«Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость…»

Из семейного архива
г. Тверь, школа № 16,
11 класс.
Научный руководитель
В.А. Шарипова

29 октября 1943 года Юрий Пастер погиб в бою. Его последние письма сестра Женя получила уже после войны. Сама Евгения Красавина в 1943 году ушла на фронт. Служила в дорожных войсках, дошла до Праги. О гибели брата она, как и его родители, узнала не сразу.

Семья Пастеров тяжело пережила известие о гибели единственного сына. В школе о судьбе Юры узнали уже после войны. Эту потерю переживали даже те, кто совсем не близко знал Юру Пастера.

Меня зовут Дарья, я живу в Твери. Школе, где я учусь, в 2007 году исполнилось 70 лет. Перед войной она значилась под № 22. Большинство довоенных выпускников   погибли на фронте, некоторые из них стали подпольщиками и были казнены немцами.

На одном из стендов школьного музея я увидела фотографию. Потом вчиталась в текст под ней:

«Ю.В. Пастер родился в 1923 году… В июле 1941 года, почти сразу же после окончания 10-ти классов Пастер пошел добровольцем на фронт… 29 октября 1943 года Юрий Пастер погиб, защищая свою Родину».

И фотография, и факты короткой жизни Юры произвели на меня сильное впечатление. Неужели этот красивый молодой человек с необычной фамилией тоже ходил по этим коридорам школы, а на перемене выбегал на берег Волги, гулял, как и я, по старинным улочкам Твери?

Я стала внимательно изучать письма, дневниковые записи Юры Пастера, которые хранились в нашей школе. Надо сказать, что хранились эти документы небрежно, и, вероятно, по этой причине было потеряно 4 письма Юры Пастера. Целых четыре письма!

Кроме того, я искала сведения в интернете, расспрашивала тех, кто помнил о жизни 40-х гг. А узнав подробности о судьбе Юры Пастера, мне захотелось рассказать о нем и другим.

Поиски биографии
В конце 60-х годов на одной из своих встреч выпускники 1941 года вспоминали о комсорге школы Юрии Пастере, который буквально через месяц после начала войны добровольцем ушел на фронт. И вот в 1969 году поисковая группа, в которую входили старшеклассники нашей школы, стали выяснять подробности фронтовой судьбы комсорга Пастера.

Начали они с поиска его родных, друзей, одноклассников. Одноклассников к тому времени осталось совсем мало.

В 1960-е гг. еще была жива и мама Юры, которая дала московский адрес своей племянницы, двоюродной сестры Юры. Сестра Пастера – Евгения Красавина –сохранила его письма с фронта. В 1971 г. она передала эти письма в школьный музей. Сестра Юры писала ребятам: «Большое вам спасибо, что помните Юру. Может, вы сможете найти его могилу?»

В извещении о гибели Юрия Пастера было указано его место гибели и захоронения. Но сохранилась ли могила?

С этого письма Евгении Красавиной в мае 1970 года началась вторая часть поисковой работы – установление места его захоронения. Ребята посылали запросы в различные военкоматы, однако военные ведомства отвечали, что не располагают на этот счет какой-либо информацией.

Тогда они стали писать письма в газеты, в том числе в украинскую газету «Кировоградская правда». В этих письмах они просили отозваться всех, кто что-нибудь знает о братской могиле, где был похоронен Юрий Пастер.

«Кировоградская правда» поместила объявление о розыске. И на это объявление в 1972 году откликнулись школьники села Дубое Кировоградской области. Они прислали письмо и фотографию братской могилы, где был похоронен Юрий Пастер, и сообщили, что он сгорел в танке при освобождении их села от фашистов.

Так с 1970 по 1972 г. в нашей школе была собрана целая папка с   материалами о Юрии Пастере. Это были   записи воспоминаний его друзей, копия дневника, наброски к незаконченной повести, ответы на запросы, 6 фотографий, а главное – 32 письма (подлинники), два из которых были письмами самому Юре от друзей. Но в основном это были письма Пастера двоюродной сестре Жене.

Еще были в архиве разрозненные листы большого формата с набросками неоконченной повести, которую Юра начал писать еще до войны, но так и не закончил. В бумагах Юры обнаружились и стихи. Я подумала, что они написаны Юрой, но оказалось, что это были стихи поэта XIX века Семена Надсона. Я о таком даже и не слышала.

Самыми интересными из этих документов оказались дневник и фронтовые письма Юры. Эти письма чаще всего были написаны карандашом на тетрадных листах в клетку или линейку. Со временем листы у писем пожелтели, и в некоторых места строчки уже слабо различимы. Несколько фронтовых писем сложены просто «треугольником», другие были посланы адресатам в конверте, и эти конверты тоже сохранились.

Есть письма, которые Юрий пишет отдельно для родственников и отдельно для сестры в одном конверте. К сестре Евгении он всегда обращался «Дорогая Жека!», наверное, так он ее звал с детства. А заканчивались письма к ней так же одинаково: «Крепко, крепко целую и обнимаю, моя дорогая. Юрий». Женя и Юра действительно были очень дружны, что подтверждает и сама Евгения Геннадьевна.

Что касается дневника, то подлинник двоюродная сестра Юры оставила у себя. Судя по фотокопии, это была небольшая записная книжка, страницы которой были «в клеточку».

Сохранились несколько школьных фотографий Юры, которые его родные передали в нашу школу. На одной, не очень четкой, он снят еще учеником 7-го класса. На второй фотографии он в кругу своих товарищей уже в 9-ом или 10-ом.

Вот и все материалы о Юре Пастере. Ознакомясь с этими документами, я решила, что всего этого вполне хватит для жизнеописания. Но когда я стала систематизировать факты его биографии, то стало очевидным, что не хватает многих деталей. Ведь в 70-е школьники собирали самые общие данные об этом человеке, и подробности биографии Юры их не интересовали, а может что-то они и отбрасывали.

К сожалению, не удалось разыскать одноклассников. Умерли и близкие друзья Юры.

А потом нам повезло. Нас познакомили с Антониной Николаевной Брадис, которая училась одновременно с Юрием, но была на два года его моложе. Она рассказала подробности школьной жизни тех лет.

