Всё о культуре исторической памяти в России и за рубежом

Человек в истории.
Россия — ХХ век

«Историческое сознание и гражданская ответственность — это две стороны одной медали, имя которой – гражданское самосознание, охватывающее прошлое и настоящее, связывающее их в единое целое». Арсений Рогинский
Поделиться цитатой
19 июня 2009

«Совсем другой коленкор…»

На фронте

Из семейного архива
Тамбовская обл., п. Первомайский, школа № 3,
11 класс.
 

 

По воспоминаниям бабушки Вари, дяди Володи и мамы, день прорыва блокады был у нас в семье особенный. Когда прадедушка работал, он отмечал его или в последнее, или в предпоследнее воскресенье января. Это был его день, день памяти его друзей и товарищей, погибших, защищая Ленинград. Обычно в этот день он много курил и молчал… Прабабушка Аня топила печку и пекла вкуснейшие пироги с разной начинкой. Про войну почти не говорили. Если кто-то приходил в гости в этот день, то выпивали четвертинку.

 

 

 

 

 

 

 

 

  – У нас в семье кто-нибудь воевал?
– Прадедушка Егор имел Георгия, прадедушка Феоктист награждён орденом Славы, дедушки с маминой и папиной сторон награждены орденами Великой Отечественной войны и медалями.

 

 

Все началось два года назад со школьного сочинения «Великая Отечественная война в воспоминаниях родных и близких». Тогда я училась в 9 классе, и еле-еле хватило у меня сил набрать три листа текста устных воспоминаний прадедушки, родившегося 1 января 1900 года в один день с ХХ веком, с отличием закончившего 4 класса церковно-приходской школы, беспартийного гончара из села Большое Лаврово Тамбовской области, артиллериста Великой Отечественной войны Толпеева Феоктиста Дмитриевича.

Гоняла кассету с записью туда-сюда и почти всё время плакала… В результате получилось что-то большее, чем сочинение.

В этот раз дяде Володе дали отпуск весной, и он прилетел к нам  8 мая. Это брат моей мамы. Бабушка ждёт его, по-моему, каждый день. Они целуются, смеются и достают из карманов заранее приготовленные платочки, чтобы незаметно убрать слезинки.

Разобрав привезённые подарки, ложимся спать.

Утром дядя Володя просыпается раньше всех и в первую очередь будит меня. Он бреется, гладит, по-моему, уже наглаженные брюки, открывает сумку, достаёт белую рубашку и просит меня погладить.

Просыпаются бабушка и мама. Пьём чай с тортом, который тоже прилетел из Красноярска, и все идём на праздник.

К двум часам собираются гости. Бабушка начинает рассказывать про военные годы. Трудно было. Голод. Как выжили, и сами не знают, но прадедушке на фронт об этом никогда не писали. Бабушка Варя молчиттяжело вспоминать. Но вот дядя Володя включает магнитофон и ставит привезённую кассету. Это реставрированная запись катушечного магнитофона шестидесятых годов. Все слушают.

Запись постоянно прерывается. Прадедушка чуть-чуть отдыхал. С интересом и удивлением сам прослушивал запись, брал микрофон и продолжал…

Я переписываю магнитофонную пленку один к одному. Говорит мой прадедушка за несколько дней до своего последнего часа: 

 

 

*** 

 

 

 

«Это я сейчас говорю, а она записывает? Интересно. Какой народ хитрый… 

 

 

 

Взяли в армию. Пригнали прямо на станцию Икша. Было у меня с собой 500 рублей денег. А курить нечего, махорка кончилась. 25 рублей в спичечной коробочке табак. Ну, вот куплю, я, например, спичечную коробочку. Закурю, ну и, конечно, товарищи все к ней. У всех губы больные, обожжённые. Цигарка-то уже вся исходит. Она с жаром, а он всё её пихает и пихает, всё обожжёт.                                                     Ну, думаю, куплю ещё коробочку и брошу, больше не буду (смеётся). А сам всё покупаю, да покупаю последнюю коробочку. И докурился (смеётся). Осталось денег только полсотни. 

 

 

 

И тут погнали нас в Ленинград. По дороге какой-то базарчик. А на нём по 25 руб. осьмушка. Я купил на эти полсотни две осьмушки – и зажил. И тут все ребята накинулись покупать. 

