Артем Алексеенко «Кулацкие дети»

 

Глава II «Так и будем жить…» (Детство)
г. Хабаровск, школа № 55, 10-й класс.
Научные руководители М.И. Алексеенко, Д.Т. Калашникова

 

Мои далекие предки, еще в XIX бездорожном веке, в поисках крестьянского счастья проделали героический путь в тысячи верст от Могилевской губернии Белоруссии до неведомых берегов Амура, слывшего Черным Драконом. Обустроились в таежном краю, возвели село с родным белорусским названием Каничи, отвоевали у тайги и болот земли, развели скотину. Появились новые семьи и уже дальневосточные каничанцы; подсчитал – до тысячи душ только по прямой родословной. Их могло быть и больше, да три войны, две революции, одно, но жестокое раскулачивание и прочие «преобразования» советской поры низвели достойных, своекоштных хлеборобов до бесправных спецпоселенцев НКВД. Двое братьев Алексеенко – Степан и Федор расстреляны по приговору «тройки», остальных разметали аресты и ссылки…

Но неведомыми оставались судьбы арестантов, их жен, детей. Не ясно было и само явление – спецпереселение, о нем ни в справочниках, ни в местной литературе ничего не написано. (Позже, когда выяснилось, что такие дела сосредоточены в милиции, мы обратились туда с запросами; в Хабаровском ИЦ УВД сказали, что о спецкомендатурах материал еще готовится, а Амурское УВД сообщило, что ни на одного из 15 запрошенных лиц сведениями не располагает.)

Неполными и не всегда ясными были сведения и по родословной, особенно вызывали сомнения даты рождений, имена, отчества, семейные связи, степень родства и т.п. сведения, дающие более верную картину. Для этого нужны были документы, материалы, которых приходилось ждать месяцами, иногда запрашивать повторно, потому что, как теперь выяснилось, простые письма часто теряются, а почта за это не отвечает.

Самыми емкими, но и самими трагичными и тяжелыми источниками оказались пять уголовных дел из архивов бывшего КГБ в Хабаровске, Благовещенске и на Сахалине. Они дали цельную, но жуткую картину проведения репрессий. Кроме фактов удалось получить подлинники фотографий, копии разных удостоверений, справок, протоколов допросов, анкет, заявлений и других документов арестованных кулаков и ссыльных членов их семей.

Для тех, кто ищет, еще скажу, что мы встречались с десятками людей, часто совсем чужих, порой случайных, и они помогали выходить из тупиков, подсказывая адреса, какие-то детали, приметы, варианты поисков… Еще приходит почта. Но многое еще и не найдено, не все разгадано. И потому я продолжаю тему в надежде, что когда-нибудь узнаю больше, а напишу лучше. Живая история должна говорить!

Кощунство, но все-таки хорошо, что есть уголовные дела НКВД. Когда их много – можно составить общую картину и узнать детали родословной: даты рождений и смертей, имена и отчества, штрихи биографий и самих арестантов, и членов их семей, часто состоявших из трех поколений. Так, мне удалось узнать про четырежды прабабушку Анастасию Макаровну, родившуюся в 1851 году – за 136 лет до меня, еще при крепостном праве. Да и не школьный глобус рисовал мне маршруты вынужденных путешествий предков по «колючим» местам многочисленных комендатур НКВД. И «кто есть кто» на деревне тоже подсказывает «уголовный элемент» семейной истории. Правда, в ФСБ всегда торопят, не все позволяют выписать, сомневаясь: а это родственник? Но чтобы ответить, как раз надо глубже «копать». И вот через два года из архивной «руды» высветилась разными гранями самая «вредная» (кулацкая) часть моей родословной: по семейным парам, брачным связям и, увы, арестам и расстрелам.

Первый кулак на деревне
Уголовное дело № П-64879 образца 1930 года впервые «высветило» семейство Прохора Акимовича Алексеенко и стало ясно, как все начиналось и почему этот, уже пожилой человек, во всем оказался первым.

Рассказывает Иван Иванович Алексеенко:

– Прохор нам большая родня, похоже его отец Аким – младший брат нашего деда Филимона, а все «Сергеевичи», понятно, братья. Ох, умный был мужик, расчетливый, бойкий! Слыхал, он первым приехал, и место под Каничи выбрал, и себе усадьбу на взгорке. Вон его дом до сей поры как новый, и веселый. А вот хозяина сгубили. Придрались из-за Хортова, посчитали за работника, а он жил то у Степана, то у Прохора, на всю деревню мастеровой – кому резьбу, кому наличники, из любой деревяшки красоту наведет… А инструментов – невидимо: разные пилочки, сверлышки, ножики. От него и я плотницкое дело ухватил…

Рассказ, как говорят, в строку. Сходится.

