Ли, отец – Ким Со Нам. В 1940 году прабабушка вышла замуж за овдовевшего Михаила Леонтьевича Юна, и моя бабушка стала Аллой Михайловной Юн вплоть до получения паспорта и аттестата зрелости. Эти документы ей были выданы на Аллу Михайловну Ли. В студенческие годы бабушку часто называли «девушкой с тремя фамилиями».

Размышляя сегодня над этим фактом, я подумала, как, наверное, трудно было моей прабабушке, эмигрантке из Кореи, привыкнуть к правилам и законам, казенному языку на новой русской стороне, где все корейцы продолжали жить вместе общинами. «Эту запутанную метрическую запись, – рассказывает бабушка, – чиновники распутывали почти целый месяц при оформлении моего паспорта в 1952 году».

Рассказ бабушки

«В 1938-1939 годах у мамы нас было четверо: старшая сестра Тамара (9 лет), брат Афанасий (6 лет), сестра Мила (4 года) и я, двухгодовалая. Мила из-за плохой еды и недостатка лекарств вскоре умерла. Жили мы то ли в землянке, то ли в саманной хижине, построенных в начале тридцатых годов около пришахтных стволов. Впоследствии образовавшиеся пришахтные поселки, слившись, составили «Старый город», или, как его называли корейцы, «Копай-город». Определив брата в садик, а меня в ясли, мама пошла работать мотористкой на шахту «18-БИС», где ей выделили место в ясли для маленькой дочери».

Рассматривая снимки конца тридцатых годов, обращаешь внимание на убогость строений, в которых жили спецпереселенцы и депортированные, на многонациональный состав ясельной группы. На фото моя бабушка, крайняя справа в белом сарафанчике, плачет. Наверное, очень неуютно чувствовала себя маленькая девочка, оторванная от мамы. Раньше, по словам бабушки, у корейцев не принято было отдавать детей в ясли, садики. Их носили на спине бабушки, мамы дома, в поле, в дороге, завязав большой шалью или простыней. На снимке, сделанном в фотоателье, где моя бабушка на руках у своей мамы в теплой тужурочке и клетчатой юбочке. На мой вопрос: «Почему она босиком?» – ответила: «Время было трудное. Тех денег, которые зарабатывала мама, едва хватало на еду. Одежду для нас троих она мастерила сама из лоскутков, перешивая из старых поношенных своих вещей, на носочки, вероятно, на тот момент не было денег».

Семья. Быт. Традиции

Но в 1940 году прабабушка, выйдя замуж за Михаила Леонтьевича Юна, переезжает с детьми в выделенную ему, как многодетному отцу и главному бухгалтеру Шахты имени Кирова, двухкомнатную квартиру – большую, светлую, в двухэтажном доме, расположенном в центре Кировского района. Теперь в семье Екатерины Яковлевны Ли и Михаила Леонтьевича Юна стало семь детей: четверо от первого брака Михаила Леонтьевича, отчима моей бабушки, и трое детей прабабушки, о которых говорится раньше. В мае 1941 года в семье родился восьмой ребенок, Вадим. По рассказам бабушки, отец был очень строгим, дети его слушались и уважали. Работал он много, специалистом по бухгалтерскому делу был высококвалифицированным. Руководство шахты его ценило, рабочие уважали. Маму очень любил. В доме царил раз и навсегда заведенный порядок. За чистотой квартиры следили старшие сестры.

Моя бабушка, ее брат и младшие сводные сестры сидели в зале в уголке. Афоня рисовал, читал, а девочки играли в тряпичные куклы. Летом бегали во дворе, ходили в кино, в клуб имени Кирова. Прабабушка целыми днями хлопотала на кухне – готовила завтраки, обеды, ужины. Здесь же стояла ее знаменитая ножная швейная машинка «Зингер», на ней она обшивала всю семью от нижнего белья до пальто. Еще успевала выполнить заказы репрессированных интеллигентов. Сшить у прабабушки платье считалось по тем временам большой удачей. Бабушка рассказывает: «В сороковом и начале сорок первого года наша семья, можно сказать, не бедствовала, хотя, помнится, то ли перед началом войны, то ли в первый год войны были установлены пайки на сахар, сливочное масло. И мама приносила из магазина чуть ли не по ведру масла и сахара – такой паек полагался на нашу большую семью.

Но в 1942 году все изменилось. Чтобы прокормить восемь детей и самих себя, наши родители продали много красивых, дорогих вещей из своего гардероба, посуду, не тронули только швейную машинку. На вырученные деньги купили корову. Она-то и спасла нашу семью от голода в трудные годы войны, да и в послевоенные, когда страна поднималась из разрухи».

Детство. Тропинки, улицы, дворы, пространство шахтерского города в степи

Вспоминая детство, бабушка часто связывает его не с целым городом, а с отдельными улицами, тропинками, дорогами, по которым она бегала, ходила, играла.

Рассказ бабушки

«На центральной площади Кировского района стояло серое квадратное массивное здание – Клуб имени С.М. Кирова, перед его фасадом возвышался его гипсовый памятник во весь рост, с вытянутой вверх рукой, приветствующей шахтеров… Первый кирпич в фундамент клуба заложил Сергей Миронович, посетивший шахтный поселок во время приезда в Караганду в начале тридцатых годов. В этом клубе мы посмотрели такие фильмы, как «Зоя Космодемьянская», «Два бойца», «Учитель», «Каменный цветок», «В шесть часов вечера после войны», «Тимур и его команда» и другие… Здесь, на площади, располагались детский сад и четырехэтажная школа №18, в которой я проучилась с первого по восьмой класс. От площади начиналась длинная асфальтированная улица имени Кирова, по ней мы ходили в детский сад, а потом в школу. Машин в ту пору было мало, а по шоссе катились на мягких рессорах «пароконки» – коляски, в которые впрягалась пара лошадей.

Улица Правды. Здесь, среди старых потемневших домов, появился и наш новый дом под номером 10, с палисадником, дворовыми постройками. На этой улице и примыкающей к ней Подгорной жили в основном наши многосемейные соседи: Сипетовы, Кошечкины, Паки, Островские, Катунины, Цои, Ахметовы, Питковские, Крутиковы, Ольшевские, Абрамовичи.»

Многонациональный состав семей, живших в сороковые-пятидесятые годы на улицах, в переулках Кировского района, – это еще одно подтверждение «пробного эксперимента» странной политики Сталина. Из официального источника (Большой Советской Энциклопедии 1972 года), узнаю, что в 1947 году Караганде было уже пятнадцать лет. Построен центр Нового города, а на окраинах в антисанитарных условиях продолжали ютиться в лачугах, бараках вновь прибывающие переселенцы. Наверное, все лучшие силы и средства уходили на строительство Нового города, думать о тысячах новых депортированных, об их обустройстве и трудоустройстве у руководства области и города не было времени и желания, что нашло отражение в следующем документе.

Из справки о расселении, трудоустройстве, правовом положении спецпоселенцев №32:

«По всей территории, где расселены спецпоселенцы, до сих пор проживают в непригодных для жилья помещениях 3646 семей и на уплотнении у местного населения 52 184 семьи спецпоселенцев.

1952 г. Министерство госбезопасности СССР».

Рассказ бабушки

«Однажды Вера, дочь наших соседей-украинцев, нас привела на базар, где она торговала домашним квасом или обыкновенной холодной водой. Базар располагался у тюрьмы, огороженной деревянным высоким забором с колючей проволокой. С четырех сторон стояли вышки с вооруженными охранниками. Кого там держали – мы не знали. Со стороны базара, где была проходная, к забору можно было подойти поближе, а со стороны пустыря строго воспрещалось. Тут же раздавался окрик: «Стой! Кто идет? Стрелять буду!»