 

 

 

 А я подумал, что 500 руб. прокурил, молочка не купил ни разу. А молоко было там, можно было купить. Какая штука цигарка… 

 

 

 

На станции нас уже ждали. 

 

 

 

Некоторые были увезены на Карельский перешеек. Я попал в Ленинград. В первый дивизион, в первую батарею и в первый расчёт 760-го истребительного противотанкового артиллерийского полка. Это потом он стал Кингисеппский, Краснознамённый, ордена Александра Невского. Кингисепп мы взяли. Хотели гвардию дать. А тут приказ, говорили, вышел, что хватит гвардейцев. Чтобы не обидеть, назвали Кингисеппским. 

 

 

 

На следующий день выполняю первое задание: знакомлюсь с местностью. Тихо. Но кое-где постреливают. Гляж везут на тележке что-то. Спрашиваю: «Чевой-то?». «Война», – говорят, – убили»…

 

 

 

Н-да. Вон чем, оказывается, тут занимаются. 

 

 

 

Урицкое шоссе, недалеко Шереметьевский парк. Отсюда началась моя защита нашей Родины… 

 

 

 

Три дня поучился. А потом командир батареи говорит: «Ну-ка, Толпеев, давай боевое крещение принимать». 

 

 

 

Вышли. «Заряжай». Зарядил. «Наводи». Навёл. «Бей». Вдарило!!! Потом целую неделю в ушах гудит и гудит (смеётся). Рот-то зажал. Командир говорит: «Ах, чёрт, я забыл: надо бы сказать, чтобы рот разинул». 

 

 

 

Сильно бьёт. 

 

 

 

Дивизионные пушки у нас были, стреляли на 13 км. Сильные пушки, 76 мм. Дальнобойные с искрогасителем. 

 

 

 

Прослужил неделю. Страшно! Стрельба! А потом привык полегоньку. Выйдешь ночью. Стреляют. Пули летят трассирующие красные, как пчёлы жужжат, их в темноте видно. Ну и чёрт с ними, пусть стреляют. 

 

 

 

Глядь – приказ. Завтра в девять часов артподготовку делать. Нам выехать на нейтральную зону приказывают. Штрафников пускать полк. 

 

 

 

Выехали мы в семь часов. Ещё тёмно. Поставили орудия. Ударила дальнобойная. Это знак, когда артподготовку делать. И мы начали…Он [немец] в ответ — по нам. Ну и что ж, я же ведь не был на войне, слышал только, как пули трещали. А здесь совсем другой коленкор. Как начали рваться снаряды возле! Нагибаешься, а они бьют то тут, то тут: не успеваешь нагибаться. Старшина был с нами (смеётся). А он бегает с наганом: «Убью, убью, убью. Пристрелю, пристрелю». Не велит нагибаться: «Скорее снаряды давай». Да он и сам растерялся, не знает, что делать. Рядом же с нами стоит, а снаряды-то вот они, рядом падают. Он тоже глядит, что ж, сейчас убьёт. Страх свой так прогонял. 

 

 

 

Артподготовку сделали. 

 

 

 

Никого у нас не ранило, никого не убило… 

 

 

 

Пришла ночь. Командир батареи приказание даёт нашему расчёту съездить трофейную пушку взять. Немец пушку свою бросил. Она, пушка-то, маленькая, плохонькая. 

 

 

 