Наемные работники у Прохора, конечно, бывали – по сезону, у него и столовались, и плату имели по договору. А что бумаги такой не имею, объясняет Прохор следователю, – так вить, уговор – по совести. А руки нужны – хозяйство немалое: посева 30 десятин, коней да рогатины с молодняком, считай, по десятку, упряжь, да техника всякая: плуги, жнейки, вязалки… Не воровские, мозолями нажиты.

У Прохора три взрослых сына: Николай, Игнат, Петро; у каждого свой двор, но держались единым хозяйством, вроде семейной кооперации. Да только советская власть глядела шире – придумала всеобщую коллективизацию, где все общее и ничейное одновременно. И разделил тогда Прохор свое хозяйство, отписав большую долю младшему сыну – Петру: молод – сил поболее и, глядишь, одолеет смуту. С тем и подались на приработки: в начале марта 1930 года, пока не вскрылись речки, снарядили обоз на зейские прииска…

Дарья, совсем еще юная хозяйка Петра, долго ждала мужа, прислушиваясь к каждому скрипу у калитки. И сын Борька полутора лет, еще кормившейся грудью, отрывался от еды и начинал по-своему звать отца. Забеспокоилась родня; собрали было новый обоз – не успели: занималась распутица, и в природе, и у власти.

Не зря волновались каничанцы. В те мартовские дни 30 года, когда Прохор с сыном добывал копейку дальним извозом, в райцентре решилась их судьба. Вот документ:

 

«Совершенно секретно

ПРОТОКОЛ № 10

закрытой части (заседания)

Мазановского районного исполнительного комитета

15 марта 1930 года

Село Ново-Киевка

Присутствовали члены президиума: Сверкунов, Фурман, Коробкин, Масненький и Вагина.

Слушали: об отборе кулацких хозяйств в порядке Постановления СНК и указания Окружкома.

Постановили:

1. Список кулацких хозяйств в числе 82 человек с подразделением их на группы утвердить, отметив, что этот список не является окончательным ввиду неполноты материала.

2. Поручить персонально секретарю РИКа тов. Тулевичу в 3-дневный срок на основе налогового материала, в согласованности с органами ГПУ, разработать на каждое хозяйство политическо-хозяйственную характеристику для дополнительного предоставления в ОИК.

3. Возложить на отдельных уполномоченных по посев-кампании дополнительное выявление кулацких хозяйств и высылку на них материала РИКу.

Председатель РИКа

Сверкунов»

 

В приложенном «списке» обреченных на раскулачивание по Каничи значились двое: первым, как всегда, оказался Алексеенко Прохор Акимович, вторым значился Куртов Семен Ефимович – отец большого семейства. Все шли по первой группе, как наиболее опасные[1].

Крестьян поделили на три категории, четких граней между ними не было, и только власть по каким-то неведомым признакам определяла, кого куда причислить, а причислив, требовала: кулаков 1-й и 2-й категории селить отдельно от третьей, «небольшими поселками, не более 50 дворов» и на расстоянии «не менее 15 километров». Видно, опасались сговора и бунта. А он уже был в 20-х. Этим крестьянам при выселении разрешалось взять с собой только до 30 пудов груза (480 кг), включая технику. Инструкция уточняла: «Ни лошадей, ни другого скота, ни сельскохозяйственного инвентаря, кроме простейшего – топоры, лопаты и тому подобное – им не выдается».

3-й группе, судя по всему, более бедной, дозволялось оставлять «для ведения на выселках примитивного сельского хозяйства – одну лошадь, одну борону, один плуг, простейшие хозяйственные орудия и инструменты, а также не более 500 рублей на хозяйство и запас продовольствия по жесткой норме»[2].

Предписывались и жесткие меры: немедленно «направлять уполномоченных для конфискации имущества и выселения кулаков», «для обслуживания выселяемых подобрать 10 надежных милиционеров, способных нести службу в условиях тайги», снабдив их красноармейским пайком и зарплатой в 85 рублей.

ОГПУ со своей стороны торопило, внушало страх, выискивало недостатки; так, оно отмечало, что в с. Каничи еще в 1929 году избрали комиссию по хлебозаготовкам, но она «заявляет, что излишков зерна на селе не имеется»[3].

И откуда им было взяться: то был недород, то началась колхозная лихорадка: зазывали, стращали, а проку? Голытьба не сеяла, не пахала, а справные мужики метались между старыми налогами и новыми обложениями, и в колхоз не спешили.

