«Поколение 30-х как «фундамент» нашего общества на примере жизни моей бабушки»

Вдовий век
Мурманская обл., г. Мончегорск, гимназия № 1,
8 класс.
Научный руководитель
Е.А. Зубкова

 

 

 

Рассматривая фотографии тех лет, я вижу, что сложился определенный стандарт бытового благополучия городской семьи 50–60 гг.: фикус в кадке, настенный ковер с оленями, вышитая газетница на стене (газеты выписывали все в обязательном порядке), радиоприемник, выбитые цветами полотняные скатерти и занавески, обязательные статуэтки на тумбочках и комодах (фарфоровые слоники – «на счастье»), кровать, убранная кружевным подзором с высоко взбитыми подушками.

Бабушка вспоминает:«Как-то стало полегче. Вася ведь на комбинате работал, появилась возможность откладывать деньги – и с отпускных, и так. Даже, помню, счет в сберкассе открыли…»

 

 

 

 

 

Моя бабушка не знаменитый человек, не государственный деятель, не политик и не начальник. Она – простая русская женщина. Но она у нас в семье главная, на всех имеет влияние. Она часто нам говорит: «Вот нашего поколения не станет, что вы будете делать? Все держится в стране, пока еще мы такие живы»… У меня сразу вопросы: «Ну уж какие они – такие?! Что у них за поколение такое – прямо фундамент, что-ли?!» А если попытаться во всем этом разобраться на примере ее судьбы? Ведь бабушка говорит «мы», значит, знает, что люди ее поры были такие же, как и она: руководствовались одними нормами поведения, имели одни и те же проблемы, условия жизни и т.п. Что же сделало их такими? Права-ли моя бабушка? Ответить бы и ей, и себе… Попробуем?!

Я начал с бабушки, ведь она – мой главный объект. И вскоре почувствовал трудность исследовательского дела. Мой «объект» мне никак не удавалось разговорить, да и время я выбрал неудачно: бабушка только выписалась из одной больницы и скоро собиралась в другую. «Не до этого мне, не помню я ничего», – отнекивалась она. А как увидела магнитофон и запись, так вовсе растерялась (я уж и прятал его, и маскировал; но она очень бдительная). Вот так и мучились с ней. Я ей вопрос, а она: «Подожди! Вспомню, запишу, тогда скажу… Ну, включай!» (и читает записанное свое с листочка). А иначе – никак.

Моя бабушка – Евгения Серафимовна Меньшенина – родилась 24 ноября 1932 года в селе Чикаревка Жердевского района Тамбовской области в крестьянской семье. Я решил узнать, какой была наша страна в то время.

Интересуюсь непосредственно 1932 годом: «…разорение деревни непрекращающимся раскулачиванием, полная дезорганизация работы колхозов привели в 1932–1933 гг. к невиданному голоду…»; «Крестьяне сразу поняли, кому принадлежит собранный ими урожай. Чтобы прокормиться самим, ими был изобретен невиданный в мире способ уборки: днем (все вместе) – косами и жатками, а по ночам (поодиночке) – ножницами, состригая колосья в домашний тайник. В ответ советское государство в 1932 году принимает одно из самых своих «драконовских» постановлений, прозванных в народе «законом о трех колосках», по которому колхозников стали сажать на 10 лет даже за малейшее хищение колхозного имущества…[1]  

 

 

Вот таким «отличительным» оказался бабушкин год рождения[2].

 

Вникнув в эту информацию, я представил себе, каким огромным трудом наживалась эта дворовая «зажиточность». Значит, у родителей бабушки это получалось, если их считали двором средней зажиточности. Вот так семья смогла «встать на ноги».

По рассказам бабушки, в селе после середины 30-х годов наблюдается картина даже благополучной жизни. Может быть, я думаю, это особенности детского восприятия. Бабушка вздыхает: «Эх, те бы продукты сейчас на стол!». И вот как вспоминает о приготовлении масла: «О, а на пахтание масла-то отец соберет всю семью. Работы всем хватит. В пахталку – это кругленький такой, ну короб – не короб; а внутри палочка, насаженная на круглячок с отверстиями, как мешалка такая деревянная – вот закладывают туда сметану али сливки от молока. Ну, дак и сбивают их. Сверху крышкой закрывается тоже с отверстием. Ох, долгая и нудная работа. Зато масло-то – м-м-м!!! Такого уж больше не поесть…»

Зато с одеждой и обувью были проблемы: «В одежде особо не разбирались. Ни купить, ни одеть было нечего. Одна бабка лет восьмидесяти всю деревню и обшивала. И пальто, и платье из одной материи сошьет (ткань такая – в «рубчик», название-то уж и не помню), и сумку для книжек из нее же. А обувь берегли: в школу-то в ботинках шли, а из школы – босиком…» Но почему сложилась такая ситуация? И вот какое объяснение я нашел этому в книге Осокиной: «…в 1940 году легкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 16 м хлопчатобумажных, 90 см шерстяных, 40 см шелковых тканей, менее трех пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья. Приведенные цифры – это данные о размерах производства. В магазины попадало гораздо меньше, так как значительная часть продукции шла на внерыночное потребление – снабжение государственных учреждений, промышленную переработку и прочее. Село должно было бы получать в 2 раза больше товаров, чем город, поскольку численность сельского населения вдвое превышала городское. На деле же… сельский житель получал от государства в среднем в 5,2 раза меньше товаров, чем горожанин»[3].

Здесь мы наблюдаем наглядные черты сталинской политики: «…производились в основном не товары народного потребления («ширпотреб»), а «железки», необходимые для могущества государства».[4]  

 

 

 

Вот откуда у бабушки такое бережное отношение к вещам – из-за нехватки, из-за дефицита, который прошел через всю ее жизнь, – подумал я. А ведь все время негодовал раньше, если видел заплатки или следы штопки на своей одежде. Даже ссорился с бабушкой из-за этого. Такое пристрастие к починке одежды меня раздражало. А оказывается – это стратегия выживания. У нее и сейчас все разграничено: это «на выход», это поберечь, а это повседневное. Это правило распространяется и на нас…

 

 

 

 

Мне интересно было узнать: в какие игры играли дети той поры. Вот что ответила бабушка: «Игр много было: ведь кругом пажи, луга – простора столько – бегали да резвились! Особенно любили играть с мячом. А где в деревне мячик взять? Сами делали: счесывали да скатывали из коровьей шерсти. Любимая игра была «в лапту». Мячиком-то и «в выбивалу» играли: это все дети в кругу собираются, а ведущий «выбивает», стараясь попасть мячиком в большее количество человек. «В городки» тоже часто играли, первая игра была. Я и «в городки» и «в лапту» была ловкая.Так по мячу дам – ох и улетит! А еще – «Гори-гори ясно!», «Краски», «Чижик». Трава мягкая, все босиком бегали…» Мне трудно представить строгую бабушку озорной маленькой девочкой, играющей в веселые игры. К сожалению, я таких игр даже не знаю…