Но не хватало главного –  сведений о семье. О ней ничего не было известно, знали только то, что Юра родился в Ржеве, а потом семья переехала в Тверь. Мы пытались через ржевских краеведов узнать, жила ли  семья Пастеров в их городе, но нам сообщили, что ржевские архивы были уничтожены в войну, не осталось в городе и старожилов.

И вот когда надежды отыскать родственников уже не осталось, в бумагах Юрия обнаружился конверт с обратным адресом: Москва, ул. Профсоюзная. В этом конверте его сестра в 70-е гг. переслала письма Юры в нашу школу. Но жива ли она сейчас? Ведь прошло столько времени! Конечно, мы не надеялись, что найдем Юрину двоюродную сестру Женю Красавину, но все-таки попросили родственников разыскать ее в Москве. И она нашлась!

Оказалось, что 85-летния Евгения Геннадьевна Красавина (Астахова) жила по тому же адресу, который был указан на конверте, изменилась только нумерация домов по этой улице. Сестра Юры тоже была удивлена тем, что ее разыскали, так как отправив более 30 лет назад бумаги брата в школу, она не получила извещения о том, что они дошли до адресата.Она была рада, что Юрины письма сохранились, что кто-то еще интересуется ее братом. Она передала подлинник извещения о гибели Юры, который хранила все это время, и несколько фотографий семьи Пастеров.

Когда нам прислали из Москвы запись беседы с Евгенией Геннадьевной, многое в жизни Юрия Пастера прояснилось.

Короткая жизнь Юрия Пастера
До войны
Как рассказала Евгения Геннадьевна, отцом Юры был бывший царский офицер Владимир Пастер, родом из Риги. Никакими данными о происхождении как самой семьи Пастеров, так и их фамилии Евгения Красавина не располагает: «По молодости мы этим не интересовались. Знаю одно: семья Пастеров была многочисленной».

В 1918 году Владимир Андреевич Пастер женился на Надежде Волковой, сестра которой Вера была матерью Жени. Отец сестер Волковых, а значит, дед Юры и Жени тоже был офицером. Знал ли Юра о том, что и дед, и отец его были офицерами царской армии? Как считает его сестра, – нет, скорее всего не знал. В семье об этом никогда не говорили.

В 20-е годы Владимир Андреевич Пастер, опасаясь преследований со стороны советской власти, вынужден был какое-то время скрываться в тверской глубинке. Потом семья жила в городе Ржеве, где у Пастера были родственники: один – управляющим банком, другой – известный в округе врач. Вот о нем Юра в годы войны писал в одном из писем: «Дядя Сеня (из Ржева) умер зимой в эвакуации». В Ржеве бывший офицер Владимир Пастер стал работать бухгалтером-ревизором. Там в феврале 1923 года и родился Юрий.

В конце 20-х гг. семья переезжает в Тверь. Здесь  Юра пошел в школу, а с 1937 года перешел в школу № 22, которая была рядом с его домом. Дом этот был в центре Твери, на набережной Волги. Этот двухэтажный дом № 40 по улице Урицкого (теперь улица Трехсвятская) сохранился до наших дней. Он рядом с нашей школой, до нее по набережной Волги было не больше 2-3 минут ходьбы.

Семья Пастеров жила в коммунальной квартире на первом этаже. Они занимали две комнаты, что по тем временам, как я узнала, было совсем неплохо.

Евгения Красавина о том периоде их жизни рассказывает так:

«Наша семья жила в Москве на Ново-Басманной улице, в доме №10. Этот дом и сейчас сохранился, он самый большой на этой улице. Квартира был коммунальная, а из детей жильцов – одни девочки. Мы все очень дружили. Моя мама работала в Наркомсобесе, одно время в издательском отделе. А папа работал бухгалтером в ЦАГИ. В Тверь мы ездили редко. Мне как-то было там тяжело. Дядя Володя, Юрин отец, всего опасался. Не дай бог при нем сказать какое-то неосторожное слово, громко засмеяться. Он всегда обрывал: «Тише!». Был честным и порядочным человеком, но очень суровым. Я тогда не понимала, что за этой суровостью стоит. Сам он, дядя Володя, часто бывал в командировках, из-за этого тетя Надя не работала. Старшеклассником Юра часто приезжал к нам в Москву. Здесь он проводил все каникулы, приезжал и в учебное время на выходные. Компания была у нас большая,мы все вместе гуляли, обменивались мнениями о прочитанных книгах, ходили в кино, на концерты, слушали хорошую музыку. Я думаю, Юра приезжал в Москву так часто потому, что хотел окунуться в атмосферу столичного города, которой ему не хватало в Твери. Он очень любил Москву. И что интересно, наша большая компания без Юры играла в казаков-разбойников, а приезжал Юрка, и тут он затевал игры «благородные» – играли в рыцарей.

Должна сказать, что все мои подружки были влюблены в Юру. Уже после войны одна из них выла замуж и призналась, что назвала сына в честь Юры».

В бумагах самого Юры сохранилось одно письмо того периода. Вот что пишет сестре шестнадцатилетний юноша[1].

«April 19    8 ч. 20м.    Kalinin.
Guten Tag, Schwester!                                       
Сейчас получил письмо, десять секунд назад дочитал последнюю фразу твоего письма, а сейчас уже пишу тебе (американская скорость) <…>

 

Прочел твои строчки о твоих «земных увлечениях». Кстати, что ты советуешь мне прочесть, я уже прочел, а по Ал. Толстому делал доклад. Прежде всего, я не писал тебе, что изучаю Гегеля, Канта, Спинозу и др. Я писал, что читаю их. До сего года (эти строчки никому не показывай, а то меня засмеют) я о философии знал только то, что жил в Греции философ Диоген, который свою жизнь провел в бочке и доказывал, что белое это черное и наоборот.

Но дело в том, что у многих неправильное представление о философии. Когда человек, как говорят ему, заговорился, что он «зафилософствовался». Это чисто обывательское представление о философии было и у меня. Я частенько любил называть философами тех ребят, которые много болтают. Но теперь я понял, что был глубоко неправ. Философия прежде всего наука. Конечно, я еще не такой большой чтобы изучать и заниматься этой наукой, которую двигали вперед и развивали такие великие люди, как Маркс – Энгельс – Ленин – Сталин, но с основами и наиболее простыми вещами, я познакомился весьма глубоко.

