Из работ финалистов конкурса
Алина Ткачева (г. Астрахань)
«Судьба рода в судьбе человека»
(История понтийских греков в России)
Филипп Абрютин (г. Москва)
С «Зингером» по жизни, или Воспоминания о былом
«Верили в бога? – задумалась бабушка. – Знаешь, в бога совершенно не верили ни мы, ни наши родители, а вот бабушки и дедушки, может быть, и верили, поэтому они совершили над нами обряд крещения. Я не помню, чтобы у нас в школе были такие дети. Хотя многие и ходили в церковь, отмечали религиозные праздники и соблюдали обряды по привычке или для приличия. Ну и потом церковь – это в какой-то степени разрядка от житейских проблем, что ли. Тем более, что в церкви все так красиво, торжественно, празднично. Конечно, это как-то умиротворяет человека, действует на психику человека благотворно. А некоторые, наверное, ходили не из-за того, что по настоящему верили, а просто так, на всякий случай – «а вдруг». Другим проще жить с надеждой на то, что есть жизнь после смерти. Я считаю, что каждый должен сам решить вопрос своей веры».
Гузалия Султанова (г. Ижевск Удмуртской Республики)
Судьба мусульманского духовенства в XX веке
(На примере семьи муллы Магомедадыя Тагировича Тагирова)
В тот период Магомедыдай увлекался трудами ученых-мудрецов, восточных писателей, таких как: Кул-Гали, Авиценна, Каюм-Насери. Но особенно он был увлечен трудами Марджани (свидетельством тому служат сохранившиеся книги на арабском языке, 1900 – 1910 годов, а также его личные записи, в которых нашли отражение изречения религиозного реформатора). В течение всей жизни он поддерживал идеи и взгляды Марджани, которые и помогли ему сохранить преданность и былой энтузиазм верующих в более зрелые годы. Ученики, как и все находившиеся под давлением антирелигиозной политики государства, часто задавали Магомедадыю вопрос: «Учитель, существует ли Аллах? Видел ли его кто-нибудь?» На что он уклончиво отвечал: «Вы пьете молоко, а видите ли в нем масло?» Таким образом он давал детям возможность поразмышлять и самим найти ответ. Каким образом в столь неспокойное время, время активной антирелигиозной политики советской власти удавалось сохранить мечети действующими, сказать трудно. Однако из рассказов интервьюируемых местных жителей села складываются эпизоды тех времен. Большинство населения продолжало посещать мечеть, выступало против ее закрытия, заступаясь за мулл в силу того, что те не ведут нечестной противоправной деятельности, несмотря ни на что не ведут пропаганды против советской власти. Махалля (религиозная местная мусульманская организация, в которую входили все верующие, существовала при каждой мечети) и муллы села Кестым утверждали, что местные власти не в праве запретить верующим посещать мечеть. Интересный факт о сплоченности и единстве народа был почерпнут из интервью, взятого у заведующей Кестымским музеем, учителя истории Касимовой Хании. Она сообщила о легенде, существовавшей с начала XVIII века. Легенда гласит о том, как мужчины во главе с кестымским муллой, взявшись за руки, образовали большой круг вокруг мечети. Позади них таким же образом встали женщины, за женщинами – дети. Получилось три живых кольца. Тем самым они не дали разрушить мечеть и оказали сопротивление процессу насильственного крещения. Однако представители местных властей или же сами учителя (за исключением мулл-преподавателей) часто ходили по домам, интересуясь, не принуждают ли детей читать молитвы и держать пост, ходят ли те слушать проповеди в мечеть. Кроме того, среди