А между тем, советская власть, в лице ее высших органов – ЦИК и СНК СССР – торопит, требует ликвидировать кулака как класс. 1 февраля 1930 года принято постановление о его выселении из районов, где коллективизировано более 50 % хозяйств. Местная власть брала под козырек, совершенствуя и преумножая меры борьбы с так называемыми «кулаками», к которым в Каничи отнесли семьи Алексеенко. Куртовых, Рытиковых, Титовых. Конечно, нужны более полные данные, но даже показания арестованных, рассказы родственников, редкие фотографии убеждают в том, что не все из них тянули даже на зажиточных крестьян.

Кулака первой «гильдии» Прохора Алексеенко и арестовали первым – 25 марта 1930 года (вспомним, список был утвержден загодя, 15 марта). Даже сына Петра взяли на вторые сутки, 27 марта; братьев Алексеенко – Степана и Федора – месяц спустя, 21 и 22 апреля, остальных еще позже. Чего только не ставили в вину Прохору: он и эксплуататор наемных работников, и помещик, и агитатор против советской власти, а в итоге «вытянул» на стандартную статью 58-10 УК РСФСР – кулацкая контра. Осуждение оформили от имени «тройки» при постоянном представительстве ОГПУ Дальне-Восточного края за 18 июня 1930 года, приговорив «к высылке в Николаевский-на-Амуре округ сроком на 3 года»[4]

Кулацкие дети
Они все – кулацкие дети: и Прохор, и его сын Петро, и братья Степан, Федор, Василий и другие, потому что определили их здесь отцы. Здесь они сами стали отцами, а то и дедами. Но сложнее всего было их детям. Они оказались в положении брошенных котят. Почему так случилось и что с ними было в жизни (у тех, кто выжил) – об этом мой дальнейший рассказ. Оговорюсь только, что писать об этом труднее, чем о далеком прошлом: время ближе, а документов меньше, не сохранились в житейском водовороте или специально уничтожены, «что б с глаз НКВД».

Внешне деловое письмо оказалось криком души: «с октября 1932 г. по апрель 1933 г. Мазановский район систематически недоснабжается хлебом», поступило всего 55,3 %, по 2.4 кг на едока в месяц, и это при недостатке других продуктов (крупа, масло, чай), люди бегут из района». Руководители района взывали о помощи краевых властей… На что же мог надеяться раскулаченный крестьянин? Люди уходили в тайгу, на охоту, а их «переодевали» в бандитов. Вот донесение ОГПУ в ДКК ВКП (б):

– наблюдается «скопление бандитов из беглого кулачества в верховьях рек Ульма. Бирма, Томь…»;

– между селами Мазаново, Угловая и Бирма скрывается до 40 человек из беглого кулачества;

– «В верховье р. Ольга обнаружено зимовье, где скрывается 5 бежавших»;

– приняты меры: «В с. Бирму направлена оперативная группа; 9 января 1933 г. изъято 13 участников – 9 кулаков и 4 середняка, отобрано 10 трехлинейных винтовок, 5 берданок и ряд боеприпасов. Ведется следствие»[5].

Из сводок по другим районам: наблюдаются задержки зарплаты, болезни, массовый голод. Это среди взрослых, а в каком положении дети? Незаменимое ОГПУ все знает:

– «в Завитинском районе 16 марта (1933 г.) от недоедания умерло трое детей; 8 членов семьи рабочего Попова лежат с опухолями»;

– в Тамбовском районе 5 смертных случаев на почве голода;

– «В течение февраля–марта в Благовещенск из района прибыло 30 семей, которые голодают, дети бродят по городу, просят хлеба»;

– 18 марта: «В комендатуре облотдела (ОГПУ) …оставлены трое детей, отец которых Косицын арестован по 58-10 ст. УК»;

– 23 марта: в облотдел подброшены 8 детей арестованных кулаков, при них обнаружена записка: «Примите голодных детей, выселены из коммуны «Пробуждение». Отец сидит арестованный, мать голодная, ходить не может»;

– «Учителя некоторых школ (в с. Чуевка, например) бросили работу и вышли в поле собирать сою для собственного питания»;

– меры: «Информированы областные организации. …даны указания об усилении выявления настроений с целью предупреждения… к. р. выступлений и эксцессов»[6].