 

 

 

 

Ну, в деревне, конечно, не только одни игры. Хоть и 7–8 лет детям, а уже все в работе. Носила маленькая Женя воду из колодца, который находился далековато от дома под горкой. Воды нужно было всегда много: лохани и кадушки для полива огорода наполнить, и скотину попоить, и для домашних нужд. «Сначала по полведра, а подрастать стала – на коромысле два ведра несла, да и в руку старалась ведро прихватить, очень хотелось побольше принести…» Ее заботой было беречь цыплят от коршуна, собирать и сушить для печи навоз, полоть огород, нарвать молочай для кроликов; а придет пора – и табак обрывать. Эта работа была для нее очень противная: пахучие, липкие цветы табака никак не хотели отрываться от рук. Но была у Жени и занятная работа: укачав очередное дитя в люльке, которая была на ремнях подвешена к потолку, Женя сама в нее забиралась. Очень уж хотелось покачаться! «У мамы дети тогда рождались часто, поэтому люлька, казалось, была всегда. Мне помнится 17 детей, но и умирали почему-то; пятеро нас вот только осталось (двое-то после войны родились). Мама-то, она ведь все в тяжелой работе была, здоровье подорвано. Вот и дети, видимо, слабые; да и уход-то какой без взрослых. Ну вот, ремни-то у люльки, конечно, под моей тяжестью обрывались, и она падала. Мама-то как ни придет, а у меня люлька оборвана. Она все недоумевала: «Да что же это такое?» А потом как-то подкараулила однажды, да и увидела. Но ничего, не ругала. Только уж, конечно, больше не позволила так делать».

 

Все церковные праздники были запрещены. Спрашиваю бабушку об отношении к религии ее родителей. Она отвечает: «А как же, с душой относились. У мамы даже иконка маленькая была, в углу прятали с лампадкой. Церковь-то в нашем селе когда-то еще сломали, за школой она стояла, маленькая была. Пользовались ли ею, ходил ли кто туда – не знаю, нельзя ведь было. Когда в школу-то пошла, вот и увидела вместо церкви груды мусора. А подробностей не знаю. Ну, так мы в соседнее село ходили за 3 километра. Там она и сейчас сохранилась. Так вот, идем, бывало, в темноте, тайно – святить «пасху». А мама пироги да блины нафарширует творогом, каш наварит, сметана, яйца крашеные, да много всего в мисках. И все за стол! Спать хочется, а она не велит – все разговляться! Вот такой тайный праздник Пасхи был…»

Бабушка несколько раз повторяет: «Как тогда работали, боже мой! Разве сейчас будут так работать?!»Вот я сижу перед ней и вижу, что она сама поражается масштабам работы тех лет. Хотя бабушка слышала тогда от взрослых, что работали они за «палочки». Теперь-то мы знаем, что так называли трудодни, которые обозначали количество рабочих дней. А выражение возникло от действия бригадира, который в своей учетной тетради напротив фамилии колхозника ставил вертикальную черточку – «палочку» при выполнении работы. «Но за них редко когда что получали. Помню: тюки материи отец приносил. Ведь раньше – все тюками да мешками…» Она видела мать и отца ежедневно в безоглядной работе и сама беспрекословно подчинилась этому требованию жизни. «Труд – основа жизни!» – это осталось в ее сознании на всю жизнь.   

 

 

 

А потом детство забрала война. Вот как бабушка вспоминает ее начало: «22 июня 1941 года мама с диким воем, криком запричитала, войдя в хату: «Война! Война!» А мы, дети, вольно разметались на полу в предутреннем сне: спать на полу очень любили, зачастую перекладина стола или локоть служили подушкой. От крика все проснулись, отца уже не было – ушел на работу. Ужас объял всех… Ну что, вскоре отца, как и других мужчин села, забрали на фронт.  За старшего в семье остался брат 15 лет, он учился в ФЗУ».

 

 Нехватка еды ощущалась все больше. Ведь все сдавали в колхоз. Скотины не осталось (а это значит – ни мяса, ни сала, ни молока, ни масла, ни сметаны и т.п.), птицы тоже (значит – ни мяса, ни жира, ни яиц) – зерна-то нет, чем кормить. Вот как бабушка подробно рассказывает о поисках еды: «Лазили по осени в полях, искали оставшиеся колоски после уборки и прятались при этом, ведь если кто увидит – страшно наказывали. Разговоры об этом шли, но случаев я не знаю, слава богу. Видимо у нас никто не попадался. Собранное зерно мололи на ручной мельнице, получалось скорее мятое зерно, чем мука. Под зиму оставляли в огороде неубранную борозду картошки. Промерзшая картошка становилась затем рыхлая и рассыпалась. Вот с этой промерзшей картошкой мятое зерно и годилось для выпечки лепешек. Оставляли в огороде, не пололи и сорняк – черный паслен. Его черные крупные ягоды на разросшихся кустах применялись как черная смородина. Ели и молодую сурепку, она – мяконькая, зелененькая, толстенькая сочная – так и хрубастит на зубах. Применялась в пищу в ту пору и трава касатка. Хоть листья у нее как у осоки, но сердцевина стебля мягкая и вкусная. Да и ракушек в реке ловили, ели. А селидол, ну, которым колеса смазывают, чтоб не скрипели, так вот его на сковороду положишь, а то и на хлеб намажешь. Да и селидола-то не достать».

 Я очень поразился, что бабушка так хорошо помнит о «военной» еде. Наверное, потому, что вопрос о еде был настолько насущным, важным, ежедневным, что глубоко осел в памяти. Голод накладывает отпечаток на всю жизнь. Становятся понятными многие «странности» в поведении старшего поколения: у нас и сегодня дома всегда есть мешочки с засушенным хлебом. Бабушка относится к нему с бережливостью и всегда старается иметь еду про запас.

Военных действий и немцев в той местности не было, лишь только ее «дыхание» и отголоски. Рассматривая карту военных действий, я понял, что фронт проходил совсем близко, ведь от Воронежа до Жердевки всего 150 километров.

Все ждали победу, надеялись на нее. «Приходили письма от отца с вестями, что он жив и здоров, мать светилась от радости. Я помню из его рассказов потом, что был он на Курской дуге, дошел до Кенигсберга. Он доставлял солдатам пищу. Однажды попал под обстрел со своей повозкой, залег под камнем – всю шинель изрешетило. Вся она потом была в дырках исстегана. Но жив остался, он молитвы большие знал, Серафима Соровского уважал – это святой такой есть. Когда объявили конец войне, очень стали ждать возвращение отца. И наконец-то получили сообщение о возвращении. Увидели отца совсем неожиданно: шел по улице от Солониных изб с того порядка веселый, гордый, весь в орденах. Орден Красной Звезды запомнила, а вот какие еще – и не знаю, но много было. Всегда сдержанный, немногословный и строгий; а тут – прямо и не узнать!!!» Я обратил внимание на слова бабушки о том, как изменился отец. Понимаю, что так и должно быть, ведь солдат, испытавший смерть, остался жив. Но, думаю, что здесь вопрос более глубокий. Ведь до войны какая была жизнь – люди угнетены властью, лишены всякой самостоятельности. А на фронте в борьбе за жизнь теряли страх не только перед смертью, но и перед властью. То есть изменилось сознание – надеяться стал солдат только на себя, на свою инициативу и смекалку.  