населения, особенно среди молодежи, велась активная антирелигиозная пропаганда. Та молодежь, которая не подверглась влиянию атеистической программы и продолжала читать намаз, жить по законам шариата, жестоко высмеивалась. Сами муллы, наблюдая за происходящим, тяжело воспринимали случившееся. Например, Тагир, будучи пожилым человеком, воспринимал и переживал события тяжелее еще и потому, что не имел возможности предотвратить происходящее. Стоило только начать чтение проповедей, как тут же на него донесли бы и подвергли репрессиям. Вскоре, в 1920 году он умер. С большим восхищением вспоминает Амина первомайскую демонстрацию в Дербенте. По улицам шли огромные толпы людей с красными флагами. Они кричали, радовались, оживленно разговаривали, детей угощали разными сладостями. Но при этом жизнь в городе проходила неспокойно. Часто между еврейским и азербайджанским населением возникали стычки на религиозной почве. Участники стычек забрасывали друг друга камнями. Азербайджанцы всегда носили кинжалы, которые являлись частью их национальной одежды. Этого очень боялась маленькая Амина. Одежда азербайджанцев состояла из черных папах и войлочных или шерстяных бурок, наброшенных на плечи. Бурки являлись универсальным видом верхней одежды – летом они спасали от жары, а зимой – от холода. Родители без согласия молодоженов пригласили Магомедадыя читать никах[1], после чего невеста, учительница, член комсомола, поехала в Балезино и заявила в райком комсомола о том, что ей насильно прочитали молитвы без ее согласия. В результате Магомададыя не раз вызывали в райком за то, что он, по их мнению, совращал своей деятельностью молодежь. После этого ему запретили выполнять обряды шариата для членов комсомола. Были и такие случаи, когда в двери мечети, а также и в самого Магомедадыя, тайком бросали камни. В деревне коммунисты при встрече с ним избегали даже обыденных разговоров, для них это считалось позором. Султанова Амина сообщает, что как-то выпивший секретарь парткома Минзахир Касимов остановился около него со словами: «Ты что, мулла, весь старый, горбатый, пережиток прошлого еще пытаешься совратить народ? Вот скоро мы закроем твою мечеть, и ты не будешь тут мелькать перед глазами!» На что мулла ответил: «Народ совращает тот, у кого за плечами черт». Как вспоминает дочь Магомедадыя: «сидя в комнате за дощатой перегородкой, я невольно слышала разговоры родителей. Как-то, это было в 1966 году, в деревню приехал лектор из Казани. Помню только фамилию – Гыйльфанов. Читал в клубе лекцию на атеистические темы. Вот слышу, как отец говорит маме: «Этот лектор пытался зайти в мечеть, проверить документы и вообще мечеть изнутри, но я его не пустил, потребовал, чтобы он показал сначала документы, разрешающие такой осмотр. Сказал ему, что атеистам здесь делать нечего. Сначала соверши омовение, обрати душу к аллаху, потом зайдешь». А во время одной из его лекций в поселке Балезино одна женщина по имени Мунавара сказала лектору: «Ты кто? Бывший сын муллы. Тебя в Татарии перестали кормить балишом[2], так ты выехал теперь против аллаха лекции читать. У нас до сих пор мечеть есть в районе, а вы в Татарии, наверное, из-за таких, как ты, даже не одной мечети в деревнях не сохранили». 16 мая 1988 года, Магомедадый сказал своей дочери: «Сегодня большой мусульманский праздник. Отнеси детям саддаку (милостыню) на первый этаж (там жила многодетная семья с семью детьми), подай всем нуждающимся независимо от национальности и погладь их по голове». В этот день он умер.
