Глава VIII «В моей голове остался вопрос…»
(Репрессии в Советской России)
г. Пермь, лицей № 1, 11-й классНаучный руководитель А.И. Казанков

 

Необходимое предисловие

– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.

– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу, ни к городу. — Сегодня на Патриарших будет интересная история.

 

М.А. Булгаков

 

История и История
Первая – небольшая, человеческая, короткая. И на первый взгляд может показаться, что она с большой буквы – только потому, что попала в начало предложения.

Вторая – большая (может, даже Всемирная), развернувшаяся на тысячелетия. Но, если вдуматься, из чего возникает та, большая История, если не из подобных «маленьких» историй?

И разве не нуждаются профессионалы в честно рассказанных и хорошо документированных историях?

Задуматься об этих четырех различных смыслах слова «история» и попытаться ответить на возникшие вопросы я была вынуждена, решая, что же именно я хочу написать? И решение пришло само собой: я хочу написать простую историю о непростой, трагической человеческой истории. Ту самую, которая постепенно открывалась мне по мере того, как я вчитывалась (буквально, до боли в глазах разбирая написанное) в дело № 33 фонда Р-1366 – фонда прокуратуры Пермской области.

Но до того как я впервые раскрыла дело в Государственном архиве Пермской области (ГАПО), уже произошло множество событий, не упомянуть о которых я не могу.

Попав на социологическое отделение лицея № 1, я достаточно хорошо представляла, что история происходит и историю изучают, но имела самые смутные представления о том, как ее пишут. Поэтому предложение написать собственное историческое исследование меня заинтересовало. На собрании, специально устроенном для нас кафедрой истории лицея мне в числе прочих было предложено на выбор несколько возможных тем. Я выбрала ту, которая предварительно называлась «Репрессии в период Великой Отечественной войны» и предполагала знакомство с содержанием одного из недавно рассекреченных дел фонда областной прокуратуры. Моим научным руководителем был назначен Александр Игоревич Казанков.

В июне 2002 года вместе с научным руководителем я впервые попала в архив и приступила к работе.

Общий принцип моего научного руководителя: «Я могу объяснить, как искать, но не знаю, что ты найдешь». Конечно, ему пришлось сначала объяснить мне разницу между следствием и надзором, т.е. органами НКВД и прокуратуры. Он помогал находить нужную литературу, когда мне потребовалось познакомиться с содержанием 58-й статьи (да-да, той самой) Уголовного кодекса РСФСР 1926 года. Потребовалось объяснять мне и значение непонятных поначалу слов, вроде «кассационная жалоба», «нацмен» и т.п. Но разбираться в истории о том, как весной–летом 1942 года в Перми следователями НКВД была «создана» и ликвидирована диверсионно-террористическая группа, возглавляемая «резидентом» финской военной разведки Михаилом Кривошеиным, мне пришлось самой.

Начало

У всякой истории есть свое начало. Эта началась для меня в тот момент, когда я впервые увидела архивное дело № 33 из фонда прокуратуры Пермской области.

Особого впечатления дело не производило. Толстая (более полутораста листов) канцелярская картонная папка блеклого серовато-коричневатого цвета. Внутри – бумаги разного формата и вида. Исписанные выцветшими чернилами, плохо очиненными карандашами, отпечатанные на разболтанной машинке (пятые, наверное, совершенно «слепые» копии). Постановления об аресте, мере пресечения, протоколы, материалы очных ставок, обвинительное заключение, приговор, кассационная жалоба – кипа документов пока еще не вполне понятного назначения.

Постепенно продираясь сквозь казенные формулировки, фантастическую орфографию (пунктуация отсутствует вовсе) каракулей обвиняемых, понимаю, что мое дело – «ящичек в ящичке», т.е. дело о следственном деле № 1980. А в этом «втором ящичке» – история семи человек, в которой было все – предательство, насилие и произвол, глупость и безграмотность, жертвы и палачи. Это и есть та история, которая начиналась как анекдот, превратилась в трагедию, а закончилась фарсом и которую я хочу сейчас рассказать так, как сумела понять и представить себе.