Подписал эту «похоронку» «Пол. пред. ОГПУ ДВК Дерибас». Именем главного чекиста края была названа и детская колония в Юхте (неподалеку от г. Свободный, где содержались и взрослые, в том числе Прохор). Там издавалась своя газета «Коммунар», выходившая под девизом: «Спасибо тов. Сталину за нашу счастливую жизнь!» Пропагандировали ее коммунары в духе «Марша колонистов-дерибасовцев»:

Ты наш шеф, опекун и учитель,

Ты в колонии нас возродил.

И вчерашний воришка-вредитель

В жизнь путевку себе получил[7].

В рассекреченных недавно архивных делах нашлись и другие сведения о печати тех лет. Оказывается, во многих местах области появлялись подпольные брошюры и листовки. В одной из них (в Завитинском районе) стихотворный призыв: «Долой Ленина, долой Калину, давай царя, давай свинину! Как был Никола-дурачок, то была булка пятачок, но как стала Советская республика, то не купишь за тысячу бублика». Подобный текст, видимо, за неимением бумаги, был обнаружен и на обороте портрета Буденного[8].

В решении вопросов взрослых дети порой выступали заложниками. Братья Парфен и Василий Алексеенко в 1932 году вместо колхоза пошли на промыслы. В их отсутствие арестовали их жен и детей. Вот что вспомнила старшая дочь Василия Сергеевича Анна Васильевна Лебедева:

– Жену Парфена тетю Соню с тремя детьми и нас шестерых согнали быстро, не дали толком собраться, посадили на телегу и повезли в ночь… Мама с грудной Тасей на руках, я – старшая (шел десятый год), Тане – восемь, Лизе – шесть лет, а Вите – четыре года. Выгрузили в Мазаново на пристани Зеи. Она оцеплена, кругом милиция, солдаты. Спали на соломе в бараке. Утром встали – есть охота, а нечего. Здесь были люди со всего района.

По утрам и вечерам всех строили и проверяли по списку, а нашу фамилию все не называли. Мама беспокоилась, что прослушала и спрашивала: «Соня, а тебя гукали?» Оказывается, тоже нет. Тут им подсказали: «Не зовут, так и помалкивайте». Так они и поступили при посадке на баржу, всех увезли, а мы остались. Что делать? «Марш в барак. И поменьше высовывайтесь!» – распорядился человек в форме и даже помог устроиться на нарах. Может, сжалился или такой кавардак у них там был, что мы и в списки не попали. С месяц на пристани прожили. Отцу сообщили, он приехал, поднял шум, нанял подводу и вернул снова в Каничи. Приехали. А в доме – пусто, даже ухваты и скалки исчезли. Было не жалко, а жутко от той пустоты.

Дополняет та самая «грудница Тася» (по документам – Ефросинья), Таисия Васильевна Алексеенко:

– Путешествие на мазановскую пристань было не первым в моей годовалой жизни. Когда папа был еще на Сахалине, у мамы 13 января 1931 года родилась двойня; Анисья вскоре умерла, а я выжила и ездила с мамой забирать больного отца из благовещенской тюрьмы. После того как папу выслали на прииск Баладек, мы зимой 1934 года добирались к нему 19 дней, у декабристок хоть были повозки-кибитки да прислуга. Мы же ехали на обыкновенных санях-розвальнях, а вез нас папин брат-инвалид Мефодий. Прибыли 4 марта, в здешних местах в это время – лютый холод, а окна в домике закрыты какой-то тряпкой, забиты фанерой. Так и стали жить. Здесь, на Баладеке, родилось еще трое детей – Надя (1937 г.) и новая двойня – Саша с Валей (в 1939-м). В поселке была только начальная школа, в семилетку старшие дети добирались за 120 километров – районный центр Экимчан, ютились в интернате, питались кое-как, и в начале 50-х сюда перебралась вся семья. И это была ее последняя пристань.

Нужда, заботы и тревоги никогда не покидали и другие кулацкие семьи. Вот арестовали Федора Алексеенко – аукнулось пятерым детям; только Фросе пятнадцать лет; остальным меньше: Петру – одиннадцать, Ивану – восемь, Фекле – четыре года, Вере – три, и впереди – годы скитаний по спецкомендатурам[9]. Сегодня мне даже трудно представить, как им удалось выжить. Да и выжили не все: Фрося сгорела заживо, разжигая печку в столовой; сына Макара Титова – Ивана – забила эпилепсия; Виктор, сын Василия Сергеевича и Ульяны Акимовны, утонул в Селемдже; судьбы многих неясны. Из тех, кто известен, редко кто имел надежную профессию. Некоторые закончили ФЗО, курсы, училища, и только двое – вузы.
 

