«На улице моих утрат Зиме господствовать полгода»
Разные судьбы
г. Астрахань,
колледж вычислительной техники.
Научный руководитель
В.В. Серкин
Мой прапрадед не хотел вступать в колхоз, но выступать открыто против власти, боясь репрессий, не стал. Он собрал свою семью и решил уехать из села в поисках лучшей доли. Он не понимал, что коллективизация коснулась не только немецких поселений, но и всей России. На телегу сложили нехитрые пожитки и отправились, куда глаза глядят. Но дорога оказалась недолгой. Под Казанью он внезапно заболел и умер. Прабабушка рассказывала, что похоронили его около какой-то церкви. Осиротевшая семья повернула назад, но в дороге случилась еще одна беда – воры украли деньги и документы. Вернулись в село, стали восстанавливать документы, и тут произошло странное – Рудер Доротея Генриховна стала Рудер Евдокией Андреевной. Как могла произойти такая нелепость, когда в селе было много свидетелей, которые знали ее родителей, семью?!
В конце XVIII века Россия стала родиной моих немецких предков.
Попытаюсь воссоздать быт и обычаи одной из колоний в Саратовской губернии по рассказам и воспоминаниям моей прабабушки Доротеи Генриховны Шмельцер. Ее отец, Генрих Гансович Рудер, жил в деревне, названной по фамилии старосты – переселенца Виттманна. В колониях жили обособленно, своим миром. В селах соблюдались обычаи, нравы и быт предков, язык практически остался тем же, что и в XVIII веке. Семьи были большие, дома добротные, огромные огороды, скотные дворы, бахча. Работали всей семьей, соседи помогали друг другу, жили дружно. Торговали с соседними русскими селами. Умеющий читать и писать считался образованным, умным человеком, пользовался почетом и уважением односельчан. Но грамотных людей среди колонистов было очень мало. Организацией школ занимались почти исключительно сами колонисты, власти оставались безучастными к делу образования. Духовенство, в ведении которого находились школы, равнодушно относилось к этой обязанности, учителями часто становились люди без педагогических способностей. Таким образом, мерилом грамотности в селе были следующие качества: умение понимать и говорить по-русски – необходимо было для торговли с русскоязычным населением; читать и писать по-немецки – для ведения отчетов и документации, записи актов гражданского состояния. В деревне проживали католики. В селах были молитвенные дома, сельчанами соблюдались религиозные посты, отмечались праздники.
Мой прапрадед Генрих Гансович Рудер женился на девушке из своего села. Но счастье было недолгим – молодая жена умерла в родах, оставив мужу маленькую дочь. Девочка родилась глухонемой. Второй раз он женился на девушке по имени Элизабет Берг. Она была из семьи музыкантов. Их приглашали на праздники, свадьбы, в семье имелись музыкальные инструменты: немецкие (цимбалы) и заимствованные у русских (саратовская гармошка). Цимбалы представляли собой широкие доски трапециевидной формы с натянутыми на них струнами. Играли на них с помощью деревянных молоточков, которыми ударяли по струнам. Этот инструмент похож на гусли, только больше по размерам и имеет более отрывистый и звонкий звук, он использовался на свадьбах еще в 70–80 годах ХХ века. Использовался также треугольник, который держали за специальную ручку, по нему ударяли металлической палочкой, и получался чистый, светлый звук. Настоящая немецкая свадьба с национальной музыкой и обычаями дожила до 70-х годов ХХ века и была отброшена как отжившая свой век. Куда было тягаться старым (иногда в прямом смысле) музыкантам с современными магнитофонами.
Постараюсь описать быт семьи. Главное – работа в поле. Работать выезжали со стариками и малыми детьми, дома могли остаться больные и неспособные к работе (калеки или инвалиды). Соседи считали своим долгом предложить помощь, если кто-то не справлялся с работой. Вообще каждое село было как отдельное государство, обособленность – главная черта поселенцев.
Пища была простой и сытной, использовались все дары природы: ягоды, фрукты, грибы, бахчевые культуры, огородные растения. Некоторые блюда и их рецепты сохранились в нашей семье и до сих пор. Пекли пироги с тыквой, яблоками, вишней, мясом, капустой, пекли куху[1], запекали тыкву в печи. Для этого нужно срезать верхушку, выкинуть середину с мякотью и семечками, затем налить туда мед (или просто посыпать сахаром), закрыть верхушкой и запекать в печи. Делали галушки с картошкой, густой гороховый суп с копченостями – айнтопф, вареники с паслёном и др.