 

 

Ошибка «резидента»

Когда холодной мартовской ночью 1942 года работница завода № 10 Наркомата боеприпасов Клавдия Егоровна Кусакина входила в цеховую душевую, то ни она, ни тем более мывшиеся там мужчины, знать не знали и ведать не ведали, к каким последствиям это приведет. Что увидела Клавдия Егоровна сквозь клубы пара, навсегда останется тайной, а вот что она услышала – нам известно, так как эта гражданка не поленилась сочинить донос и дать показания органам НКВД. Вот это поражающее простотой и безыскусностью описание:

«19 марта сего года я с работницей Быстровой в 23 часа зашла в комнату душа в цехе № 1, где было 8 человек рабочих, и обратилась к Кривошеину, есть ли у него на участке детали, который ответил:

– Пускай вечно не будет ничего, меня это не касается, – после этого он стал говорить о пребывании на фронте и в плену у финнов. Он заявил:

– Петрозаводск разрушили сами бойцы Красной Армии, финны были еще далеко, а наши войска уже побежали. У Петрозаводска сдались в плен без одного выстрела 4-й дивизии. Я также был в плену у финнов. Они с пленными обращаются хорошо, мне дали супу, хлеба, банку консервов, 2 пачки папирос и отпустили. Напрасно я ушел из плена, надо было остаться у них. Я никому не поверю, что они с пленными обращаются плохо, это все врут. А здесь кормят плохо, а норму требуют выполнять, если выработаешь 1000 деталей, тебе дают 1400 шт. Надо объявить голодовку, чтобы с завода всех выгнали и завод закрыли»[1].

Итак, Клавдия Кусакина стояла и слушала, а Михаил Кривошеин болтал (вспоминается плакат тех лет: «Не болтай! Враг подслушивает!»). Как часто бывает, должно быть, в сугубо мужских компаниях он «травил байки», сообщая «фронтовые были». На жизнь жаловался. Привирал, между прочим. Впоследствии он укажет, что в плену никогда не был, и сообщит, что это могут подтвердить в 52-м полку 37-й дивизии. Поскольку даже в царившей тогда неразберихе организовать подобный запрос не составляло труда, то, скорее всего, обманывать Кривошеину в данном случае не имело смысла. «Финский плен» на самом деле был мифом. Но, поскольку на финском фронте-то он действительно был, то вполне мог встречать бойцов, действительно бывших в плену, слышать их рассказы, а сейчас, ради красного словца, приписать их себе (по моему мнению, все мужские рассказы о боевых подвигах, охоте, рыбалке вообще сразу следует делить, по меньшей мере, на два).

Между тем, криминал уже был на лицо. Кривошеин болтал, кто-то, следовательно, слушал – вот тебе и агитация. Причем самая что ни на есть антисоветская: Красную Армию очерняет – раз, фашистов восхваляет – два, к антисоветским выступлениям подстрекает – три, ослабить советскую власть посредством закрытия оборонного предприятия хочет – четыре. Статья 58 УК РСФСР пункт 10, десять лет исправительно-трудовых лагерей – минимум (в мирное время), верхний предел наказания – не ограничен. А тут еще это крайне подозрительное пребывание в плену…

Конечно, ничего кроме слов не было, но говорить подобные слова было тогда, в 1942 году опасно. Слушать и не донести – тоже. Возможно, именно поэтому Клавдия Егоровна и сообщила «куда надо». А, может быть, были иные причины. Ведь едва ли подобные разговоры были тогда редкостью: слишком памятен был ужас прошлого, 41-го года. Не могли не «болтать» в городе Молотове, переполненном эвакуированными, ранеными, военнослужащими, жившими сплошь и рядом в обстановке жутчайшей неустроенности и работавшими «на износ». Возможно, что у работницы Кусакиной были и какие-то личные счеты с бригадиром Кривошеиным?

22 апреля 1942 года заместитель начальника 3-го отделения ЭКО (экономического отдела) УНКВД лейтенант государственной безопасности Монин составил постановление на арест Кривошеина Михаила Алексеевича (1902 года рождения, уроженец деревни Юферята Перво-Ключевского сельсовета Шабалинского района Кировской области, из семьи крестьян, русский, гражданин СССР, беспартийный, образование низшее, по профессии слесарь[2]; в 1938 году судим по ст. 116 УК РСФСР, приговорен к трем годам лишения свободы – отбыл[3], до ареста – военнослужащий рабочей колонны № 1022 при заводе № 10 имени Дзержинского[4], проживал: г. Молотов, ул. Плеханова, дом 41, барак 2[5]).

Лейтенант ГБ Монин, рассмотрев показания Кусакиной и материал в отношении Кривошеина, нашел, что Кривошеин с августа 1941 года и до ноября 1941 года служил в Красной Армии и находился на Северо-западном фронте. В октябре был в плену у финнов и из плена финнами был отпущен. Работал на заводе № 10 бригадиром, систематически среди рабочих вел антисоветскую агитацию, направленную на восхваление фашизма, опровергал сообщения Совинформбюро о зверствах фашистов над военнопленными, высказывал намерения перейти на сторону немцев при отправке на фронт.