Иван Попов (г. Барнаул Алтайского края)
Православие на Алтае в последней трети XX века. Испытание богоборческой властью
(На примере духовной жизни И.Т. Лапкина)
Игнатий вспоминает: «Как-то брат мой, Аким, наслушавшись Марти Ивановны в школе, что бога нет, пришел домой с подобным ультиматумом и сел за стол, не помолившись… Отец получил об этом уведомление от матери, и, зажав головенку молодого «атеиста» меж ног, проучил ремнем, на «пользу пошло, уже из-за стола вышел верующий». Сейчас Аким (отец Иоаким) служит батюшкой, и вера крепнет день ото дня». Однажды в части, где служил Игнатий, показали фильм по роману В. Гюго «Отверженные». Главную роль, Жана Вольжана, исполнял Жан Габен. Солдаты, уставшие за день, зевали, кто-то вовсе спал – им было неинтересно. Игнатий же буквально вобрал этот образ. Пошел еще раз и еще раз на этот фильм, потом еще в городе сходил. Достал книгу, прочел несколько раз. Нет, ошибки нет, он все так и понял, как хотел автор сказать. Вот она, цель жизни, так и сказано: «Спасти не жизнь свою, но душу». Иногда Игнатий, глядя на звезды и тьму между ними, думал: «Вот я живой, но я умру и буду гореть и никогда даже на шажочек не придвинешься к концу. Если бы всю вселенную, все звезды и галактики разложить на песчинки, на молекулы, то счет этому есть: перебрал бы по единой, но тут никогда…» Игнатий хватался за голову, ему хотелось кричать: «Увы мне, увы! Мать, зачем ты пустила меня на свет, на какое горе я живу. Мне уготована погибель, и нет мне выхода, нет покоя!» Много об этом плакал Игнатий, особенно, когда был в бане и жар ощущал. «Да, это так, – вздыхала его душа, – я знаю давно, что есть ад, это мое место, и никто не пойдет туда за меня, я грешен и нет мне выхода, пусть хотя и внутри меня разорвались все атомные бомбы, но и тогда Бог соберет все, и я буду гореть, буду мучиться…» Игнатий – библейский фундаменталист. Библия, в особенности Новый завет, – это фундамент всей его каждодневной жизни, с которого он ни ногой, уже сорок лет, как обратился. Игнатий во время глобального дефицита духовных книг в конце 70-х стал изобретателем «магнитофонизации». Были записаны на магнитофон на 62 магнитофонных катушках (около 600 часов звучания) творения св. Иоанна Златоуста. <…> К 1986 году каталог фонотеки Игнатия составлял уже 200 кассет. Два месяца непрерывного звучания. Начитаны и размножены были: Библия, Жития святых с I до XIX века, «Добротолюбие», «Лествица», «Исповедь блаженного Августина», «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, книга проповедей о Дмитрии Дудко, «Исторический путь православия» о. А. Шмемана, апологетические книги баптистского автора Рогозина. Чисто религиозной тематикой Игнатий (как, впрочем и Златоуст, не ограничился. Был записан «Архипелаг ГУЛАГ» с собственным послесловием Игната, знаменитое послание патриарха Тихона. Можно бы Игнатию и не ходить в туалет в суде, но сортир деревянный на улице, и когда пойдешь, можно увидеть своих. Игнатий просился. Не вели. Он настаивал. Упирались, толкали в машину. Игнатий решал: пусть связывают, я, дескать, больной, мне не доехать. Скрежетали зубами, вели в сортир. А там – щели. Стоят родненькие христиане, лучше вас никого нету. Мать постоянно крестила Игнатия. «Да услышит тебя, мама, и всех вас Господь». На обратном пути срывал Игнатий какую-нибудь травинку, на память, совал в карман. После суда были у Игнатия свидания с родными. Все по телефону (смотреть через кабинку); объявили ему, что завтра на этап. Были сборы недолги – что можно, оставил в камере. Попрощался Игнатий со всеми. Даже со сверчками попрощался. Их несколько было в камере. Игнатий им крошек давал и кашки. Пели всеми ночами, и усы, как антенны. Игнатий с интересом наблюдал за ними, как сверчки в гости друг к другу ходят, как токуют, знакомство заводят – все им рассмотрено. Заплакал Игнатий горькими слезами. Просил сменить режим на более строгий, меру наказания более жестокой сделать или выкуп взять за бороду, как делал Петр I, которому, мол, даже стрельцы говорили: «Голову руби, бороды не касайся», – так убеждал Игнатий. Ничто не помогло. Казах только вылупил глаза на Игнатия, не ожидая, что в бороде может быть столько ценности, наверное, тут не просто борода, подумал, а что-то другое. Потащили Игнатия в парикмахерскую. Стриг его какой-то чеченец. Оттяпал бороду ловко, как голову отрезал. Разрешили взять бороду до Суда Божьего. А чечен бреет и говорит Игнатию: «А не накажет меня Аллах?»