Любое блюдо можно долго и обстоятельно описывать, хоть и невозможно, к сожалению, описать его вкус. Вот, например: берется кусок свинины, кладется в большой котел на дно и тушится. Затем в котел кладется кислая капуста, отдельно раскатывается дрожжевое тесто, сворачивается рулетом, нарезается кусочками и укладывается на капусту так, чтобы тесто не касалась жидкости, образовавшейся в котле. Все это накрывается крышкой и тушится, а тесто доходит на пару. Очень вкусное и сытное блюдо.
Но вернемся к событиям, которые происходили в нашей семье. В новом браке у Генриха и Элизабет Рудер родились еще три дочери. О судьбе двоих я ничего не знаю, так как в годы Великой Отечественной войны их след был потерян, знаю только, что старшая дочь от первого брака, которая была глухонемой, вышла замуж за русского и взяла его фамилию. Это помогло ей выжить, и она не попала в Сибирь во время войны.
Младшая дочь, Доротея, стала моей прабабушкой. Постараюсь описать ее жизнь.
Доротея Генриховна Рудер родилась 28 февраля 1909 в селе Золотовка (тогда – Виттманн) Марксовского района Саратовской области. Она была любимой дочерью отца. Он ее всячески баловал, часто брал с собой в гости, гордился ее красотой и бойкостью. Но грамоте не обучал, хотя соседи и говорили ему, что было бы хорошо отдать девочку в школу. Но отец не считал это нужным, а, может, просто не хотел отпускать любимую дочку в город (шла гражданская война!), так как в селе школы не было. Девушка подросла, и к ней стали свататься женихи. Один из них пообещал отцу, что его жена будет богатой и уважаемой женщиной, что ей не придется работать. Отец уже был согласен на брак, но тут выяснилось, что молодой человек стремится уехать из России на родину, в Германию, на что отец ответил: «Хорошо, что ты сказал мне об этом. Моя дочь будет жить в России – это ее родина». Так неудачно закончилось сватовство. Прабабушка осталась верна пожеланию своего отца. Даже когда в 90-е годы многие немцы эмигрировали в Германию, она говорила: «Я туда не поеду ни живая, ни мертвая!»
Доротея вышла замуж и стала Циммерманн. Родилось двое сыновей. Но муж и дети умерли от болезни в один год, это совпало с годами коллективизации…
Рачительные и трудолюбивые хозяева, которые заботились о будущем своих детей и стариков, старались обеспечивать свою семью, имели какой-то достаток, стали неугодны советской власти. Крестьян насильно сгоняли в колхозы, создавали коммуны. Обобщалось практически все: от крупного скота до мелкой домашней утвари Крестьяне сопротивлялись, дело доходило даже до восстаний. Семьи раскулаченных вывозили в отдаленные районы страны на поселение.
Мой прапрадед не хотел вступать в колхоз, но выступать открыто против власти, боясь репрессий, не стал. Он собрал свою семью и решил уехать из села в поисках лучшей доли. Он не понимал, что коллективизация коснулась не только немецких поселений, но и всей России. На телегу сложили нехитрые пожитки и отправились, куда глаза глядят. Но дорога оказалась недолгой. Под Казанью он внезапно заболел и умер. Прабабушка рассказывала, что похоронили его около какой-то церкви. Осиротевшая семья повернула назад, но в дороге случилась еще одна беда – воры украли деньги и документы. Вернулись в село, стали восстанавливать документы, и тут произошло странное – Рудер Доротея Генриховна стала Рудер Евдокией Андреевной. Как могла произойти такая нелепость, когда в селе было много свидетелей, которые знали ее родителей, семью?! Почему немецкой девушке дали русское имя и отчество? Не знаю, но с этим именем она прожила до 1992 года, постепенно привыкла и сама называла себя Евдокией Андреевной.
Вернувшись в село, семья вступила в колхоз и работала там до самой войны.