 Село стало возрождаться. Постепенно засеяли поля гречихой, чечевицей, подсолнухами, чиной, злаковыми культурами. МТС (машинотракторная станция) пустила на поля технику: трактора, комбайны, сеялки и т.п. Но сталинская политика по-прежнему держала курс не на производство товаров народного потребления, а на индустриализацию, необходимую для могущества государства. Правительство приняло решение увеличить налоги на деревню. «Брали налоги за каждую яблоню или за каждое вишневое дерево – и деревья вырубались с корнем, чтобы за них не платить. С лица земли исчезли целые сады»[5]. Я спросил бабушку – как она это помнит в своем селе: «Так в войну ведь люди еще много срубили: на топку, да и боялись, кто прятаться в гуще-то будет. У нас как-то деревьев-то и не было. Два-три молодых саженца, еще и не плодоносили, а так кусты все были со смородиной, крыжовником, табаком; да огород… А у людей-то, конечно, у кого кой-какие деревья были – вой да плач стоял, как в каком дворе рубили-то. Хотя и делать-то старались как-то тайно, как будто стыдно было перед сельчанами и перед самими деревьями». Так бабушкина деревня лишилась остатков своей красоты…

Но беды и после войны были частыми гостями в домах, как рассказывает бабушка: «Из войны вышли без горя, а тут… Отца поставили руководить животноводством. Это было очень трудно: после войны оставшийся скот исхудал, кормов нет, все в упадке – на все рук не хватало, а спрос большой. Восстановление животноводства затянулось. Отца посчитали виновным в этих бедах, и все, только приобретенное, согнали у нас со двора в колхоз. Пришел пастух, да и погнал со двора скотину в колхозное стадо. А как воспротивишься – видимо, так на собрании в колхозе решили. Слез-то было. Никто о нас не думал…»

Почему такое могло случиться? Нахожу объяснение: «…19 сентября 1946 года вышло постановление Совмина СССР и ЦК партии «О мерах по ликвидации нарушений устава сельхозартели в колхозах». В нем отмечались… факты расхищения… колхозной собственности и… нарушений. В связи с этим постановление обязывало руководителей всех уровней положить конец этим… нарушениям, а виновных привлекать к судебной ответственности как уголовных преступников»[6]. Значит на основании этого документа «контролеры от центра», не разбираясь, распорядились судьбой моего прадедушки. Хорошо хоть, оставили дома – не осудили. Наверное, помогло еще то, что воевал и были награды…

 Но для детей главным оставалась учеба в школе, которую не бросали даже в военное время, хотя какой-то период времени и пропустили. «С нами учились даже дети переселенцев или, правильно сказать, бежавших от войны. Я с ними подружилась. Писали тогда на обрывках газет вместо недостающих тетрадей». Вспоминается Жене, что «в войну в школу иногда, в праздники скорее всего, велели приносить свои чашки и ложки – кормили обедами. Был суп-кулеш из пшена с картошкой, забеленный молоком, да хлеба кусочек. Но это в большие праздники». В послевоенное время наряду с учебой школьники принимали активное участие в восстановление села. Помнятся нескончаемые борозды свеклы на прополке, которой, казалось, не будет конца и края.

 Школьники сопровождали машины с зерном на элеватор. Семиклассница Женя с подругой сдавали зерно по документам. Более того, бабушка вспоминает, как «мама говорила: «Мне твоя учеба не нужна» и отправляла делать там что-то по хозяйству…» Женя даже долго болела и год пропустила в школе. А учиться хотелось. Училась Женя всегда отлично.

Я думаю, что вот с этих-то лет Женя поверила в свои силы, что она может быть первой, может быть лучшей, может справиться с любыми трудностями. И это помогало ей (как она признается) все последующие годы быть уверенной, надеяться только на себя.

По окончании 9 классов Евгения собралась ехать в город Мончегорск Мурманской области. На север. Туда пригласила ее тетка, которая жила у них еще во время войны: «Тетка, конечно, сыграла здесь большую роль. Она-то мне и представила картину моей будущей здесь жизни. Ну закончишь ты, мол, 9 классов и что, пойдешь коровам хвосты крутить? С таким-то образованием! Что ты этим приобретешь, смотри – родители как работают – и что толку. А в городе – и работа, и жилье, и зарплата. Да с твоим образованием хоть где устроишься. Сама обживешься и родителям поможешь. Так она мне говорила. Конечно, все это была правда. Дома все равно было бедно и голодно, жить не на что. Ведь за работу в колхозе родителям почти ничего не платили, просвета не видали. Это было время наказания отца за животноводство, он очень страдал за такую несправедливость. Так ведь и паспорт в те времена не давали, чтобы никто не уезжал из деревни». Женя уже твердо решила уехать.

Бабушка не побоялась что-то изменить в своей жизни, поехать в неизвестность. Я думаю, это характерно для поколения, чье детство пришлось на тяжелые военные годы.Комментарии историка – исследователя того времени Е.Зубковой подтверждают мои рассуждения: «По сравнению со сверстниками, выросшими в мирное время, у них прямо был какой-то запас внутренней самостоятельности. И была потребность эту самостоятельность реализовать». Но у бабушки не было паспорта для осуществления задуманного. Что это была за проблема? «Закреплению остающегося населения в деревне способствовала паспортная система. Колхозники паспортов не имели и тем самым прикреплялись к колхозным работам на всю жизнь. Самостоятельно оставить работу в колхозе и уйти в город они не могли, так как, по действующему законодательству, для получения паспорта необходимо было представить в милицию «справку правления колхоза о его согласии на отход колхозника». А такую справку получить было практически невозможно. Столь же бесправным было и положение детей колхозников, которые по достижении 16-летнего возраста автоматически заносились в списки колхозников без заявления о приеме в колхоз…»[7] В такой ситуации паспорт получить было почти невозможно. Но Жене это удалось: «Подруга – не подруга, Райка Аришкина у нас такая была. Она старше меня на много лет, может, на 10; но уж очень хорошо ко мне относилась. Так вот, она заведовала кинопередвижкой в районе; ну, была директором Туголуковской кинофикации. Около меня ребята всегда были; может, она из-за этого и льнула ко мне – хотела жениха найти. Особенно она страдала по Петьке. А он все за мной ходил, тоже был старше меня. Походим, бывало, с ним; посидим на расстоянии, он и доволен. Уж очень скромный, хороший был. Райке он очень нравился. А как прослышали, что я собираюсь уезжать, так Петька все просил: «Только не уезжай! Только не уезжай!» Так просил.  А она, наоборот, сама помощь и предложила, якобы у нее ребята в паспортном столе там знакомые. Ну вот, я в Туголуково, в район-то, несколько раз к ней ездила, пока оформляли – то одно, то другое. Получается, Петя мне как бы помог. Скорее всего из-за него она мне и посодействовала; думала – уеду, он ей достанется. Получила я паспорт, а там 1932 год рождения. Папа давай возмущаться: «Что я – не знаю, когда тебя рожал?!» У меня ведь в метриках – 1933 год. Ну что теперь… Главное – паспорт». Вот так с тех пор у бабушки как бы дведаты рождения.

