«Волшебная гора» наоборот
«Дневник охранника» – один из уникальных источников по истории России, позволяющий услышать голос с той стороны колючей проволоки и осознать сколь иллюзорна грань между «сидевшей» и «охранявшей» половинами советского общества 1930-х. Об истории появления рукописи в архиве «Мемориала», гипотетической биографии Ивана Чистякова, европейских изданиях книги рассказывает Ирина Щербакова.
У. И.: Ирина Лазаревна, расскажите для начала об истории появления рукописи в архиве «Мемориала».
И. Щ.: История попадания к нам этой книжки темная, и, к сожалению, она не прояснилась. Может быть, если бы, как это часто бывает, вокруг нее возник какой-то шум, ее бы широко рекламировали у нас, или что-нибудь показали бы по телевизору, нашлись бы люди, которые что-то знают. Но пока никто не объявился. Мы получили этот документ в самом начале деятельности «Мемориала», когда приемом документов в архив занимались волонтеры, и мы не понимали важность того, что надо сразу всё тщательно задокументировать. Поэтому, к сожалению, есть только те скупые данные, которые приводятся в книжке: в самом начале 1990-х годов кто-то принес эту тетрадочку и с чьих-то слов сообщил, что она лежала у каких-то дальних родственников, и что автор записок был охранником в лагере, потом был сам репрессирован, а во время войны был призван и погиб где-то под Москвой
У. И.: То есть это всё восстановлено со слов?
И. Щ.: Причем мы совсем не понимаем, с чьих слов. Но замечательно уже то, что эти документы никуда не делись. Мы очень тщательно прочитали дневник много-много раз, во-первых, его надо было расшифровать, во-вторых, там были непонятные места. И надо было собрать те биографические сведения об авторе, которые разбросаны в дневнике. Вначале у нас даже возникли сомнения, действительно ли автора зовут Иван Петрович Чистяков, потому что дневник никак не подписан. И, может быть, это сделано сознательно, ведь обычно свой дневник человек подписывает, когда он начинает делать свои записи, хотя бы, ставит свою подпись или инициалы. Ничего на этой тетради нет. Но в итоге сомнений у нас не осталось, потому что там есть одно место, где отчетливо он называет себя. Дальше из текста мы узнаем, что у него было высшее техническое образование. Он скорее всего москвич, хотя точный адрес свой он не называет, но место, где он жил, вычисляется – так, Чистяков пишет «представилась Каретно-Садовая, шум трамвая, улицы, пешеходы, оттепель и дворники скребками чистят тротуар…» Скорее всего, он где-то преподавал, может быть, в техникуме или фабзауче. Он не инженер на заводе, но он явно преподает что-то техническое. И еще мы знаем, что он был вычищен из партии, потому что Чистяков считает, что был отправлен на БАМ уже как человек проштрафившийся. Мы знаем, что он был в армии, и что, по-видимому, даже принимал участие в боевых действиях. И, судя по возрасту, он действительно мог краем задеть конец Гражданской войны или Польского похода, и хотя он точно не упоминает, где и как воевал, но определенно он человек, прошедший армию, потому что это тоже несколько раз всплывает: расхристанность у подчиненных ему рядовых вохровцев, так не выглядят военные, на фронте было по-другому, в армии по-другому, чем здесь, – так что тут всё совершенно очевидно.
«В армии уют, быт, культура, забота о бойце, забота о человеке, о его не останавливающемся развитии. О прогрессе, о новом человеке. А у нас? У нас всеми признанная глушь, регресс. Хочется задать вопрос, хотя и смешно: почему у нас шалман? Почему мы и за что все же…»
«Получил коллективное письмо от ЦДКА и снова с нечеловеческой силой подчеркнулась моя жизнь в БАМе».
Его, можно сказать, в последнюю минуту призвали в 1935 во внутренние войска, , можно предположить, что ему примерно 35 лет. Конечно, это внутренне уже не молодой человек, тогда люди около тридцати чувствовали себя уже немолодыми. Он постоянно жалуется на здоровье, на усталось, всё время простужен. Но больше биографических фактов из текста дневника нам прояснить не удалось.
