Алексей Раков: «Пример авторитетных людей помогает поставить себя в нужную систему координат»
15 ноября 2012 г. состоялось вручение премии им. Егора Гайдара. Автор «Уроков истории» Елена Калашникова взяла интервью у одного из номинантов. Алексей Раков, молодой исследователь, посвятивший себя изучению коллективизации в СССР, был одним из первых финалистов школьного конкурса Международного Мемориала «Человек в истории. Россия – ХХ в.».
Беседовала Елена Калашникова
– Работу «Социальный портрет раскулаченного в 1930 году» вы написали в 11 классе и получили за нее первое место на первом Школьном конкурсе 1999-2000 годов. Почему вы взяли именно эту тему? Связано ли это как-то с семьей или эту тему предложил вам руководитель работы – Р. Н. Гизатуллин?
– Здесь любопытное совпадение факторов. Этой темой я интересовался, она действительно связана с моей семьей, и мне ее предложил руководитель. Моих родственников раскулачили. Наверное, каждого третьего в нашей стране хотя бы по касательной задела эта большая кампания, потому что разрушение структуры семьи касается не одного человека, это такая цепная реакция. И я начал искать документы, относящиеся к моим родственникам. К сожалению, в архиве Троицкого района Челябинской области – потом он стал Архивным отделом Администрации города Троицка – таких документов я не нашел, но нашел другие и решил попробовать провести исследование на основании массовых источников – то есть подвергнуть все эти документы машинной обработке и посмотреть закономерность. Начинал с одного сельсовета, Клястицкого сельсовета Троицкого района, но по мере продвижения к новым архивам база данных росла вширь и вглубь.
– Как бы вы охарактеризовали значение Школьного конкурса в своей жизни?
– Май 2000-го был для меня очень насыщенным. Помимо конкурса «Человек в истории. Россия – ХХ век», который организует общество «Мемориал», я был победителем Всероссийской олимпиады по граждановедению, открытого российского конкурса «Прошлое России в истории моей семьи», всероссийской научной конференции в Обнинске… Во время каждого мероприятия была организована обзорная экскурсия по Москве, и ко времени церемонии вручения премий Школьного конкурса я знал ее почти наизусть.
Школьный конкурс дал мне путевку в жизнь. Очень важно, когда тебе говорят, что ты работаешь в правильном направлении – это воодушевляет на дальнейшие исследования. Помимо всего прочего, значение конкурса еще и в этом. С одной стороны, тот период стал началом моей научной карьеры, а с другой – именно тогда я познакомился с людьми, с которыми до сих пор общаюсь и дружу. Не все, конечно, пошли в науку, но если после каждого подобного мероприятия в твоей жизни останется один-два человека – это уже много. Чрезвычайно важной оказалась для меня поездка от Школьного конкурса в Норвегию. У меня был выбор между США, Индией и Норвегией. Тогда я решил, что Индия для меня нечто чересчур экзотическое, США же – напротив, нечто обыденное, а Норвегию мне рекомендовали.
– Сколько времени вы провели тогда в Норвегии?
– Два года, включая приезды зимой и летом домой. Колледж, где я оказался, входит в сеть United World Colleges – сейчас их двенадцать – по всему миру. Они предоставляют международные стандарты образования вне зависимости от пола учащегося, его вероисповедания, расы, возраста и главное – финансовых возможностей.
Периодически российский комитет Международного образовательного движения «Колледж объединенного мира» посылал туда кого-то из Москвы, Питера или близких к ним городов. Но однажды руководители зарубежной сети колледжей попросили Ольгу Юрьевну Фадину – председателя этого комитета, которая занимается организацией на волонтерских началах, как и работающие в КОМ ребята, – прислать кого-то «из глубинки». И тогда Ольга Юрьевна обратилась к коллегам из «Мемориала». До сих пор помню вопрос Оксаны Борисовны Михайловой. Это было, если не ошибаюсь, в коридоре гостиницы «Молодежная». Она спросила: «Алексей, а у вас есть загранпаспорт?». Я быстро ответил: «Нет, но я очень быстро сделаю!».
– И что вам больше всего запомнилось в той поездке?