23 апреля 1942 года Кривошеин, подозреваемый в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п. 10 ч. 2 статьи УК РСФСР (в дальнейшем я буду обозначать пункты статьи 58 так, как это делал следователь, т.е. 58-10 ч. 2), был арестован, и уже 2 мая был привлечен к следствию в качестве обвиняемого[6].

25 апреля материалы по обвинению Кривошеина принял старший следователь следственного отделения ЭКО УНКВД Молотовской области младший лейтенант ГБ Робинзон. И приступил к «производству расследования». Собственно, расследовать было нечего: в антисоветской агитации Кривошеин полностью изобличался показаниями гражданки Кусакиной. Но была в деле одна деталь, открывавшая заманчивые перспективы: пресловутое пребывание в плену. Ведь плен – это возможность вербовки иностранной разведкой, это возможный «канал» связи (финны Кривошеина отпустили – зачем? с какой целью?). Честолюбивому старшему следователю Робинзону пришло в голову, что гораздо внушительнее, чем обвинение в заурядной «болтовне», было бы раскрытие орудовавшего прямо в сердце индустриального Урала, прямо на оборонном заводе НКБ финского «шпиона и диверсанта», который – конечно! как же иначе! – сформировал там диверсионно-террористическую группу.

Судьба «резидента»
В то время действовало негласное, – но практически не знавшее исключений правило: если человек арестовывался – он уже был виновен и с вероятностью 100 % будет осужден. «Производство расследования» и по форме, и по содержанию мало отличалось от инквизиторского: расследование не ставило целью установление истины (истина была ясна заранее), оно лишь «приводило в согласие» обвиняемого и ту истину о нем, которая была известна «компетентным органам». Что, в свою очередь, предполагало хотя бы минимальное соответствие личности Михаила Кривошеина той роли, которая ему предназначалась. Между тем, трудно было найти человека, столь мало подходящего в шпионы и агенты-диверсанты.

Что (и на основании чего) можно сказать об этом сорокалетнем беспартийном, ранее судимом уроженце Кировской области? Вот, например кассационная жалоба, написанная им собственноручно. Неровные строчки. Корявые, крупные, пляшущие буквы. Мысль формулируется с трудом, что приводит к языковым конвульсиям: «Я челавек марограматной батракак и вчем прошу верховный суд смякчит меры наказания так как я был саветкий гражданин и опят хочу бы преданым гражданином Саветкой Власти» (сохранена орфография и пунктуация оригинала). Так (и в таких выражениях) действительно мог писать человек, едва наученный азам грамоты. Какую, спрашивается, «шпионскую информацию» он мог сообщить, а тем более собрать? Какая разведка вербует слесарей, едва умеющих связать пару слов? В приговоре будет указано, что имущество приговоренного конфисковано не будет – ввиду отсутствия такового. Голь перекатная, обитатель рабочего барака Кривошеин, едва понимающий, в чем его обвиняют, но, тем не менее, клявшийся искупить свою вину кровью, для роли «финского резидента» не подходил категорически. (Скорее всего это понимали и следователи, так как в обвинительном заключении слова о «передаче сведений шпионского характера» будут, а п. 6 ст. 58 УК – шпионаж – нет.)

Это не имело ровно никакого значения. Его заставили признаться, признаться во всем. Робинзон предъявил Кривошеину обвинение в том, что в 1941 году тот, «находясь в действующей армии, добровольно перешел к белофиннам, сообщил расположение своей и других воинских частей о вооружении и другие сведения шпионско-разведывательной и диверсионной работы, дав подписку о своем сотрудничестве с финской разведкой, был зачислен в вооруженный отряд и проводил диверсионную и шпионско-разведывательную работу против Советского Союза, а в 1942 году, прибыв в г. Молотов, среди работающих на заводе Дзержинского систематически вел антисоветскую агитацию клеветнического и пораженческого характера, распространял антисоветские провокационные слухи о положении на фронтах Отечественной войны и клеветал на Красную Армию»[7].

Направляя после вынесения приговора кассационную жалобу в Верховный суд, Кривошеин напишет, что его избивали и мучили, грозили сгноить в тюрьме. И, конечно, вскоре он стал называть «сообщников».