Мы пошли. Идём траншеей. А один придумал оправиться в траншее. Ему говорят: «Нашёл тоже место. Вылез бы, да и оправился». Он вылез и попал на пехотную мину. И ему лапу оторвало по пятку. Он: «Оёй, оёй, оёй, оёй». Как наступишь на неё, так и оторвёт. Она [мина] больше ничего не сделает: они лёгкие. Пяткой наступишь – пятку оторвёт, а лапа будет цела. Отправили его в санбат. Вышли мы из траншеи и в лог спустились. И гляжу я: что же это такое? Дрова что ли сложены, и народ рядом копошится. Говорю: «Глядите, сколько дров навалили в кучи». А мне отвечают: «Какие дрова? Это трофейная команда собирает людей. Видишь, разбирают шинели, брюки, сапоги, а их складывают». «У-у», – говорю. Мне тут уж и страшно показалось. Нашли пушку, возвращаемся. Выходим на мост. Больше нет траншей. А мост весь заминирован. И дорога заминирована. Туда-то мы шли траншеей. А тут приходится по минам идти, пушку везти. А он [немец] рядом, оттуда бьёт. Тут ребята ругаться начали: «Чёрт угоди их, с этой пушкой». И спешить нельзя. Человек впереди идёт, смотрит. На мину попадём, взорвёт всех нас. А они вот, мины-то. И здесь, и здесь, и здесь…Мы совсем замучились. Ну, привезли всё-таки, на мины не попали, миновали. Она и пушка-то – зашвырнуть её. Так, ерунда. 

 

 

 

Стою на посту. Постреливают. Где-то невдалеке ухает. И вдруг снаряды рядом стали падать. И всё. Очнулся на земле. Ничего не пойму. Кажется, что рот полон камешков. Выплюнул, а это мои зубы. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, голова ничего не соображает. Только язык поворачивается и выплёвывает последние остатки зубов. Все кругом бегают, что-то кричат. Погрузили меня на тележку в санбат и сразу в госпиталь в Ленинград. 

 

 

 

 Дело было так. Рядом разорвался снаряд, и меня засыпало. Выскочили из землянки, кричат: «Батю убило». Комбат за лопатку и приказывает: «Скорее откапывать. Может живой». Откопали. Весь в крови. Из головы и лица осколки снаряда торчат. Комбат к груди: стучит сердце. И, потом мне рассказывали, что он с радости заорал: «Санитаров!», – и заплакал. Всяких командиров повидал на своём веку, а этого никогда не забуду. И было-то ему лет 25. Был строгий, но никого не обижал. И напрасно лишних слов ни молодому, ни пожилому солдату не говорил. Я-то был стариком среди них, 1900 года рождения. 

 

 

 

Вернулся из госпиталя на батарею глухой, беззубый и с осколками в голове. Некоторые не вытащили. Так до сих пор в голове и остались. Вот они. В кармане гимнастёрки справка о демобилизации по ранению. Ну, значит, только зашёл в землянку, а тут атака. Все к пушке, я тоже. Снаряды подтаскиваю и боли никакой не чувствую. Наводчика ранило, наводить стал. 

 

 

 

После боя командир говорит: «Батя, ну куда ты поедешь? Ладогу бомбят, оставят тебя где-нибудь в Ленинграде санитаром без оружия при госпитале. А тут рядом пушка. Да и наводчик ты у нас самый лучший. Ничего страшного, что не слышишь, слух потом возвратится. Увидишь, что ребята падают, и ты падай. Я им скажу, чтобы тебя дёргали, когда снаряды или бомбы». 

 

 

 

Подумал я, подумал, да так и никуда больше не пошёл. А из справки цигарку сделал. 

 

 

 

Не расставался я больше с полком. Вместе с ним и дошёл до их изб и бил по нечисти в самой Германии. А когда награждали полк, то казалось, что не на Полковое Знамя, а на мою гимнастёрку прикрепляется ещё одна награда». 

 

 

 

***

 

Слёзы застилали глаза… Сколько бы раз я тогда ни пыталась писать дальше с кассеты, у меня не получалось.

Но бабушка Варя просила иногда включить кассету. И я как-то само собой стала записывать продолжение воспоминаний. К этому времени я уже прочитала «Весёлый солдат» В.П. Астафьева. Хоть и «весёлый солдат», а слёзы тоже местами катятся.

А недавно был фильм про штрафников, и я вспомнила, как помогал им идти в атаку мой прадедушка. И вообще, всё, что пишется и показывается о войне, невольно стала сравнивать с этими воспоминаниями.

 В мае этого года была со школьной экскурсией в Санкт-Петербурге. Выйдя из вагона, я поклонилась великому городу, за который была пролита и часть моей будущей крови. Странно: на некоторых улицах мне казалось, что именно по ним везли прадедушку в госпиталь.