Выселки «без права выезда»
В инструкции о раскулачивании игривое слово «выселки» показалось случайным, инородным. Оказалось, нет, оно служило словесным прикрытием, украшением большого разбоя. Официальные документы, особенно их названия, не часто включали такие слова, как «раскулачивание», «конвой», «спецкомендатура», и даже «расстрел» именовали как ВМН – высшая мера наказания. Истинный смысл деяния скрывался под более благозвучными словами: «спецпереселение», «трудпоселок», «охранение».

Первым и потому, наверное, излишне откровенно высказалось руководство РСФСР, принявшее 10 января 1930 года постановление (не закон!) «О высылке и ссылке, применяемых по судебным приговорам». Определено было три вида:

а) высылка из места, где данное лицо проживает, с запрещением проживания в отдельных местностях или без этого;

б) ссылка в определенную местность;

в) ссылка в определенную местность в соединении с принудительными работами»[10].

Пункт «а» предусматривал от 1 до 5 лет лишения свободы, «б» и «в» – от 3 до 10. Интересно, что к 10-летию установления советской власти на Дальнем Востоке (7.11.1932 г.) по этим делам была объявлена амнистия. Однако кулаков она, видимо, не коснулась, сведений не нашлось. Зато весьма определенным образом сказалось постановление СНК СССР № 174–сс. от 16.08.1931 г. под названием «О спецпереселенцах». Оно большое, но главная мысль по отношению к раскулаченным – «закреплять их на местах», создавать для этого все условия[11]. Что это за «места» и «условия» говорят даже скупые сведения о спецкомендатурах[12].

Одно из условий этого «манифеста угробления» заслуживает полной огласки как наиболее яркое выражение идеологии раскулачивания:

«3. Учитывая необходимость скорейшего отрыва молодежи спецпереселенцев от контрреволюционной части кулачества, признать возможным восстановление в правах молодежи, достигшей 18-летнего возраста до истечения 5-летнего срока в тех случаях, когда эта молодежь проявила себя с положительной стороны. Подобные восстановления проводятся… через… исполкомы, с предоставлением им права свободного проживания».

Здесь столько обещано свобод, что юные обитатели резерваций, кажется, вот-вот дружно разбегутся от тлетворных родителей. Правда, для этого надо дожить до 18 лет, «положительно» положить здоровье на лесоповале или в карьере с кайлом и на голодный желудок спокойно подумать о счастье «свободного проживания». Такая перспектива особенно заманчиво выглядела на фоне подневольного труда ссыльнопоселенцев, охваченных «стахановским движением», находившимся под неусыпным наблюдением НКВД. Подтверждением его активной роли в управлении «народным творчеством» служит «спецсообщение» под названием «О недочетах в руководстве стахановским движением в Оборском ЛПХ» (правильнее бы – в Оборской спецкомендатуре). Оно интересно тем, что, кроме производственных «замечаний», выдает массу фактов из обыденной жизни поселенцев, что могло быть выявлено лишь в результате повседневного сыска. Благодаря ему, мы сегодня узнаем о постоянном обмане ударников-стахановцев. Членам бригады знатного лесоруба Касьянова обещали разместить их в отдельных квартирах, обеспечить мебелью, посылать в санаторий, увеличить отпуска до двух месяцев, направлять на учебу. Однако ничего этого сделано не было. Более того, получившим увечье давали физически трудную работу (однорукого Силаева, например, назначили косцом). На собрании объявили, что стахановка Гавриловская премирована часами, но их так и не дали.

Однако были и «пряники». В конце года ОРС леспромхоза разослал лучшим стахановцам посылки и открытки с таким текстом: «Дорогой товарищ-стахановец! За вашу стахановскую работу в сезон 1935–1936 гг. посылаем Вам этот скромный подарок и надеемся, что в будущем году вы будете работать по-стахановски». А в посылке было пять пачек дешевых сигарет, пачка печенья и … пол-литра водки! Коллеги же выговаривали ударникам: «Вам, дуракам, дают грошевые подарки, а вы и рады стараться. Все это делается для того, чтобы высосать больше сока из нашего брата»[13]. Сомнений в достоверности таких суждений нет – «слушало»-то НКВД.