Доротея, оставшись без отца, пошла в домработницы к школьному инспектору. В конце 1935 года к ней посватался молодой человек из соседнего села Реммелер. Одинокой женщине хотелось иметь семью, детей, и 27 января 1936 года она выходит замуж за Альберта Георгиевича Шмельцера. 29 октября 1936 года у них родилась дочь, которую назвали Берта.
Молодые супруги работали, налаживали хозяйство, растили дочь. В это время в Автономной республике немцев Поволжья уже были образованы колхозы и животноводческие фермы. Но главным кормильцем остался свой двор – подсобное хозяйство и огороды. Благосостояние немцев Поволжья перед самой войной начало улучшаться. В семьях появились патефоны, мебель, предметы домашнего быта, изготовленные на фабриках и заводах. Неизвестно, как сложилась бы судьба немцев, если бы не война…
В каждой семье война была общей бедой и горем; объединяло людей то, что мужья, отцы, деды уходили на фронт. Их вдовы и дети имели право на сочувствие и поддержку окружающих, уважение, почет. Но было и по-другому… В эту войну российские немцы оказались без вины виноватыми только за то, что они немцы.
Буквально с первого же дня войны по всей республике прокатилась волна патриотических митингов. В городах и селах люди, выступая на митингах, осуждали нападение Германии, выражали уверенность в быстрой победе Красной Армии. Чувство возмущения было искренним. С 22-го по 24-го июня в военкоматы поступило 1060 заявлений о желании добровольно вступить в ряды Красной Армии[2]. Но с первого же дня мобилизации недоумение, обиду и даже возмущение мужчин-немцев вызывало то, что их не призывали в ряды Красной Армии и не отправляли на фронт. 28 августа 1941 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о переселении немцев, проживавших в районах Поволжья. Депортация проводилась с 3 по 20 сентября 1941 года. Одновременно Автономная республика немцев Поволжья была ликвидирована, а ее территория поделена между Саратовской и Сталинградской областями.
В соответствии с инструкцией по проведению переселения разрешалось брать с собой личное имущество, мелкий сельскохозяйственный инвентарь и продовольствие. На самом деле с собой невозможно было взять не только сельскохозяйственный инвентарь, а даже личное имущество. Шла война, транспорта не хватало, места для вещей не было, поэтому все бросали, оставляя дома. На базах ревел скот, хлопали раскрытые двери… Никто не вернулся после войны, некуда было, да и не разрешалось. Брошенные села заселились новыми жителями, имущество разобрали.
Много ли могла унести беременная женщина с маленькой дочкой на руках? В нашей семье нет фамильных вещей, ценностей, которые бы напоминали о предках. Все осталось там, дома. Дороже была лишняя рубашка, буханка хлеба.
Их село выселяли в Сибирь. Дорога была долгой и изнурительной. Согласно инструкции, переселенцам должны были выдавать по 500 г. хлеба на человека в сутки и два раза в день горячее питание. На самом деле инструкция не выполнялась, в вагонах не было нар, с питанием были перебои, не хватало воды. Везли в товарных вагонах, люди спали на полу, вагоны практически не отапливались. Поезда двигались на восток, постоянно пропуская эшелоны, шедшие на фронт. Задержка в пути и антисанитарные условия привели к тому, что люди, особенно дети, умирали по дороге. 17 сентября на станцию Ачинск Красноярского края прибыл эшелон с 650 немецкими семьями (2318 человек)[3]. Среди них была моя прабабушка, прадед и их дочь. Раздетых и разутых, опухших от голода, их распределили по селам – они попали в село Унер Саянского района Красноярского края.
Вопросами устройства депортированных никто толком не занимался. По данным органов НКВД, в Красноярском крае на одного человека приходился всего 1 квадратный метр жилья, остро ощущался недостаток топлива, продуктов, отсутствовали медикаменты, прачечные, бани. Угнетали ужасные условия и бездушное отношение к переселенцам местных властей.
Вот как описывала прабабушка прибытие переселенцев в село Унер: «Приехали в село на подводах. Уже снег лежал. Все люди вышли из домов и смотрели на нас. Сначала все ругались, а мы молчали. Потом вперед вышел маленький мальчик и что-то спросил у деда. Он ответил мальчику и заплакал. А из наших никто по-русски не понимал, и я стала у деда спрашивать, что сказал ребенок. Дед перевел: «Он спросил: «Вы немцы?» – «Да». – «А где у вас рога?»