Даже просмотрев множество кинофильмов о войне, прочитав рассказы, повести и толстые романы, получив пятёрки по истории, наивно думаешь, что знаешь, что такое война. А вот прадедушка не понимал до тех пор, пока всем организмом не почувствовал, «чем тут занимаются». Хотя бабушка Варя говорит, что он батальные сцены «Войны и мир»

Л.Н. Толстого знал почти наизусть. Прадедушка не воевал в гражданскую, но она ведь тоже прошла по его годам жизни.

Возвратившись из Санкт-Петербурга, включила запись. Рука сама собой потянулась за ручкой, и я стала снова записывать.        

 

 

«Всё время на передовой. Впереди нас перед ним [немцем] никого не было. Были места, где в одну прорубь с ним за водой ходили. 

 

 

 

Коренное место у нас было на Урицком шоссе. Но приказ дают: под Пулковские высоты или ещё куда. Готовим там огневые, делаем артподготовку. Всё закончится, и опять назад, на Урицкое шоссе. А почему? Потому что здесь опасное место, он может на танках прорвать здесь. Как была наша линия, так мы и стояли по ней. А это Урицкое шоссе находится километров пять до Ленинграда. Трудно было.

 

Бывало куги[1] понажрёмся тошно. Живот болит. Пальцы в рот, хоть бы сорвало. Никак не рвёт. Никак, зараза. Как будто там прилепится. Ну, думаю, больше не буду. А есть захочешь, опять пойдёшь. Она толстая, хорошая, сладкая. Там болот-то много больших. 

 

 

Ну а потом появились грибы. Вот там местечко, как раз лесок, и он [немец]  за леском. Не велят ходить, а всё равно идём. Наварим грибов, наедимся. А потом пухнуть стали от них. Командир ругается, котелки опрокидывает. Но, что поделаешь, есть-то хочется. 

 

 

 

Разведка уходила через нас. Возвращалась к утру, иногда и позже. Как-то проговорились они, что километра два в сторону от нас лошадь убитая лежит. Дождались ночи и поползли. Эти два километра показались двадцатью. То что постреливает, так это ерунда, а он [немец]  ещё ракетницами освещает. Затихнем и молимся. С нами лейтенант увязался. Хороший парень. Всё не велел глотать. Мы как добрались, так сразу в рот. А он всё нас уговаривал: «Жуйте всю дорогу, но не глотайте». Вперёд первым шёл, а назад еле полз. Офицеры ели то же, что и мы в то время. И если что-то им перепадало, делились с расчётом. Встретил нас командир и всё отобрал. Только маленький кусочек дал сварить. Боялся, что с голодухи наши животы не выдержат. Только один бульон первый день все и ели… 

 

 

 

Это было что-то несусветное, не приведи Господь. И танки на нас, и самолёты на бреющем с пулемётами и бомбами. От танков спасение – наши пушки. А от самолётов… (Смеётся). Расчёт слюнявил бумажку из кисета и затыкал уши. Я на что уж глухой и то cлышал. А тоже, расслюнявишь бумажку – и в ухо, вроде как вату по-нынешнему, когда болит.

 

Прорыв блокады. Это большой праздник для всех, кто прошёл через Ленинград. Медаль «За оборону Ленинграда» – эта награда дороже других, даже высших по статусу, потому что в ней собралось самое тяжёлое для меня время войны. От взрыва снаряда был похоронен заживо, хотя и был без сознания. И опосля легко не было. Но там было изнурительнее, чем в самом тяжёлом бою. (Долго молчит).

 

 

Хотелось после войны в Ленинград съездить. Раньше боялся, что сердце не выдержит. А теперь точно не выдержит. Может, когда-нибудь окажетесь там. Поклонитесь от меня». 

 

 

 

***

 

По воспоминаниям бабушки Вари, дяди Володи и мамы, день прорыва блокады был особенный. Когда прадедушка работал, он отмечал его или в последнее, или в предпоследнее воскресенье января. Это был его день, день памяти его друзей и товарищей, погибших, защищая Ленинград. Обычно в этот день он много курил и молчал… Прабабушка Аня топила печку и пекла вкуснейшие пироги с разной начинкой. Про войну почти не говорили.

