Ирина Щербакова: «С нами вдруг заговорила Россия»
Руководитель образовательных программ «Мемориала» Ирина Щербакова рассказывает об истории и смысле школьного конкурса, который «дает картину нашей общей российской памяти. И это даже при наших малых возможностях и усилиях»
Интервью опубликовано на polit.ru 02.07.2010.
В марте 1999 года Общество «Мемориал», Совет по краеведению Российской академии образования, Кафедра региональной истории и краеведения и Центр устной истории Российского государственного гуманитарного университета объявили первый всероссийский конкурс исследовательских работ для старшеклассников «Человек в истории. Россия – ХХ век». В этом году были подведены итоги одиннадцатого конкурса. За прошедшие годы изменился состав организаторов, тематика работ, наконец, страна. Об истории и опыте конкурса мы побеседовали с руководителем образовательных программ общества «Мемориал» Ириной Щербаковой. Интервью взяла Любовь Борусяк.
Любовь Борусяк: Я пришла поговорить об итогах ХI Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников.
Ирина Лазаревна, как возникла эта замечательная идея? Насколько я понимаю, это произошло в конце 1990-ых годов, то есть в несколько иной исторической ситуации.
Ирина Щербакова: Да, в другой исторической ситуации, но она в каком-то смысле тоже была критической. Эта идея возникла потому, что в 1998-м году я оказалась в Германии на учительском семинаре. Я хорошо это помню, поскольку там меня попросили рассказать о России в 1968-м году, о настроениях в Советском Союзе, о настроениях интеллигенции. И я вдруг увидела, чем занимаются эти учителя. В Германии это все организовывал Фонд Кербера. Кербер – это такой человек, который, между прочим, сделал состояние еще во время войны. Когда в моду вошли сигареты, он придумал и внедрил специальные станки для их производства, после чего очень сильно разбогател. И у этого человека появились всякие меценатские идеи. Сейчас из этого, может быть, делают легенду, но, в любом случае, он создал один из первых в Германии фондов, основанных на частном капитале.
Одной из задач фонда сразу же стала просветительская работа, и в 1973-м году они начали организовывать и проводить исторический конкурс для немецких старшеклассников. Это действительно была новация. Первая тема была такая: «Повседневность во время национал-социализма». Надо понимать, что для того времени это был огромный прорыв. Дети начали копать в своих семьях, и там много чего открылось из того, что совсем не вызвало одобрения и позитивной реакции у многих людей. До этого все было, как говорят немцы, заметено под ковер, а тут многое начало вскрываться на семейном уровне.
Я увидела, что они объявили тему следующего конкурса – «Протест и 1968-й год», и мне это показалось чрезвычайно интересным. Я увидела, как работают учителя, как работают с учителями и как их готовят к этой теме. Конкурс, который они проводят, – это только верхушка айсберга. За всем этим стоит огромный просветительский проект, который включает в себя и учительские семинары, и публикации, и разные методические разработки, пособия, посвященные тому, как брать интервью, как работать в архивах и так далее.
У меня мама проработала в школе больше 60 лет, и я знаю, что если учителю интересно работать со школьниками, то это может вырасти в нечто чрезвычайно интересное и увлекательное. Потому что это такой момент, когда их можно увлечь этой деятельностью абсолютно бескорыстно. Как правило, в этих конкурсах принимают участие школьники с 14-то до 18-то лет. В Германии они постарше, потому что там гимназия 12-тиклассная.
Мне это показалось чрезвычайно увлекательным еще и потому, что по своей основной специальности я – германист, закончила филологический факультет МГУ по отделению германистики и до перестройки занималась этой своей германистикой. Я много переводила: нет ни одного писателя из ГДР, у которого я что-нибудь бы не перевела. Знаете, у переводчиков, как у актеров, была своя иерархия. Когда ты только начинаешь, ты переводишь литературу ГДР – это была такая начальная стадия. Потом, если ты хорошо работал, и если у тебя возникали связи с редакторами, то это уже была ступень повыше: ты уже мог переводить западногерманских писателей. Смешно, но качество этой литературы не имело большого значения, зато статус писателя ФРГ был выше. А когда ты хоть какое-то имя получал, то тебе уже доверялась классика, и вот это я уже считаю справедливым. Последнее, что я переводила, были некоторые непереведенные вещи Кафки, после чего я радостно и открыто ушла в историю. Это был 1987-й год.