Может быть, нам еще это удастся, хотя мы предпринимали розыски в архивах, которые пока ничего не дали. Возможно, найдутся какие-то «хвосты» по линии МВД, потому что он несколько раз подчеркивал, что он не чекист, а призван в армию, в войска МВД.
В завершение биографической темы следует сказать, что дневник неожиданно обрывается. И, конечно, можно представить, что он начинает новый, но.тетрадь не исписана до конца.. Все последние записи свидетельствуют о том, что тучи над Чистяковым сгущаются, что его вот-вот репрессируют. А иногда он думает, что хорошо, чтоб его осудили – за так называемую халатность, потому что тот контингент, к которому он относится, в основном сажали как раз за побеги, за недосмотр, за плохую организацию охраны с тем, чтобы каким-то образом закрепить на БАМе этих людей. У Чистякова с самого начала есть ощущение, что он оттуда не выберется, хотя он призван всего на год. Он пишет – нужно получить срок, потому что срок когда-нибудь закончится и он уедет оттуда, получит два года и уж точно уедет после окончания срока. Такая у него иллюзия. И при этом, конечно боится ареста. Почему мы считаем (не только со слов людей, принесших дневник), что он был репрессирован? Потому что дневник обрывается буквально на полуслове. Ну и дальше можно предположить, что в 1937 году получил три года , а потом в 41-ом сразу же был призван в армию – началась война. И вероятно погиб, потому что никаких других документов кроме этой тетрадки и мутной фотографии, на которой видно, что ему действительно за тридцать – не сохранилось. Вопрос в том, как он сохранился. Я думаю, что, может быть, он успел через кого-то эту тетрадку в Москву отослать. Потому что он всё время пишет о том, что дневник может стать свидетельством против него. потому что в нем описан ужас, который царит на БАМе. И он знает, что это опасно.
Что касается семьи – нет ни разу ни одного упоминания о том, что есть семья в Москве, о составе семьи, о том, что пришло письмо от членов семьи. В дневнике только: «некогда написать письмо. Никак не устроюсь». Нет ни слова ни про жену, ни про детей.. Их, скорее всего, у него не было, именно поэтому дневник у каких-то дальних родственников лежал, к которым он как-то попал.. Но в общем это история, в которой много вопросительных знаков.
У. И.: Могли бы Вы рассказать про историю публикации дневника? Русское издание, как ни парадоксально, – далеко не первое…
И. Щ.: Мне стало ясно еще несколько лет назад, что это совершенно уникальный источник, я ничего подобного не видела. Мы знаем, что были в нацистской Германии люди, работавшие в лагерях и делавшие дневниковые записи. Да, есть воспоминания разных людей, которые работали в органах. Но это почти всегда люди, которые сами прошли через ГУЛАГ, потому что это потом давало им некоторую индульгенцию, они себя ощущают жертвами. Ничего похожего на эти записи, который этот командир взвода охраны вел на БАМе каждый день в течение 36-года, мне неизвестно. Это вовсе не значит, что эти люди не вели дневники, скорее, их потом просто уничтожали – но, я повторяю, это касается только начальства. Что касается уровня командиров взводов, то, как пишет наш герой, это люди в основном ужасно некультурные, разговаривать с ними не о чем. Во-вторых, там были очень плохие условия, это физически было очень трудно, он почти никогда не остается в одиночестве, это всегда общие бараки. Во всяком случае, ничего похожего на этот дневник у нас даже близко нет.
«Состав з/к – лишь бы отбыть срок, состав в/н идёт в Бам кому некуда больше деться… Манекены, живые куски мяса. Ну хотя бы несли службу хорошо, нет же и этого. Вся дисциплина держится на Ревтрибунале, на страхе. Приходится быть артистом. Надо ли продвинуться? Лучше ли нач. отряда?»
В этом смысле «Дневник охранника» – совершенно уникальный источник, очень достоверный, нет никаких сомнений в том, что автор потом его никак не перерабатывал. Там есть и рисунки, он любил рисовать, возможно, до этого писал маслом, а теперь акварелью, на единственно сохранившей фотографии –он пишет портрет кого-то из лагерного начальства или сослуживца, но об этом в дневнике не упоминается. Он любил фотографировать – но у нас, ни одной фотографии нет, хотя, я думаю, они были и пропали. Ведь на самом деле фотографировать лагерь было запрещено.. Поэтому у нас вообще так мало сохранилось фотографий, иллюстрирующих жизнь в лагере.