Если кто-то приходил в гости в этот день, то выпивали четвертинку. Говорят, что он вообще практически не выпивал. Лишь иногда мужики гончарной мастерской, собравшись в шалмане для решения какого-нибудь вопроса, употребляли по полстакана. Мне пояснили, что шалман – это вроде нашего кафе при сельском магазине. По праздникам на кулачках за своё село в двадцатые годы ХХ столетия прадедушка стоял первым в ряду. Но по другим поводам никогда не дрался. 

 

 

«Прорвав блокаду, мы рванули лихо. Уже 1 февраля взяли Кингисепп. Говорили, что в честь этого даже был салют в Москве. 

 

 

 

Это уже после блокады. Восточная Пруссия. Он [немец] шёл на нас, как будто не понимал, что мы его стираем в порошок. У них, наверное, тоже были «штрафники». В этом бою нас никого не убило. Ранило всех, но легко. А рядом не только расчётов, но и пушек не осталось. Мне комком земли так вот сюда угодило, что если бы были зубы, то опять бы их выбило, а если бы слышал, то опять оглох бы. Упал, а падать нельзя: бить надо. Вскочил, за пушку держусь и команд не слышу: снаряд зашёл – бью, снаряд зашёл – бью.

 

Вечером младший лейтенант, молоденький, после училища, говорит: «Батя, с тебя полкисета, тебя представляют к Герою». За что же такая напасть-то? Я бегом к комбату. У нас поверье такое было: если Героя получишь – то всё… Комбат собрал всех и говорит: «За боем наблюдали. Передали, чтобы на батю готовил документы, а он говорит, что не заслужил. Ну, кого?» А в расчёте никто Героя получать не хочет… (И смеётся, и вроде плачет что ли). 

 

 

Ты пойми, что на войне воюют каждый день, но не каждый день стреляют, а тем более из пушек. Один болтун рассказывал прошлый раз по телевизору, что они били его днём и ночью. Что? Не спали и не ели? Или, как на заводе сейчас, в три смены где-то воевали? 

 

 

 

Хороший был у нас товарищ, погиб в бою за неделю до этого боя. Мы все и уговорили, что ему Героя надо дать. Мы-то, даст Бог, ещё к семьям вернёмся, а его семье всё какая-никакая, а помощь. Воевали мы все одинаково, у пушки за спину друг друга не спрячешься, да и мыслей таких, можешь мне поверить, ни у кого не было. И на его месте в том бою мог оказаться любой из нас. 

 

 

 

Что говоришь? Бой был тяжёлым? Как тебе разъяснить-то…Вот дождик никогда не бывает сухим, он всегда мокрый. Так и бой. Он всегда тяжёлый для солдата».

 

Отказаться от Героя, когда каждый хотел «хоть бы «За отвагу»!!! Надо быть на их месте, чтобы понять это. А сравнение боя с дождём? И это всё говорит обыкновенный гончар из обыкновенной российской деревни. 

 

 

«Нашу батарею один раз чуть целиком в плен не взяли. Темь был хоть глаз коли. Он [немец] немножко ошибся: осветил раньше, чем надо было. И постовой заметил какое-то движение впереди. Тревога. Командир орёт: «Осколочными». А ничего не видно. Он опять осветил. И увидели мы его совсем близко: из кустарничков выскакивают. Тут уж и приказывать не надо было. Всем стало всё ясно. Били без останову. Рядом разведчики оказались. Здорово нам помогли. Но до утра глаз никто не сомкнул. А утром штабники прибыли выяснять, в чём дело; вроде как незапланированная трата снарядов произошла. 

 

 

 

Погибнуть можно было не только в бою. Вот, к примеру, случай. Он [немец] ведь что умудрялся? В колею поглубже заложит мину. Сапёр пройдёт – чисто вроде. И машина пройдёт несколько раз, и танк прокатится. А дождь начнётся, машина буксует, колея глубже становится. Буксанул несколько раз – и до мины добрался. 