Возможно, этот диалог и примирил людей. Местные жители разобрали семьи беженцев по домам. Поняв, что немцы такие же люди, делились с ними, жалели, кормили чем могли. Простые неграмотные люди были человечнее, чем правительство и государство.
Но на этом беды не закончились…
К концу 1941 года в Сибирь и Казахстан из европейской части СССР было переселено около 800 тысяч советских немцев[4]. Все они жили в ужасных условиях и находились буквально на грани жизни и смерти. Мобилизация советских немцев на «трудовой фронт» решила самым бесчеловечным образом сразу две проблемы: ликвидировалась социальная напряженность в местах скопления депортированных немцев и пополнялся контингент системы принудительного труда. Немцы оказались в трудовой армии уже с конца 1941 года. В нее мобилизовали всех трудоспособных, кроме женщин с малолетними детьми и беременных. Мой прадед попал в трудовую армию в Красноярский лагерь. В Краслаге трудармейцы занимались заготовкой леса и сплавляли его по реке. Зима 1941–1942 годов была суровой, стояли настоящие сибирские морозы, работа была каторжная, кормили очень скудно, не было теплой одежды, не было сушилки, чтобы обсушить одежду и обувь. Не было и врачей. Но никто не жаловался, не возмущался. Люди считали, что нужно заслужить прощение за то, что они – немцы.
Доротея в ту зиму похоронила свекра и свекровь, с которыми была депортирована. Долгий путь и тяготы жизни подорвали их здоровье. А весной – 8 марта 1942 года – родилась моя бабушка, Анна Шмельцер. Как жила молодая женщина с двумя маленькими дочками в голодное и тяжелое время? Работала в колхозе, дети сидели дома, под замком. За работу в колхозе давали трудодни. На трудодень полагалось немного зерна, но в семью ничего не доходило. Дело в том, что государство собирало налоги. Нужно было сдать мясо, молоко, шерсть, шкуру, зерно и т.д. Но не было ни скотины, ни огорода, ни своего угла. Жили на квартире. Налог вычитали из заработанной пшеницы. Люди работали в колхозе, производили продукты питания – и пухли с голоду. Некоторые воровали, но расплата была ужасной: за 3 картофелины – 10 лет тюрьмы, за мешочек с зерном – 15 лет. Прабабушка не воровала, она боялась, что если ее посадят, то дети умрут с голоду. Поэтому она отпрашивалась в колхозе и шла просить милостыню. Иногда работала у местных – стирала белье, обрабатывала огород, помогала по хозяйству. Она складывала кусочки хлеба, сушила их, затем брала в колхозе разрешение и шла к мужу. От села к селу тащила она маленькую тележку, на которой сидели ее дочки и лежал мешочек с продовольствием. Много километров проходила она, чтобы повидаться с мужем, показать ему детей, покормить, постирать белье. А затем расставание – и снова путь по тайге домой.
Весной 1943 г. пришло письмо:
«Верхняя Жердоба, 23.04.43
Добрый день, Шмельцер Дороти.
Вы, наверное, удивились, что получили письмо от совершенно незнакомого человека. Пишет Вам Отто Якоб, моя жена жила в селе Адик. Вы должны ее помнить. Сообщаю я Вам плохие новости. 22 апреля в 7 часов утра Альберт умер. Он был очень болен, ничего нельзя было сделать, и Бог не помог ему. Я сделал ему хороший гроб. Мы одели его в добротную чистую одежду и 23 апреля в 10 часов утра похоронили за сараями. Альберт (его друг и тезка) тоже болен и не смог участвовать в похоронах, он лежал в бараке, но он нам помог собрать одежду для покойника и одеть его. На могилу поставили крест и написали по-русски и по-немецки:
«Здесь покоится Шмельцер Альберт.
Умер 22 апреля 1943 года.
Родился в 1908 году.
Заключенный рабочей колонны
Краслаг V.K.F.J.A. с 23 февраля 1942 года»
Продукты и вещи, которые у него остались, мы собрали, и Вы можете их получить в селе Самсоновка в комендатуре.
Это всё.
С приветом, Отто Якоб».
Оставшиеся вещи – это молитвенник прадеда с его собственноручными записями и перо павлина, которое служило закладкой. Ни фотографий, никаких документов от НКВД о его смерти – ничего не было. Так закончилась Великая Отечественная война для моего прадеда!