«Здесь десятидневка. Страна ждёт 2-е пути Д. В. К. Ждёт товаров. 2-е пути ускорят освоение края, ускорят его развитие и пр.»
Итак, мне стало ясно, что это совершенно уникальный источник. Мы сначала несколько лет назад публиковали в журнале «Отечественных записках» большой отрывок. Потом просто рассказывали, что это такое, и этот текст самых разных заинтересовал: историков, издателей. Не то чтобы нам виделись какие-то большие тиражи – ведь этот дневник очень тяжелое чтение. Честно говоря, ты попадаешь в страшную «волшебную гору», только наоборот, в ад или чистилище, безусловно, из которого ты никак не можешь выбраться, выхода нет. У Чистякова явная депрессия, постоянные мысли о самоубийстве. Но это уникальный и очень интересный источник – сложный, многоплановый, он разрушает стереотипы, он делает героя и виновником и жертвой системы. Он себя и осознает как жертву системы, понимает, что и его эта система должна уничтожить. Он не видит в ней для себя никакого места, он хочет жить обычной жизнью городского обывателя, во всяком случае, гулаговская карьера его совершенно не прельщает. И эту важность и уникальность текста увидели многие издатели .Дневник сначала перевели на французский, потом на итальянский, потом его выпустили поляки, затем – чехи, сейчас наконец вышло немецкое издание.
У. И.: Они это всё целиком переводили и выпускали?
И. Щ.: Да, в виде книг. С разными обложками, отражающими разные подходы к интерпретации и разный дизайн. И наконец вышла и у нас книжка в издательстве Корпус, но мы надеемся, что она будет допечатана, потому что первая партия вышла без комментариев, а к этому дневнику комментарии нужны. Мы надеемся, что это людей заинтересует, потому что, повторю, я ничего подобного этому дневнику не знаю.
У. И.: Вы говорите о суицидальных мыслях, однако они появляются в дневнике не сразу, эта идея постепенно овладевает Чистяковым. Как бы Вы охарактеризовали его «вживание» в БАМовскую действительность?
И. Щ.: Тут очень важна интонация. Я не читала, как дневник звучит на других языках, но по-немецки, даже в очень хорошем переводе, несколько уходит интонация. Интонация, которая, изначально делает героя лишним человеком, близким героям «Зависти» Олеши или «Голубой книги»Зощенко, или «Самоубийцы» Эрдмана. Маленьким человеком, у которого литературно-художественные пристрастия мелкобуржуазные; и очень характерной среды, которую слышит русское ухо, во всяком случае, старших поколений. Когда он пишет, то много цитирует, часто вплетает строчки из «жестоких» романсов… Всё это создает некоторое отчуждение между ним и читателем, и делает его характерным околокультурным обывателем уходящей эпохи. Это уходит в переводе, потому что такие вещи передать очень трудно, невероятно трудно, почти невозможно. Когда это всё уходит в немецком переводе, то получается, что как будто это дополнение Шаламова – ужасный, страшный текст.
«Нас жмут, дают срока, правильно или неправильно применено оружие, а з/к за убийство – ничего. Ну уж ладно, пускай з/к сами себя бьют, нам не пачкаться в ихней крови».
Но как бы то ни было– то, что герой описывает и то, что с ним самим психологически происходит, атмосфера на БАМе, побеги, грязь, голод, уголовники, к которым относятся как к зверям и они ведут себя как звери. Чистяков совсем не зверь и даже готов вначале сочувствовать заключенным, но ему там так ужасно плохо самому, что у него нет душевных сил вообще ни на кого, кроме самого себя. У заключенных есть возможность как-то освободиться, а у него нет. Он ненавидит начальство, которое всё время давит на него, постоянно угрожая трибуналом. Он понимает, что так нельзя обращаться с людьми, поэтому они и бегут, но горячего человеческого сочувствия нет. Некоторые цитаты и страницы напоминают платоновский «Котлован» каким-то жутким образов, вся эта стройка, эти копошащиеся на ней люди.