Женя, я очень тебя попрошу, когда к вам заедет папа, попросить его купить (а еще лучше, если ты сделаешь это сама) мне Энгельса «Диалектику природы», и что-нибудь из новинок беллетристики или популярной науки. (Неплохо, если есть «Петр I», «Разгром» – все то, что мы будем проходить в 10-м классе).

Очень прошу тебя это сделать. <…>

Я сейчас кончаю рассказ «Через десять лет»[2]. Постараюсь к маю его закончить. Приезжай ко мне вместе с папашей. Он должен заехать к вам, насколько я знаю. <…>

Привет мамаше от меня и моей родительницы.
Пиши, когда вас встречать. Крепко жму твоюлапу.Целую.                                                                                            Юрий

19/IV 40 год».

Евгения Красавина сейчас комментирует это письмо так:

«Читал ли он книги немецких философов, хорошо ли знал немецкий и занимался ли серьезно переводом – трудно сказать…

Если сказать честно, то тогда мне казалось, что Юра в письмах рисуется, хочет показаться таким интересным, может, чтобы произвести впечатление. Он-то мне казался обыкновенным мальчишкой, и то, что он был комсоргом школы, ничего не меняло. Хотя, конечно, он отличался от других мальчишек воспитанностью. В моем классе точно таких ребят не было. Но Юра не только философствовал, он ведь и спортом увлекался, играл в футбол, хоккей с мячом. Раз на зимние каникулы приехал к нам в Москву с пластырем на носу – перебили нос клюшкой. Поэтому у Юры нос и получился чуть с горбинкой, а в детстве был немного курносый. А вот чтобы мы говорили о философии, такого не помню. Наверное, я его внутренний мир и не знала. У меня самой были другие интересы, более приземленные что ли, к тому же я была старше его на два года и воспринимала его как младшего брата.

Теперь-то я понимаю, что он был далеко не обычным мальчиком, что у него был свой внутренний  мир, разносторонние интересы…».

Если не изучение, то хотя бы знакомство с основными трудами классиков марксизма-ленинизма в то время было обязательным, особенно для секретаря комсомольской организации, то Канта, Гегеля и Спинозу изучали, наверное, далеко не все студенты, а он был учеником 9 класса. С трудом представляю себе, чтобы сегодняшние старшеклассники интересовались этими философами. Но думаю, что и в 40-е годы учащиеся в массе своей такого рода литературой тоже не увлекались».

Евгения Геннадьевна продолжает:
«…Что касается Юриных планов на жизнь, то они были, мне кажется, неопределенными. Что вы хотите! Наутро после выпускного вечера Юра вышел из дома, что называется завернул за угол и попал в военкомат. Я сейчас не помню, но, кажется, в доме, где он жил или рядом, был военкомат.

Но он очень любил литературу, писал рассказы, стихи… Он мне передал бумаги, где были наброски повести. Кем бы он стал: писателем, журналистом –  трудно сказать. Но он был талантливым, умным… Он действительно был романтичным…»

Областной военкомат в то время, как и сейчас, располагался в доме № 38 по улице Урицкого (ныне – Трехсвятская). Как мы установили по письмам Юрия, он пришел туда записываться добровольцем через 9 дней после начала войны».

Евгения Геннадьевна не знала подробностей школьной жизни Юры, но кое-что рассказала нам Антонина Николаевна Брадис:

«Я познакомилась с Юрой, когда пришла в 7-ой класс 22-ой школы. А Юра Пастер учился тогда в 9 классе, и он тогда уже был комсоргом школы. Отца Юры я никогда не видела, а с мамой Юры у меня была одна встреча, но уже после войны. Судя по всему, мама Юры не работала. Это видно было и потому, как Юра был всегда отглажен, начищен, всегда ходил в белой рубашке с галстуком. Он был таким аккуратным, всегда с улыбкой на лице. Чувствовалось, что он был из семьи с достатком. И  у него всегда были чистые руки. В те годы ведь на партах стояли чернильницы, мы часто ставили кляксы в тетрадях, руки пачкали, а у Юры, мальчишки, всегда руки были чистые…

Он выделялся среди школьников, внешность у него была примечательная. Он был как-то взрослее своих сверстников. Наш класс как-то решил сорвать урок пения, для того чтобы пойти на каток. И вот наши ребята вывернули одну из лампочек в классе, и только намотали на ее цоколь мокрую ватку, как в класс зашел Юра Пастер. Он как комсорг пришел объявить нам о каком-то собрании. А надо сказать, что к Юре все относились с доверием, и когда он спросил, что это мы делаем, мы честно ему рассказали. Я до сих пор помню, как Юра, сидя за учительским столом, рассмеялся. Он весело так смеялся! А потом стал нам объяснять, почему нельзя таким способом портить освещение. Вы представляете, не стал нас воспитывать, а просто и доходчиво разъяснил, почему так нельзя делать. И, само собой, никому о нашей проделке не рассказал.

А урока у нас и так не было – учительница пения заболела, и мы без всяких хитростей в тот день сбежали на каток.

В то время у нас в школе преподавала молодая учительница истории, которую мы все звали не «историчка», а «истеричка». Она за малейшее нарушение выгоняла из класса. И она курировала работу комсомольской организации. Может, была кандидатом партии, а может – членом партии. И все старалась всех и вся воспитывать. Она, бывало, половину собрания выговаривала то одному, то другому комсомольцу, то всем вместе. А вел эти собрания Юра, и он по сути один противостоял этой «истеричке». А как вы понимаете, это было непросто.

Тогда на комсомольских собраниях «прорабатывали» тех, кто плохо учился. И меня прорабатывали, но не обо мне речь. Я хочу на примере показать, какой Юра был комсорг. Вот на одном таком собрании одного старшеклассника, который занимался еще и в аэроклубе, «песочили» за две двойки. Так вот эта «истеричка» потребовала исключить парня из комсомола. А вы знаете, что значило в то время исключение из комсомола. Это, бывало, ломало человеку жизнь! Этого парня, который учился в 10 классе, не приняли бы в институт, исключили бы из аэроклуба.