Иногда оттуда слышалось заунывное пение:

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей жены,

Так значит главное – тюрьма центральная…

Я боялась и не любила этих мест».

Еще в 1931 года было принято решение об образовании в центральном Казахстане одного из филиалов ГУЛАГа – Карлага, который первоначально получил название «Карагандинский совхоз-гигант ОГПУ», и целью его организации явилось создание основы сельскохозяйственного производства для бурно развивающейся тяжелой промышленности центрального Казахстана. В одном из его первых директивных документов сказано: «Организованный в 1931 году Карагандинский совхоз-гигант ОГПУ получает почетное и ответственное задание – освоить грандиозный район Центрального Казахстана». Численность заключенных росла из года в год…

Школа. Годы войны

На третий день войны, 24 июня 1941 года, в поселке Спасск, в десяти километрах от Караганды, было открыто отделение для военнопленных. В августе пришел первый эшелон с 1400 иностранными солдатами. Через Спасск прошло 29 тысяч немцев, 22 тысячи японцев, 6 тысяч румын, 1600 австрийцев. Сидели здесь французы, итальянцы, литовцы, чехи, венгры. Они тоже строили Караганду, обустраивали Центральный Казахстан. Как ни странно звучит, помогали фронту. Их руками было отлито сто тысяч авиабомб, тридцать миллионов гранат. Кроме того, заключенные собирали полевые рации, шили обмундирование. За период с 1942 года по 1944 год в швейных цехах ГУЛАГа было переработано свыше шестидесяти миллионов метров ткани и пошито двадцать два миллиона комплекта обмундирования.

Рассказ бабушки

«В годы войны и послевоенные по улицам бродили полуголодные, неустроенные женщины. Они стучались в ворота и просились на постой. Так в нашей семье появилась ссыльная Гертруда Николаевна, немка. По ее словам, она работала поваром у последнего российского царя – Николая II. Готовила она действительно хорошо, чем очень выручала маму, которая продолжала обстирывать, обшивать нас, ухаживала за живностью. Отец с утра до вечера был на работе, дети – в школе. Жили дружно, хотя и недоедали.

9 мая 1945 года – День Победы – в нашем районе, как и по всей стране, был днем радости, ликования и слез. Из репродукторов гремела музыка, на улицы выносили столы со скудным угощением, только в доме Островских был траур, там безутешно плакала тетя Циля и ее дети: они получили 9 мая похоронку на отца.

В 1949 году по нашей улице Правда началось строительство трамвайной линии. Каждое утро сюда под конвоем пригоняли колонну оборванных, изможденных японских солдат. Они лопатами, кирками долбили землю, укладывая шпалы. Мы с любопытством смотрели на них. И когда японцы ослабевшими голосами просили воды или хлеба, мы тут же бежали домой и выносили им графин с водой и кусочки хлеба. Мама нас никогда не ругала, но сама к японцам не выходила. Не могу оставить без внимания еще одно событие, происшедшее на нашей знаменитой улице, – это отъезд немецких военнопленных в 1951 году. Добротно одетые, они запрыгивали в трамвай, на плечах, за спиной почти у каждого торчали наши радиоприемники «Урал» с радиолой, в руках они держали наши фотоаппараты марки «ФЭД» и «Зоркий». Так закончилось мое детство на территории Кировского района. В 1952 годы наша большая семья переехала в Новый город, вернее, его пригород – поселок Большая Михайловка, на улицу Армейская, дом 29.

В годы войны настроение в семье изменилось. Родители горестно вздыхали, думая, чем нас накормить. Хлеб выдавался по карточкам. Надо было выстоять большую очередь. Чаще всего за хлебом бегали мы, младшие дети. Нас пытались вытолкнуть из очереди некоторые взрослые, но, благодаря номеру, записанному на ладошке, мы выстаивали очередь до конца. Получив хлеб, глядя на него голодными глазами, мы мужественно доносили булку домой. В самые трудные годы мама варила из мерзлой картошки, высушив ее, а потом размочив, черные галушки. В ход шли даже очистки картофеля. Украдкой мы бегали в сарай, где лежали брикеты жмыха для коровы, или, как мы называли эти желтые куски, «макухи», и с упоением уплетали буренкину еду, отчего у нас разбухали животы и начиналась рвота. В те трудные годы маму с папой выручал детский сад, куда нас, четверых, определили по направлению от шахты имени Кирова. Из этого периода в моей памяти остались учитель музыки, Генриетта Марковна – старая, изможденная, морщинистая, с маленькой головкой на тонкой шее немка из сосланных, которая замечательно вела уроки музыки; нянька, тетя Нина, осталась в памяти потому, что, прежде чем налить суп детям, она вкусный жирный верх разливала воспитателю, медсестре и себе. Кормили в детском саду неплохо. По праздникам на тарелочку каждому клали шоколадную конфету и круглый брикет мороженого. Сегодня я с грустью и легким смехом вспоминаю большой зал, на центральной стене – огромный портрет Сталина с черноволосой девочкой на руках, за пианино – сосланную Генриетту Марковну, кивком головы она дает детям, стоящим полукругом у портрета Сталина, команду. Звучит аккорд, и мы, высланные дети корейцев, немцев, евреев, татар, латышей, украинцев, русских, открывая рты, в едином порыве поем:

На просторах Родины чудесной,

Закаляясь в битве и труде,

Мы сложили радостную песню

О Великом друге и вожде

Сталин – наша слава боевая!

Сталин – нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет…

Но дома я больше любила слушать тихие, грустные, красивые песни, такие как «Темная ночь», «Вальс на сопках Маньчжурии», «Огонек». Однажды Алла большая, так в доме называли мою тезку (я была Алла маленькая), принесла из школы песню, мелодичную, с добрыми, хорошими словами:

Или в Коломне, или в Рязани

Не ложилися девушки спать,

Много варежек теплых связали,

Чтоб на фронт их в подарок послать…

Разучив эту песню, мы втроем с соседской девочкой, Верой Сипетовой, пели ее во дворах, у знакомых. Женщины слушали, украдкой вытирая слезы, и угощали нас конфетами-подушечками.

А так на всех праздниках мы, дети «шпионов» и «врагов народа», славили Ленина, Сталина, Партию. Возвращаясь домой, мы видели склоненного над газетой «Правда» или слушающего очередное обращение Иосифа Сталина к народу нашего отца. Говорил вождь медленно, разборчиво, торжественно, спокойно, не повышая голоса. Но отчего-то казалось, что каждое его слово, как гвоздь, вбивается в твое сознание. Отец наш был коммунистом и свято верил в дело Ленина и Сталина. Когда он слушал сводки информбюро, обращения Сталина, Молотова, в доме стояла тишина. Мы тоже должны были слушать и вникать в произносимое.

В 1944 году мы с Галей пошли в школу. Класс, как и группы в яслях, детском саду, был многонациональным, недружелюбным. Обиднее всего было слышать насмешки по поводу цвета кожи и разреза глаз. Нас, корейцев, обзывали «узкоглазыми», евреев – «жидами», русских – «спецпереселенцами». Эта кличка вызывала у них ярость, негодование и такие же слезы, как и у нас, потому что это обидное слово объединяло в себе такие понятия, как кулак, эксплуататор, враг социалистического строя. И все же нам, трем корейским девочкам, доставалось больше всех, и мы часто плакали от обиды. А тут еще учитель физкультуры, с неизменным прутиком в руке, позволял себе утеху – вызывал нас троих к доске и заставлял петь по-корейски. Не зная не то что песен, а даже слов на родном, корейском языке, мы начинали реветь. Учитель, рассердившись, хлопал по столу прутом и ставил нас в угол лицом к стене. В мыслях мы его называли фашистом.