Итак, Женя в Мончегорске. 1952 год. Каким она увидела город? «Да город-то я толком и не видела сначала, я ведь не разъезжала по нему. А так, ну что, куда привезли меня – рядом деревянные черно-серые дома да бараки. Холодно, ветрено, сыро. Была одна забота – как устроиться?»

Читаю в книге Ю. Лукичева «Город в красивой тундре», что город Мончегорск – это комбинат и город. «Жилой фонд был представлен в основном деревянными домами…»[8] «На одного человека в то время приходилось менее шести квадратных метров жилья. Около сорока процентов семей ютились в неблагоустроенных домах»[9]. Зинаида Ивановна так вспоминает свой приезд в Мончегорск: «Здесь на севере, в Кировске, уже жили наши знакомые. Мы им написали, когда семью-то раскулачили, я маленькая была. Мы в Сибири жили. Они нам ответили: с едой нормально, жилье есть. Вот мы и поехали, это   в 1937 году. Ой, как намучились, пока из Сибири-то ехали. Полной семьей ехать нельзя, только без отца чтобы. А иначе высадят сразу в поле каком-нибудь. Что ты! Вот и ехали отдельно, отец не с нами ехал. А что в поезде – без воды, без еды. Детей даже бросали, нечем кормить. А у нас мама то за кипятком выйдет, то еще за чем. Один раз так долго ее не было, думали с братом, что она нас бросила. Ох, нарыдались. А она еду бегала искала. Сначала в Кировск приехали, потом как-то сюда, в Мончегорск. Ночи три в палатке были на Сопче[10] в поселке – шапка примерзала, как спать-то ляжешь. А потом маме в бараке с зэками дали комнату. Она уборщицей устроилась. Папа – на дровяном складе. Комнатка одна на всех, еще и земляк к нам из Сибири семью привез, прописались». Я заметил, что для семей, переживших раскулачивание и не имевших жилья, условия жизни на севере оказались приемлемыми. То ли от безысходности люди были согласны на все, лишь бы выжить. Вот так власть полосовала судьбы людей.

А город был совсем молодой. Его построили как приложение к комбинату, в 1934 году открыли медно-никелевые месторождения в монче-тундре. Вот в такой город приехала Женя. А бабушка вспоминает о своих новых условиях быта, в принципе мало отличающихся от деревенских: «Тетка жила в поселке Тростники[11] в бараке. Барак как-то был поделен на две половины. В каждой половине – 7 комнат и большой коридор. У тетки было пятеро детей. Жили мы все в одной комнате. Уж сколько она метров – не помню, но небольшая. Как-то вот все помещались, спать укладывались по двое на кровати. Да мебели-то никакой и не было. Стол да табуретки, что ли. Печка, конечно, дровами топили. Кухня вроде общая была в коридоре. Но как-то все по комнатам готовили – и с дровами экономнее, и теплее, и сручнее как-то…Вода – с колонки. Туалет ужас какой холодный. Вот такие удобства. Продукты впрок не покупали – не на что, да и хранить негде. Съедали все сразу. Из семьи работали всего-то тетка да двое детей».  

 

 

 

А на работу в Мончегорске устроиться было трудно: либо в няньки, либо в военизированную охрану. В охране хоть давали общежитие. Так Женя устроилась в военизированную охрану, охранять объекты комбината: «А что, стояла на посту – на проходной в шинели, в сапогах, с револьвером на боку. Грозная была, хоть и всего-то 19 лет. Главное погромче крикнуть: «Стой! Кто идет?!»

 

Бабушка отработала в охране 9 лет. «И в дождь, и в холод стояли. Выстраивали нас в шеренгу перед работой. Это называлось «разводом». Начальники наши были люди военные, они с войны пришли. Учили, как действовать, проводили политинформацию. Намного старше нас, они были для нас как отцы. На посту нельзя быть никому постороннему. А к Любке, была у нас такая, пришел на пост ухажер. Разводящий-то и увидел. «Стой! Кто идет!» да «Стой! Кто идет!», а тот не признается. Ну, и выстрелил! Прострелил парню ногу. Была разборка, конечно. Это год, наверное, 55-й… Ой, а один раз я ведь уснула на посту, ужас-то какой! Начальник караула подходит, а я сижу – сплю, и винтовка рядом прислонена стоит. Ведь, бывало, распределяли на пост без отдыха: у старших семьи – дети заболеют, нас на подмену вызывают. Вот так и получилось. Наказания ждала страшного, очень строго было у нас. Но начальник со мной поговорил и все. Сама недоумеваю – почему? Наверное, потому что я ответственная очень была – от начальства были одни благодарности, и активистка – меня все знали». Женя очень скучала по дому, так и стояли в глазах васильки во ржи в поле, цветы в лугах – любимые незабудки, плодородная родная земля и полноводная речка… 17 рублей была получка и 10 рублей аванс. Очень хотелось послать родителям свою зарплату (тем более, что у них после войны родились еще дети – сын и дочь), помочь им, да и похвастаться, что на комбинате работает.

 Это были 1952–54 года… «В истории с отцом к тому времени справедливость восторжествовала: разобрались с проблемами животноводства и все добро семье вернули».

***

 

«В послевоенные годы одеть особо было нечего, в магазине трудно было купить – и не на что, и нечего. Но брат, работающий уже здесь на севере, в другом городе, купил мне где-то платье крепдешиновое. Господи, какое оно было дорогое! Уж, конечно, берегла его – оно и сейчас цело». Этим я хочу еще раз подчеркнуть бережное отношение к вещам со стороны моей бабушки, поскольку «уж очень трудно все доставалось».   

 

 

 

 «В еде-то «разносолов» тоже никаких не было. Бывало, с поста-то идешь, голодная, конечно. Забежишь в буфет – трески хоть купить. Принесу в общежитие, а девчонки тут как тут: «Жень, дай!»… Все равно как-то на трудности внимания не обращали, молодость брала свое».