– В Норвегии удивительная красивая природа: сочные зеленые леса, обрамляющие серые, увитые пушистым мхом скалы, о которые плещутся волны фьорда. Плюс – совершенно иная система образования, другие акценты по сравнению с теми, к которым мы привыкли. В колледже, где я учился (Red Cross Nordic United World College), был своеобразный мультикультурный сплав – каждый год приезжают сто студентов из разных стран, более восьмидесяти национальностей. С точки зрения менеджмента учеба в Норвегии замечательно организована. Первое, чему учат студентов в любом международном колледже, – как распределить свое время. У нас этому не учат, поэтому типичный российский студент – матерый прокрастинант, все откладывает на последний момент.
В начале нашей учебы было две группы – те, кто хорошо владел английским, то есть native speakers, но у них обычно не было средних знаний по школьной программе, и те, кто приехал из Восточной Европы, – у них был слабый английский, зато знания обычно были выше среднего школьного уровня. И довольно быстро происходило выравнивание – подтягивались и те, у кого был не очень хороший английский, и те, у кого не было глубоких знаний. У нас была уникальная языковая практика. Помню, приезжали китайцы, совсем не знавшие английского, и уже через два месяца они начинали на нем говорить, поэтому когда меня спрашивают, какую языковую практику я бы посоветовал, честно отвечаю: «Поезжайте в страну с хорошим английским языком, но чтобы рядом не было русскоговорящих».
Прелести норвежской природы, о которых говорилось выше, я могу оценить только постфактум, а тогда я был погружен в академические и экстра-академические вещи – это очень большая программа. Студент воспринимается там не узконаправленно: в том плане, что главное – не учеба и оценки, там стремятся рассмотреть студента с разных сторон, правильно высветить его плюсы. Поэтому к академическим характеристикам по предметам традиционно прикладывают отзывы руководителей спортивных секций, различных курсов, благотворительных проектов.
К тому же я получил там ценные педагогические уроки, связанные, например, с моментами приватности. В российских школах оценки обычно объявляют вслух: «Петров – два, Сидоров – два, а вот Васечкин – четыре». В Норвегии листочки с оценками кладут оценкой вниз. Совсем необязательно всем сообщать, что ученик получил низкую оценку, так как для подобной оценки могут быть совсем разные, в том числе и уважительные, причины – если это, конечно, не какой-то вопиющий случай.
А вообще, следуя призыву Андрея Сахарова, я старался брать лучшее из обеих систем образования: как из норвежской, так и из нашей.
– С тех пор прошло двенадцать лет. Вы занимаетесь научной и преподавательской деятельностью. С какими трудностями и «белыми пятнами» встречаетесь на этом пути?
–Очень затрудняет работу в архиве ограничение выдачи – не более пяти дел в день, это та закрытость архивов, которая с легкой руки А. К. Сорокина получила емкое название «архивной контрреволюции». К тому же, если нужна копия источника, то архивы норовят сделать за твой счет евроремонт собственных помещений – такими неправдоподобными выглядят цены. Но главная трудность – это режим доступа к архивным материалам. Несмотря на истечение срока давности, далеко не ко всем документам открыт доступ. У меня был проект, поддержанный грантом РГНФ, по изучению труда спецпереселенцев на территории Челябинской области, для чего мне требовалось поработать в Информационном центре ГУВД. В это время я уже работал в Историко-архивном институте в Москве. Оказалось, что архив открыт для посетителей всего два часа в неделю. А я составлял базу данных с использованием массовых источников, поэтому мне нужно было много документов. Как я вышел из положения? Пригласил сотрудников Информационного центра ГУВД поучаствовать в этом проекте. У них картотека по спецпереселенцам, и я предложил оплатить составленную ими по моему алгоритму базу данных из средств гранта: «Я задаю механизм, по которому вы должны составить базу данных. Будете вносить в нее каждого двадцатого по счету из алфавитной картотеки, а чтобы не нарушать закон о правах третьих лиц, которые не должны упоминаться, снимайте графу ФИО». Мне ведь персональные данные понадобились для статистической обработки, поэтому имена-отчества не нужны. Мое предложение заинтересовало архив, сотрудничество состоялось, а в индивидуальном порядке мне там невозможно было работать.
Еще одна трудность связана с состоянием местных архивов. В некоторых поселках и городах, куда я приезжал, не было гостиницы, а мне надо было несколько недель там поработать. Приходилось по заветам Шуры Балаганова становиться буквально одним из «детей лейтенанта Шмидта».