 

 

 

Случай был. Тащим пушку. А дороги развезло. Из всех сил упираемся. Я стоял в тяжёлом месте. Один подходит: «Становись, батя, вот сюда, а я на твое место встану». У нас никто никому никогда не сказал: «Эх, ты, слабосильный». Просто подходили и помогали. Я также минут пятнадцать назад заменил на этом месте товарища. Только двинулись, как рва-а-нёт! Как раз там, где он встал. Попадали. Всем ничего, а ему ногу оторвало повыше колена. Она внутрь ударила. Если бы наружу – убило бы его. Да и нам бы досталось. Суетимся вокруг него, а он: «Да вы не расстраивайтесь. Домой вот теперь поеду. Женюсь». Он всё переживал, что дожил до 25 лет –  и холостой. Что с войны его никто кроме матери не ждёт. А ему уж очень хотелось, чтобы жена его ждала.

 

 

 

В одном немецком городишке мы стояли неделю. Небольшой, вроде как наш Мичуринск. Обедаю, значит, однажды у фонтанчика. Фонтан-то, конечно, без воды. 

 

 

 

Гляжу кто-то на меня смотрит. Поднял голову: метрах в восьми стоят мальчик лет 8 и девочка годиков 5. Мальчик всё головку наклоняет. И догадался я, что это он так слюну глотает, есть хочет. Вспомнились свои ребятишки, и комок к горлу – ложка в рот не лезет. Машу рукой и показываю ложкой на котелок –  мол, иди, поешь. Он девочке что-то сказал и направился ко мне. Мальчик не просто шёл, он подкрадывался. Видела, наверное, как кошка за птичкой охотится. Вот и он также. Одежонка старенькая, уже маловата, но опрятненькая. 

 

 

 

Подаю ему ложку, а он на хлеб смотрит. Даю хлеб, а он слюну проглотил и за пазуху его. Потом как сжатая пружина расправилась: схватил котелок с ложкой и бежать. Я кричу: «Цурюк, цурюк. Нихт, нихт». Он бежит, не останавливается. Пришлось подниматься. А он поставил аккуратно котелок на дорогу – и к девочке: отдал ей хлеб и на меня смотрит. Понравилось мне, что он так сделал, что хлеб-то ей отдал. Засмеялся я и говорю: «Гут, гут. Молодец. Ком, ком, иди сюда», – и котелок протягиваю. Наверное, от моего смеха и парнишка заулыбался и сперва потихоньку, а потом быстрее уже обычной походкой направился ко мне. Даю котелок – не берёт, на девочку смотрит, слюну глотает. Потом взял ложку, старается со дна покруче зацепить, и потихоньку стал её прикладывать ко рту. Котелок у меня на коленях. После первой ложки он опять со дна загрёб, но есть не стал, а аккуратно, подставив под неё ладошку второй руки, направился к девочке. Смотреть на это было невыносимо. Девочка несколько раз прикладывалась к ложке, как к большому черпаку. Он ей в это время что-то говорил, поглядывая и показывая на меня. Отдав ложку мальчику, девочка заулыбалась и пошла ко мне. Но тут у неё выпал хлеб. Она нагнулась за ним, но мальчик оказался проворнее и опять засунул его себе за пазуху. 

 

 

 

Девочка села рядом со мной. И стали они есть по очереди: она ложку съест – передаёт ему, он ложку съест – передаёт ей. Расчёт собрался. Вторую ложку кто-то подал. Подтрунивают надо мной: «Ну и батя! Уже детьми обзавёлся». А сами смотреть не могут на это, отворачиваются и цигарки скручивают. Уж больно за душу берёт. А кашу они есть не стали, выложили в фуражку мальчику. «Мути, Мути», – и заторопившись, ушли».

 

Воспоминания дедушки о встрече с детьми  выливают из меня ручьи слёз. 

 

 

«Мальчика звали Ганс, девочку Эльза. Мы их по-своему перекрестили: мальчика Гришей, а девочку Лизой. Каждый день стали они к нам бегать. Подкармливали мы их и домой давали. 

 

 

 

К колонке за водой очереди были. Население местное. Гриша расталкивал очередь (смеётся). Ловко это у него получалось, что-то говорил на своём, очередь расступалась, и мы набирали воду. А Лиза всегда на плечах у кого-нибудь из нашего расчёта была. Мы потом многих ребятишек подкармливали и всех по-своему крестили. (Задумался). Запамятовал, может, это были Фридрих-Федя и Лётта-Люда. Подзабыл… (Немного молчит).  Кажись, всё-таки Гриша с Лизой.