Мне всегда хотелось заниматься советской историей, тем более что подспудно и тайно я этим все равно всегда занималась. В течение 10 лет я делала интервью с узниками ГУЛАГа – потихоньку, очень тайно и осторожно. У меня был архив, я знала людей, которые тоже этим занимаются. У меня возникли связи с «Мемориалом», и они продолжались в течение всех 90-х годов. Но потом я долго жила на Западе, преподавала там. В общем, это такая классическая история, когда германист в Западную Германию первый раз попадает в 1990-м году.
Но хочу сказать о том, чего мне не хватало. В 1998-м году я отчетливо ощутила, что не понимаю, что сейчас происходит в стране. Мне, человеку, главный интерес которого составляет советская история, было совсем непонятно, что теперь думают о прошлом российские школьники и их учителя. Я этого совершенно не понимала.
Между прочим, тогда ситуация в школах была еще очень тяжелая: они только-только начали получать хоть какие-то дотации, только-только начали вылезать из экономической катастрофы.
Об этих проблемах мы несколько раз говорили с Арсением Рогинским в «Мемориале». Он и другие руководители «Мемориала» тоже ощущали, что стареют люди, которые начинали это движение в регионах, что нет связи с молодежью. Это такие банальные, почти советские слова, но связь со следующим поколением действительно выстраивалась очень сложно. Где-то с середины 90-х годов интерес к истории стал резко угасать.
Л.Б.: Это началось даже раньше.
И.Щ.: Да, но до середины 90-х еще оставалась какая-то волна. Понятно, что 91-й год был таким переломным, а в 92-м, когда начались экономические реформы, вообще все рухнуло. Но все-таки явная тенденция такого спада началась с середины 90-х годов, когда всем стало не до истории, не до прошлого. Война в Чечне началась и так далее.
И стало ясно, что надо сейчас искать какие-то пути, какие-то способы. Ну, что может маленькая организация собственными силами? Наверное, немного. Но мы все-таки решили попробовать. Нам очень повезло, потому что в этот момент Фондом Форда, который уже работал в Москве, руководила профессор Мэри Маколи (Mary McAuley). Она была слависткой, занималась устной историей в свое время, и ей чрезвычайно понравилась наша идея. Кроме того, мы узнали, что вслед за немцами такой же конкурс проводят поляки. А в Польше есть «Карта» – это очень близкая «Мемориалу» организация, созданная польскими диссидентами, которые занимались судьбами репрессированных поляков. Мы узнали, что они тоже проводят такой школьный конкурс, тоже занимаются историей сталинизма в Польше. Нам показалось, что это очень хорошо. Мэри Маколи нас поддержала и дала на это первые небольшие деньги.
Вернувшись из Австрии, где я преподавала – у меня была так называемая «гостевая профессура» в Зальцбурге, – я решила, что попробую. Но все-таки относилась к этому чрезвычайно скептически, потому что совершенно не понимала, а что мы, собственно, можем? Мы же не можем обратиться на радио и на телевидение, чтобы у нас была настоящая реклама, чтобы нас как-то поддержали, чтобы это стало широким движением. Поэтому я подумала: «Ну, пойдет это через наши мемориальские организации, ну, получим мы в лучшем случае работ триста, и это еще хорошо». Ведь немцы вбухивают в это много сил и средств. После многих лет проведения конкурса у них есть специальное большое здание, где находится архив этого конкурса. Там можно получить любую работу или заказать ее копию. Можно заказать ее и по Интернету, а можно работать в библиотеке – там целый штат сотрудников. Там каждый раз эти премии вручает президент. Они проводят конкурс раз в полтора года. Это – очень высокий уровень, это – самый престижный у них конкурс, поэтому очень многим победителям конкурса это дает разные преференции. Я уже не говорю о больших премиях. Все это поставлено на очень широкую ногу. И я думала: «А что же мы сможем нашими малыми усилиями сделать, что мы можем опубликовать?»