Отдельная больная тема – сохранность документов. Далеко не все документы по разным причинам до нас дошли. Из экзотических примеров последнего времени могу вспомнить Магнитогорск. Когда я захотел поработать в местном Информационном центре УВД, мне сначала сказали, что в архиве было наводнение и все документы промокли, через некоторое время там же случился пожар, а потом его вообще закрыли. И это – увы! – типичная история. Были какие-то экстраординарные обстоятельства. Например, после Великой Отечественной войны архивы массово освобождали под больницы и госпиталя, поэтому все хранящиеся там документы выбрасывали на улицу. В результате их уничтожали погодные явления. Кто-то, конечно, успевал забрать их себе и поработать с ними. Кроме того, существовала Экспертно-поверочная комиссия, до 1964 г. входившая в состав МВД и составлявшая списки документов на уничтожение. Порядка десяти процентов документов было уничтожено таким образом.
Большим подспорьем для меня и моих коллег стала серия «История сталинизма», которую выпускает «РОССПЭН». Радует, что издают труды как зарубежных, так и ведущих наших исследователей. Изучение тематики сталинизма происходит с разных сторон – и это естественно, ведь долгое время эта тема была табуирована.
– Как бы вы охарактеризовали положение тех областей исторической науки, которыми вы занимаетесь?
– Историческая информатика сейчас в точке бифуркации, на перекрестке – куда идти дальше? Потому что появляются новые направления, термины, с которыми нужно определиться. Скажем, как соотносится digital history (цифровая история) и историческая информатика? Если digital history – это просто оцифровка источников, сводка данных, то историческая информатика включает в себя методы, исследования, аналитику. Закончился период становления аграрной истории, в этом направлении коллеги успешно работают, проводятся регулярные конгрессы и конференции. В Коломне, например, проходит ежегодная конференция по широкой проблематике. Если говорить об истории репрессий, то здесь на достаточно высоком уровне произошло объединение, успешно исследуются самые разные аспекты сталинизма, проходят ежегодные конференции. К сожалению, пока не издали сборник докладов прошлой конференции, я так понимаю, это связано с финансовыми проблемами.
– А как вы видите себя дальше?
– В данный момент я связываю свое будущее не только с исторической, но и с экономической наукой. Во-первых, потому что работаю на экономическом факультете Высшей школы экономики, во-вторых, потому что коллектив экономистов Вышки славится очень хорошим экспертным уровнем, и я хочу поработать в области экономической истории. Думаю, продолжу изучение темы 1930-х годов – прежде всего, индустриализации, но это будет не только коллективизация и «раскулачивание», а более широкий разрез. Для этого я сейчас провожу мониторинг публикаций в западных журналах, чтобы сделать вывод, что на настоящий момент отсутствует в проблематике вопроса, и, таким образом, заполнить эту лакуну. Ну и в долгосрочных планах защита PhD research и докторской диссертации. Защита PhD в одном из вузов-партнеров Высшей школы экономики, а докторской, конечно, здесь.
– То есть свое будущее вы связываете с Россией?
– Сложный вопрос. Мариэтта Омаровна Чудакова все время призывает меня не уезжать на Запад. Я, конечно, чувствую некоторые моральные обязательства остаться, хотя периодически сталкиваюсь с такими вещами, после которых хочется все бросить и уехать.
Безусловно, я буду рассматривать стажировки, научные проекты, связанные с нахождением на Западе, но я остаюсь здесь, так как здесь у меня есть незавершенные проекты и дела. Хотя искушение уехать совершенно фантастическое – это касается и наплевательского отношения к российской науке (только повальное сокращение уровня финансирования ведущих научных фондов – РГНФ и РФФИ что стоит, не говоря уже о запрете на финансирование зарубежных командировок), и неимоверно высокого уровня бюрократизации.
– Что бы вы назвали важнейшими свойствами ученого и историка?