Семья осталась на «вечном спецпоселении». Политика, проводимая НКВД, привела к тому, что к началу 1942 года даже те немногие немцы, которым удалось найти более или менее приличную работу в городах и районных центрах, в большинстве своем были вновь отправлены в колхозы. Тяжелые условия жизни и труда привели к уменьшению почти вдвое численности немцев за годы войны.
Конец войны и день Победы прабабушка вспоминает так: «Все радовались и говорили: «Наконец-то наших мужей отпустят!» А она плакала и говорила: «Ваших отпустят, а мой уже никогда не вернется». Но рано они радовались – с окончанием войны не кончились страдания российских немцев. Трудармию действительно расформировали, но все бывшие трудармейцы получили статус спецпереселенцев, и они, как крепостные, прикреплялись к своим предприятиям, строительствам, лагерям. Им разрешалось вызвать к себе семьи, они получили возможность жить в общежитиях и на частных квартирах, строить или покупать себе жилье. В районах проживания трудармейцев и их семей создавались спецкомендатуры. Но люди надеялись, что им недолго осталось ходить под комендатурой. Многие готовились ехать назад, домой, откуда их депортировали в начале войны. Они верили, что победа изменит их жизнь к лучшему. Ответом на эти надежды стали новые репрессии, которые окончились только после смерти Сталина. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря 1955 г. с российских немцев были сняты все ограничения. Моя прабабушка была освобождена от спецпоселения 17 января 1956 г.
К этому времени ее старшая дочь Берта вышла замуж за Ивана Гепнера. Впоследствии у них родилось трое детей: Екатерина (18 ноября 1955 г.), Иван (16 августа 1957 г.) и Александр (2 июля 1959 г.). Моей бабушке было 13 лет, но она уже почти год (с лета 1954 г.) работала на слюдяной фабрике. Сначала, когда бабушка училась в школе, ее мать брала работу на дом. Слюда обрабатывалась вручную: пласт слюды специальным ножом расщеплялся на более тонкие пластины, эти пластины разделялись по размеру. Работа была кропотливая, нелегкая, необходимо было внимание и усидчивость. Дети летом тоже работали. Но в семье постоянно не хватало еды и денег, старшая дочь отделилась (она тоже начинала свой стаж на слюдяной фабрике), а прабабушка по состоянию здоровья не могла работать. Поэтому бабушка и после начала учебного года оставалась в цеху. К тому времени она закончила всего 4 класса. Многие мечтали о возвращении на Волгу, но власть стремилась закрепить депортированных в местах, куда они были высланы во время войны.
До недавнего времени я не вполне понимала, какую религию исповедовала моя семья. Дело в том, что моя прабабушка, бабушка и мама – католики. Но попав в Астрахани в католический собор, моя прабабушка категорически заявила: «Это не наше!» Мы долгое время находились в недоумении по этому поводу, пока все не объяснилось самым простым образом. Прабабушке задали вопрос: «Мы – католики?» – «Да!» – «А почему эта кирха не нашего Бога?» – «У нас молятся дома!». Вот и ответ: в 50-е гг. католическая и лютеранская церковь были поставлены в положение сект. Религиозные собрания оставались фактически единственной возможностью слушать родной язык, говорить на немецком. Но эти объединения уклонялись от регистрации, их преследование приобретало форму гонения за веру, борьбы с теми, кто посещает молельный дом. В результате этого они «ушли в подполье». Да и кто мог подумать, что нарядно одетые старики и старушки, которые ходят по воскресеньям то к одним, то к другим в гости, на самом деле собираются на молитву. Опишу, как это происходило, со слов моей мамы.
Главным был человек, исполнявший обязанности священника. Имел ли он духовный сан или образование – неизвестно. Возможно, не всегда, главное – он умел читать по-немецки. Он вел службу, крестил детей и отпевал покойников. Специального молельного дома также не было, поэтому собирались на квартире у одной из прихожанок.