2 июня 1942 года был арестован Ткаченко Иван Михайлович (1905 года рождения, уроженец с. Спасское Бурлацкого р-на Орджоникидзевского края, из семьи крестьян-середняков, русский, гражданин СССР, беспартийный, образование низшее, в 1921 году был исключен из рядов ВЛКСМ, в 1937 году родного брата за хулиганство осудили к трем годам тюремного заключения, до ареста – боец стройколонны № 1022 при заводе № 10 Наркомата боеприпасов; проживал в г. Молотове по ул. Плеханова в доме 41 бараке 2[8]).

Старший следователь Робинзон нашел, что Ткаченко, прибыв в октябре 1941 года в г. Молотов, будучи зачислен как военнослужащий в рабочую колонну № 1022 при заводе № 10, стал проводить среди военнослужащих колонны антисоветскую агитацию клеветнического и пораженческого характера. На допросе 28 апреля 1942 года Кривошеин заявил, что Ткаченко, «являясь враждебно настроенным к существующему в СССР строю», создал антисоветскую повстанческую группу: «Однажды в разговоре с Ткаченко он заявил мне, что создает на заводе группу лиц с тем, чтобы организовать из них отряд, при этом заявил, что у него уже есть ряд людей, которые изъявили желание быть у него в отряде. Он предложил мне дать свое согласие войти в состав организуемого им отряда, на что я дал ему свое согласие»[9].

По словам Кривошеина, Ткаченко говорил: «Чем так жить и мучиться, лучше уйти в банду, там хоть с голода не умрешь, вот настанет тепло, так много найдется таких, как мы. У нас будет создан большой отряд, а насчет оружия беспокоиться не следует. Оружие мы достанем всегда. Мы можем совершать нападения на составы, которые везут оружие, на перегоне останавливать поезда, забирать себе оружие, надо нам только не медлить с этим делом. Я скоро вам всем добуду документы совместно с Пулькиным»[10].

Для следователя это был настоящий подарок. Легко превращая намерения в действительность, он утверждает: была группа-то, причем мнимая банда дезертиров столь же легко превращается в повстанческий отряд. Поэтому изменяется и квалификация вины.

Согласно предъявленному 17 июня обвинению, Ткаченко уже подозревается в преступлениях, предусмотренных ст. 58-2 (вооруженное восстание, захват власти в центре и на местах), 58-10 ч. 2 (все та же антисоветская агитация), 58-11 (пункт, отягчающий вину, если преступники вступили в организацию).

Всю первую половину июня Кривошеин и Ткаченко продолжали, путаясь и сбиваясь, называть фамилии знакомых и подписывать протоколы, составляемые следователем. Аресты тоже продолжались. 17 июня было утверждено постановление на арест Готвенко Ивана Калистратовича (1902 года рождения уроженец г.Сталинграда, из рабочих, русский, гражданин СССР, беспартийный, грамотный, в сентябре 1940 года в Ереманском районе был судим по ст. 74 УК РСФСР, прговорен к году лишения свободы – отбыл; работал токарем на заводе № 10; бывший военнослужащий стройколонны № 1022 при заводе № 10; проживал в Молотове по ул.Плеханова, 41б. 2[11]); и Баранова Александр Ивановича (1899 года рождения, уроженец д. Сениха, бывшей Кандауровской волости Пучевского р-на Ивановской области; из рабочих, русский, гражданин СССР, беспартийный, грамотный, бывший военнослужащий стройколонны № 1022, работал токарем на заводе № 10, проживал в г. Молотове по ул. Плеханова 41, б. 2[12]). 18 июня оба были арестованы.

20 июня был арестован Пулькин Михаил Федорович (1911 года рождения, уроженец д. Негачева Пустарсменского с/совета Расмешковского р-на Калининской обл., из крестьян-середняков, по национальности карел, беспартийный, образование низшее, бывший военнослужащий строительной колонны № 1022 при заводе № 10, работал в артели «Коопремонт» в г. Кунгуре, проживал в г. Кунгуре Молотовской области по ул. Карла Маркса, 15[13]).

Разумеется, все они были арестованы на основе «оговора» Кривошеина и Ткаченко (первый честно признается в кассационной жалобе, что «наврал на себя», забыв упомянуть, что он «наврал» и на других). Всех троих подозревали в преступлениях, предусмотренных ст. 58-2, 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР (стандартный набор). Арестовано уже пять человек – «диверсионная группа» была набрана. Выбивая из подследственных показания (вспомним слова Кривошеина «меня избивали и мучили»), старший следователь Робинзон шаг за шагом сочинял свою историю.