И мы действительно начинали все это немножко на коленке, хотя такой опыт уже был у немцев и поляков. Поляки нам прислали все материалы, которые они делали. Мы поняли, что нужны буклеты, нужны плакаты – мы же тогда ничего этого совершенно не понимали. Это сейчас существует более или менее отработанный механизм, а тогда мы не понимали, как это все делается. Но мы, конечно, постарались и объявили конкурс. Нас очень поддержали региональные организации. Они очень положительно отреагировали на эту нашу идею: они увидели, что это дает возможность и в школы попасть, и в библиотеки.
Мы очень долго обсуждали с Арсением Рогинским, с Александром Даниэлем и с другими нашими коллегами, которые являются членами жюри, как назвать этот конкурс, кого пригласить в жюри. Нам очень повезло, что Сигурд Оттович Шмидт согласился, нам повезло, что тогда Даниил Гранин нас поддержал. А что касается того, как мы это назовем, то вообще-то мы боялись, что если за этим встанет слово «Мемориал», или если мы объявим тему политических репрессий, то…
Л.Б.: Но ведь это конкурс не носил политического характера?
И.Щ.: Нет, политического характера не имел, но мы боялись некоторой усталости от этой темы. Мы боялись, что этот конкурс может стать маргинальным. «А, – скажут, – они всегда свою песню поют». Кроме того, нам было интересно вот что: если объявить такую общую тему, которая никаким образом не связана с репрессиями, то интересно, что мы получим в результате, какой будет эффект? И в результате мы назвали это так: «Человек в истории. Россия – ХХ век». Звучит вроде бы очень просто, но, тем не менее, поверьте, сформулировать это стоило долгих усилий. В любом случае было ясно, что в центре должна стоять судьба человека. Судьба человека и исторический источник, это мы точно и сразу для себя определили. В этом смысле мы с немцами и с поляками были совершенно солидарны.
Мы сразу поняли, что это не должен быть конкурс эссе или школьных сочинений. Само по себе это неплохо, но живут такие конкурсы, как правило, очень недолго. Для меня всегда было очевидно, что это – очень полезная вещь, и чем больше они таких работ писали бы в школе, учились свои мысли выражать, тем лучше. Но все-таки это не литературно-художественный конкурс, а исторический. А для того чтобы исторический конкурс жил и наполнялся реальным содержанием, в основе его должен лежать источник. Это мог быть документ или устный источник – возможны разные формы. И мы создали специальную методичку, что тоже потребовало больших усилий. Потому что надо было понять, каким языком нужно разговаривать со школьниками и учителями, чтобы они нас поняли. Мы создали методичку, где написали, как брать интервью, где искать темы, что нам годится, а что не подходит, как должна выглядеть работа и так далее.
Конкурс мы объявили весной, а в середине января решили, что цикл у нас будет не очень длинный, для России это плохо. В Германии раз в полтора года конкурс проводится, а у нас несколько другая психология: или люди сразу начинают что-то делать, или теряют интерес. Именно это происходит, если цикл растягивается. Я считала, что с тремя сотнями работ мы как-то справимся. У меня была одна сотрудница, и я надеялась, что вдвоем с ней мы это как-то осуществим.
Л.Б.: А сколько работ у них бывает обычно?
И.Щ.: У немцев бывает около 2000 работ раз в полтора года. И это очень много, это самый большой конкурс в Европе, за которым стоит настоящая машина и очень серьезное жюри, серьезная работа методистов. Это ведь у них продолжается с 1973-го года.
И вдруг нам стали носить с почты пакеты мешками. Потом на почте сказали, что больше носить ничего не будут: «Приходите забирать сами». Я помню, как на саночках, по снегу мы это тащили к себе. Это было абсолютное чудо – мы получили 1800 работ. И как?! – Без рекламы, без всего, за полгода! Это было совершенным чудом. И мы вдруг поняли, что потребность в этом конкурсе есть, причем и у школьников, и у учителей.
С самого начала мы поставили очень широкие условия, и, прежде всего, очень широкий выбор тем, но одну тему мы всегда объявляем основной.
Л.Б.: А какая тема была самой первой?
И.Щ.: «Человек в истории». Тема очень широкая, но она включала разные направления: «История семьи», «Человек и война», «Моя малая Родина», краеведческие темы. Вот такие были направления, которые так и остались у нас основными. Главная наша тема – «История семьи», потом, в той или иной форме, тема Победы. Мы ее сделали основной в 2005-му году – пришло огромное количество работ. Потом «Человек и малая Родина». Это о том, что вокруг них находится: история улиц, домов, церквей, зданий, их собственных школ и так далее. Темой одного из конкурсов была «Послевоенная повседневность» – здесь мы последовали примеру немцев.