 

Вот еслипризадуматься: трудное, голодное, нищее время. Почему же многие люди вспоминают его со светлым чувством?Я спросил об этом моих рассказчиков. Их ответы можно заключить в общую фразу: «Мы верили в счастливую жизнь, поэтому и старались, и работали.  Даже как-то гордились собой, было интересно». Я понимаю, что была и сильная пропаганда трудовых подвигов. Но простые люди воспринимали это как свое желание, потому что верили – только их трудом можно «построить» счастливую жизнь; тем более, что примером тому – победа в войне. Вот и получается, что общественная атмосфера тех лет характеризуется одним словом: надежда. И Женя по своему характеру была полна оптимизма, была заведующей передвижной библиотекой, заведующей Красным уголком, председателем избирательной комиссии, активной участницей художественной самодеятельности.

В Мончегорске было, где развернуться художественной самодеятельности: из культурных учреждений – 3 больших клуба и 12 клубов поменьше; на всех предприятиях – красные уголки… Что же было в репертуаре художественной самодеятельности? Бабушка чаще всего вспоминает сценки, стихотворения и песни. Так как искусство в стране находилось под контролем партийной цензуры, то понятно, какие темы допускались: прославлялся ударный труд, победа советского народа в войне, достижения и успехи в развитии страны, всенародная любовь к своему вождю, негодование в адрес «врагов народа»; допускалось осуждение нерадивых работников жилищно-коммунального хозяйства, торговли, общепита; сатирически высмеивались прогульщики, браконьеры и пьяницы.

Но бабушка больше всего любила петь: «На крылечке вдвоем», «Называют меня некрасивою», «Одинокая гармонь», «На муромской дорожке», «Помню, как тебя провожала» – эти песни особенно нравились слушателям.

Конечно, вниманием такую девчонку парни не обходили. Но один был самым настойчивым, со своим баяном не давал прохода; даже на пост, когда Женя дежурила, рвался с баяном. Баян в ту пору был немаловажным аргументом, да и баянист – не промах: молодой, высокий, рабочий парень.

И в отпуск Женя укатила с женихом-баянистом – к родителям домой. «Встретить и проводить есть чем», – так ответили родители на ее письмо, поэтому свадьба не заставила себя ждать. И вернулась бабушка в Мончегорск уже семейная, с фамилией Меньшенина.

Через порог дома по улице Советской она вошла в новую семью.  

 

 

 

Бабушка рассказывает о своей новой семье: «Жили они в деревянном двухэтажном доме, раньше все дома такие были, на первом этаже в квартире из 2-х комнат. Свекровь моя со взрослым сыном – Васиным братом – в одной комнате; а Таня (старшая сестра Васина) со своим сыном – в другой. Две старших сестры и другой брат жили уже своими семьями. Нам с Васей на кухне отгородили закуток. А тогда, известное дело, – ни воды, ни тепла».

 

В новой семье отношения со свекровью у Жени не складывались: та считала, что сын рано женился. Ее поддерживали в этом сестры мужа. Здесь все было не так, как у родителей Жени: старшие не помогали младшим, не старались слабому отложить кусочек получше. Каждый был сам за себя. Как горько было Жене оказаться в такой семье.

Бабушка поняла, что рассчитывать нужно только на себя. В 1956 году родилась дочь. Ни пеленок, ни распашонок не было, шила ребенку сама из теплого белья, которое в охране выдали, да из белых байковых портянок.

Бабушка вспоминает, что до такой степени было трудно купить не только детскую, но и любую хорошую одежду, что даже «родители мои все сокрушались, что у Васи нет хорошего пальто. Так вот, когда мы наконец купили ему пальто, то он даже сфотографировался в нем, и отправили карточку  родителям. Вот, мол, я в новом пальто».

Интересно, что я нашел подтверждение этому в книге историка Е.Зубковой «Послевоенное советское общество…»: «Покупка отреза на платье или нового пальто для большинства людей была событием»[12].

Послушав ее, я подумал: «Чем труднее приобреталась одежда, тем памятнее была покупка – люди даже помнят, сколько стоили их вещи».

А у бабушки в семье вскоре на подходе вторая дочь. Жить вместе всем стало тесно, и мужу (он работал плавильщиком на комбинате) наконец дали жилье: комнатку – 12 квадратных метров – на Строительной улице. Что тогда, в 1961 году, представляла из себя эта улица? Обращаюсь к страницам газеты: «Она долгое время была как бы главной: на ней был двухэтажный универмаг; ресторан, который очень долго обходился без названия, так как другого просто не было. На левой стороне улицы видим самую первую в городе школу в каменном здании»[13].

А заканчивается улица Строительная площадью «Пяти Углов». Украшением и достопримечательностью всего города служит скульптура «Лось». Как он здесь появился? Обращаюсь к подшивкам газет: «Когда известный скульптор   

Б.Я. Воробьев и главный инженер комбината В.Я. Позняков в поисках символики решили обратиться к природе, то их выбор был однозначным – лось. Хотя всерьез рассматривался и вариант оленьей упряжки. Бронзовый лось будет единственным в стране памятником зверю, так оригинально вписывающемуся в архитектуру города. При перевозке скульптуры из Ленинграда затерялся ящик с головой». Я слышал сам от старожилов, что будто бы его по пути выгрузили с оказией в Кандалакше. Представить страшно, что началось, когда обнаружили пропажу: «…в отлаженной еще сталинскими временами системе путей сообщения вдруг исчезает государственный груз!» А если бы это случилось при Сталине, 3–4 года назад?! Мне страшно даже подумать. Читаю дальше в газете: «…ящик с головой так и не нашли. Пришлось ее отливать заново». Вот так, к 20-й годовщине города, в 1957 году на площади «Пяти Углов» была установлена скульптура лося высотой 4,3 метра. Обошлась она Мончегорску в 300 тысяч рублей. Этот памятник можно смело считать главным в Мончегорске, недаром он стал городским символом. Конечно, мончегорцы с тех пор говорят «У Лося», а не на площади «Пяти Углов».

За спиной «Лося» – магазин «Гастроном». В ту пору он был лучшим в городе. Именно в этом магазине моя бабушка покупала тогда продукты и молоко детям по талонам. «Просторный – вспоминает бабушка, – с большими окнами. Туда ходили как на праздник. Как я любила смотреть на красиво украшенные витрины. Вспоминаю в продаже в этом магазине развесной толстый шоколад «Блок» по 9 рублей за килограмм. Нигде и никогда больше такого не видела». А я читал, что при открытии в этом магазине висели огромные люстры. И вот за эти люстры и просторное помещение мончегорцы называли магазин «Елисеевским», напоминающим им знаменитый магазин в городе на Неве. Затем что-то осовременили, заменили и… больше так не зовут.    