Выходило примерно так: в конце февраля–начале марта 1942 года агент финской разведки Михаил Кривошеин приступил к формированию группы (тут у следователя не сходятся концы с концами, в апреле Кривошеин говорил, что это он дал согласие Ткаченко на участие в банде). Первым был завербован Пулькин, с которым «шпион» Кривошеин был знаком еще до появления в г. Молотов, по совместному пребыванию в г. Кунгур. Следующим был завербован Ткаченко, и то ли он порекомендовал трех бойцов стройколонны № 1022, то ли (по версии Ткаченко) они были привлечены Кривошеиным. Пулькин порекомендовал Баранова, немедленно согласившегося на вербовку.

Примерно в первой половине июня на допросах Кривошеин начинает вдруг говорить о планируемых диверсиях: «Мне было поручено подобрать из числа бойцов Красной Армии лиц, недовольных советской властью, направлять их на распространение антисоветских клеветнических измышлений в адрес советской власти и из них же создать антисоветскую группу, которая должна будет совершать диверсии по взрыву железнодорожных мостов, складских помещений, пускать под откос воинские составы и разрушать железнодорожное полотно. В состав созданной мною повстанческо-диверсионной группы входили Ткаченко, Пулькин, Готвенко и другие[14]» – все это читается как статья из уголовного кодекса.

Далее, во второй половине июня еще более определенно: «Спустя 3 дня мы снова собрались, где Ткаченко нам сообщил фамилии трех бойцов стройколонны 1022, которых он привлек для совершения диверсионного акта на заводе. Помню сейчас только одну фамилию, названную им, это Попруга. Он также, как и мы, враждебно настроен к существующей власти в Советском Союзе, возводил клевету на руководителей ВКП(б), при этом каждый раз выражался по адресу руководителей ВКП(б) нецензурными словами»[15].

Отметим, в деле появляется новый фигурант (Попруга), и происходит что-то странное. Кривошеин гладко, как по-писаному (что ему не свойственно в принципе), начинает сообщать о подготовке диверсионных актов. Про нецензурные слова – это его, это он мог запомнить и даже процитировать. Материли, небось, в своем кругу руководителей ВКП (б). Остальное, разумеется, придумано. Почему – догадаться не трудно. Созданной следователем группе нужно подобрать внушительное дело. Ну, если не дело, то, по крайней мере, – замысел.

И вот 2 июля 1942 года Готвенко, Баранов и Пулькин были привлечены по делу в качестве обвиняемых. Готвенко был обвинен в преступлениях, предусмотренных ст. 58-2, 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР[16], Баранов – в преступлениях, предусмотренных ст. 58-2, 58-10 ч. 2, 58-11, 19-58-9 УК РСФСР[17], Пулькин – в преступлениях, предусмотренных ст. 58-2, 58-10 ч. 2, 19-58-9 УК РСФСР[18]. До этого подобные обвинения не предъявлялись никому. Конечно, эти новые пункты обвинения рикошетом вернутся к Кривошеину.

8 июля 1942 года Кривошеину были предъявлены дополнительные обвинения. В процессе следствия были добыты «новые материалы», свидетельствующие о том, что Кривошеин помимо антисоветской агитации совершил преступления, подпадающие под ст. 58-1б, 58-2, 19-58-9, 58-11 УК РСФСР[19]. Первый пункт 58-й статьи говорил о том, что контрреволюционным признавалось всякое действие, направленное на ослабление советской власти. В 1934 году в первый пункт были вставлены подпункты, и подпункт 1б подразумевал измену Родине, действия, совершенные в ущерб военной мощи СССР.

Настал черед последних арестов. Кривошеи «сдает» еще двоих. 27 июля 1942 года были утверждены постановления на арест Абдурагимова Рассула (1918 года рождения, уроженец д. Дейбук Дохадаевского р-на Махачкалинской обл., из крестьян, по национальности даргин, гражданин СССР, беспартийный, образование низшее, бывший военнослужащий стройколонны 1022, работал на заводе № 10 Наркомата боеприпасов в ОТК строительства, проживал в г. Молотов по ул. Плеханова, 41, барак 2[20]) и Попруга Владимира Карповича (1899 года рождения, уроженец д. Кобеняки Полтавской обл., из крестьян-бедняков, по национальности украинец; гражданин СССР, беспартийный, образование – четыре класса, бывший военнослужащий стройколонны 1022, работал токарем на заводе № 10, проживал в г. Молотов по ул. Плеханова, д.41 барак 2[21]).