В начале 1936 года оно подготовило для руководства края «Спецсводку № 1», которая дает ужасающую картину жизни в 120 поселках края, где размещены спецпереселенцы. Сколько их там было, неизвестно, но как пример сообщается, что в 11 поселках (в основном, по оборской ветке, где находилось большинство сосланных каничанцев) проживала 2361 семья, в которых было 10466 человек. Учитывая неполноту семей, можно сделать такой расчет: на каждую семью приходилось по 1,4 родителя и не менее троих детей. На них и ложились все тяготы жизни. Вот лишь некоторые данные «Спецсводки»:

Жилье почти всех трудпоселков – ветхие бараки, где проживает до 60–70 % поселенцев, остальные – в полуземлянках. На Оборе (23 км) в бараке № 5 площадью около 70 м² проживает 42 человека, в том числе 22 ребенка, в бараке № 1 (около 100 м²) – 52 человека, из них 35 детей. Нет кладовок, шкафов, помещения завалены домашним скарбом. Вместо кроватей и топчанов люди спят на ящиках для картошки и овощей.

Культура, образование, воспитание – все примитивно. «69 помещений, называемых клубами» – жалкие лачуги. 4507 поселенцев не знают букваря, 9828 – малограмотны. Слабо ведется работа «по отрыву молодежи от идеологического влияния стариков-родителей», так как хозорганы «отказываются выделять специальное помещение». А если б выделили? Неужели новое, теперь уже внутрисемейное раскулачивание? Но ведь и сейчас, как сообщает та же «спецсводка», профессиональным обучением молодежи занимаются плохо. Вот 12 молодых людей окончили 3-летние курсы Горпромуча, дали им немного поработать по специальности, а потом «стали бросать с одной работы на другую – на заготовку дров, в забой и т.п., в результате эти 12 человек сбежали с места высылки».

Медобслуживание: «часто испытывают нужду» в простейших лекарствах: мази, йод, хинин, сыворотки; недостает лекпомов, медсестер, по линии крайздрава – один врач на 5 тыс. человек. «Оборудование… настолько примитивно, что врачи не всегда рискуют проводить серьезную операцию». Бань мало, 40% из них топится «по-черному», люди не успевают помыться даже один раз в декаду. Недостает дезустановок, за полгода было 26 вспышек тифа, более 200 случаев детских эпидемических заболеваний.

Кулацкие дети… их все норовят оторвать от родителей. А куда их деть, когда «ясельной сетью дети трудпоселенцев обслужены только на 16 %», а сама она «крайне примитивна»: «помещениями не обеспечена, верхняя одежда, обувь отсутствуют. Питание скверное…»[14]

Весь этот процесс в официальных документах именовался «освоением трудпереселенцев» путем «их воспитания и постоянного оседания в крае, …привития им трудовых навыков (!?), создания для них условий материального благополучия». Правда, тут же признавалось, что с этим дело «обстоит из рук вон плохо»[15]. Люди часто жаловались в разные инстанции. Но они были бесправны, «лишенцы», т.е. лишены даже избирательных прав. Ходатайства по этому вопросу рассматривала специальная комиссия. Результаты ее заседаний видны по одному из протоколов, за 14 июля 1931 года: из 38 заявителей отказано 34-м. Согласно инструкции ВЦИК, у каждого находился пунктик, по которому его и лишали избирательных прав: арендатор земли, подрядчик, домовладелец, «за скупку и перепродажу скота».

Восстановление в избирательных правах, на мой взгляд, мало что меняло в положении обездоленных людей, но давало хоть какую-то надежду на изменение к лучшему, пропуск в круг советских людей, где они – «как все». Может, поэтому борьба за это право была массовой и упорной. К 1935 году она стала более упорядоченной, а отношение властей более лояльным и ответственным. Появилась система решения вопроса, контроль за прохождением заявлений и жалоб, составлялись четкие списки на десятки семей, принимались решения Далькрайисполкома. Но эту внешнюю благодать смазывало то, что у руля этого процесса по-прежнему стояло НКВД, а восстановление в правах давалось «без права выезда из поселка»[16]. Словом, «освоение трудпоселенцев» продолжалось.

Крупская и Матренин двор

Никогда бы не подумал, что Н.К. Крупская, жена Ленина, имела какое-то отношение к Дальнему Востоку! Однако архивы подсказали – имела: к обустройству общежития для студентов китайской Ленинской школы во Владивостоке, к делам фабрично-заводской девятилетки (ФЗД) в Хабаровске, к другим вопросам жизни учащейся молодежи. После кончины в 1939 году ее именем даже хотели назвать Мазановский район – родину моих амурских предков[17].

Это обстоятельство помогло не усомниться в достоверности сообщения А.П. Огородниковой из Тайшета: «Нас два раза ссылали; в 1936 году мы писали письмо Крупской, и она прислала нам освобождение».