Зинаида Ивановна – соседка бабушки, жившая тоже в доме № 14, но на втором этаже – рассказывает об улице Строительной: «Ну что, дом наш дощатый, пазы опилками засыпаны. Зимой углы так промерзали, что в комнате снег «стоял»… Туалет-то в коридоре был, а считай, что на улице – такой холодный. Вода на колонке, которая зимой зачастую замерзала… Озеро недалеко было, так летом хоть не таскать для белья – на озере полоскали… Известное дело – печки и дрова: выписывать, привозить, пилить, колоть…» Это было для Жени первое самостоятельное жилье. Думала ли она о неудобствах? Считала, что тогда все так жили. В квартире было еще двое соседей. Первой покупкой семьи был громоздкий квадратный стол, который купили в столовой. За небольшую плату кто-то уступил диван, кто-то железную кровать.

В воспоминаниях старожилы употребляют не слово «купил», а «заказала», «мастерили», «приобрели», «достала». Вот какое это было хлопотное дело. И снова нахожу подтверждение в книге историка Е. Осокиной «За фасадом «сталинского изобилия»: «Покупка превращалась в добывание товаров. Слово «купить» в быту заменялось словом «достать». «Где достал?» – этот короткий вопрос был многосложен. Ответ на него предполагал не только указать магазин, куда завезли дефицитный товар, но и через каких друзей и знакомых смог получить его или сколько часов отстоял в очереди, сколько переплатил за товар и многое другое. В наших квартирах еще есть вещи – мебель, посуда, одежда и прочее, которые приходилось не покупать, а добывать через знакомых или в длинных очередях»[14].

Рассматривая фотографии тех лет, я вижу, что сложился определенный стандарт бытового благополучия городской семьи 50–60 гг.: фикус в кадке, настенный ковер с оленями, вышитая газетница на стене (газеты выписывали все в обязательном порядке), радиоприемник, вышитые цветами полотняные скатерти и занавески, обязательные статуэтки на тумбочках и комодах (фарфоровые слоники – «на счастье»), кровать, убранная кружевным подзором с высоко взбитыми подушками…

Бабушка вспоминает: «Как-то стало полегче. Вася ведь на комбинате работал, появилась возможность откладывать деньги – и с отпускных, и так. Даже, помню, счет в сберкассе открыли…» Все моирассказчики вспоминают в пору 60-х годов покупку телевизоров. Телевизоры только начали появляться в продаже, поэтому в Мончегорске их было и не купить, ездили в Мурманск. Бабушка вспоминает название «Радий».

Удивительно, нобабушкина информация полностью подтвердилась учебником истории: «С середины 60-х гг. руководство страны взяло курс прежде всего на повышение денежных доходов населения. В то же время рост денежных доходов населения продолжал отставать от производства товаров и услуг. В результате на руках у населения оказался быстро увеличивающийся остаток неизрасходованных денег, часть из которых вкладывалась в сберегательные кассы…»[15]. 

Девочки подрастали. Пора было определять их в садик, чтобы выйти на работу. Но работа в охране по сменам не подходила, и устроилась Женя работать в детский сад № 3 на Западной улице, куда были определены дети. Сначала работала посудомойкой, потом помощником повара.  

 

 

 

Детская проблема решалась непросто. «Дети в саду часто болели, все сидела с ними на больничном. Участковый врач выписал талоны на молоко. Тогда молока в городе не было в свободной продаже, выдавали только ослабленным детям в магазине по талонам. Получали в универмаге «у Лося» по 0,5 литра. Как только у мужа появился летний отпуск, повезли детей «за здоровьем» в деревню в Тамбовскую область».  

 

Окрепших детей привезли домой. «Муж сказал: «Бросай работу! Будем жить на одну зарплату». Так и сделали, здоровье детей важнее. «Освободилось место паспортистки в абонементном отделе, подруга очень звала работать. Но муж не пустил…» Всю свою нерастраченную энергию отдавала детям. Занималась с ними много: и читали книги, и ходили на лыжах, и собирали гербарий, и рисовали, и шили, гуляли по городу…

В октябре 1964 года к власти в стране пришел Леонид Брежнев. Началась новая страница в истории советского государства. Конечно, Брежнев тоже начал с принятия новых экономических реформ. Но они не оправдали себя, так как все те же застарелые причины мешали развитию страны. В экономике продолжали накапливаться негативные процессы: долгострой, расточительство средств, недоделки и т.п. … Это время назвали «застоем».

«В 1964 году старшая дочь пошла в 1-й класс. Младшая тут же в слезы: тоже хочет в школу! Но куда ей – еще только 5 лет. Еле уговорили год подождать. Так и пошла в 1-й класс с 6 лет…» Дети учились, и Женя снова устроилась на работу. Открылся новый сад № 10 по улице Железнодорожной, и заведующая прежнего сада рекомендовала Евгению в него поваром. Сад санаторного профиля был по своему значению единственным в области. Женя быстро влилась в коллектив, который долгие годы помогал ей. Работали на совесть, отдыхали интересно: выезжали в лес на природу с детьми сада и за грибами-ягодами, ездили на экскурсии по городам области, проводили утренники детские и взрослые тематические вечера, праздники отмечали всем коллективом. Женя активно участвовала в театрализованных представлениях, изумляя своих коллег. Девочки учились хорошо, были воспитанными и ухоженными. Первая учительница старшей дочери даже неоднократно просила выступить на родительском собрании и в комитете: «Евгения Серафимовна! Расскажите, как Вам удается так растить детей». Но она так и не решилась выступить: «Что я им скажу? Как можно это объяснить?! Я просто… очень люблю своих девочек». А муж ревновал ее к этой любви: «У тебя всегда только дети».    

В очередном отпуске в родной деревне муж трагически погиб в речном водовороте. Заядлый рыбак всегда был на речке, но в тот раз случился разлив – сорвало плотину в соседнем селе, и он не рассчитал свои силы. Было это в 1969 году. Случай потряс всю округу.

От мужа остался баян да пособие детям – по 15 рублей. Вся надежда только на себя. И она окунулась в работу. Работала в своем детском саду по три смены: две – на кухне, а третью ночной няней – велика ли зарплата повара. И была благодарна такой возможности: «Спасибо, что доверяли». Получали от школы средства целевого назначения: на покупку пальто или сапог. Сотрудницы сада приносили свои вещи для перешива детям. Купить-то тогда было трудно, а шить дешевле, поэтому проторила дорожку в ателье, многие закройщицы ее уже знали.