Нашим первым учителем была Мария Николаевна, молодая, красивая, очень справедливая и мудрая. К концу года, благодаря ей, весь наш класс подружился. Помню, что в школе учеников младших классов подкармливали. На большой перемене Мария Николаевна заходила в класс с деревянным подносом, на котором лежали ломтики черного хлеба, намазанные тонким слоем бараньего жира. Эти кусочки мы съедали вмиг, а учительница смотрела грустными глазами и качала головой. В классах было холодно. В «непроливашках» порою замерзали чернила. Вместо тетрадей в годы войны у нас были брошюрки, на которых мы писали между строк. Но, несмотря на трудное, холодное и голодное время, на уроках пения дети хором дружно пели:

От края и до края по горным вершинам,

Где горный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасные песни слагает народ!

В мае 1947 года весь наш 3 «Б» класс принимали в пионеры. В шеренге стояли бедно одетые дети, но с яркими красными галстуками на плечах. Подняв ладошки над головой, мы торжественно произносили клятву: «Я, юный гражданин Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…» Затем под звуки пионерского горна и барабанную дробь юные пионеры, чеканя шаг, сделали круг почета».

Так начиналось воспитание моей бабушки и ее сверстников, детей репрессированных, спецпереселенцев под знаком «всеобщего ослепления» – в яслях, детском саду, школе. В седьмом классе она вступила в комсомол, в университете – в профсоюз. Пока бабушка училась, она постоянно принимала активное участие в общественной работе: была профоргом, звеньевой, старостой группы, да и впоследствии также всегда работала на общественных началах.

Слушая рассказ бабушки о событиях шестидесятилетней давности, я спросила ее: «Почему так получилось, что оторванные от родных мест, высланные в голые казахстанские степи граждане Советского Союза, их дети так послушно, с вдохновением славили партию, товарища Сталина?» – бабушка ответила: «Это была политика партии, руководства страны и лично товарища Сталина. На их вооружении были многочисленные средства информации. Международные границы были закрыты, так что советские люди ничего не видели, не слышали, кроме своих газет, лозунгов, призывов, портретов Сталина и членов Политбюро».

Рассказ бабушки

«В 1948/49 учебном году в наш 5 «Б» класс прибыло несколько новых учениц – смирных, интеллигентных девочек, приехавших из больших городов. В школе появилось много новых учителей, подтянутых, красиво, со вкусом одетых. Жили они так же, как и тихие интеллигентные девочки, в серых деревянных бараках без элементарных удобств… Запомнилась однокомнатная квартира Марии Николаевны, расположенная в бараке, куда мы, три девочки, бегали, чтобы помочь любимой учительнице натаскать воды, вымыть пол, принести дров, поиграть с маленьким сыном, пока она была на работе. Потом приходил ее молчаливый супруг, наш учитель физики и математики, благодарил нас, и мы бежали домой… Не было случая, чтобы я без уважительной причины пропустила уроки русского языка и литературы.

Только благодаря знаниям, полученным по этим предметам в седьмом классе у Марии Николаевны и дополнительному домашнему образованию со старшей сестрой Тамарой, я при поступлении в университет на биолого-почвенный факультет сочинение написала на «хорошо», а по русскому языку и литературе устно получила две оценки «отлично». Немецкий язык также был сдан на «отлично». При этом комиссия отметила мое хорошее произношение и знание грамматики. В этом была заслуга учителя немецкого языка «Гертруды» – так звала ее все школа. Наш директор школы и учитель биологии, Михаил Яковлевич, был человеком строгим, но с юмором. «Вейсманизм», «морганизм» он клеймил со смешинкой в глазах, а о Лысенко и его теории говорил хмурясь, глядя на нас исподлобья. Его настроение, наверное, передавалось ученикам – в учебниках портрет Лысенко часто был исчеркан».

Заканчивая свой рассказ о школьных годах, проведенных в Кировском районе, бабушка подвела итог: «такого количества образованных, сдержанных учителей, как в школе №18, больше нигде не встречала».

Проанализировав рассказ бабушки об учителях, их поведении, образованности, быте, я предположила, что почти все они были из числа ссыльных и репрессированных. Ведь сталинская политика репрессий продолжалась вплоть до 1953 года – года смерти вождя народов. А «отзвуки» ее еще долго были «слышны» в биографии бабушки.

После окончания войны руководство страны приняло меры по ужесточению внутриполитического курса и укреплению административно-командной системы. Об этом свидетельствуют следующие документы: Указы Президиума Верховного СССР от 21.02.1948 и от 26.11.1948; Приказ Министра Госбезопасности СССР №00776 от 24.10.1951 г. Продолжалась фабрикация дел «врагов народа». В послевоенные годы начался новый виток репрессий. К «врагам народа» тридцатых годов добавились новые из числа военнопленных и «чуждых элементов» из Прибалтийских республик, Западной Украины, Белоруссии.

Из архивных документов Татьяны Тен узнаю, что в одной из поселковых школ Караганды, где начинала свою трудовую деятельность бабушкина сестра, Тамара Михайловна, учителем литературы работал внебрачный сын Есенина, ставший впоследствии известным поэтом Есениным-Вольпиным. Об этом факте говорит в 9 главе своей книги «Звезды ГУЛАГа» (2001г.) В. Могильницкий, он отмечает, что Александр Есенин находился на вольном поселении в Караганде с 1949 по 1956 г.г. Позже за организацию митинга в поддержку А. Синявского и Ю. Даниэля, за диссидентскую деятельность он был выслан из СССР. В главе двенадцатой этой же книги есть упоминание о талантливом редакторе «Детского издательства», писателе Генрихе Леопольдовиче Эйхлере, большом друге К. Паустовского. В начале войны он был сослан в Осакаровский район Карагандинской области. В 1948 году благодаря хлопотам Маршака, Зощенко, Шкловского, Паустовского семья Эйхлеров была переселена в Караганду. Здесь, в средней школе №3, в которой в семидесятые годы учился мой папа, он когда-то преподавал в старших классах русскую литературу.

В трудные военные и послевоенные годы плоды новой волны политических репрессий пожинали представители старшего поколения немцев, татар, корейцев и других национальностей. Из них формировались отряды «трудармейцев» по сбору «колосков» на огромных полях Казахстана, разгрузке и сортировке угля. За малейшее нарушение – опоздание, укрывательство нескольких колосков или кусочков угля – грозила тюрьма на срок от трех месяцев до года. За «воровство нескольких колосков» осуждены были на полгода тетя моего дедушки, Галина Михайловна Ким, и Илья Николаевич Кан, которые познакомились в тюрьме и стали мужем и женой.

Все реже в доме слышалась корейская речь. Вся многонациональная послевоенная Караганда говорила по-русски. Рассматривая бабушкины фотографии школьных лет, я заметила, что на них отсутствуют казахи. Местное население, по рассказам бабушки, селилось в основном в отдаленных аулах, поселках, ближе к пастбищам. Русский язык стал основным языком общения среди депортированных и ссыльных разных национальностей. В Караганду ссылали цвет интеллигенции: ученых, лучших представителей искусства. Под их влиянием формировались культура, наука, быт карагандинцев. Этому способствовала и эвакуация в годы войны некоторых промышленных, культурных объектов, вузов в Карагандинскую область. Центром культуры для жителей Кировского района в сороковые и начале пятидесятых годов стал Карагандинский драмтеатр, куда переехал Театр оперетты из Москвы. Так постепенно из сознания корейцев и людей других национальностей вытеснялись их родные традиции, обычаи, культура, язык.