Поскольку эта важная переписка пока не найдена, поясню, кто такая Огородникова. По уголовному делу «сорока восьми» вместе с братьями Степаном и Федором Алексеенко проходили трое Кузьминых, живших до ареста в соседнем с Каничи староверовском селе Бичура. Такое родство позвало на поиск Кузьминых; выяснилось: Владимир Егорович и Илья Фомич получили по лагерной «десятке» и бесследно исчезли; Перфилий Семенович разделил судьбу… Какую – рассказывает его старшая дочь Анастасия Перфильевна, ныне Огородникова (80 лет). Пять своих писем баба Настя разрешила изложить, как надо. Я попробовал.

– Кузьмины – уроженцы Бичуры. У деда Семена было трое сыновей: Терентий, Дмитрий и Перфилий, а, значит, и три снохи, младшая, но боевитая Матрена – наша мама. Все богу молились, но по-старому, дед и нас учил. Законы были строгие, мужики не курили, по праздникам пили сусло из ягод и овощей. Оно вроде хмельное, но не пьянели, считалось позором…

Занимались земледелием: сеяли пшеницу, овес, разные овощи. Зерно возили на продажу, покупали нужное. Развели овец, кур, гусей. Зимой мужики на своих лошадях охотились на сохатого, готовили дрова, лес для построек. Все – свое, хотя богатства не было: две деревянные кровати, стол, скамейки. Постель домотканная, белая, чистая; дети спали на полу, было тепло и уютно.

Хорошо помню и деревеньку свою, дворов в 50, и дом бы нашла: как заходишь с востока и до половины пройдешь – мосточек там через ручей, и сразу, по правую руку дом большой, пятистенный, много окошек в улицу с резными наличниками, крыт железом под коричневою краскою. При доме большой огород, там баня, в конце – озерцо и речка, где купались и поили лошадей…

И была там Матрена счастливой хозяйкой – живи да живи. И зачем тот колхоз? За такой вопрос папу и забрали от нас, куда-то увезли. В ту осень меня уже готовили в школу; значит, это был 1931 год. Маме приказали: быстро – в дорогу; успела собрать главные пожитки – детей: Насте семь лет, Васе – шесть, Ксене – четыре года, Анисье – два. Из таких семей и набрался обоз под конвоем. Провожала, стонала, рыдала и тайно молилась вся Бичура…

Так мать семейства, мужняя жена без мужа Матрена Ильинична Кузьмина сменила пригожий дом у речки на затхлый барак Оборской комендатуры. Огляделась, сводила детей в лес: грибы, голубица, дикий виноград, кедровый орех; подсказала – кормитесь. По весне нашли поляну под огород, стали копать… И быть бы беде, да выручил дед – прислал картошки и тыквы в мешках, других семян; потом сам приехал, огород посадили и нам перепало.

А Матрена на то и поселенка, чтоб работать. И определили ее на лесоповал, за 20 километров от Шеповаловки, где оставались дети. Навестить их разрешали один раз в месяц. Старшие Настя и Вася пошли уже в школу, хозяйничали в доме, вели огород, смотрели за малышами, бегали за пайками хлеба в 250 граммов на иждивенца. Сами готовили или сидели впроголодь.

И вдруг в дом нагрянула радость – освободили папу, на воссоединение с семьей! Он тут же пешком отправился к маме в лес, и ее отпустили. Зажили веселей, дружно, и даже братик Ваня родился. Знал бы зачем – не явился. Через несколько месяцев, 7 марта 1933 года, папу снова арестовали и опять куда-то увезли. Куда, за что, зачем? Гадаем. Плачем.

Время шло, не выдержала Матрена, взяла отпуск – и на поиски. Нашла-таки, да проку! На просьбу о свидании или передаче на каждом пороге отвечали попугаем: «Не-по-ло-же-но!». На деле же было так: через полтора месяца после ареста, 22 апреля 1933 года, в числе 30 из 48 членов так называемой «повстанческой» организации под водительством земляка – соседа Степана Алексеенко, был расстрелян и Перфилий Кузьмин. От жены просто скрыли участь мужа.

Неизвестность угнетала… Да беда одна не ходит: голод и болезни свели в могилу Ваню, ясельную Анису, что значилась в тех 16 процентах «Спецсводки № 1»… Закачался было казенный дом Матрены, да не на ту напала судьба-злодейка. Кузьмина добилась переезда в другой поселок, где была школа-семилетка – хотела учить детей. И себя не жалела: на рубке леса давала по две нормы, стала стахановка, была восстановлена в избирательных правах[18]. Да что от того: она на делянах, а дети без матери – сироты.