Ложка у Игнатия в чехольчике, сам сшил. Этим веслом подгребал к себе, думал, выплывет ли на свободу? Там чахотка, туберкулез и прочие хвори иногда таились в пустой чашке. Не прожевал – чашка твоя свиньям, пей через край, так сподручнее, стыд забудь. Профессора спорили, в какую сторону наклонять тарелку при конце еды. К себе, только к себе – это твердо знали зэки. Да не пролей … Иногда к Игнатию тянулись с черпаками – на, батя, а то совсем отощаешь, ешь, старина, да помолись о нас, чтобы амнистию Горбачев не забыл дать… В этой-то столовой и застала Игнатия весть о досрочном освобождении по Указу (горбачевскому). Он только-только в этот момент съел первое. На радостях подскочил и крикнул раздатчику: «Мне второго не надо! Я пошел на свободу!»
Сквозь ажурное плетение царских врат, отодвинув завесу, какой-нибудь, привыкший к спокойной работе батюшка, увидев Игнатия в толпе прихожан, вздыхал и говорил: «Игнат пришел. Придется проповедь говорить, а то ведь накапает владыке…»
«Заговорили о «наболевшем» теперь, когда запрета нет. А я об этом говорил и писал за десять лет до того, и заперли. Интересно и это. Но верно, что и это по милости Бога моего и Сына Его Иисуса Христа. Вспоминаю «Очарованного странника» Н.С. Лескова. Все говорили ему: «Замолчи, не пророчествуй», как пророку Иеремии, но дух говорит: «Ополчайся, ополчайся». Так и я: Протопоп Аввакум мне очень дорог и близок с его «рассвирепевшей» совестью», – говорит Игнатий.
Филипп Абрютин (г. Москва)
С «Зингером» по жизни, или Воспоминания о былом
– Бог с тобой, Филипп, какая же я украинка!?
– А кто же ты, бабуля? Ведь, твоя мама украинка, да и папа, наверное, частично украинец.
– Ну, конечно, если по крови считать, то я наполовину украинка, а наполовину русская, ну, может быть, с примесью польской или белорусской крови. Но ведь главное в национальности не кровь, а, наверное, воспитание. А воспитание у меня русское или, точнее, советское.
– Ну, вот видишь, а еще говоришь, что не украинка – вон как зажурылася. Да разве это плохо – быть украинцем?
– Нет, украинцем быть неплохо, но у нас теперь настоящий украинец должен быть вроде как националистом. Нужно обязательно ругать москалей, и все беды украинские ставить в вину России: и революцию, и голодомор, и чего только не придумают…
Как что-то не ладится, так все виновато «то» время и Советский Союз. И колхозы виноваты, и пионеры виноваты, и коммунисты. Получается, что в наших бедах, в том, что жизнь становится хуже и труднее, виноваты только другие.
Да разве голодомор только на Украине был, да разве устроили его только русские? Там, в правительстве СССР, кого только не было: и грузины, и армяне, и евреи, и азербайджанцы, и узбеки, и татары, а уж украинцев всегда было полно.
Вот этого я не терплю. Папа нас учил, что все люди равны, будь ты хоть киргиз, хоть немец – все равными должны быть, а второе – не надо сваливать на других общую беду. Если сам не умеешь, то других не вини, а если умеешь, то возьми и сделай, покажи другим, как надо.
Ксения Замуховская (г. Москва)
Участие немецких рабочих в индустриализации СССР
В начале второй пятилетки наиболее сложный период налаживания производства в ходе советской индустриализации был пройден. Рынок квалифицированной иностранной рабочей силы в СССР достиг нескольких десятков тысяч человек, а советские газеты продолжали писать о тысячах, если не миллионах безработных инорабочих, готовых ехать на стройки социализма. Создавалась иллюзия, что при желании можно навербовать на Западе любое количество квалифицированных пролетариев и заставить их трудиться в тех же условиях, что и советских рабочих. Время «ухаживания» за инорабочими прошло. Одновременно с ликвидацией льгот и привилегий и приближением иностранцев и по отношению, и по реальному материальному положению к советским гражданам нарастало воздействие на приехавших эмигрантов идеологического пресса. На второй план ушли не только экономические интересы страны (экономика, безусловно, все еще нуждалась в квалифицированных специалистах), но и прежняя забота об авторитете СССР на международной арене, особенно в газетах зарубежного пролетариата. Приход к власти Гитлера вбил один из последних клиньев в надежды на скорую мировую революцию, в которой именно с германским пролетариатом связывались особые надежды. Тенденция к изоляционизму СССР стала особенно заметной. С этим во многом связаны те принципиальные изменения в отношении к иностранным эмигрантам, которые происходят примерно с 1933 года. На них перестают смотреть, – а на уровне конкретных предприятий это особенно рельефно заметно, – как на «старших друзей страны Советов», более сознательных, опытных и образованных товарищей, лучших представителей международного пролетариата. Им перестают создавать особые условия, учитывать особенности менталитета и проч. Теперь «они» должны целиком и безоговорочно приспособиться к советской жизни и усвоить, что отношение к ним будет таким же, как ко всем остальным советским гражданам, без всяких послаблений. Более того, они становятся объектами шпиономании.