Рассказ бабушки. Семья

«Август 1952 года запомнился неожиданным появлением в нашем доме группы студентов из Северной Кореи. Они обучались в одном из горных институтов Советского Союза. Для прохождения практики их и направили на шахты Караганды. Странно было видеть группу корейцев в красивой черной горняцкой форме (советского пошива). Они неплохо говорили по-русски. Но их корейский язык с трудом понимали советские корейцы. Мама с отцом, бабушка, наши тетушки как-то изъяснялись с ними. Мы же, ученицы русской школы, стояли словно немые и смотрели на них с любопытством. Они разглядывали нас, улыбались и недоумевали, почему мы молчим, когда нас спрашивали о чем-нибудь на корейском языке. Узнав, что девочки Юна Михаила Леонтьевича не знают корейского языка, молодые люди посокрушались и стали разговаривать с нами на ломаном русском языке. Много лет спустя я очень сожалела, что не разучила хотя бы разговорного корейского языка. Так незаметно, постепенно мы теряли корни, забывали язык, превращаясь в «русских» с корейской внешностью.

В 1952 году наша семья переехала в поселок Большая Михайловка, расположенный в двух с половиной километрах от Нового города, в дом 29 по улице Армейская. Причина переезда была связана с назначением отца главным бухгалтером новой шахты, расположенной в пятнадцати километрах от центра города. В те годы началось строительство шахт-гигантов с активной выработкой угля в направлении разрастающегося Нового города, что впоследствии привело к аварийному состоянию трамвайной линии, соединявшей старые шахтные районы с центром Караганды.»

По рассказам бабушки, к моменту переезда их семьи центр Нового города по сравнению с черным от угольной пыли Кировским районом впечатлял. И действительно, самым красивым, уютным местом долгие годы оставалась центральная площадь перед зданием облисполкома с памятником Ленину из белого гипса во весь рост. Сравнив бабушкино описание старого центра Караганды сороковых-пятидесятых годов с воспетым Н. Заболоцким «городом в степи», я сразу же поняла, что именно этому месту, этому городу, посвящено его стихотворение:

О трагической судьбе поэта Н. Заболоцкого в своей книге «Звезды Гулага» рассказывает В. Могильницкий: «Николай Алексеевич прожил в Караганде около года. 26 января 1945 года было принято постановление Государственного Комитета обороны об освоении Саранского участка Карагандинского угольного бассейна, возведении шахт и строительства г. Сарани. В феврале-марте на станцию Большая Михайловка начали прибывать первые эшелоны с зэками Алтайлага. В одном из них приехал в Караганду Заболоцкий с женой и двумя детьми. Жили они первое время в доме номер десять по переулку Первомайскому в поселке Большая Михайловка». В переулке Первомайском жила бабушка Аллы Михайловны, Лян Гы Зю, у своего старшего сына, Геннадия Петровича Ли, женатого на Раисе Павловне Кан. Все они не раз встречали опального поэта. Вот так «ветры тысячелетия» соединили на одной улице знаменитого Заболоцкого и простую корейскую семью, сосланных в разные годы волею Вождя народов в степи Казахстана.

Рассказ бабушки

«Мы взрослели. Отец начал побаливать, частенько ворчал на нас. Ругал нас отец на корейском языке; ничего не понимая, мы не сердились на него. Не выучив даже корейской разговорной речи, все дети Михаила Леонтьевича и Екатерины Яковлевны говорили только на русском языке. Смирившись с этим, родители просили, требовали: «Женихи чтобы были только корейцы и не однофамильцы, чтобы не было Юнов, Кимов, Ли».

1952 год. К нам в дом пришел второй жених, Эмиль Папст, красивый блондин, немец по национальности, просить руки Иры, 1930 года рождения. Из карманов потертой куртки-»москвички» жених вытащил бутылку водки и банку консервов «Сазан», за воротами в испуге пряталась его старшая сестра Эмма. Отец, разразившись руганью на корейском языке, слег. Сватовство принимали мама и ее брат Геннадий Петрович Ли. Отец так и не вышел к столу. Позже, выйдя на пенсию, он нянчил маленького Андрюшу Папста.

В 1953 году наш дядя Володя, мамин младший брат, после окончания института проходил стажировку в Москве, откуда он вернулся в Караганду с молодой русской женой Ниной Григорьевной Фокиной. Ее признала вся наша большая корейская родня, даже наш отец, кроме среднего брата мамы – Алексея Петровича. На праздничном ужине он сидел спиной к невесте, с кислой миной на лице. Прожили дядя Володя с тетей Ниной без малого пятьдесят лет в любви и согласии. У них родилось три сына. Их всех успела вынянчить бабушка Лян Гы Зю, выучив по этому случаю несколько русских слов. Тетя Нина стала настоящей «кореянкой». Бабушку понимала с полуслова, освоила трудоемкую корейскую кухню и всегда оставалась любимой снохой Лян Гы Зю…

Из шести дочерей я выходила замуж последней после окончания университета, в 1960 году, открыв новое десятилетие в своей жизни.

Свадебные платья пяти дочерям мама сшила сама. Помимо этого, она своими руками сшила шесть матрацев, двенадцать простыней, двенадцать наволочек. Ее приятельницы, соседки, взявшись за голову, ахали, охали, сочувствуя ей. А мама, несмотря на бессонные ночи, всегда оставалась опрятной, красивой, нарядной.»

Согласно сводной ведомости из числа прибывших 5.11.37 г. в Казахстан корейцев больше всего было бухгалтеров, счетоводов, завмагов, продавцов, портных. Эти цифры говорят о том, что швейное дело и бухучет были основными занятиями корейцев в силу их аккуратности, педантичности, собранности. По воспоминаниям родственников, требование родителей не выходить замуж или жениться на однофамильцах объясняется тем, что корейцы у себя на Родине и после эмиграции на Дальний Восток селились компактными, родственными поселениями. Были деревни, где все – Кимы, или Юны, или Паки и т.д. В случае же, если поселения находились далеко друг от друга, но жители их носили одну фамилию, к ней добавлялась отличительная приставка. По рассказам моей бабушки, за ней ухаживал парень по фамилии Ли; когда выяснилось, что их фамилия имеет одну приставку «Ден Ди Ли», они оказались родственниками. Вот если бы была приставка «Ден Дю Ли», то было бы другое дело.

Студенчество… Дорога на каникулы. Прозрение

Рассказ бабушки

«Получив аттестат зрелости, я решила ехать в Алма-Ату поступать в сельскохозяйственный институт на плодоовощной факультет. На вокзал меня провожала старшая сестра Тамара… У отца на глазах выступили скупые слезы, сестры тоже плакали, одна мама была веселая, возможно, оттого, что ее маленькая Алла уезжала из захолустной, пыльной Большой Михайловки в столицу.

Сдав успешно вступительные экзамены и набрав 28 баллов из 30, я была зачислена в Казахский государственный университет имени С. М. Кирова на биолого-почвенный факультет. Узнав, что я из многодетной семьи, комиссия сразу же выделила мне место в общежитии.

1954 год. Я студентка Казахского государственного университета. Алма-Ата стоит в окружении гор. Здесь нет ветров, много зелени, по улицам журчат арыки. Население столицы Казахстана, в отличие от многонациональной Караганды, составляют казахи. Вот и у нас в большой комнате общежития №1 из восемнадцати девушек пятнадцать – казашек, две – русские, и я – русскоязычная кореянка. Жили дружно, потому что все оказались из многодетных семей среднего достатка.