И все это понимали на собрании, но все как будто окаменели. А вопрос об исключении уже был поставлен на голосование. И тут Юра берет слово. Выступил он смело, но вместе с тем корректно, по-умному: зачем, мол, человека сразу исключать из организации. Мол, все ребята в классе готовы помочь однокласснику, займутся с ним литературой и русским языком. «Так ведь, ребята?» – спрашивает Юра, обращаясь к собранию. И собрание поддержало Юру, а не «историчку-истеричку». Он смелый был мальчик. Ведь неизвестно, как могли расценить это выступление, ведь он пошел против мнения взрослого человека! В то время это был смелый поступок.

Вот такой был мальчик! Вы обязательно напишите, какой он был замечательный…»

Но вернемся к Юрию Пастеру. Выпускной вечер прошел в школе 21 июня 1941 года:

«Вечер начался с какой-то грустью. Все чувствовали, что последний раз собрались все вместе в этом знакомом до мельчайших подробностей здании. Но потом, наоборот, все старались веселиться, словно на всю жизнь. Сколько было смеха, шуток! Танцевали, смеялись, играли, и казалось, этому не будет конца. Только в восьмом часу утра стали расходиться».

И далее Юра пишет о первом дне начала войны. Вернувшись утром домой, где его с окончанием школы поздравили домашние, он стал собирать разбросанные книги, конспекты.

«За этим занятием незаметно пролетело два часа. На улице ярко светило солнце, слышался шум по набережной. Пошли по улице в городской сад. Встретили ребят, достали мяч и стали играть в волейбол.

Мальчики, девочки! – вдруг закричала Лида с судейской вышки. – Что-то передают интересное: она указала на большую толпу народа у репродуктора. Мы кончили играть и пустились вперегонки к репродуктору.

Говорил спокойный голос. Переглянулись. Так вот. Началась война. И многие из нас познакомятся с нею не по роману Толстого, а на собственном опыте.

Через девять дней мы ушли добровольцами в ряды Кр. Армии. Тут нам пришлось расстаться. Виктора направили в летную школу. Меня – в танковую часть».

С началом войны он каждую свободную минуту писал и писал для того времени весьма откровенно. Он был человеком, совсем не предназначенным для войны, и сам понимал это.

Война. Дневник Юры Пастера
В первые месяцы войны Юра проходил военную подготовку под Москвой в 14-м Запасном мотоциклетном полку[3].

Там он сразу стал вести дневник, куда записывал свои первые впечатления от службы в армии:
«…Тяжело, но креплюсь. А об этих моих страданиях узнает только эта книжечка… Я не привык писать кратко. Из меня не выйдет хороший журналист!»

«6 августа 1941 года.
Я в карауле. До 3 часов следующего дня. Решил вести дневник. Он всегда помогал мне. Только ему я открывал самые заветные мечты и мысли[4]. Сегодня несчастный для меня день. Во-первых, я младший командир. Т.е. в лучшем случае мне придется провести в армии три года.

Как я выдержу, прямо не знаю. Надеюсь, что привыкну, как осел привыкает к частым побоям. Меня могут обвинить в том, что я не патриот своей Родины. Тысячу раз нет, если надо будет, я пойду на все для Родины. Боже мой! Месяца еще не прошло как я в армии, а из головы вылетела вся логика. Согласен, если надо идти на все для Родины, и в то же время я с ужасом думаю о своем превращении в Скалозуба.

В развитии я отстану от своих друзей на три года. Т.е. они будут без пяти минут архитекторами, инженерами, а я… Кто буду я? Об этом лучше не думать. Во-вторых: тоскую по книгам. Я считал дни, проведенные без книг, потерянными в своей жизни. Но если я вынесу всю тяжесть армейской жизни, не ломая своего характера, то я смело могу сказать, что в жизни я сумею преодолеть любую преграду, любые препятствия и лишения.

7-го августа 1941 года.
…Опять был налет. Над центром было видно зарево, где чья-то жизнь оборвалась.

…Спать хочется. Читал во время отдыха «Беднота расточителя» /Эрнеста Ванса/… Рота, кажется, пошла в баню. Счастливые, после караула мне проводить еще комсомольское собрание. Немного вздремнул. Боже мой! Я начинаю сходить с ума. Мне снилось: я иду по коридору, по бокам которого стоят шкафы с книгами и нотами. Книги, книги и книги. Я иду, и вот вдруг тома распахиваются. На них укоризненно смотрят на меня Аристотель, Платон, Гораций, Боккаччо, Шекспир, Гёте.

Вдруг ноты шевелятся, и из них вырастают фигуры Бетховена и музыка. Я слышу траурный марш из третьей симфонии. Музыка нарастает, все громче и громче. И меня растряс за плечо начальник караула: Вставай!

По радио передавали какую-то тяжелую музыку. Но, черт возьми, я ясно, правда, словно в тумане, видел профили Аристотеля и других, а Бетховен стоял словно статуя, нет, мои учителя, Вы не вернете меня к себе. Через три года я буду просто неуч.

За ужином наткнулся на заметку в «Правде» о принятии без испытаний в ВУЗЫ, окончивших школу в 1941 году. И стало опять тяжело. Я бы через двадцать дней был студентом.

Время сейчас есть, и я погрузился в глубины книг. Увлекаюсь Драйзером. Раньше мне он почему-то не нравился. Теперь с интересом перечитываю «Финансиста», «Титана», «Сестру Керри». Кроме того, читаю много из военной литературы…

10 августа 1941 года.
Вчера проводил с ротой политзанятия – тяжело… Ночью опять была тревога, но скоро кончилась. Горело что-то около нас. Утром почти все пошли в театр. Я остался… Ура! Пишу повесть, есть свободное время, т.е. все ушли. Начинаю четвертую главу.

11 августа 1941 года.
…Ночью опять тревога. Были пожары… Теперь взял за правило каждый день писать. Не менее одного листа… Светит солнце. Наверное, мама ждет папу к обеду.

…Я понял, что хочу на фронт. Машину вожу так, что многие из командиров, могут позавидовать.

14 августа 1941 года.
Пишу на мотодроме. Жарко. Сегодня – день тоски. Ночью опять снился дом с книгами. Долго ли я еще буду мучиться? Хоть на фронт бы скорее. В выходной домой не отпустят, т.е. не домой. К Жене. Очень хочется сходить. Но надо приучать себя не хотеть ничего.