Интересно, как изменяется в книге Гудова описание роли иностранных специалистов и рабочих в 30-е годы. Сам Иван Гудов работал сначала подсобником, затем учился по вечерам и освоил профессию фрезеровщика, работая на немецких станках; идя на рекорды, нарушал технологические правила, будучи человеком сметливым, организованным, стремился найти способы к сохранению качества и увеличению количества изготовляемых деталей, но это не всегда, особенно в начале, удавалось, бывали поломки, столкновения с наладчиками-немцами, иногда доходившие до конфликтов. В 1938 году Гудов пишет о большинстве иностранцев резко, обвиняя в некомпетентности, высокомерии, подозревает в шпионаже на «зарубежных хозяев». 1938 год – разгар шпиономании и репрессий; арестованы немцы Рицманн, Эндтер, работавшие в одном цехе с Гудовым, расстрелян один из лучших ударников Станкозавода Эдвальд Риппергер… В изданиях 60–70-х годов, говоря о тех же случаях, Иван Гудов, уже достигший «высот», разделяет немцев на «хороших», тех, кто «заразился нашим духом», с симпатией говорит об австрийских шуцбундовцах, тех, кто прилежно трудился, и тех, от которых «пора освободиться». Трудно сказать, как реально относился в 1935–1938 годах стахановец Иван Гудов к своим немецким коллегам, которые, как Христиан Эндтер, сдавали 100 % продукции на «отлично» (для сравнения, у Гудова – 56 % на «отлично, 44 % – на «хорошо), перевыполняли план, как Рицманн на 427 % (у Гудова в это же время – 410 %), состояли в тех же профсоюзных, а часто и комсомольских (Морген, наладчик-изобретатель первого пролета) и партийных (Риппергер) организациях.
Екатерина Гладилкина, Наталия Каменцова, Ольга Кучук, Алексей Куреньков (г.Эгельс Саратовской области)
История дальневосточных корейцев, депортированных в Казахстан
Видимо, только что сошедших с эшелона корейских переселенцев, изнуренных длительной кошмарной поездкой в «телячьих вагонах», сразу же подключили к политическому лицедейству под названием «выборы». И это при том, что они остро нуждались не в «агиткухне», а буквально во всем, что касалось элементарного выживания. С другой стороны, этот факт лишний раз свидетельствует о противоречивости статуса, в том числе политического, корейцев-переселенцев.
Корейский колхоз им.Карла Либнехта в Акмолинском районе спустя короткое время тоже стал главным поставщиком овощеводческой продукции для областного центра. Долгие годы в городе существовали два специализированных овощных ларька, куда на волах, лошадях, а потом на машине завозили свежие овощи, бахчевые, прочую продукцию полей трудолюбивых корейских земледельцев, которые быстро обустроились на новом месте в тяжелейших условиях.