Начались занятия. Было трудно: шло привыкание к вузовской системе занятий и к жизни вдали от родных. Запомнились лишь отдельные фрагменты 1955-1956 г.г. Студенты филологического, исторического, экономического факультетов, занимавшиеся в главном корпусе, потихоньку начинали шуметь. Среди них нарастало недовольство и протест против «вождя народов». В аудиториях, коридорах вовсю пересказывались тезисы доклада Н.С. Хрущева о культе личности Сталина. В корпусах и на улицах исчезли портреты Сталина, но на площадях, в скверах, в главном корпусе университета продолжали белеть его гипсовые бюсты и памятники.

Однажды утром, торопясь на лекцию, мы проходили мимо главного корпуса и увидели толпы студентов и прохожих зевак. Позже, зайдя в просторный холл корпуса, мы увидели на полу вдребезги расколотый бюст Сталина. Я от страха чуть не потеряла сознание, девушки-казашки, крича и плача, выскочили сразу же на улицу. Никто точно не знал, чьих рук это дело. Студентов разогнали. Стало тихо. На занятие мы не пошли. Потом всю ночь что-то ухало, скрежетали гусеницы, урчали машины. Никто в эту ночь не спал. Наутро в городе все памятники, бюсты Сталина исчезли. Когда я приехала домой на каникулы, сестры мне рассказали, что в Караганде происходило то же самое, и не только ночью, но и днем. Самым трудным было снести памятник на главной площади города. Понадобились железные тросы, тягачи. Стаскивали памятник с постамента днем. Народ смотрел, замерев, а потом загудел: кто-то в этом гуле выражал свое одобрение происходящему, а кто-то негодование по поводу такого кощунства и вандализма.

Вот, оказывается, почему советские средства информации хранили молчание. Но слухи неудержимо расползались, потому что газеты мира через несколько дней опубликовали полный текст доклада. Но до нас, рядовых студентов, еще не дошел этот текст. Было огромное желание подержать его в руках и прочесть от начала до конца.

Летом 1955 года, сдав сессию, я поехала домой. Дорога была длинная, объездная, через город Петропавловск. Время следования в пути – пять суток. За окном мелькали пристанционные поселки, перелески, степь. На больших станциях пассажиры выходили прогуляться, купить еды. Когда поезд начал подъезжать к Карагандинской области, появились люди в военной форме. Они проходили по вагонам с окриками: «Сидеть всем на местах, в окна не высовываться! Не выходить!» Забегали проводницы, закрывали окна и двери на ключ. Я спросила: «А что случилось?» Пассажиры постарше, испуганно озираясь, шепнули: «Сиди тихо. Подъезжаем к станции Карабас – страшное место». Сколько времени мы ехали при закрытых окнах – не помню, но, кажется, долго. Наконец поезд прибыл на станцию Угольная в Старом городе. Меня не встречали, потому что я не сообщила о своем приезде: хотела сделать сюрприз. Дрожа от страха, кое-как добралась до дому. Упала в объятья мамы, сестер, рыдая, не в силах вымолвить слово. Успокоившись, я рассказала о том, какого натерпелась страху, проезжая какой-то Карабас, где сидят бандиты, воры, убийцы, а в степных оврагах прячутся беглые каторжники. Отец внимательно выслушал мой рассказ и сказал по-корейски: «Сказки все это. Какие каторжники? Сталин умер, вот и начались беспорядки, болтают всякое». Это были слова старого большевика и верного сталиниста.»

Столицей Карлага был поселок Долинка, въездными воротами, куда прибывали заключенные, – станция Карабас (в переводе с казахского «черная голова»). К началу пятидесятых годов Карлаг насчитывал более двухсот лагерных отделений и пунктов, в основном сельскохозяйственного назначения. Впоследствии Карлаг становится обычным лагерем для уголовных преступников. До его ликвидации в 1959 году там из «политических» никого не осталось, и нарицательное имя «карлаговец» стало синонимом закоренелого преступника.

В 1955 году, рассказывает бабушка, проезжая эти страшные места, она понятия не имела, что за «въездными воротами» простирается огромная территория лагерей, где отбывают свой срок политзаключенные и уголовники. Правда, позже отдельные сведения доходили до нее, но в виде устных пересказов о том, что в Долинке сидела Лидия Русланова. Слово Карлаг бабушка и ее современники воспринимали как название местности. «Современная Долинка, – говорит бабушка, – никак не вяжется с представлением о том, что это бывший центр Карлага». Территория же Шерубай Нуры, позже город Абай, Топарское водохранилище и простирающиеся дальше бескрайние степи с ровными рядами лесополос, по словам бабушки, вызывали у нее чувство непонятной тоски. Особенно когда садилось солнце и наступали сумерки, ей хотелось бежать от этих мест подальше, от страшных свинцовых волн, которые ночью, словно взбесившись, поднимались высоко и с грохотом били о берег…

Рассказ бабушки

«В студенческие годы мне удалось побывать на праздничных вечерах корейцев. Чувствовала я себя неуютно. Здесь не было общего веселья, как в русских или многонациональных компаниях; звучала смешанная речь на корейском и русском языках. В общем-то это были симпатичные девушки и парни, студенты вузов Алма-Аты. На одной из таких вечеринок я и познакомилась с будущим мужем – Виталием Хваном, приехавшим из Ленинграда на каникулы к родителям. Слышала я и о корейском театре и держала не раз в руках выпускаемую корейцами газету «Путь Ленина». Иероглифы мне казались похожими на таинственные знаки. Грустно, но факт остается фактом: я все больше отрывалась от своих соотечественников, признавая только свою корейскую родню.»

В этот период начались процессы либерализации во внутренней и внешней политике.

По словам бабушки, процесс репатриации (возвращения на родину) проходил трудно, бессистемно.

Людям, прожившим на местах выселения по десять-двадцать лет, наладившим быт, снова надо было сниматься с обжитых мест. В 1957 году бабушка, приехав на каникулы домой, еще застала момент сбора и прощания чеченцев, ингушей с Карагандинской землей, приютившей их в далекие тяжелые годы.

Она рассказала, как на улицах Большой Михайловки суетились женщины в темных платках, плакали, обнимались с соседями, припадали к земле. Мужчины грузили на машины выкопанные останки своих родственников, мраморные плиты.

Но многие чеченцы, ингуши, особенно молодежь, еще в течение нескольких лет оставались на территории Казахстана. Так, вернувшись в Алма-Ату с каникул, Алла Михайловна увидела многочисленную группу хорошо одетых студентов юридического и исторического факультетов чеченской национальности, расхаживающих по коридорам общежития КарГУ.

По данным В.Г. Кана, автора книги «История корейцев Казахстана» (2001 г.), проводимая политика реабилитации была непоследовательной. Этот процесс не коснулся депортированных немцев с Поволжья, выселенных в годы войны из Крыма татар, репрессированных в тридцатые годы советских корейцев.

В 1957-1958 г.г. корейцы Алма-Атинской, Талды-Курганской, Джамбульской, Южно-Казахстанской областей начали проводить «петиционную кампанию», направленную на возрождение корейской самобытности, культуры, образования. Представители корейской интеллигенции индивидуально и коллективно подавали петиции союзному и республиканскому руководству с просьбой о реабилитации корейцев и возвращении их на Дальний Восток, где они проживали до выселения, и предоставлении им возможности образовать там национально-культурную автономию. Просьбы корейцев, изложенные в петициях, не были удовлетворены. 20 мая 1958 года бюро ЦК КП Казахстана приняло постановление «Об усилении массово-политической и культурно-просветительской работы среди корейского населения республики».