Получил заказное и открытку из дома. Ура!

…Черт знает, как только утвердят в звании замполита, узнаю, кому я подчиняюсь. А то что-то много начальников намечается. Сейчас пойду на полковое бюро.

27 августа 1941 г.
Мои записи похожи на тигра, мечущегося в клетке! 24-го, несмотря на проливной дождь, у меня была Жека. В Москву вернулась Нина Л. Буду проситься 1-го в город. Отнесу все свои записки и книги Жеке. Когда приедет папа, то возьмет.

Сегодня слышал, что через дней десять уезжаем в лагеря, а в начале октября на фронт. Вчера смотрел «Киноконцерт № 3». О, этот «Вальс цветов»! Опять тяжело на душе. Через час иду в караул. 24 часа будет время для размышлений. Скоро, кажется, будут мотогонки для комсостава полка. Меня командир включил, хотя я и рядовой.

28 августа 1941 г.
Сегодня ночью была полковая тревога. Подняли нас в семь, болят ноги. Что с ними делать? Вечером я обычно не чувствую их под собой. Вчера в наряд меня не послали. Это плохо. Значит, буду в наряде в выходной. Черт возьми. Очень печально.

Получил вечером открытку из дома. Пишут, что все хорошо. Но я слышал, что Калинин бомбили. Сегодня что-то снилось, но не могу вспомнить. Давно не ездил на машине.

Хорошо бы меня поскорее послали на фронт отсюда… За 18 дней я написал всего три листа 4–8-й главы. Как мало!

…Повесть попробую продолжать и в дальнейшем, но этот дневник – нет. Будет еще тяжелее. Тут я хоть беседую с записной книжкой, а там вообще молчать надо. Вернее – придется.

Сегодня тяжело после обеда узнал, что подан на аттестацию замполита. Прощайте, мечты о штатской жизни! До самой смерти. Итак, моя жизнь кончилась в восемнадцать лет. Мало прожито. Очень мало. Года через три я получу отпуск дней на десять. Но что будет через три года?»

Даты записи нет:
«…Никто не кричит, диван, булка, родная Москва шумит за окном. И последнее: моя повесть. Какой же я дурак, что не сумел ее набросать до армии! Тяжело. Но креплюсь. И об этих моих страданиях узнает только эта книжечка. Кроме того, Юрию Владимировичу Пастеру запрещается:

 

1. Вспоминать о прошлом, ибо когда человек живет прошедшим, то он живет наполовину.
2. Думать о Ли и своей повести.
Предлагается:
1. Установить жесткий контроль над своими пятью чувствами.
2. Не допустить огрубения характера и не повышать         голоса, за исключением команд для большого количества людей.
3. Использовать каждую свободную минуту для чтения.
4. Все.

 

Об исполнении доложить мне. Пришел с развода. Объявлена воздушная тревога. Сейчас иду расставлять усиление. Я не могу привыкнуть писать кратко. Из меня не выйдет хороший журналист».

На этом Юра закончил вести дневник. Возможно, он это сделал для того, чтобы установить жесткий контроль над своими чувствами. Возможно, на это были другие причины.

Вот Юра пишет как будто нет войны: «В развитии я отстану от своих друзей на три года. То есть они будут без пяти минут архитекторами, инженерами, а я…».
Но, возможно, это оттого, что он знал молодых людей, которые в это время спокойно учились в институтах и университетах? И все равно, Юра рассуждает так, как будто он не добровольцем пошел в армию, а по принуждению. Чувствуется, что в армии ему очень трудно, и он, по его же выражению, «мечется как тигр в клетке».      

А с другой стороны, разве мы знаем, о чем думали другие восемнадцатилетние добровольцы? Наверняка их мысли тоже были такими же невеселыми, сумбурными. Только об этом не принято было делиться ни с бумагой, ни с другими людьми. Мальчик из заботливой интеллигентной семьи, любимец всей школы, попал в жесткую армейскую среду. К тому же это было в беспощадное военное время. В армии и в мирное время не принято делать скидку на молодые годы, на тонкие душевные переживания: «Каждый день меня ругают». Для него это непривычно, он все еще не может осознать, что в армии каждый человек лишь винтик. Юре было трудно, наверное, осознать еще и масштаб войны. Да и кто мог это осознать в первые месяцы войны. Дневниковые записи передают смятение души, которой пришлось так стремительно взрослеть. Это трудно, и ему кажется, что «надо приучать себя не хотеть ничего».

Война. Письма
Солдатские письма, написанные на клочках бумаги, при тусклом свете свечи. За многие годы пожелтели и порвались на сгибах страницы.     

В декабре 1941 года, когда враг был уже у Москвы, он с нетерпением ждёт отправки на фронт. Но подробностей службы в этих письмах по понятным причинам нет. Юра все еще скучает по семье, не хватает ему рядом родного человека, который поддержит в трудную минуту. Поэтому он часто пишет сестре и матери.

Как заметила его сестра, в отличие от писем других ее знакомых с фронта, в письмах Юры не было трескучих ура-патриотических фраз. И действительно, письма Юрия Пастера полны тоски, благодарности, неуверенности, беспокойства. Но в них, как и в его дневнике, совсем нет фальши.

«Москва
19 декабря 1941 г.
Здравствуй, дорогая мамуля!

Вчера получил письмо из Кашина от папы. Он пишет, что ты пошла из Кашина к тете Мане[5]. Почему ты решила одна пуститься в такое большое и трудное путешествие?

Этого я никак не могу понять. Надеюсь, что ты здорова и успокоилась немного. Не волнуйся особенно. Мы живы – вот что главное.

Я живу очень хорошо. Сыт, одет тепло (есть даже валенки), иногда езжу в кино и театр. Так что у тебя нет абсолютно никаких оснований беспокоиться за меня.

Получил письмо от тети Веры. Она с наркоматом 6-го числа переехала в город Уфу[6]. У них все благополучно. Нина в Куйбышеве. Так что ездить в город мне стало незачем. Хотя все же я иногда хожу по знакомым улицам, смотрю на такие знакомые звезды Кремля, и частенько после таких прогулок становится мне грустно. А как быстро летит время! Ведь это было совсем недавно: я собирался в это время ехать в Москву на каникулы!