28 июля 1942 года Абдурагимов и Попруга, подозреваемые в преступлениях, предусмотренных ст. 19-58-9, 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР[22], были арестованы. А 11 августа Абдурагимов и Попруга были привлечены по делу в качестве обвиняемых.

Старший следователь Робинзон наверняка был доволен. В результате его действий из жителей второго барака, что по улице Плеханова, 41, собиравшихся в мастерской у Кривошеина язык почесать да власть поругать, была «организована» группа диверсантов, планировавшая (страшно сказать!) взрыв основного цеха № 7 завода № 10 НКБ и пуск под откос военных эшелонов. Каждый из них был подведен под «расстрельную» статью (и не одну), и все на основании слов избитого, измученного, запуганного «марограмотного батракака». (Причем по большей части слова эти принадлежали самому следователю, и лишь подписывались Кривошеиным.)

Оставалось составить обвинительное заключение, что и было сделано 30 августа 1942 года. Перечислив все возможные вины семерки «диверсантов», старший следователь Робинзон предлагал применить к обвиняемым Кривошеину, Ткаченко, Готвенко, Пулькину и Абдурагимову высшую меру наказания – расстрел с конфискацией имущества, а к обвиняемым Попруга и Баранову применить лишение свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет каждому[23].

После этого следственное дело № 1980 было направлено Военному прокурору Уральского ВО.

 

 

Конец «резидента»

На некоторое время в нашей истории повисает пауза. Арестованные сидят, дело путешествует по инстанциям.

И 13 сентября надзорная инстанция вмешивается. В деле хранится документ, подписанный заместителем Военного прокурора Уральского ВО Яковлевым. Ознакомившись с делом № 1980, Яковлев находит, что каких-либо данных о том, что обвиняемые подготовляли совершение диверсионного акта на заводе № 10 следствием не установлено, все они работали в цехе № 1 и к цеху № 7 отношения не имели. Обвинения основаны на показаниях Кривошеина, который и являлся инициатором разговоров на эту тему. На высшую меру наказания в отношении Кривошеина Яковлев был согласен, но Ткаченко, Пулькину и Абдурагимову предлагал дать по 10 лет ИТЛ, учитывая то, что они были ранены на фронте. Применение расстрела в отношении Готвенко Яковлев считал нецелесообразным, а с предлагаемой мерой наказания в отношении Баранова и Попруга был согласен[24].

Заместитель прокурора Уральского ВО Яковлев вряд ли был ревнителем законности, человеколюбцем и вообще – грамотным профессионалом. Чего стоит тот факт, что, соглашаясь на применение высшей меры наказания в отношении Кривошеина, Яковлев не обратил внимания на то, что в деле нет каких-либо следов, например, запроса в отдел СМЕРШ соединения, где тот служил. Да и вообще материалов, подтверждающих не только вербовку финской разведкой, но и само пребывание в плену. Но уж слишком грубо было «сшито» дело, и ему хватило здравого смысла указать на это.

18 сентября 1942 дело было направлено на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР и … словно в воду кануло.

Прошло два месяца.

20 декабря 1942 года Военный прокурор г.Молотова получил от Абдурагимова из тюрьмы № 1 корпуса 1 камеры 25 такое заявление: «Прошу сообщить за кем числится мое дело. Следствие мое закончено 28 августа 1942 года. Прошу ускорить мое дело и направить меня на фронт»[25]. Всего таких заявлений было четыре. В последнем, датированном 21 января 1943 года Абдурагимов грозился объявить следственную голодовку в ом случае, если его не пошлют на фронт или в лагерь[26].

Прошло еще два месяца.

К 17 февраля 1943 года решение по делу все еще не было получено[27]. Особое совещание так и не стало рассматривать дело № 1980.

Прошло еще два месяца.

И обвинители пошли другим путем. 26 апреля 1943 года следственное дело по обвинению Кривошеина, Ткаченко, Готвенко, Пулькина, Баранова, Абдурагимова, Попруга было направлено на рассмотрение Военного трибунала Уральского военного округа[28].

19 мая 1943 года дело из Военной прокуратуры Уральского ВО поступило в Военный трибунал Уральского ВО[29].

27 мая 1943 года на подготовительном заседании Военного трибунала Уральского ВО в Выездной сессии был заслушан доклад помощника Военного прокурора Уральского ВО по Молотовской области по делу № 1980. Обвинительное заключение утвердили, исключив из него за необоснованностью обвинения по ст. 58-2. Дело было назначено к слушанию в закрытом судебном заседании без участия государственного обвинения и защиты[30].