Но корейцы продолжали бороться за свою национальную культуру, язык, требуя повышения статуса газеты «Путь Ленина» и корейского театра… Кроме того, В.Г. Кан пишет о том, что в шестидесятые-семидесятые годы в среде корейцев, как и других народов Казахстана, усиливается «процесс коррозии национальной самобытности». Разрушение происходило под пышные юбилеи, под звон наград и победных реляций по поводу пятидесятилетия Великой Октябрьской революции и столетия со дня рождения В.И. Ленина.

Что касается корейцев, то в духе того времени в Казахстане лишь отмечались юбилеи, годовщины и дни Корейской Народно-Демократической Республики… Но советские корейцы хотели активно участвовать в главных событиях Советского Союза. Например, коллектив Корейского театра при открытии сезона 1969-1970 годов взял обязательство в честь столетия со дня рождения В.И. Ленина и пятидесятилетия Советского Казахстана выпустить следующие спектакли: «Кремлевские куранты», «Карагоз», «Хон Гиль Дон».

«В 1969 году, – вспоминает бабушка, – когда я уже работала в Карагандинском педагогическом институте, в Караганду приехал Корейский театр, в репертуаре которого значился спектакль «Кремлевские куранты». Меня вызвали в партком и обязали обеспечить явку студентов на спектакль». Бабушка организовала поход в театр со студентами первого и второго курса. Как ей было неловко, когда на сцену вышел в роли Ленина артист корейской национальности в парике с розовой лысиной, никак не вязавшейся с его темным лицом. Просчеты были налицо. О недостатках в работе корейских коллективов писала и газета «Путь Ленина» (1989 г.): «В любом спектакле корейского театра видим один и тот же недостаток. Артисты не владеют мастерством сценической речи. Причина – недостаток владения корейским языком».

«В семидесятые годы, – вспоминает бабушка, – в Караганду приехал корейский ансамбль песни и танца «Ариран». Зал Дворца культуры еле вместил всех корейцев, желающих попасть на концерт. Я повела маму и тетушек на это красочное и красивое зрелище. Танцы были великолепные, костюмы яркие, сочные. Песнями восторгались только мама, тетушки и все бабушки, сидящие в зале. Я же, как и все остальные молодые корейцы, могла воспринимать только мелодию. Концерт прошел под бурные аплодисменты. Но все же одно недоразумение произошло. Все номера объявлялись конферансье на чистом русском языке, пока из зала не послышалась реплика: «Почему все по-русски да по-русски, когда будет по-корейски?» Ведущие больше не вышли на сцену, а номера стал объявлять мужской голос за кадром уже на корейском языке. Конечно, с помощью таких мероприятий, я думаю, возродить корейскую, как и любую другую, культуру было нельзя, потому что она начинает возрождаться через знание родного языка, а для его распространения следовало развивать сеть корейских школ, учить детей чистому литературному языку, чтобы они смогли читать книги корейских авторов в оригинале…»

Понятно, что добиться автономии и открытия корейских школ в многонациональном СССР было очень трудно, об этом пишет и Г.В. Кан. Слишком многое надо было менять в системе образования. Я думаю, что, если бы не репрессии, кто знает, возможно, мечты корейцев сбылись бы… Смелость же первых представителей корейской интеллигенции, начавшей в 1957 году «петиционную кампанию», вызывает уважение. Как сказала бабушка, о фактах, изложенных в книге Г. В. Кана, она узнала лишь три года назад, когда уже прошла сложный и тернистый путь по судам города Братска по поводу своей реабилитации.

Размышляя над судьбой бабушки, я иногда представляю ее «одиноким листком», оторванным ветрами двадцатого столетия от родных мест, упавшим на пыльную, черную от угля землю Кировского района. На мой вопрос: «Не жалеет ли она, что не стала жителем Страны утренней свежести?» – она ответила: «Нет, потому что, разделяя трудную судьбу советских корейцев, я всегда буду чувствовать свою сопричастность к судьбам невинно осужденных, которые провели в лагерях Карагандинской области свои лучшие годы, а многие остались лежать здесь навечно». И еще бабушка сказала, что всегда будет помнить своих первых учителей в ссыльной Караганде, которые мужественно учили детей оставаться людьми независимо от национальности.

«Рассказ бабушки. Моя преддипломная практика.

По рекомендации С.Р. Шварцман, доцента кафедры низших растений, я была зачислена в штат экспедиции Института ботаники и морфологии, которая отправлялась по маршруту, проходившему по территории трех областей: Чимкентской, Кзыл-Ординской, Актюбинской. Нашей задачей являлось изучение растительного покрова флоры и фауны предгорий Мугоджар, пустыни Малые Барсуки, Аральского моря и других озер.

1958 г. Июнь. Рано утром небольшая экспедиционная группа, возглавляемая доцентом Валентиной Михайловной Михайловой, на грузовой машине, прихватив моторную лодку, отправилась в путь. Проехав Актюбинскую и Кзыл-Ордынскую области, мы попали на совершенно пустынное огромное пространство, ровное и скользкое, как асфальт после дождя, в так называемые «такыры». На сотни километров ни души, ни травинки. Один саксаул. Заблудившись, не зная толком казахского языка, мы выбрались благодаря тому, что наткнулись на одинокую юрту, в которой сидела девушка-казашка с распухшей от укуса тарантулом рукой. Валентина Михайловна оказала ей помощь. Девушка кое-как объяснила, как выбраться из такыров. В городе Туркестане Чимкентской области нам встретились две женщины в чадрах. Показалось, что время повернуло вспять – будто не было революции. На самом же деле СССР отметил сорокалетие со дня победы Октября. Кзыл-Орда, город, в котором проживало очень много репрессированных корейцев, мне тоже не понравилась. Правда, мы проезжали его окраины, но тем не менее это был город, а жилые дома «располагались» вперемежку с казахскими могилами, похожими на дома без крыш. Больше всего поразило Аральское море – озеро, уже начинавшее мелеть. Берега его были покрыты высохшей солью. Но воды Арала еще бороздили небольшие корабли. Сам город Аральск был грязным, неухоженным, унылым. Пройдясь по нему, мы так и не смогли здесь купить рыбы. Впервые мне удалось побывать в настоящей пустыне – Малые Барсуки. Страшновато, но не так, как в Такырах. Эта поездка была интересной и плодотворной. Сотрудники института собрали много новых видов растений, водорослей. Я набрала материал для дипломной работы.

В 1959 году, защитив диплом на «отлично» по специальности биолог-ботаник, я по свободному распределению поехала домой в Караганду.

1959 год, июль. Ждала мужа, Виталия Петровича, из Темир-Тау, где он проходил практику. Прошло три дня. До нас дошел слух: бастуют строители Темир-Тау, выражают недовольство по поводу несправедливости по отношению к советским рабочим, которые и зимой и летом живут в палатках, тогда как болгарские рабочие живут в высотных домах. Бунт продолжался три или четыре дня. Разграблены были магазины, рестораны. Бунтарей усмирили, вызвав вооруженных солдат».

Анализируя рассказ бабушки, рассматривая фотографии пятидесятых-шестидесятых годов, на которых изображены веселые демонстранты с портретами Ленина, Хрущева, Брежнева, Андропова и других членов правительства, я подумала, как могли сочетаться приветственные лозунги, рапорты, крики «Ура!» в честь «вождей», стоящих на трибуне, с теми неприглядными картинами, которые увидела бабушка, проезжая по трем областям Южного Казахстана. Пример тому – судьба Аральского моря (озера). В пятидесятые-шестидесятые годы воды его еще бороздили корабли, но на берегу лежал везде толстый слой соли. О надвигающейся катастрофе знали ученые. Они предупреждали руководство о причинах его высыхания (постоянное нарастание забора вод Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи на сельскохозяйственные нужды). И вот результат.