В переднем углу – иконы, под ними стол, покрытый белой скатертью. На столе возвышение (обычно перевернутый фанерный ящик, покрытый белым). Иногда доходило до курьеза – у нас в семье в переднем углу стоял телевизор. Чтобы не передвигать, его просто покрывали белой накидкой – получалось возвышение. Так что чудо техники – телевизор, выполнял еще и функцию алтаря, на него ставился крест с изображением Иисуса Христа и свечи. На стол ставились цветы. Летом – живые, а в другое время года – искусственные, изготовленные бабушками из цветной бумаги. Очень ценилась фольга от шоколада и крышечки от кефирных бутылок ядовито-фиолетового и малинового цвета. Цветы и листья крепились на каркас из толстой алюминиевой проволоки, и получался цветущий куст. Это и было украшением алтаря. В воскресный день прихожане собирались на молитвенное собрание, которое проходило 2–3 часа (с 9 до 12 часов). Затем хозяйка обычно приглашала гостей на обед, который готовился специально для них. По окончании обеда кто-либо из прихожан объявлял, что он готов принять всех у себя в следующее воскресенье, и через неделю все повторялось в другом доме.
Поэтому моя прабабушка, которой к тому времени исполнилось 90 лет, не могла принять огромный величественный собор.
Вернемся к событиям 50–60 гг. Освобождение от спецкомендатуры привело к тому, что многие потянулись на Волгу. Собралась ехать старшая дочь Берта с семьей. За ними поехали и Доротея с Анной. Приехали и поселились в Волгоградской области.
Сначала в селе Иловатка Старополтавского района. Здесь Анна знакомится со строителем, приехавшим на заработки из Астрахани, Константином Голубевым, и 21 апреля 1965 г. у них рождается дочь Наталья – моя мама. Семья уезжает в Астрахань, а прабабушка с семьей Берты переезжает в районный центр, город Палласовку Волгоградской области. Кстати, город Палласовка назван так в честь немецкого ученого-географа Пьера-Симона Палласа, который в XIX веке изучал волжские берега и степи. В этом городке было очень много немцев, украинцев, казахов и русских. Жили дружно. Соседи помогали друг другу. Были небольшие эксцессы (в основном среди детей), но взрослые тактично решали такие вопросы.
Жители все еще верили в то, что со временем будет восстановлена немецкая автономия, но указ от 29 августа 1964 г. фиксировал, что в послевоенное время немецкое население закрепилось на новых местах на территории ряда республик, краев и областей страны и должно было там оставаться. Этот указ устраивал только одну сторону – государство и не принимал в расчет желания граждан немецкой национальности. Именно так восприняли его советские немцы – как очередную несправедливость, как ущемление их прав. Немецкой республики нет, и самих немцев как бы нет – и проблемы вроде бы нет. В условиях участившихся региональных конфликтов (Нагорный Карабах, Чечня и др.) решение вопроса о немецкой автономии стало практически невозможным. Последние надежды рухнули, и решением всех проблем казалась эмиграция. Тем более, что доходили слухи о том, как хорошо устроились те, кто уехал в Германию раньше. После 1992 г. у нас открылись курсы немецкого языка. Дело в том, что российские немцы не умели говорить на современном немецком языке. Разрешалась эмиграция смешанных семей.
Эмиграция коснулась и нашей семьи. Сын Берты Иван со своей женой и двумя сыновьями эмигрировал первым. Они обосновались в городе Бескум. Там семье предоставили жилье и необходимые предметы обихода, они получили ежемесячное пособие на каждого члена семьи. На пособие можно было не только безбедно жить, но и даже купить подержанную машину. Ивана обучили на столяра-краснодеревщика. В настоящее время он им и работает. Его жена вначале работала уборщицей в школе, но затем в семью пришел достаток, и она стала заниматься домашним хозяйством. Дети закончили школу и приспособились к новым условиям жизни. Иван часто писал и звонил в Россию родителям и звал их к себе. В 1999 г. его родители тоже эмигрировали. Но им было очень тяжело жить на новом месте. За ними уехала их дочь Екатерина с мужем и детьми. У них все сложилось хорошо. Только младший сын, Александр, с семьей остались в Палласовке. Берта очень хотела вернуться в Россию, но не успела – 19 ноября 2007 г. она умерла.
Все это я узнала из рассказов мамы, бабушки и прабабушки. Моя прабабушка прожила нелегкую, но долгую жизнь и умерла в Астрахани 27 июня 2006 г. в возрасте 97 лет.