И вот наконец 3 июня 1943 года Военный трибунал Уральского ВО рассмотрел дело № 1980 и приговорил:

Кривошеина на основании ст. 58-1 б к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, без конфискации имущества за отсутствием такового у осужденного;

Ткаченко и Готвенко на основании ст. 58-10 ч. 2 с санкцией 58-2 к лишению свободы с отбытием в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет каждого с последующим поражением прав на 5 лет каждого с конфискацией имущества;

Баранова и Попруга на основании ст. 58-10 ч. 2 с санкцией ст. 58-2 к лишению свободы с отбытием в исправительно-трудовых лагерях на 8 лет каждого с последующим поражением прав на 3 года каждого без конфискации имущества за отсутствием такового. Попруга по ст. 58-11 за недоказанностью предъявленного обвинения был оправдан;

Пулькина и Абдурагимова к лишению свободы с отбытием в исправительно-трудовых лагерях на 6 лет каждого с последующим поражением прав на 3 года каждого без конфискации имущества за отсутствием такового[31].

Приговор по сути означал крах первоначального замысла следователя. Поскольку обвинения по ст. 58-2 (вооруженное восстание) были исключены, перед нами вовсе не повстанцы.

Казалось бы, тут наша история и должна была бы закончиться. Но вышло не так.

9 июня 1943 года Верховный суд СССР (высший судебный орган СССР, осуществлявший надзор за судебной деятельностью судов СССР) получил от заключенного Кривошеина Михаила Алексеевича кассационную жалобу. К моменту ее подачи «резидент» Кривошеин находился в тюрьме более года. Он был сломлен морально и физически: в августе он будет числиться коечным больным, и не доживет до середины октября. Поэтому его жалоба – это стон отчаяния, последняя попытка обреченного. Она, как ни странно, возымеет действие, но будет слишком, слишком поздно.

А вслед за кассационной жалобой Кривошеина 20 июня 1943 года в Военную коллегию Верховного суда СССР, которая осуществляла надзор за судебной деятельностью военных трибуналов и рассматривала отнесенные к ее ведению уголовные дела, поступила кассационная жалоба от осужденного Абдурагимова Рассула.

Странный это был парень – Рассул Абдурагимов. Человек, оставшийся для меня загадкой. По множеству черточек явно выбивавшийся из ряда «молотовских диверсантов». Ему было 24 года, и он явно принадлежал к другому поколению. Умел врать и прибедняться, когда это было выгодно. Например, утверждал, что получил низшее образование, и при этом работал в Отделе технического контроля строительства. Говорил, что плохо понимает русский язык, а, между тем, его кассационная жалоба написана практически без грамматических ошибок накатанным, убористым почерком образованного (ну уж школу-то точно закончившего) человека. Абдурагимов хорошо знал, какие факты биографии следует выпячивать (сын маленького горского народа, веками угнетаемого, и т.д.), и выражался языком газет того времени («полчища иностранной буржуазии», «уливаясь кровью и устилая трупами», «хищники из гитлеровской берлоги» и т.п.). При этом имел мужество бомбардировать заявлениями военную прокуратуру, требуя отправки на фронт, и грозить голодовкой. И в своей кассационной жалобе он, признавая свои вину (часть которой перекладывается, правда, на Кривошеина, Ткаченко и других), просит отправить его на фронт.

Военная коллегия Верховного суда СССР нашла, что приговор Военного трибунала от 3 июня 1943 года основан на противоречивых показаниях обвиняемых, и 23 июля 1943 года вынесла определение о возвращении дела на доследование с момента предварительного следствия[32].

9 августа 1943 года заместитель 3-го отдела 2-го Управления Главной Военной прокуратуры Красной Армии Недбайло дал указания по дальнейшим действиям, касающимся следственного дела № 1980 и осужденных по нему Кривошеина, Ткаченко, Готвенко, Пулькина, Баранова, Абдурагимова и Попруга: «В процессе доследования необходимо тщательно перепроверить показания Кривошеина, данные им на предварительном судебном следствии, о его вербовке финской разведкой. Обратить особое внимание на то, что в кассационной жалобе Кривошеин категорически отрицает не только вербовку, но и вообще пребывание его в плену у финнов. Это обстоятельство нужно проверить путем посылки отдельного требования в отдел контрразведки «СМЕРШ» армии, в которой служил Кривошеин. Не исследован также вопрос об организации антисоветской группы на оборонном предприятии, и в этой части, кроме показаний самих обвиняемых, от которых они отказались, никаких доказательств в деле не имеется (выделено мною – П.Р.)»[33].