Артем Мусихин (г. Киров)
Моя семья в истории Вятского края ХХ века
Отправленным из Летки в Киров детям коми сначала было очень трудно жить в чужом городе, потому что они плохо знали русский язык. Бабушка вспоминает, что азы русского языка она познала в школе, еще учась в Летке. В начале войны им преподавали русский язык по два часа два раза в неделю. Ей очень повезло, что с ней за одну парту посадили русскую эвакуированную девочку. («Эвакуированных» в Летке было очень много – практически они жили в каждом доме). Соседки по парте помогали друг другу в познании языков. В Кировской городской школе учителя знали историю бабушки и снисходительно относились к ней, и уже через два года она стала одной из лучших учениц. Бабушка рассказывала, что в школе часто не было света, в такие моменты им в темноте рассказывали новый материал, многое она помнит до сих пор. Особенно ей нравились «путешествия» вслепую, когда они в темноте перечисляли страны, путешествуя куда-нибудь. На родительские собрания с большим удовольствием ходил дед – там внучку только хвалили. К тому времени обоих его сыновей уже не было в живых. Один сын – Иван – по привычке напился сырой воды из реки Вятки (в Летке всегда пили сырую воду из реки), заболел тифом и умер. Это было весной во время половодья, когда вся слобода Дымково, расположенная выше по течению, была затоплена и вода была как никогда грязная.
Людмила Пушкина (г. Котлас Архангельской области)
Мои размышления при прочтении книги «Котлас – очерки истории
Семье Шильман, где была одна мать и четверо детей, пришлось жить сначала в свинарнике. Гильда, которой было в то время пятнадцать лет, вспоминает, что было ужасно холодно, одежды, подходящей для нашего севера, у них не было, дети были обуты в тонкие ботиночки. Немецкие семьи стали обживать свинарник. Загоны, предназначенные для свиней, отгораживали досками и оклеивали газетами. По прибытии на Макариху семьям выдали продуктовый паек: две буханки хлеба и три селедки.
По воспоминаниям, которые сохранились в семье Эпп: «Весь поселок Бор (около Котлас Узла, место обозначено на карте) построен ссыльными, поселок красивый, добротный. Дом строили так: пятером пять домов сразу. Все пять домов поднимали одновременно, все на одну высоту. Не из дерева, как принято на Севере, а делали опалубку и заливали внутри цементом, дома как бы шлакоблочные. Сразу провели отопление – батареи от печки. Держали много скота: корова, куры, гуси. Работали все. Дом полон людей, атмосфера дружелюбная, Эппы всегда при деле. В доме все функционально, продуманно. Каждый метр земли приносит доход. Женщины умели шить, вязать, консервировать, печь. Дети также трудолюбивы». Моя мама очень уважает этих людей. Они приветливы, улыбчивы, умны, трудолюбивы. Мама родилась на Севере, в семье, которая по советским временам считалась обеспеченной. Жили во многих местах, в том числе и в Архангельске, но впервые побывав в доме Эппов в семнадцать лет, до сих пор помнит это удивление-восхищение.
Филипп Абрютин (г. Москва)
С «Зингером» по жизни, или Воспоминания о былом
Основная часть населения, ясное дело, были кубанские казаки. Мне всегда казалось, что они смотрели на приезжих и иногородних очень недружелюбно. Отличить на улице казаков от иногородних можно было легко: по одежде. У женщин были такие стеганые на вате кофты, обычно синего или голубого цвета в горошек, длинные юбки. А мужчины ходили в кубанках, рубашки с воротниками-стоечками и пуговичек много, брюки, в сапоги заправленные. Потом как-то все различия в одежде исчезли, но в годы войны вдруг опять появились на улицах казаки, одетые по-старому, они прямо как грибы после дождя выросли. Вспоминаю – иду по улице, а навстречу такой красавец идет: кубанка, черкеска по талии, газыри, сапоги блестят, а в руке плетка, идет он и ею поигрывает и по сапогам похлестывает. Я почему-то всегда их боялась, всегда сторонилась: мы ведь для них были вроде второго сорта – безземельные и не имеющие своего жилья и хозяйства.
Хотя я потом размышляла, что основания для гордости у казаков, конечно, были – ведь они были свободными людьми, сами возделывали землю и еще страну защищали от военных набегов. Постепенно они стали как бы особой национальностью или народом что ли – ведь там, кроме русских и украинцев, было много других национальностей, все они постепенно смешались. Но зачем было нос задирать перед другими простыми людьми? Вот это мне кажется напрасным.