 

За день до приказа пришли они с матерью. У нас один немного переводил. И мы поняли, что отец у них воевал во Франции, был у англичан в плену. С опаской она смотрела на нас. Только когда стала уходить, заулыбалась. А потом вдруг заплакала и стала кланяться: плакала и кланялась, плакала и кланялась. Отдали ей, что у кого было: сахар, сухари. (Закашлялся, молчит). 

 

 

Ну и тут приказ: двигаться дальше. Гриша и Лиза провожали нас до столбика окончания города. И долго стояли и махали нам такими желанными детскими ручонками. А я, глядя на них, вспоминал своих Варю, Сашу и Витюшку. Вдруг Гриша снял рубашку и замахал ей, и подумалось мне, что второй раз меня дети на войну провожают».

 

«Второй раз меня дети на войну провожают», – так говорит о немецких детях русский гончар, ставший артиллеристом.

Я начинаю понимать слова нашей соседки бабушки Любы о прадедушке Феоктисте: «Если бы он что-нибудь закончил, он был бы большим человеком». 

 

 

«Зубы-то, эти присоски, я уже после войны в Мичуринске вставил. Офицеры наши старались для меня, да и врачи тоже, но ничего не получалось. Первый раз мне начали их делать в Восточной Пруссии. Почистили рот: это, по-врачебному, остатки корней от зубов повырывали. Сказали, что теперь через две недели, чтоб пришёл. А какой там через две недели, когда наутро артподготовка и вперёд. 

 

 

 

Потом в нескольких местечках успевал только глину во рту подержать, чтобы форму сделать. В одном городишке даже примерил один раз. Красивые такие зубы были. Сказали завтра придти, а завтра опять вперёд. 

 

 

 

Последний раз делали, когда война уже закончилась. Ну, думаю, теперь-то успею. И опять не успел. Зачитали приказ о возвращении домой. Побежал, хоть недоделанные взять, а мастерская по зубам закрыта (смеётся). Так беззубый и пришёл домой. (Смеётся.)»

 

Рассказывал прадедушка всё это дяде Володе в сентябре 1969 года. Иногда подходили бабушка Варя и прабабушка Аня. На этой стороне кассета заканчивается.

Кстати, узнала сейчас, что когда прадедушка ушёл на войну, бабушка Варя, оказывается, стала работать в мастерской гончаром (когда началась война, ей было 15 лет).


[1] Куга – болотное растение (см. В.И.Даля)

 

Из семейного архива
Тамбовская обл., п. Первомайский, школа № 3,
11 класс.

 

19 июня 2009
«Совсем другой коленкор…»

Похожие материалы

5 июня 2014
5 июня 2014
Международное общество «Мемориал», Германский исторический институт и Фонд Фрица Тиссена (Fritz-Thyssen-Stiftung) провели круглый стол «История, память и управление эмоциями: Акторы, институты и средства коммуникаций в определении сложного прошлого Германии и России». Выступить с сообщениями пригласили германских специалистов по исторической памяти и формированию исторических экспозиций Йорга Ганценмюллера (университет Фридриха Шиллера, Йена), Андреаса Энгверта (мемориал «Берлин-Хоеншёнхаузен»), Оливера фон Врохема (мемориал «Концлагерь Нойенгамме»), Олега Аронсона (Институт Философии РАН), редактор журнала «Искусство кино» Даниил Дондурей.
8 декабря 2010
8 декабря 2010
Музей холокоста в Вашингтоне стал образцом для многих «музеев совести»; он предлагает посетителям несколько видов опыта: опыт информирования, опыт переживания, а также мемориальный опыт, опыт памяти
21 июня 2013
21 июня 2013
Немецкие концентрационные лагеря Второй мировой войны теперь вспоминаются лишь как один из самых горьких эпизодов истории человечества. Они показали нам, насколько окружение влияет на личность человека, и оставили после себя урок, который мы должны хорошо усвоить. В 1942 г., когда его угнали в Германию, Юра только закончил восемь классов. С тех пор прошло много времени, но Юрий Антонович очень хорошо помнит подробности лагерной жизни... Да и сложно забыть ощущение голода или страх смерти.