Надеюсь, что так же быстро пролетят еще полтора года. А там мы снова увидимся с тобой.

Вот Новый год скоро уже. В новогоднюю ночь я буду вспоминать о вас. Вы будете от меня за сотни км, но мне, как всегда, будет казаться, что вы рядом со мной.

Я, мамуля, жду письма от тебя к Новому году. Напиши обязательно папе. Он очень волнуется за тебя.

Передай привет всем моим родственникам.

Пиши. Крепко-крепко обнимаю и целую тебя.

Твой Юрий»

«8-го апреля 1942
Здравствуй, дорогая моя Жека.

Только что отправил тебе письмо и вдруг получаю твою открытку от 28/XII-41г. Наконец-то Вы получили хоть одну мою открытку! Думаю, что письма получите тоже. Но не все, наверное, т.к. я посылал их в Уфу, когда тебя там еще не было…[7]

Сегодня день выдался особенно загруженный. Еще утро, а я уже наработался и в виде перерыва решил написать тебе.

Вспоминаешь о 1941? Конечно, встречали мы его очень хорошо. Это была моя самая лучшая встреча Нового года. Вот только 43 год вы будете встречать опять все вместе, но, наверное, без меня.

Я тебе писал, что от мамы вчера получил письмо. Хорошо, что она за свое путешествие сравнительно легко отделалась. На время у ней опухли ноги. Теперь она пишет, что уже ходит.

Из моих вещей сохранились: наброски первых трех глав повести, несколько последних снимков, слоненок и медвежонок из белого мрамора. Если к этому прибавить мои бумаги, которые я отдал тебе, то это – все мое личное имущество!

Здесь кое-что я написал. Моя сумка набита бумагами. Часто вспоминаю о тебе.

Сколько тебе доставалось, когда приходилось переться к черту на кулички (прости за выражение), чтобы поговорить со свои братом!

Знаешь, я ругаю себя, когда вспоминаю, что из-за меня портила себе все выходные дни. Ну, ладно. Придется ведь признать, что одно время я буквально жил от одного твоего прихода до другого. (Мне, как политработнику, не следовало бы слишком пускаться в анализ своих переживаний.)

Ты пишешь о деньгах. Жека, ни в коем случае не высылай. Мне они не нужны. Только зря могут пропасть. Очень прошу тебя не думать о том, что я сижу без копейки. Мне всего вполне достаточно. Вот пиши чаще. Мне это нужнее, чем деньги.

Как живет тетя Вера? От меня передай ей большой привет и крепко поцелуй.

Крепко целую, моя дорогая.

Юрий»

Сама Евгения Красавина вспоминает о том времени:
«Виделись мы тогда урывками, когда он еще служил в запасном полку. На территорию полка нас конечно, не пускали. Помню, вся территория была огорожена колючей проволокой. Приходилось долго ждать, пока Юра сможет выйти за ворота. Но я и сама была тогда занята. Нас, молодежь, посылали на строительство всяких укреплений, мы и рвы рыли…»

Юра не забыл, как сестра, возвращаясь домой со строительства оборонительных сооружений, ехала на другой конец Москвы, для того чтобы только поговорить, а тем самым поддержать брата. И в этом письме и более поздних письмах Юра не раз возвращался к этому обстоятельству и каждый раз выражал благодарность сестре:

«Разговоры с тобой оставили очень большой, я бы сказал, неизгладимый след в моем первом периоде армейской жизни. За это я перед тобой в огромном долгу».

Эти строчки написал взрослеющий человек. У Юры поменялся даже почерк, он уже не детский, не устоявшийся, а вполне взрослый.

 «1942, ноябрь, 24
Дорогие мои!
Слушаю финал Второй симфонии Чайковского и пишу вам…

Погода у нас замечательная пока. Снег, но тепло довольно. Утром выйдешь – деревья инеем одеты. Кругом все бело! Я уже писал, что нижнее белье теплое дают, со дня на день ждем ватных брюк и курток под шинель.

Спим теперь совсем культурно. Две простыни, подушка, одеяло. С этой стороны хорошо.

Насчет моей кандидатской карточки. Дела наконец прибыли в политотдел нашего укрепрайона, но пока туда не вызывают.

Строительство наше еще не закончилось. И роем, и на плечах бревна из леса (в 2 км) таскаем. Правда, я еще этого удовольствия не испытал.

Второе: писал Брагину[8]. Если он в Москве и получит мое письмо, то, может быть, мне удастся заняться корреспондентской работой. В общем, если обе не пройдут, я ничего не теряю. Ну а в обратном случае – сами понимаете.

Я пока лежал, написал рассказ «Городок на Волге»[9]. Брагина попросил посмотреть его и дать свое заключение. Если его отзыв будет положительным – путь ему на страницы газеты открыт. Дальше идти тогда будет легче.

Скоро уже месяц, как я к вам приехал. До сих пор не могу забыть этих счастливых дней. Знаете, когда я вернулся опять в этот омут матерщины, грубости, невежества, – просто чуть не заболел физически.

А морально я хронический больной с 13 июля 1941 года. Но глубоко верю и убежден, что все обойдется хорошо. С помощью фортуны и самого себя надеюсь стать штатским и учиться в вузе. Собственно, это меня и поддерживает в настоящее время.

С Сашей вам посылаю книгу, которая, может быть, будет в будущем нужна мне. Жаль, что не могу ничего послать, кроме книги. С каким бы удовольствием я послал вам кило масла, если бы мог! Мне ничего не присылайте. Берегите для себя. Только вот прошу вас прислать мне Дидро «Письма к Софи Воллан», нет-нет, да и загляну когда-нибудь.

Папе посылаю полпачки табака. Больше пока нет, и немного спичек. А как вы живете? Пишите подробнее. Привет моим знакомым. Мамуля, передай привет Алле. Пусть она, если хочет, напишет несколько строк. Саша привезет. Замечательно время летит. Так и хочется сказать словами Шекспира «Скорей, скорей, на шее паруса сидит уж ветер». Ха! Какой военный о Шекспире говорит! Действительно, солдафона из меня не выйдет. Это помните.