Ксения Любимова (г. Пермь)
История спецпереселенцев в Ныробском районе
К 1944 году, когда были переселены в НСО калмыки, только Барабинский район принял несколько тысяч эвакуированных из оккупированных немцами районов СССР и 545 семей (2037 человек) депортированных немцев Поволжья. Всех их разместили в пустующих домах, землянках, частных квартирах. Поэтому к 1944 году свободного жилья в сибирских деревнях и селах не было. Да и села Барабинского района были невелики. Нахожу в книге В. Саратова «Большая вода» описание своей родной деревни накануне войны. Маленькая деревня в одну улицу, небольшие с подслеповатыми окнами дома, улица, поросшая гусиной травой. Прямо на улице, возле домов, сушатся сети. Моя рыбацкая деревня приняла, обогрела, расселила более тридцати эвакуированных из Ленинграда, Мелитополя, Воронежа, 30 немцев-переселенцев. И поэтому калмыков селить было негде. «…Их привезли зимой плохо одетых, голодных, в изорванной одежде. Было такое впечатление, что их как выловили где-то в степи, так и везли. Поселили их на краю деревни в пластянке (пластянка – это землянка, сложенная из пластов земли)».
Проверявшие бытовые условия проживания калмыков в Барабинском районе отмечают грязь, завшивленность, отсутствие белья, редкое посещение бани (в Зюзинском с/с один раз в месяц), наличие таких болезней, как дистрофия, особенно среди взрослых, трахома, туберкулез, сифилис (правда, количество заболевших невелико). Немаловажную роль играл и психологический фактор: насильственная депортация, оторванность от родины, языковой барьер, поначалу предвзятое отношение местных жителей. «Когда нас привезли в Кармаклу, то местные говорили: «Понаехали с рогами, хвостами, копытами…» Это потом, как говорится, стерпится – слюбится, а поначалу местных жителей удивляло в калмыках все: и внешний вид, и необычная национальная одежда, и странная покорность судьбе, нежелание бороться за жизнь (здесь, наверное, сказалось особенность буддизма – религии, которую исповедуют калмыки), но потом, как рассказывает Александра Григорьевна Дружинина: «…вместе жили, вместе работали, привыкли друг к другу, да и беда-то у всех была общая…»
В многонациональном Барабинском районе, где рядом мирно живут мусульмане, казахи и татары, православные русские и украинцы, католики поляки, протестанты немцы, вряд ли могли возникнуть антикалмыцкие настроения на религиозной или национальной почве. Из воспоминаний З.Н. Кожевниковой: «Нас с мамой поселили в Кармакле, в доме Клавдии Кочергиной. Как нам жилось? А кому в войну хорошо жилось? Бывало, что и местные по 5 человек в сутки умирали, а нам все-таки государство помощь давало – муку, крупу, сахар. Мама пошла работать дояркой, огород посадила».
Вернуться после войны на Родину калмыки смогли только после смерти Сталина. «Как только Сталин умер, они все снялись с мест, только их и видели. Все уехали». Уехала на родину и Бата, а вот Киста не успела. Умерла от болезни, и была похоронена в Квашнино. Семья Урусовых осталась в Сибири. «Когда я вспоминала наш дом в Элисте, то он мне казался большим, светлым. В 1958 году поехала на родину в Элисту, нашла свой дом. Он стоял маленький, покосившийся. Вокруг дома рос старый разросшийся сад, а в саду полуосыпавшийся окоп, в котором прятались во время налетов моя мама, я, братишки. Долго стояла, смотрела, вспоминала, а потом уехала назад в Сибирь, где меня ждали муж и дети…»
К сожалению, приходится отметить, что и сегодня некоторые из немцев-спецпереселенцев продолжают нести на себе клеймо отверженных. Так, бывший репрессированный немец Штеклейн Антон Николаевич был вынужден обратиться за помощью, так как соседка «шесть лет терроризировала его»: унижала, оскорбляла, называя его «фашистом», скашивала сено на его сенокосе, угрожала расправой, часто кричала ему: «Убирайся в свою Германию!» «Так и придется униженным умирать. Здесь я – чужой, и в Германии никому не нужен!» – со слезами на глазах сказал нам Антон Николаевич.
«Никто не спросил: как они жили, как их воспитывали. Погибли все, защищая родину вашу», – Кукушкина Мария Пименовна.
[1] Никах – исламский брачный обряд, во время которого над женихом и невестой читают специальную молитву.
[2] Балиш – пирог с бараниной.