На 1800 работ никто не рассчитывал. Это было, конечно, поразительно. И тут абсолютно все побросали свою основную деятельность и стали читать присланные работы. А время-то еще было практически докомпьютерное, работы были написаны от руки, Бог знает на чем. К тому же плохо действовала почта, работы шли к нам очень долго. Я помню, что девочка из какой-то школы написала нам: «Извините, что мы задержали наши работы. У нас машинка есть только в соседней школе. А нас занесло снегом, и мы неделю не могли туда добраться». В этом смысле за 10 лет произошли решительные изменения. Что у них творилось в головах, это тоже была отдельная песня. Помню, один мальчик написал: «Я живу в деревне под Казанью. Вы объявили, что участниками конкурса могут быть только российские школьники. А я не знаю, Татарстан, это Россия?»
Л.Б.: И это спрашивал юный историк?
И.Щ.: Да, да, да. Просто это было еще такое смутное время.
Мы получали фантастические вещи: посылку с лагерным башмаком, который был найден в Воркуте на каком-то складе. Брезентовый такой башмак на деревяшке – он теперь хранится у нас в архиве. Звонок для партизанской школы, сделанный из патрона. Они нам присылали свои поделки, украшали работы кружевами, рисовали и раскрашивали какие-то картинки, рисовали свои генеалогические древа. Много работ было написано от руки, были какие-то фантастические переписанные вещи, какие-то обрывки дневников.
Я никогда не забуду одну работу. Она ничего не получила: мальчишка был очень маленький. Видимо, мать его посадила, и он переписал дневник деда. Это было нечто душераздирающее. Дневник был написан на уровне нашей литературы 20-х годов. Я помню, там такая история была. Его дед – выдвиженец и партиец. Он делает советскую карьеру – становится, по-моему, генералом. Где-то в 1919-м году его назначают ответственным за что-то работником в каком-то небольшом городе, может быть, даже начальником трибунала. Я это плохо помню, потому что это было десять лет назад, и мы эту работу не печатали. Он любит девушку из дворянской семьи, которая для него прежде была совершенно недосягаема. Из дневника непонятно, что с ее семьей произошло. И она – по-видимому, от безвыходности, с отчаяния и горя, выходит за него замуж. Дневник – отчаянный: как он ни старается, она его не любит. Все это на фоне голода, разрухи, ужаса и так далее. Потом начинается голод 21-го года. Он почему-то должен распоряжаться продовольствием в городе. Он пишет, что находится в ужасном состоянии. На ступенях все время сидят умирающие люди. Она пытается им помочь – и не может. Короче говоря, в какой-то момент у нее начинается депрессия, и она кончает жизнь самоубийством. Это не дневник, это такие записи вслед, потом.
Л.Б.: Скорее воспоминания.
И.Щ.: Да, воспоминания, наверное, послевоенные. Дед этого мальчика потом не сел, он даже сделал карьеру, но читать это было страшно.
Это только один пример, а там были работы совершенно поразительные. Когда я получила работу нашего первого победителя – Филиппа Абрютина, я сказала, что надо вызывать мальчишку, в Москве надо с ним разговаривать. Я просто не поверила, что это он сам написал.
Л.Б.: А откуда был этот мальчик?
И.Щ.: Он был из семьи наполовину украинской, а наполовину чукотской. Его родители в этот момент перебрались в Москву, они – врачи. Мать училась в аспирантуре, и где-то они тут бедовали. А мальчишка написал фиктивный дневник своей бабушки с Чукотки. Его бабушка – чукча. Возможно, кто-то ему это посоветовал, но оказалось, что он и сам очень одаренный мальчик. Она все рассказывала ему в настоящем времени: у них нет прошедшего. То, что она рассказывала, звучало абсолютным дневником, и это было поразительно. Называлась работа «Если бы моя бабушка вела дневник». Мы ее много раз печатали[1]. Он трижды участвовал в нашем конкурсе.
Л.Б.: Трижды?
И.Щ.: Да. Ему же было только 14 лет. Он написал еще историю своей украинской семьи[2], потом еще что-то. Сейчас он окончил ВГИК, снял дебютный фильм, который получил премию на «Сталкере» и еще какую-то международную премию, где тоже речь идет о Чукотке[3].