– Есть некоторая разница, хотя если мы приходим к выводу, что историк – тоже ученый, и это правильный вывод, то историкам эти свойства также присущи. Прежде всего, это такая научная упертость, упрямство в хорошем смысле слова. Она нужна, если понимаешь, что взятая тобой тема неподъемная и сложная. Также нужна принципиальность. Часто я слышу от коллег: «Грантодатели ведь дали вам план, как писать». Я в жизни не видел плана, мне никто никогда не говорит, что и как писать. «Ну как же? Вам же дал деньги американский институт, наверняка, он вам сказал, что писать». Нет, они не заинтересованы в научном детерминизме. Совершенно нормальное научное развитие, когда разные фонды поддерживают различные темы. В России огромное количество подобных фондов, но у нас об этом зачастую не знают. Здесь должна быть принципиальность – если вы нашли материал и обработали его соответствующим образом, сделали вывод, который соответствует материалу, но не вписывается в тенденцию, не находится в рамках мейнстрима, вам все равно надо его обнародовать, это может показать новую сторону явления. Кроме того, настоящий ученый должен быть готов хотя бы частично чем-то жертвовать – например, свободным временем, – и погружаться в тему, которой занимается. Конечно, здесь не должно быть перегибов – человек сидит и так сильно погружается в материал, что никуда не выходит, ни с кем не общается.
Не должно быть заблуждения, что у ученых большие зарплаты. В России, к сожалению, это не так. Это еще и проблема статуса. Если будучи ученым, человек хочет зарабатывать, он должен быть конкурентноспособным как на внутренней арене, так желательно и на внешней. Сегодня одна из отрицательных тенденций – это то, что наша наука замыкается. Я часто слышу от других историков: «Мы собрались, провели конференцию. Не думаю, что нужно встраиваться в международный контекст, мы вполне успешно можем все это и сами обсудить». Тоже самое в историографии: что могут написать западные коллеги?.. Получается сознательный изоляционизм. И начинаются рассуждения, что есть мы и есть наш особый путь. Свой путь у каждой страны, но это не значит, что нам не надо брать что-то хорошее у других или по каким-то большим темам нельзя быть вписанным в международный контекст – наоборот, нужно! С этого начинается любое исследование – изучение уже сделанного, чтобы снова не изобретать велосипед, поэтому надо участвовать в конкурсах, грантах, повышать свой собственный уровень.
– А с чем, по-вашему, связан подобный изоляционизм?
– В России, к сожалению, не все историки хорошо знают иностранные языки. К тому же наши люди, занимающиеся важными темами, высокого мнения о себе. Отсюда некоторая замкнутость на себе. С какой-то стороны это естественно – человек много занимается одной темой и когда приходит кто-то еще на его делянку, он говорит: «Я пятнадцать лет занимаюсь этой темой, меня в архиве уже принимают за своего, а тут приходите вы…». Есть здесь место и научной ревности. Зацикленность на себе, конечно, мешает. Человек, который успешно занимается какой-то темой, искренне верит в то, что настоящая наука – это его исследования, а все остальное существует лишь постольку-поскольку.
– Сейчас идет уже четырнадцатый Школьный конкурс. В какую сторону, по-вашему, он мог бы развиваться?
– Мне кажется, традиционно мемориальские темы, связанные с репрессиями, краеведением можно соединить с мультимедийными методами. Например, это могли бы быть интерактивные экскурсии – то, что мы с Мариэттой Омаровной Чудаковой предлагали в качестве концепции для музея Булгакова. Таким образом, архивный источник можно по-новому представить, и люди бы его наконец-то увидели и восприняли.
– В этом году вы один из трех номинантов на премию имени Егора Гайдара. Если бы от вас зависело распределение премий, то кому бы вы дали эту премию?
– На мой взгляд, очень существенен вопрос критериев. Если мы задаем иные параметры, то в списке номинантов будут совсем другие люди. Насколько я понимаю, в премии Гайдара важна не только научная деятельность, но и гражданская позиция человека. И здесь еще очень важна сама тема исследования. Именно исходя из этих факторов, я бы, наверное, выбрал Наталью Сергеевну Лебедеву – она занимается чрезвычайно непростой темой Катыни. Если бы распределение зависело от меня, то я бы, скорее, дал премию своему научному руководителю – Леониду Иосифовичу Бородкину. Он исследует темы, связанные с историей сталинизма, ГУЛАГом… Я знаю, как много он работает и в каких цейтнотных условиях, причем это совершенно безотказный человек. Пример таких людей как Леонид Иосифович Бородкин и Мариэтта Омаровна Чудакова всегда вдохновляет. Когда смотришь на то, что сделали они, понимаешь, как мало еще сделал ты, и это помогает поставить себя в нужную систему координат.