Кончаю. Не волнуйтесь, дорогие. Обнимаю вас и крепко-крепко целую, мои родные.

Ваш Юрий.

Достал еще пачку табака и посылаю».

И год спустя Юре тяжело дается служба. Но как-то же он получил отпуск, что тогда было крайне сложно. Юра в отпуске побывал в Москве, увиделся с Женей.

Вот что рассказывает об этом Е.Г. Красавина:
«Когда он приехал в отпуск с фронта, то я его не узнала. Он стал совсем взрослым, и к тому же у него появились усы. Держался он уверенно, шутил, но особо не откровенничал. А во второй его приезд в Москву, он меня уже не застал. Но то, что он заходил, чтобы повидаться со мной, мне рассказали соседи по коммуналке».

Встреча с родными в отпуске так повлияла на него, что он не удержался от признаний:

«До сих пор не могу забыть этих счастливых дней. Знаете, когда я вернулся опять в этот омут матерщины, грубости, невежества – просто чуть не заболел физически. А морально я хронический больной с 13 июля 1941 года».

Юре все еще приходится перебарывать себя.

«1943, мая, 14-го дня
Дорогие мои Вера и Жека!

Получил от мамы письмо, из которого узнал, что вы в Москве, и вот спешу скорее написать вам.

Я жив и здоров, но все надо по порядку. Из Москвы я уехал совершенно неожиданно 10 июня 1942 года. Настолько неожиданно, что даже не успел заехать к вам. С тех пор началась беспрерывная смена координат. И с тех пор в Москве я был проездом из Калинина 7 ноября 1942 года, когда возвращался из отпуска. Зимой я опять потерял связь со всеми и из дома даже три месяца не получал писем. Только второго мая пришло первое письмо от папы.

Когда увидимся, об этом периоде моей жизни можно будет рассказать очень много интересного.

Не думайте, что я не писал вам потому, что забыл вас, нет. Знаете, иногда просто не было свободной минуты, а иногда до того устанешь, что все свободное время используешь на отдых.

Я никогда не забуду той огромной моральной поддержки, которую вы оказали мне летом–осенью 1941 г. Кто знает, каких я мог натворить тогда “чудес”, если бы не было вас!

Теперь, конечно, «чудес» творить не собираюсь. Война и время сделали свое дело: всякое легкомыслие из головы давно улетучилось.

Что я могу вам сообщить о родственниках наших? Очень немногое. Тетя Сима в Удомле. Дядя Сеня (из Ржева) умер зимой в эвакуации. Татьяна Волкова вышла замуж за моряка, старшего лейтенанта, и учится в Казани. О Кирилле давно ничего не слышно.

Вот и все, чем я располагаю для информации. Я уже писал, что сейчас здоров и вообще, как говорят американцы, олл райт. А как чувствуете себя вы, тетя Вера? Наверное, выглядите неважно. Мамашу свою я, например, едва узнал.

Если получите это письмо, напишите мне о своей жизни, работе.

Крепко, крепко целую и обнимаю вас. С гвардейским приветом

Юрий»

«1943 июль, 30 фронт
Завтра что бы там ни было, мы выиграем сражение
Л. Толстой.

Здравствуй, дорогая!
Вот видишь, какой я «хороший» стал, пишу тебе чуть ли не каждый день. Сейчас невыносимо жарит солнце, а кругом уже все заволокло тучами. Будет дождь. Немного охладит, а потом опять будем сохнуть. Фриц, наверное, распарился. Что-то тихо очень. Сегодня стал перекладывать все в машину, и в ящике для дисков, нашел несколько заметок о «Войне и мире».

Некоторые выдержки я тебе приведу:
1) – Поверь мне, – сказал он,  – (князь Андрей Пьеру т.III ч. II гл. XXV) что если бы что зависело от распоряжения штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день.
2) – Одно, что бы я сделал, если бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рабство.
3) – Война не любезность, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость.

Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка…»

Замечательно написано, знаешь, Жека, если когда-нибудь встретимся, ты напиши мне о них, и я тебе расскажу много интересного.

Ей-ей сейчас поползу в воронку.
Окунуться надо, а то кожа (поэта) уже облупилась на лице.

И тучи, противные, вокруг да около ходят, а солнце не закрывают.

Сегодня меня мои мушкетеры уже офицером величают. Вчера им зачитали новый Указ Президиума Верховного Совета.

Ну ладно. Кончаю.

(Письмо «неизвестному другу» написала?)

Пиши. Крепко обнимаю и целую.

Юрий»

«1943, Август, 27-го
Фронт 15.00

То, что справедливо и
несправедливо – не дано
судить людям. Люди
вечно заблуждались и будут
заблуждаться, и ни в чем
больше, как в том, что они
считают справедливым и
несправедливым.
Л.Н. Толстой 

Дорогая, добрый день!
Приехал, не успел из башни вывалиться – вручают от тебя письмо. Под грохот пушек стал читать его. Как я выгляжу?!(О, в математике для этого служит знак – )

Кавалер ордена Отечественной войны не умывался пять дней и поэтому чернее черной краски. Усы у него есть и сапоги точно пудовые. Курит папиросы, но когда сотенка шакалов с воем сваливается на головы с небес, предпочитает цигарку из половины газеты.

Генерал продолжительность бомбежек измеряет не по часам (в шутку!), а по длине моей «цигарки». Газета есть и фронтовая, и армейская. Время писать или нет, или устаешь так, что карандаш не держится. Поэтому пишу так: корреспондент приезжает, залезает в самую глубокую щель и расспрашивает меня. На другой день моя статья увидела свет. Ясно?

Воюю, Женюрка, воюю. Потерял уже много друзей, что за ребята! – золото, но война есть война. Что я делал в ночь с 5 на 6ое ? Вел разведку под Белгородом и представлял тебя (как все равно чувствовал) в Москве.

Да, дорогая сестрица, сейчас я все еще глух. Говорят, пройдет. Тем лучше. Говорят еще, что скоро будет второй орден у меня. Тоже хорошо.

Ну, а на счет возвращения, – придется подождать. Бои тяжелые.

В Москве не была, когда нам за Харьков салют давали? Как ни как, а от Верховного главнокомандующего три благодарности имею.