Работы были хорошие: поразительные, толстые, многостраничные. Это действительно были настоящие победители. Они словно только и ждали момента, чтобы нам свои работы прислать. Мы следим за судьбой этих ребят – многие уже закончили аспирантуру, преподают.
Л.Б.: А многие ли в стали историками?
И.Щ.: Некоторые стали историками. Сейчас таких становится меньше, но вот из победителей первых лет историками стали многие, а кто-то стал заниматься правозащитной деятельностью. Я имею в виду, конечно, победителей, а не всех этих 1800 человек.
Это нас чрезвычайно вдохновило. Во-первых, читать работы было страшно интересно. Вдруг с нами, выражаясь пафосным языком, заговорила Россия. До этого мы плохо себе представляли страну.
Мы считали, что нам напишут только Москва и Ленинград, но оказалось, кто московские и питерские школьники пишут как раз очень вяло – им не до этого, столичным подросткам. Потоком пошли письма из глубинки, иногда из таких немыслимых мест, о которых мы никогда в жизни не слышали – Няндома, Курлак, Ельники…Самая широкая география – маленькие города на Волге, Порхово, Подмосковье, Пущино. Оказалось, что в этой стране люди кое-что поняли, что есть учителя, которые готовы заниматься этим с ребятами.
Л.Б.: Возникли какие-то постоянные связи с учителями истории?
И.Щ.: Конечно, возникли. Мы знаем этих учителей, многие потом стали нашими координаторами, возникла какая-то мемориальская деятельность на этой базе, причем во многих регионах. В этом году из Воронежской области пришло 250 работ – как будто пишут три Болгарии и две Швейцарии.
Л.Б.: Передо мной статистика этого года, и меня поразили два обстоятельства. Первое, что по 250 работ пришло из Воронежской области и из Свердловска. В сумме это 1/5 часть всех присланных работ. Второе, что поселки и деревни составили 44% присланных работ, почти половину.
И.Щ.: Эта доля растет.
Л.Б.: И малые города – 29%, то есть в сумме ¾ работ получено из сел и малых городов, хотя очень многим людям кажется, что научная жизнь (в том числе и в раннем возрасте) может бурлить только в крупнейших городах, в столицах. А здесь все с точностью до наоборот, что, по-моему, просто замечательно.
И.Щ.: Так было с самого начала, но теперь эта тенденция усиливается – нам все больше пишут из деревни. Кстати говоря, это во многом определило содержание того, что мы получаем в этом конкурсе. И, может быть, это наш совместный вклад в историю, в историческую науку. К сожалению, у нас до всего не доходят руки, а ведь за эти годы у нас накоплено уже более 30 тысяч работ.
Л.Б.: А когда было получено максимальное количество работ?
И.Щ.: Максимум, когда главной была тема войны, – 3,5 тысяч работ, обычно же количество работ колеблется от 2 до 3 тысяч. В этом году было 2,5 тысячи. Это все-таки поразительно много!
Я вот еще что хочу сказать, чтобы закончить эту тему.
О том, что у нас остается неизменным на протяжении всех лет существования конкурса – это огромное количество исследований истории деревни, а об этом в России практически ничего не было написано, или написано она очень слабо. А уж количество мемуаров и воспоминаний просто минимальное. Да, были какие-то проекты исследований этой проблематики, но этого чрезвычайно мало. Мы еще успели что-то сделать 10 лет назад, и это продолжается, благодаря нашему конкурсу. То есть, разумеется, это не мы успели, а эти школьники и их учителя успели записать воспоминания людей.
Деревня – это огромная тема. У нас есть масса работ и рассказов о раскулачивании. Это бесконечные, душераздирающие истории о бесправии, о голоде, о постепенном, а потом окончательном уничтожении деревни. По работам нашего конкурса можно составить такое описание голода, который люди переживали тогда: это была одна из главных составляющих повседневной жизни – бесконечный голод, и бесконечное выживание невероятной ценой. Ясно, почему так много работ пишут о деревне – ведь страна к 1918-му году на 80% была крестьянской. Ясно, что история семьи – это история крестьянских семей.