Рассказ бабушки

«В июле 1960 года мы с Виталием зарегистрировались в Ленинграде. Вернувшись в Караганду после корейской свадьбы, мы стали жить у родителей мужа. Я устроилась на работу в школу-восьмилетку, которая находилась в поселке Вольном. Здесь завучем работала моя старшая сестра Тамара. Школа была одноэтажной, похожей на бывший барак. По данным анкетирования, проведенного завучем, в ней учились в основном дети бывших заключенных, осужденных за уголовные преступления. Из рассказов старожилов я узнала, что на месте поселка когда-то была тюрьма. Ночью по поселку было страшно ходить. Были угрозы в адрес завуча школы, Тамары Михайловны Угай, но ее берегли родители, провожая на автобусную остановку.»

Следует отметить, что преступность в Казахстане в пятидесятые-шестидесятые годы резко возросла. Об этом свидетельствуют записи из дневника писателя Зуева-Ордынца, жившего в пятидесятые годы на поселении в поселке Актас Карагандинской области: «22 июня 1958 года. По словам врача, Караганда стоит в республике на первом месте по числу наркоманов. В большинстве – молодежь».

Рассказ бабушки

«18 января 1961 года умер отец. Стоял сильный мороз. Его хоронили как старого большевика, как лучшего главного бухгалтера угольной промышленности, как строгого отца большого семейства. Народу было очень много. Приехали сослуживцы, соседи из Кировского района, начальство разных предприятий, было очень много корейцев, высланных вместе с ним в 1937 году с Дальнего Востока. Они-то и несли впереди красные полотнища с корейскими иероглифами, за ними шли представители шахты №122, где работал отец в последнее время, и несли на бархатной подушечке награды Михаила Леонтьевича Юна.

В июне 1961 года у нас с Виталием родился сын. Назвали его Эдиком.

В 1962 году мы получили двухкомнатную квартиру в городе Караганде по улице Гоголя. Ее выделили мужу, как молодому специалисту. В те годы серые, невзрачные дома росли как грибы. На фоне высотных домов времен Сталина они выглядели неказисто. Но в них было тепло и уютно.»

Бабушка вспоминает, сколько было радости, когда получили квартиру. Скромно обставили. Подружились с соседями. В этой квартире в 1963 году родился мой папа, которого в честь космонавта Андриана Николаева назвали Андреем. Жилось в этот период трудно, так как, по рассказам бабушки, за хлебом выстраивались большие очереди. Батоны разбирали быстро, оставался черный хлеб и какой-то горчичный, желтого цвета. Выручала бабушку соседка, работавшая продавцом в хлебном магазине. За молоком бабушка бегала сама, оставив двух беспомощных детей одних в квартире. Еще, отмечает Алла Михайловна, в каждую квартиру по количеству членов семьи выделяли пшено, перловку, вермишель, редко – рис и гречку. Все это привозилось или на маленьком грузовике, или телеге, запряженной лошадью. На всю бабушкину семью, состоящую из четырех человек, выделялось по одному килограмму всех видов крупы.

«Почему-то, – говорит бабушка, – мы не ворчали, не плакали, смеялись над телегой и лошадью, приговаривая: «Летаем в космос, а есть нечего». Вечерами все собирались у телевизоров и смотрели яркие выступления наших фигуристов.»

Когда-то же это должно было кончиться?!

Рассказ бабушки

«В 1965 году по настоянию мамы я вышла на работу в Карагандинский педагогический институт, где работала до рождения второго сына на кафедре ботаники. В 1965 году я была зачислена ассистентом кафедры зоологии. Я с жадностью принялась за изучение нового курса «Зоология позвоночных». Со студентами работать было интересно и легко. Кроме преподавательской деятельности, курировала группу. Уверенная в том, что идеи социализма, Ленина верны, «живут и побеждают», воспитывала молодежь в этом направлении.

Семидесятые годы для меня стали периодом равнодушного восприятия жизни. Я словно плыла по течению со всем народом в, казалось бы, благополучной стране.

1971-1974 годы. Учеба в аспирантуре дала мне возможность пообщаться с ученым миром. А в столице Казахстана произошло мое запоздалое обогащение культурными и образовательными ценностями, раннее запрещенными или не доходившими до нашей Караганды. Удалось прочитать повесть А. Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича», посмотреть спектакли московских театров, приезжавших на гастроли в Алма-Ату. Все это было для меня ново, интересно, неожиданно. Я словно вырвалась из клетки, живя в которой, казалось, была счастлива, даже не замечая своего усеченного восприятия мира. Но эта свобода, благополучие, спокойствие были обманчивыми. Страну продолжали сотрясать непредвиденные, неожиданные катастрофы, подобно той, которая произошла воскресным жарким днем 1972 года. На высокогорном озере Заилийского Алатау, Исык, сорвалась с вершины льдина, опустошила озеро до дна. Хлынувшая вода, смешавшись вместе с камнями и грязью, смела отдыхающих, пионерские лагеря, туристов – словом, все, что встречалось на ее пути… Это потом возвели прочные дамбы, а пока грязевой поток понесся на город. Погибло много народу, особенно детей, было много разрушений. Нас в тот день спасло то, что мы не нашли машину, чтобы поехать семьей отдыхать на озеро. Приезжала комиссия из Москвы.

В 1977 году вернулась домой и продолжила работу в Карагандинском государственном университете, где опять читала лекции, ездила со студентами на практику.

А в это время Караганду, как и многие города, опоясывали очереди за дефицитными товарами, как промышленными, так и продовольственными.

В 1978 году кафедра отправила меня в числе других пяти преподавателей на специализацию в Московский государственный университет имени Ломоносова. Семидесятые и восьмидесятые годы были временем сплошных специализаций, повышений квалификаций, связанных с реформированием в образовательной системе.

В Москве нас поражало все: от обилия промышленных и продовольственных товаров до возможности «утолить» свой духовный голод. Помимо слушания лекций известных ученых, я открыла для себя «Кафедру» И. Грековой, «Алмазный мой венец» В. Катаева, спектакли «Моссовета», балет, оперу Большого театра. В Караганду мы вернулись просвещенными, с чемоданами, наполненными дефицитом. Москва и тогда жила, как отдельное благополучное государство. Возвращение в Караганду вновь окунуло меня в привычный, неторопливый, однообразный ритм жизни.

В середине семидесятых годов наш город стали покидать многие мои знакомые – советские немцы. Они выезжали в ФРГ, но это были пока единичные случаи. В эти же годы происходила очень частая смена членов правительства, что приводило нашу вяло текущую жизнь к некоторым курьезам. Готовясь к очередному празднику с многолюдными демонстрациями, местные художники по заданию парткомов, профкомов не успевали нарисовать или сделать новый портрет. Мне запомнился случай на одной из демонстраций, кажется – первомайской, когда сотрудники одного предприятия вместе с флагами, портретами Ленина, Брежнева высоко несли портрет Мжаванадзе, которого уже вывели из состава правительства Грузии.

Народ жил небогато, но весело. Достав дефицитные книги (А. Дюма, Д. Лондона, Ч. Диккенса и других), взахлеб читали их, обменивались произведениями друг с другом, ходили в кинотеатры на фильмы Озерова, Герасимова, Алова и Наумова.»