Дом готовился на слом, и семье в 1971 году дали комнату – 14 кв. метров в доме № 64 по проспекту Жданова (сейчас Металлургов) с соседкой – бабушкой. После колонки и печки они были рады и этому: паровое отопление, водопровод с горячей водой, ванна. Мебель в магазинах теперь стала появляться, но за ней нужно было стоять огромные очереди по записи. Очереди давно уже, как рассказывают мои старожилы, стали атрибутом социалистического быта. Стояли в магазине, в поликлинике, в бане, в кассах и т. д. Все помнят, как ждали привоза в магазин холодильников, как отмечались по записи. Долгожданный «Саратов» занял почетное место в комнате и «трудился» несколько лет. Я удивился этим бабушкиным воспоминаниям. Ведь это в 50-е годы они с трудом могли обеспечить себя мебелью и товарами, но тогда еще восстанавливалось народное хозяйство после войны. А в 70-годы что же, все по-прежнему? Но ведь прошло более 20 лет. Не переставая удивляться, читаю учебник истории: «…В конце 70-х гг. общий дефицит предметов потребления возрос, обострилась проблема обеспечения спроса на мясные и молочные продукты, товары для детей, хлопчатобумажные ткани и ряд других товаров массового потребления»[16]. В магазинах по-прежнему были полупустые полки, скудный ассортимент.

Жене хотелось бы чаще навещать отца, но она зачастую заменяла отпуск компенсацией. Отец писал, что деревня поредела; луга, «наигравшись» с кукурузой, засадили бахчами: арбузами и дынями. Сам он сторожит колхозные сады, которые «выросли» за рекой. Приехавшая через несколько лет в отпуск Женя поразилась облику деревни: избы, хоть и крытые теперь черепицей, можно пересчитать по пальцам, палисадники засохли, молодежи почти нет, река обмелела.

И почти со слезами вспоминает: «Какой простор: за рекой – сосновые посадки, полные маслят; дальше – земляничные поляны с лазоревыми цветами; а за ними – вишневые сады…» «Отчего мы уехали а, Жень?!» – изумленно обращалась к ней сестра, когда, отнеся отцу еду, возвращались они из садов. Угостившись отборными вишнями, налакомившись земляникой, с полными туесками маслят шли они к родному дому, мечтая, чтобы всегда можно было сюда вернуться…

***

 

Я уже не удивляюсь активности бабушкиного поколения. Я понимаю, почему они такимибыли: они воспринимали все трудности как должное, не стремились переложить выполнение какого-либо дела на «чужие плечи».

Бабушка одна вырастила своих дочерей. Старшая поступила в Воронежский технологический институт. Младшая выбрала химическое училище в Киришах Ленинградской области, но не понравилось, и, закончив мончегорское торгово-кулинарное, стала работать продавцом. «Сразу стало легче содержать старшую дочь, смогли ей ежемесячно посылать по 20 рублей. А сколько ей было отправлено посылок…» Все вроде трудности позади. Младшая дочь выходит замуж, и зятя вскоре забирают в армию. Рождается внучка, так стала она бабушкой в 46 лет. Зять вернулся из армии, а она так прикипела к внучке, что и отдать не может. Так и растила ее до 16 лет как третью дочь, проведя через садик и школу, возя в отпуск в родную деревню. Вот и отца не стало. Остался покосившийся, ветхий дом (через несколько лет его снесли). А в лугах колхоз построил молочные фермы, на которых работало приезжее население Мордовии. «Знакомых сельчан уже и не осталось, деревня стала чужой.  Да и деревней-то назвать нельзя – на каждом порядке всего 2-3 дома и пустота. В общем, так – непонятное поселение», – заключила бабушка.

Листая подшивки городской газеты, я вижу, что первые полосы по-прежнему отражают призывы и обязательства, т.е. без этого в стране при такой политике никак нельзя. Но я обратил внимание, что в номерах за 1980 год уже попадаются статьи с критикой на руководство: «Бег на месте», «Нужны не только призывы», «Сдерживают недоделки». Что это значит? Попытаюсь разобраться: к этому периоду выросло новое поколение людей. Видимо, эти молодые люди начали реально оценивать ситуацию в стране. С их стороны стало появляться некоторое недовольство, люди осторожно начинали требовать перемен.

В марте 1985 г. к власти в Советском Союзе пришел Михаил Сергеевич Горбачев. В отличие от своих предшественников он провозгласил гласность, плюрализм мнений, демократию. Началась перестройка всех сфер жизни общества. Прекратилась антицерковная пропаганда, и стали возводиться храмы. Церковь, я думаю, стала постепенно занимать исконно принадлежащее ей высокое место в душах людей. Когда меня крестили в 1990 году в маленьком домике на Монче, считающемся церковью (позже на этом месте выстроили прекрасный храм), среди готовящихся к крещению были люди всех возрастов: от младенца 6 месяцев до пожилой женщины – народу было три больших круга (так рассказывала мне мама). Значит, людям это давно было нужно.

Перестроечные идеи охватили все общество, экономические реформы «наступали» на народное хозяйство, но… Мои старожилы сокрушаются: «С полок магазинов исчезли опять и продукты многие, и товары. Жители-то все… стали снабжаться по талонам, а то и по визиткам каким-то, получали в домоуправлениях. А как страшно было эти бумажки потерять нам, пожилым-то. Мудрено ведь все носить с собой. А очереди-то эти проклятущие, еще стоишь, да и не получишь ничего – кончилось. Сколько уж можно над людьми издеваться?!» Таким образом, кончился запас доверия общества по отношению к власти.

А в это время моя бабушка собралась уходить «на пенсию». Трудовой стаж, насчитывающий долгие годы, незаметно приближал Евгению Серафимовну к этому рубежу. Все это время она работала в 10 санаторном детском саду, где очень славились «меньшенинские пироги». Евдокия Гордеевна работала с бабушкой на кухне детсада несколько лет: «Ой, какая была Женя! Как она работала!!! Боже мой! Какая у вас мама трудолюбивая! Ведь, бывало, столько на кухне переделает – и двоим не справиться. Как все успевала? И все торопится, бежит к своим детям…» Родной коллектив во главе с профсоюзным  комитетом ходатайствовал перед горисполкомом о выделении ей с дочерьми 2-х комнатной квартиры. Квартира на улице Бредова казалась огромной (тридцать два квадратных метра). «Неужели все мое?!» – ахала она…

А я задумался: 30 лет бабушка стояла в «очереди» на улучшение жилищных условий, почти весь свой трудовой стаж. И только выработав его, удостоилась от государства права на получение того жилья, о котором мечтала, – квартиры. Даже представить себе страшно, сколько лет бабушка (и такие, как она) жила в холодных, продуваемых стенах, заготавливала дрова и носила воду с улицы.

Конечно, бабушка была очень довольна. Но задумывалась ли она, как это несправедливо? «И эту-то не так просто было получить. Сколькоя выходила в горисполком. Бывало, ужин нужно раздавать в саду, а завком на кухню заглянет – Женя! Беги скорее в горисполком, там Прохоров прием ведет. Ой, думаю, уже так устала туда ходить; уже, кажется, ничего не надо. Уж сказали бы окончательно «нет», чем так мурыжить…Ведь однажды пришла туда, а уборщица на этаже (знакомая) и говорит: «Слышала, что отняли у тебя. Не дают!» Господи! Я бросилась в сад, там поднялась вся общественность за меня. Вот так, благодаря девкам и получила. И то, уже знала, что моя будет квартира, уже документы выписала, а заведующая Ольга Тимофеевна сказала: «Женя, никому не говори, пока не переступишь порог. Сейчас все люди – враги…» И я молчала, а так хотелось поделиться радостью». Поэтому бабушка считает, что квартира ей досталась дорогой ценой.