Интересно, какие крепкие были тогда традиции, и это можно было увидеть. Я все время думаю, что не случаен такой процент детей из раскулаченных семей. Потому что, во-первых, это – страшная травма, которая продолжала жить и существовать в памяти. Я об этом уже много говорила и писала. Эти поразившие нас описания делали дети или совсем молодые люди. В каких подробностях там описывается то, что было утрачено: дома и сколько в них чего было, какой скот держали и так далее. Это, конечно, отчасти миф, потому что люди редко запоминают все в таких подробностях. Но миф не случайный, потому что вещественная память составляет основу крестьянской жизни – вот этот скот, то, что у них было, то, что они сделали своими руками. И это отнятое так сильно запечатлелось в памяти, что жило многие годы, передаваясь следующим поколениям. Передавалось, потому что они это ребятам рассказали, но были и сами свидетели. Сколько юбок бабка на себя надела, для того чтобы спасти, когда ее раскулачивали. Валенки надела с галошами, хотя было тепло. Потому что знала, что сейчас придут и все отнимут, поснимают все с человека.
У нас много есть таких описаний. Во-первых, это – память об этой трагедии, сохранившаяся память. Во-вторых, сломали же становой хребет деревни. Это действительно были крепкие хозяева, это действительно были крепкие семьи, это действительно была традиция крепости человеческой, крестьянской, хозяйской. Традиция хозяина, которая, по-видимому, сохранялась и передавалась.
Вторая вещь – это семьи старообрядцев. Были истории прямых родов, иногда об этом говорилось вскользь, но это всегда можно было вычислить, почему были такие крепкие семейные связи, почему была такая крепкая семья, почему дед поднялся из крестьян в купцы. Повторяю, что это очень часто была старообрядческая линия. Вот такие вещи очень прослеживались.
Я уж не говорю о том, что мы увидели, как формируется региональная память.
Потому что если это Кубань и Новочеркасск, – хотя почти нет там казачества настоящего, – но память все равно жива, если хоть часть семьи к нему принадлежала. История гражданской войны в семейных рассказах выглядит почти как «Тихий Дон», когда действительно брат шел на брата. Это все абсолютно документировано.
Если это был Дальний Восток, то мы и не знали, что это было еще так живо, что это воспроизводится. Это и крестьянские восстания, и сопротивление советской власти, и Колчак, конечно же. Если Ленинград, то, безусловно, блокада. Или оккупированные территории, как, например, поселок городского типа Матвеев Курган на подступах к Сталинграду. Оттуда не прекращаются работы, идут. Это истории людей, которые в то время там оставались и прятались. Одна из работ так и называлась «Жизнь на линии фронта». Я давала читать эти работы моему отцу[4]. Когда он их прочитал, то сказал, что он и представить себе не мог, что там был кто-то живой в этих щелях. Кто там мог выжить, если там все было полито огнем? Линия фронта несколько раз переходила от немцев к нашим и наоборот – там было кровавое месиво. В общем, они там много чего нарыли; им много чего рассказали их бабушки и дедушки.
Если это Новочеркасск, то очень сильная травма, связанная с выступлением новочеркасских рабочих. У нас было много работ на эту тему. Это семейные истории, которые тоже ребятам рассказывали бабушки и дедушки. Что они в этот день делали, куда пошли, что они слышали, кто в этих событиях участвовал.
Об этом много можно говорить, но главное, что мы точно почувствовали, – наш конкурс дает картину нашей общей российской памяти. И это даже при наших малых возможностях и усилиях.
Л.Б.: А есть какие-то темы, которые редко исследуются?
И.Щ.: Доминирует у нас крестьянская Россия и истории крестьянских семей. Реже, но все-таки есть работы по истории дворянских семей. Например, у нас есть несколько работ об истории одной семьи во Владимире. Конечно, всё это очень грустные истории, потому что тяжело ходить между домов, которые когда-то принадлежали предкам, и при этом знать историю уничтожения твоей семьи. И только бабушка сохранила несколько фотографий и флакончики духов, потому что все остальное было отнято во время многократных обысков и арестов. Если люди что-то сохранили, то они, как правило, очень грустно об этом пишут. Были георгиевские кресты, были семейные легенды. Например, история из Новочеркасска о сабле, пожалованной цесаревичем. Все это ушло, было забрано во время обыска, утрачено, потеряно и так далее. Я повторяю, что это более редкие для нас истории. Слишком много прошло времени. Многие семьи уехали, часть семей распалась, «окрестьянилась» или «орабочилась». Многие забыли свое происхождение.