14 августа 1943 года начальник тюрьмы НКВД в письме просил Военного прокурора Уральского ВО принять соответствующие меры, касающиеся заключенного Кривошеина, содержащегося в тюрьме «с нарушением», так как 3 июня 1943 года он был приговорен к расстрелу Военным трибуналом Уральского ВО. Также начальник тюрьмы сообщил, что «данных о рассмотрении дела от Военного прокурора Уральского ВО, за которым заключенный Кривошеин согласно извещения Военного трибунала Уральского ВО от 25 июля 1943 года был перечислен, ему не поступало»[34]. В переводе с канцелярского на русский это означает примерно следующее: у меня тут заключенный есть, Кривошеин, за вами числящийся, очень плох, помрет скоро, а мне отвечать. Вы уж или расстреливайте его, коли приговорили, или пересматривайте его дело.

Тем временем громоздкая бюрократическая машина начинала реагировать на указания сверху.

Согласно определению Военной Коллегии Верховного суда СССР от 23 июля 1943 года 17 августа помощник Военного прокурора УралВО по Молотовской области в адрес Управления НКГБ Молотовской области направил следственное дело № 1980 для доследования[35].

Только 26 августа дело № 1980 было принято к следственному производству отделом УНКГБ по Молотовской области. При проверке местонахождения обвиняемых для вызова на допрос оказалось, что Кривошеин находился на коечном лечении в больнице тюрьмы № 1 и ввиду тяжелого состояния на допрос следовать не мог. Остальные после суда Военного трибунала УралВО были направлены в лагеря для отбытия наказания. И 27 августа 1943 года следствие по делу № 1980 было приостановлено до выздоровления обвиняемого Кривошеина и установления местонахождения и прибытия в УНКГБ Молотовской области остальных.

5 октября 1943 года Кривошеин, находясь в тюрьме № 1 под стражей, умер от дистрофии. И 14 октября следствие по обвинению Кривошеина было прекращено за смертью обвиняемого[36].

Так закончилась жизнь крестьянского сына, простого слесаря Михаила Кривошеина. Здесь же обрывается вымышленная судьба агента финской разведки, диверсанта и главы повстанческой группы, «антисоветского агитатора» Михаила Кривошеина. Их так и не успели разделить – реального и выдуманного. Но он был не последней жертвой.

В декабре 1943 года следствие в отношении Баранова из-за смерти подсудимого было прекращено[37].

Дальнейшие события напоминают фарс. Дело «доследовалось» до мая 1944 года. И ВСЕ ОБВИНЯЕМЫЕ, В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ, БЫЛИ ОСВОБОЖДЕНЫ.

Раньше всех – Абдурагимов (14 марта 1944 года) – «за недостаточностью улик» дело прекращено.

Готвенко, Ткаченко и Пулькина все-таки судили повторно 9 мая 1944 года, на закрытом заседании Молотовского городского суда, и приговорили-таки по ст. 58-10 ч. 2: Ткаченко и Готвенко к 3 годам без поражения прав и конфискации имущества, Пулькина – к 2 годам без поражения прав. Ну не извиняться же перед ними! Пусть спасибо скажут, что «учитывая болезненное состояние» (т.е. попросту – инвалидность), освободили из-под стражи[38].

Последним вышел на свободу Попруга (дело прекращено 13 июля 1944 года). К моменту освобождения он страдал дистрофией второй степени и к физическому труду был не годен[39]. 

Эпилог
Страшная история. Глупая и нелепая. Потрясающая именно своей обыденностью. Нет пафоса, нет громких имен. Нет открытых процессов с журналистами. Мир ничего о них не знал, все делалось «под сурдинку». Две жертвы, четыре инвалида, «не годных к физическому труду». Но ведь – из десятков миллионов жертв. Ведь там, за стеной тюрьмы и за «колючкой» лагерей кровь рекой лилась. Случались истории и помасштабней, и пострашней.

Что в ней особенного? Что она может прибавить, например, к «Архипелагу ГУЛАГ»? Зачем нужно было ее писать?

В том-то и дело, что нет в ней ничего особенного, она могла произойти в эти годы где угодно и с кем угодно. И к «Архипелагу» она ничего не прибавит. Но прикосновение к этой истории что-то «прибавило» ко мне, – если вы понимаете, о чем я.