Двадцать четыре года в Братске. Реабилитация

Рассказ бабушки

«В 1980 году мы с сыном Андреем приехали в Братск. Здесь нас ждал Виталий Петрович, квартира, замечательные люди. Андрей поступил в Братский индустриальный институт, получил диплом по специальности инженер-механик. Работал по специальности. В 1986 году женился на русской девушке Ларисе Хорошей. В 1988 году у них родилась дочь, которую назвали Катей в честь моей мамы Екатерины Яковлевны.

Я работала во многих местах: директором подготовительных курсов Братского индустриального института, а затем старшим преподавателем кафедры экологии, потом воспитателем в приюте «Гаврош», в вечерней школе при колонии №233, три года – директором студенческого клуба. В 1991 году оформила пенсию по старости. Меня в этот же год пригласил на работу директор открывшегося в Братске лицея №1 Ильин Иван Дмитриевич. В 55 лет я стала освобожденным куратором первой группы нового общеобразовательного заведения. Работалось легко и радостно, несмотря на возраст.

В 1988 году активно участвовала в движении «зеленых». Когда работала в колонии, встретила перестройку; однажды проводила с заключенными вечер памяти В.И. Ленина… Когда зазвучал «Интернационал», зэки встали. Ходила с ними в драматический театр, вместе обсуждали роман «Дети Арбата» А. Рыбакова. С энтузиазмом вместе со студентами слушала доклад Ельцина, когда он только приехал из Свердловска. Столько было надежд, веры… И вдруг все… Начались «спектакли» под музыку Чайковского «Лебединое озеро». И эти танки на площади Москвы. А до этого – землетрясение в Армении, Чернобыль. А тут и свои беды подступили. В 1983 году умер сын-инвалид в Караганде. В 1994 году умерла моя мама. И так один за другим и одна за другой ушли из жизни мои дяди и их жены. Наша большая династия Ли по маминой линии потеряла всех представителей старшего поколения.

От нашей большой семьи Михаила Леонтьевича Юна и Екатерины Яковлевны Ли остались Лида (1929 года рождения), Алла (1934 года рождения) и брат Вадим, все они живут в Караганде. Я же, как оторванный листок, уже двадцать четыре года живу в Братске. Правда, в Караганде подросли, повзрослели дети, внуки представителей старшего поколения корейцев, высланных в тридцатые годы, но проживших большую, интересую жизнь в ставшей родной Караганде, где они были по-своему счастливы.

Здесь, в городе Братске, мы с мужем были реабилитированы, благодаря моей старшей сестре и ее покойному мужу Петру Дмитриевичу Угаю, известившим нас о том, что Президент Казахстана Н. Назарбаев подписал Указ о реабилитации жертв политических репрессий. Все репрессированные во второй раз должны выразить свою благодарность Казахстану за то, что, приютив в тридцатые годы оставшихся без крова высланных корейцев, немцев, татар, русских, украинцев, спустя почти 60 лет он первым поднял вопрос о реабилитации. В России Закон о реабилитации жертв политических репрессий был подписан в 1991 году. Вышло также Постановление Верховного Совета РФ о реабилитации российских корейцев. Некоторые высланные и пострадавшие от тоталитарного режима об этом узнали в 1995 году от жителей Казахстана. В 1996 году моя старшая сестра, Тамара Михайловна Угай, выслала мне заявление, составленное маминым старшим братом, после чего я написала заявление в Падунский районный суд, приложив к нему два свидетельских показания. Получив через две недели решение, я отправила его в Информационный центр отдела реабилитации Приморского края. Через месяц получила ответ. Снова обратилась в суд. Прошло еще две недели, после того как я смогла отправить в Приморский край исправленный вариант Решения суда. Только в январе 1997 года я наконец-то получила ответ и справку о реабилитации, и мне было выдано удостоверение, назначены льготы. Позже я вновь обратилась в Падунский суд с заявлением о возмещении материального ущерба, нанесенного нашей семье при выселении.

Таким образом, хождения по судам и переписка по восстановлению справедливости в отношении моей личности продлились почти год. Да, выслали за один день, а реабилитация растянулась на год. Сегодня те, которые в страшные годы сталинских репрессий своим же правительством были высланы насильственно с обжитых мест в самые глухие районы, вновь подвергаются унижению – у них отбирают льготы, приравнивая их к «Ветеранам труда». На мой взгляд, это две разные категории людей.»

Проследив жизнь, судьбу бабушки в ее эпохе, именуемой ХХ веком, в которой было все: радости и печали, счастье и горе, я задаю себе и ей вопросы: откуда у нее, как и многих людей ее поколения, сохранился такой неистребимый интерес к жизни, к общественным делам; почему нет обиды на виновников ее бед, не жалеет ли она о том, что ветры тысячелетия вырвали ее родных из Страны Утренней свежести и бросили в необжитые пространства Казахстана?… И получаю ответы:

«Представь себе, до двух лет я сидела на маминой спине и видела только ее затылок. С двухгодовалого возраста меня поместили в ясли, где моей колыбелью стала казенная железная кроватка, а моими колыбельными песнями были дружный гам, рев, визг тридцати пяти детей разной национальности. Потом прошла детский сад, где надо было ручки на колени положить и сидеть тихо, хором петь песни о Сталине. Потом школа, пионерские лагеря, комсомол и все десять лет учебы среди сверстников. Дома тоже шумно, интересно… Поэтому мне тесно в замкнутом пространстве, люблю людей, книги, путешествия, люблю передавать что-то интересное, новое людям. Почему нет обиды? Что наши обиды? А если бы все репрессированные, узники лагерей, переселенцы обиделись – небо не сверкало бы, а только хмурилось… Зачем же потомкам оставлять «хмурое» небо? О том, что лишили меня, родственников исконно корейской Земли, – не жалею. Это моя судьба. Значит, мне на роду было написано читать Шолохова, Ауэзова, Толстого, Тургенева, Пастернака, Гранина, Шукшина, Набокова, Бунина на русском языке».

От эпохи, как и от судьбы, не убежишь. В ответах Аллы Михайловны я увидела, что бабушка и ее эпоха отразились друг в друге, как в зеркале. Оторванная теперь уже и от советских корейцев Казахстана, Алла Михайловна Хван радуется успехам, которых добилась корейская диаспора в Казахстане, борясь за свои национальные права по возрождению культуры языка и традиций[fn] По данным В.Г. Кана («История корейцев Казахстана», 1995г.), в 1994 году в Казахстане действовало восемнадцать областных, четыре городских, шестнадцать районных и десятки первичных организаций корейских культурных центров. В 1989 году в Кзыл-Ординской области была организована воскресная школа по изучению корейского языка. В 1991 году в Кзыл-Ординском педагогическом институте открыто отделение корейского языка. В этом же году был открыт Алма-Атинский корейский Центр Просвещения. [/fn].

Исчезнувшие народы не вернуть. Не вернуть миллионов погибших за колючей проволокой и в сталинских лагерях. В связи с этим не менее важным уроком для меня лично и моих сверстников должна стать история наших предков, прабабушек, бабушек, прадедушек, дедушек, чье изуродованное детство прошло в ослеплении, под аккорды песен, которые призывали «жить», бороться и побеждать во имя одного человека. Эта лживая идеология так въелась в сознание детей тридцатых, сороковых годов, что многие из них, став взрослыми, продолжают вспоминать железный кулак вождя всех народов… Но с глаз моей бабушки, Аллы Михайловны, спала пелена.

Читая архивные документы, рассказывающие о тех ужасах, которые сотрясали территорию ее детства – Караганду, она прозревала и освобождалась от иллюзий, обретая свободу.