Сама ли догадалась, подсказал ли кто, но собрала Матрена все свои «стахановские» справки и написала обо всем Н.К. Крупской. Стала ждать, и однажды вызывают ее в комендатуру и говорят: пришло письмо – решено Кузьмину Матрену Ильиничну с детьми освободить от ссылки, и дают пропуск на выезд. Сколько было радости, до слез!

И вернулись Кузьмины в Бичуру. И все шло нормально, только без папы: мама работает в пекарне, дети пошли в школу, живем у родственников, хотя наш дом рядом, но там уже другие хозяева… Новый, 1937 год, не сулил нам беды. Но именно он и стал роковым: дали 24 часа на сборы и эшелоном в Сибирь…

Об этом скажем бегло. Прожила Матрена 94 года, но сибирского леса хватило и ей, и ее дочерям. На любимого сына Васю получила загадочную похоронку: умер в армии от укуса какого-то комара; на фронт же не попал по вере, не желая брать оружие, чтобы убивать… Есть семья у Ксении. Настя в 45 лет схоронила мужа-фронтовика, вырастила пятерых детей; за работу почтальоном награждена орденом «Знак Почета». Когда-то босоногая девчонка, проведшая по сути всю жизнь в ссылке, ни на кого не озлобилась и написала так: «живем нормально… есть крыша, земля, работа… жить можно». Только вот: «Душа болит бесконечно… Сколько сгублено безвинных душ!» И за этим страданием стоит не только прошлая драма страны, но и ее нравственное состояние сегодня и завтра.

Раздел требует небольшого пояснения. 15 декабря 1935 года СНК СССР и ЦК ВКП (б) приняли под грифом «Не подлежит оглашению» постановление № 2663 «О школах в трудпоселках», подписанное В. Молотовым и И. Сталиным, там отмечалось неудовлетворительное руководство Наркомпроса (зам.наркома – Н.К.Крупская) «делом обучения и воспитания детей трудпоселенцев». Предлагалось в школах провести мероприятия «по укреплению пионерских организаций… учитывая особые условия…», в месячный срок направить для работы «не менее 100 комсомольцев»[19]. При такой «заботе» руководства страны вполне вероятно, что Н.К. Крупская, получив письмо из Оборской комендатуры, приняла меры по освобождению из ссылки М.И. Кузьминой и ее несчастных детей.

В предвоенные годы (1935–1940-е) на Дальнем Востоке проводилась большая «чистка» кадров, высылка из приграничных районов (а их было 19) всех «сомнительных элементов». При этом была развязана кампания доносительства, подозрительности, травли, шпиономании в отношении корейцев и китайцев, которых здесь действительно проживало много. Об обстановке говорит сводка в ЦК ВКП (б) тов. Маленкову:

На 10 января 1936 года выявлено 674, арестовано 364 человека, выделенных в следующие группы:

подозреваемых в шпионской деятельности и измене родине – 131,

социально-чуждых и кулаков – 102,

авантюристов, жуликов, карьеристов – 124,

бывших белых – 119,

троцкистов, зиновьевцев, правых – 53[20].

В этот поток во второй раз и попала опальная семья Матрены Кузьминой, несмотря на «освобождение» Н.К. Крупской. И, может, правильно, что в тревоге за детей, как сообщает А.П. Огородникова, «мама еще в молодые годы все документы, фото семейные сожгла, потому что боялась третьей ссылки». Однако не выдержало, сжалилось сердце молоканки перед памятью загубленного мужа – маленький обрывок общей фотокарточки с его обликом Матрена все-таки оставила для себя, для детей. Нам стоило большого труда восстановить его. Но труд для истории не имеет цены.

Когда мы с дедом прочитали письмо его учительницы Н.М. Григорьевой (Колупаевой), и поныне живущей в Каничи, раздосадовались:

«Деревня сегодня выглядит как будто после большой войны, осталось всего 20 домов, в половине из них живут по одному старому пенсионеру. Уже 3 года ничего не сеют, совхоза нет. В деревне нет ни школы, ни больницы, ни магазина, ни конторы – ничего. Мы живем, как в джунглях, кругом дома вывезены, проданы, развалены, на их месте растет бурьян да полынь. Есть только киоск в доме бывшей продавщицы, одна комнатка. Вот и вся наша цивилизация».

Мораль? Куда и почему все исчезло через 110 лет после основания села? И не вернуть ли сюда дедов? Прикажут – поедут: правительство сегодня вон какое бойкое, что ни день, то реформа! А может, хватит экспериментов? Может, мудрые деды еще не все рассказали? И со своими простыми вопросами я обязательно съезжу в деревеньку Каничи – и на Амуре, и в Белоруссии, где искали, теряли и находили свое крестьянское счастье мои незабвенные предки.