«Иду по производству, работают женщины. Ругаются и малым, и большим загибом и сибирской трелью. Чёрт возьми, до чего может опуститься женщина. Они площадную ругань считают за шик, за ухарство. Испытываешь отвращение как к женщине. Здесь и соловецкая власть уместна».
У. И.: В самом начале текст производит огромное впечатление за счёт языка и деталей, какой-то своеобразной очень экспрессивной поэтики…
И. Щ.: Да, да, это правильно, потому что автор – человек с литературными и художественными претензиями. В конце дневника есть очень интересная попытка он пишет несколько маленьких очерков, ровно так, как писали в это время очерки про ударников. Это же время ударничества, и он там, кстати говоря, на это ссылается, на газеты, на политинформации с заключенными. И ведь многие люди в то время так и писали о стройках, вышла знаменитая книга о строительстве Беломорско-Балтийского канала – и он пытается подделаться под этот стиль, писать про БАМ, как писали наши писатели про ББК. Но когда он пытается делать советский очерк, некоторые вещи выглядят страшным диссонансом по сравнению с тем, что он описывает в дневнике. Мы не знаем, отправлял он это куда-нибудь в журнал или нет, и выяснить это сейчас тоже невозможно.
«Были вы ночью в тайге? Так слушайте. Может быть, 300-летние дубы, оголены их ветки, как руки великанов, как щупальца, как лапы, как клювы допотопных чудовищ направлены куда-то в пространство, готовые схватить, смять всех, кто попадёт. Вы сидите у костра, и тени, покачиваясь, создают впечатление, что все эти конечности дышат, воодушевлены, живы»
У. И.: Чистяков как будто бы с самого начала не вполне в ладах с собой и окружающей действительностью. Однако одной черт начала «дневника» являются длинные описания БАМовской природы, потом же они исчезают, почти полностью сменяясь отчётами о побегах и самодурстве начальства.
И. Щ.: Да, верно. Я считаю, что депрессия им овладевает всё больше, и он вокруг себя уже почти ничего не видит. Чистяков же увлекался охотой, живописью , фотографией и природа для него вообще играла большую роль. Вот я говорю о том, что он, в общем-то, маленький человек, с отчасти мещанскими вкусами и интересами, да и сам он про себя так пишет, но это отношение к природе, пусть даже иногда и патетически, несколько эпигонски сформулированное, все-таки его выводит на другой уровень – сам источник я имею в виду. И, конечно, то, что с ним самим происходит – это кафкианские превращения, которые происходят с ним в колонии, он это сам понимает. Полное одиночество и обесчеловечивание. Он пишет: мы фундамент, мы все ляжем в эту грязь, мы только винтики этой стройки. Всё это вместе, мне кажется, делает дневник, этот источник, таким важным, хоть и тяжелым для чтения.
«Обратно пешком. Молочная муть. Силуэты кустов расплывчаты и не разборчивы. Идёшь, не видя впереди себя дальше 10 метров. Всяких мыслей набежит за 42 километра пути, всё передумаешь. Летит, стуча на стыках, поезд. Блестят огнями окна, колышутся занавески»
У. И.: В дневнике нередки обращения к потенциальному читателю, но так и не ясно, кого он имеет ввиду. Как Вы думаете, кому адресовано это странное произведение?
И. Щ.: Думаю, что он всё это обращает к самому себе. Но при этом думает: «А если вдруг? А если выживу? Может быть, это станет материалом для книги?» Мне кажется, что это есть у него в голове. Недаром он какие-то очерки пишет. Но в основном – эти записи для него психотерапевтическая вещь. Дневник для Чистякова – способ выживания. Я уверена, что он никогда никому его не показывал, но, возможно, он думал его когда-нибудь использовать, или писал его иногда чуть-чуть как художественное произведение. Думаю, что и в этом смысл дневника, это немножко чувствуется:, описание природы, рисунки. Наверное, ему виделась какая-то книжка. А уж кому она мог ее предъявить…. Тут такая интересная грань – тема ГУЛАГА еще не совсем запретная, совсем недавно вышла книга о ББК, широко ставилась пьеса Погодина «Аристократы», по ней сделан фильм «Заключенные», в которых рассказывалось, как лагерь через ударный труд перевоспитывает заключенных. Но уже наступает совсем другая эпоха, эпоха Большого террора и эта тема будет совсем закрыта.