 

Что с Ниной? Смотрю, совсем девушка по наклонной вниз пошла.     

 

Жаль. Очень жаль[10].

Спасибо тебе, что за меня беспокоишься. Зря нервы только не трать. Мои сдавать стали за двухмесячные бои.

Раньше не имел привычки и голоса на бойцов повышать, а сейчас нет-нет, да и прикрикнешь. Иногда и без причины. Говорит, говорит он, а все не слышишь. Ну и вспылишь – ори громче!

Да. Гуманизм, как хорош он на школьной скамье!

Шарибариба уж алла!
Я бедный турок без гроша –
Это песенка Мольера благодаря мне стала у нас в моде.

Вот это наш гуманизм на фронте. Запутанный вывод, правда? Но ничего.

Мама мне прислала две открытки от 9-го и 11-го. Это последнее, что я от них имею.

Как тяжело сейчас Маринке! Но она молодец. Она, случайно, не в моем районе действует?

Пора кончать. Пиши, Жека, больше. Знаешь, как приятно на передовой письма читать?

По десять раз перечитаешь а потом все-таки еще читаешь.

Привет маме, своим друзьям.
Целую крепко, крепко и обнимаю

Юрий».

Юра уже участвовал в крупных сражениях, был контужен, его наградили орденом. Его очерки печатаются о фронтовой газете.

Юра Пастер к тому времени вполне понимал, что участвует в событиях мирового масштаба: «…Когда-нибудь об этом будут писать книги, и историки будут рыться в горах бумаги, восстанавливая детали».

Он переписывается с многочисленными школьными друзьями, которые тоже были на фронте или работали в госпиталях.

Он пытается показать себя взрослым, с усами и с цигаркой, но ведь он все еще мальчик! Ему только 20 лет!

Мне он напоминает любимого героя из романа «Война и мир» Андрея Волконского.

Из 25 фронтовых писем, в 5 он приводит цитаты из «Войны и мира»

Л.Н. Толстого. Это была его любимая книга, и она всегда была у него «под рукой». Подражал ли Юра любимому герою Андрею Болконскому?

Но он действительно смог следовать правилу этого литературного героя, который говорил о войне так: «Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость!»

«1943 г. 13 октября
Здравствуй дорогая, Жека!

Как здоровье тети Веры? Ты ничего не пишешь о ней, а я беспокоюсь. Мама мне писала, что она все еще больна. Поцелуй ее за меня и передай, чтобы скорее поправлялась.

…Да, Жека, книг пока не высылай, не до них стало. Фрицы огрызаются здорово. Ничего собьем все равно. Скоро погоним за Неман.

Путь от Волги до Днепра… когда-нибудь об этом будут писать книги, и историки будут рыться в горах бумаги, восстанавливая детали. Нам сейчас историей заниматься некогда, гоним фрицев. Хотя, говорят, этим мы и делаем историю.

Ну, все это уже ведет к философии, а сейчас ею у меня нет ни времени, ни желания заниматься.

Возможно, что буду тебе реже писать теперь. Не беспокойся. Просто не будет времени или будет не до писем.

Во всяком случае, в первую свободную минуту напишу.

Точка. Пока.

Целую крепко-крепко. Юрий».

Всего через 2 недели – 29 октября 1943 года – Юрий Пастер погиб в бою. Его последние письма сестра Женя получила уже после войны. Сама Евгения Красавина в 1943 году ушла на фронт. Служила в дорожных войсках, дошла до Праги. О гибели брата она, как и его родители, узнала не сразу.

Семья Пастеров тяжело пережила известие о гибели единственного сына. В школе о судьбе Юры узнали уже после войны. Эту потерю переживали даже те, кто совсем не близко знал Юру Пастера.

Вспоминает Антонина Николаевна Брадис:
«После войны, мы не сразу узнали о судьбе Юры. А когда узнали, мы с подружкой пошли к его родителям. Было это в 49 или 50 году. Дверь нам открыла, как мы поняли, мама Юры. Она дала нам понять, что разговаривать о Юре она не в силах… Вот такая совсем короткая была эта встреча. Когда мы вышли из Юриного дома, у нас было такое впечатление, что мы этой женщине вогнали иголку в сердце!»

Друзья Юры сделали многое, чтобы сохранить память о Юре. Они помогали школьникам собирать материалы о Юре. В начале 70-х гг. комсомольской организации школы № 16, бывшей школе № 22, было присвоено имя Юрия Пастера. Правда, в городе никто об этом так и не узнал…[11]

 

И не важно, какое происхождение было у Юры Пастера и было ли оно хоть сколько-нибудь еврейским. Просто у него была неподходящая фамилия.   

А потом и комсомола не стало. Но сам Юра Пастер все еще живет. Потому что его еще помнят.

Послесловие к биографии.
Я так и не разрешила некоторые загадки в судьбе Юры.

Фронтовые друзья, с которыми после войны встречалась Евгения Красавина, сообщили ей, что Юра действительно участвовал в бою за освобождение украинского села. И после боя нашли подбитый танк, но никого из экипажа – ни мертвых, ни

живых –  там не было. При этом друзья Юры уверяли, что он не мог сдаться в плен, на что Евгения отвечала: «А если он был без сознания?»

Но даже если Юра попал в плен, то он никак не мог выжить. И не только из-за ранения, но и потому, что был политработником, и потому, что имел Юра характерную внешность. Я не буду фантазировать на эту тему, потому что рассказанное фронтовыми друзьями Пастера тоже ведь может быть легендой.

Эта работа научила меня вот чему: историческое исследование – это очень трудное и ответственное дело. И источники надо проверять и перепроверять.

Но, главное, занимаясь этим исследованием, я познакомилась с настоящей историей. И поняла, что понять ее можно через судьбу отдельного человека.

Возможно, в каких-то архивах сохранились газеты с публикациями фронтовых очерков, стихов Юры Пастора. Он ведь тоже мог стать журналистом или писателем, как стали писателями фронтовики-лейтенанты Григорий Бакланов, Виктор Некрасов и другие. На фронте они не потеряли человечности, а потом смогли передать правду о той войне.

Смог по-своему это сделать и Юра Пастер. В своих дневниковых записях и в письмах.