Заведующая очень просила бабушку еще поработать: «Как Вы готовите, Евгения Серафимовна! Вас невозможно отпустить!» Да и самой ей было страшно представить, что в трудовой книжке появится запись «уволена». Но ранние вставания (к 5 часам на работу) и тяготы жизни дали о себе знать частыми недомоганиями. И вот в 53 года в звании «Ветеран труда» стала она пенсионеркой. Но и по дому работы нашлось достаточно; тем более, что через 3 года появились еще 2 внука. «Так ведь на пенсии – какие деньги. Все, что скопила – 8 тысяч рублей – и те, попав под реформу, «исчезли». Ну почему же не заботятся о людях те, в чьей это власти?» – досадовала она в своих размышлениях. «Ведь то за мебелью ночные очереди, то за продуктами по талонам да по визиткам, то подписи на заем у нас (что дадут, то и отбирают), а то и вовсе денежная реформа – какой удар по людям…Страшно за будущее детей и внуков в таком государстве, никак не способствует оно «подняться». Простой человек, такой, как моя бабушка, в эту фразу вложил горькое разочарование долгими годами терпения и ожидания лучшей жизни.

Бабушка гордилась своей пенсией – 132 рубля. «Я такую большую за счет переработок получила, ведь все старалась в две смены, чтобы вас вырастить. В основном все получали по 120 рублей, а ведь некоторые, – вспоминает бабушка, – и по 100, и по 80…» Что можно было купить на пенсию 80-х годов? Да много чего, – отвечают мне старожилы. Тогда ведь и заработок-то был: 70 рублей – аванс, 100 – получка. Так что 120 рублей – это было неплохо. Все получали одинаково. Я подумал, что действительно неплохо, если моя бабушка смогла отложить на сберкнижку. «Но недолгое это было время, реформа, будь она неладна, быстро навела порядок. Теперь снова ничего нет. И ведь чего только не выдумают: и миллионерами-то нас всех делали в одночасье (смех сквозь слезы), а нули-то пустые. Нет больше сил играть в эти «кошки-мышки»… Теперь вот тыщу носят нам, а мы мечтаем о той сотне», – сокрушаются мои старожилы. Бабушка не понимает: раньше у нее была пенсия самая большая (больше всех, как она говорит), а сейчас – самая маленькая. Я тоже не понимаю. Пенсии теперь у всех разные. Но знаю, что бабушкина пенсия значительно ниже минимального заработка (я ориентируюсь на информацию моих рассказчиков и социальных работников в прессе и по телевидению. Половину этой суммы мы с бабушкой платим только за коммунальные услуги (квартиру, свет, телефон). Я хожу в магазин и имею представление о ценах. На эту сумму в месяц можно купить очень мало продуктов (на месяц не хватит), а об одежде или обуви совсем нет речи – на эти деньги купить невозможно.   

 Такая политика руководителей страны привела к тому, что в конце 80-х начале 90-х годов советское общество стало быстро расслаиваться на богатых и бедных.  

 

Думала ли прежде бабушка, что будет встречать 70-летие с такими горькими мыслями? Если раньше было – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», то теперь – «не жили богато, и нечего начинать». Все чаще и чаще обращается она за силой и защитой к воспоминаниям своего детства: «Помню, как-то мама говорит: «Вон Пигарев приехал, сидит на пеньке у канавы, где дом-то его был…» Мы тогда посмеялись над ним. А сейчас так бы и вернулась туда, прошлась по своей деревне, навестила бы родные могилки, да и села бы у канавы – вместо дома теперь, как тот Пигарев. Ведь страдала тогда его душа по родному краю, по жизни своей: и дома уже его нет, а хоть вблизи на пенечке посидеть, вспомнить жизнь, коснуться родных истоков и остаться…»

 

Почему они обращаются к воспоминаниям своего прошлого? Нет, не только потому, что были молодые и сильные. А потому, что верили в лучшую жизнь. «70 лет ждала лучшего, так все в нужде и прожила. А теперь уж все «жданки» кончились…» Что государство приготовило рожденным в 30-е годы?

– с раннего детства и на протяжении всей жизни для них «Труд – главная основа жизни!»;

– военное лихолетье и послевоенное время – обездоленность, голод, раздетость-разутость. Поэтому у них – особое отношение к продуктам (до сих пор имеются мешочки с засушенным хлебом) и бережное отношение к вещам (носят до заплат, а новое чтобы лежало про запас в сундуках и шкафах);

– нечеловеческие жилищные условия (особенно это ощутимо в нашем Заполярье, где 9 месяцев – зима);

– страх перед властью. Поэтому они не знали о прошлом родителей, не могли сопротивляться и высказывать недовольство политикой руководства страны. Поэтому на субботники и демонстрации они шли в обязательном порядке, боясь потерять работу, жилье, лишиться еще каких-нибудь благ;

 – очереди, списки, карточки, талоны – на все и вся; тем самым постоянно оказывались в роли просителей перед властью;

– «бедная» зарплата, низкое пенсионное обеспечение и даже «отнятие» вкладов вследствие непродуманных денежных реформ.

 

 

 

Вот так власть «заботилась» о своем народе. Мне удивительно другое: сквозь все это, или несмотря на это, они верили в лучшую жизнь, потому что очень хотели, чтобы так было.   

 

 

 

 

Почему они были такими?! Моя бабушка обращала мое внимание на поведение людей в те годы: «Понимаешь, мы были интересны друг другу, может, и потому, что у нас не было ничего другого».

 

До сих пор в нашей стране власть не несет ответственности перед народом; перед ветеранами и пенсионерами, которым удалось дожить до 80–90 лет (потому что сильные были духом). Но кто их слышит теперь? Что же с нами происходит? Почему опять, в который раз – лучшие надежды на преобразование общества терпят крах?! Я пока не могу в этом разобраться. Но думаю, что пока не будет ответственности власти перед народом и пока ценность человеческой жизни не займет главенствующее место при разработке очередных программ и реформ в государстве, народ не будет жить хорошо.

Я закончил свою работу и в итоге могу согласиться с бабушкой. Ее поколение является «фундаментом» нашего общества. Они с готовностью отдали все на развитие своей страны. Ведь фундамент – опора, основа, крепкая, надежная, выдерживающая большие нагрузки.

После этой работы я смотрю на бабушку другими глазами: оказывается, как много я о ней не знал, и ведь мог так никогда и не узнать.