За эти годы у нас было большое количество работ о семьях российских немцев. Их все-таки было очень много: в начале ХХ века в России было около 3-х миллионов немцев. Много историй распавшихся семей, работ по истории депортации. Если калмыки, то, конечно, это история семьи. В этом году была очень хорошая работа про калмыцкого, можно сказать, интеллигента, про человека, который сочинил поэму и за это во время депортации попал в лагерь.
Я хочу сказать, что тему репрессий мы никогда прямо не формулировали. У нас есть тема, которая называется «Человек и власть», но мы никогда не пишем «история политических репрессий». Это все возникает само собой. Когда они начинают этим заниматься, они, может быть, этого и не знают. Но история каждой российской семьи – это, как правило, история, связанная с такими вещами.
Правда, есть и другие истории. Иногда оказывается, что прадед был начальником лагеря или каким-нибудь энкавэдэшником. И были работы, где дети пытаются с этим разобраться. Хотя такие работы, безусловно, были, но, конечно, в массе своей они это с трудом осознают. И чем дальше эти события, тем больше это уходит. Они с трудом понимают роль своего предка, называя место его работы – это теперь не совсем осознается. Вообще, за десять лет конкурса произошло много изменений.
Л.Б.: Казалось бы, всего десять лет. А это – огромная эпоха.
И.Щ.: Да, целая эпоха. Я говорила в начале нашего конкурса, что наш человек в истории – это бабушка. На семейном уровне бабушка – главный источник и хранитель семейной истории.
Л.Б.: Традиционно такого рода трансляция всегда происходила через бабушек к внукам.
И.Щ.: Да. Во-первых, дедушек-то реально не было. У нас работа была, которая называлась «Век вдов». Это – история семьи, где только женщины, потому что мужчины все время погибают и погибают. Разным образом погибают, а уже потом, в брежневское время, они погибают от алкоголя и Бог знает от чего. Всего этого много, и алкоголя много. Ребята довольно откровенно пишут о пьянстве в предыдущие эпохи, там много чего возникает.
Но все-таки 10 лет назад они были еще живы, эти бабушки. Теперь это ушло – теперь это чаще истории про прабабушек, уже неживых. А их бабушки – это люди, родившиеся уже в послевоенное время. Это значит, что уходят живые свидетели.
Мы пытаемся разобраться и с брежневской эпохой. В нашем конкурсе мы пытаемся это сделать через историю повседневности. Ведь брежневская эпоха – это было время, как мы говорим, «свинцовое», застойное. Из него очень трудно вычленить какие-то драматические события. Главные события семейной истории ХХ века – это, конечно, страшное раскулачивание, раскрестьянивание, это террор конца 30-х годов, связанный с этим голод, война. Все остальное для людей сливается. Время не растягивается, наоборот, оно сплющивается, когда речь идет о каких-то драматических событиях, как будто бы проглатываются какие-то кусочки.
А вот из брежневского времени бывает трудно что-то вытащить именно в силу такого драматизма. Но все равно у нас такие истории есть. Это истории людей, которые сопротивлялись. Есть местные диссидентские истории, есть семейные коллизии, довольно интересные. Потом есть такая тема, как Афганистан. Все-таки у многих отцы были в Афганистане, и это, конечно, очень больная тема.
Л.Б.: А Чечня?
И.Щ.: Да, конечно. Не так много, но все-таки эта тема каждый год присутствует. Мы в 2005 году даже провели наш конкурс в Чечне. За несколько лет до этого, примерно с 2003 года, мы целенаправленно пытались получить работы от чеченских учителей. И нам это удалось – из маленькой Чечни на конкурс пришло 160 работ, это много. Тем более что никаких письменных источников просто не существует, есть только устные свидетельства. Мы даже книжку такую выпустили – она называется «Быть чеченцем».
Л.Б.: Я читала. Очень страшная книга.
И.Щ.: Да, очень страшная книжка, и очень страшные свидетельства.
Доступ к архивам становится для них все труднее. Когда мы начинали свой конкурс, учитель как-то договаривался с местным архивом. Он туда шел, и они с ребятами там смотрели разные документы. Теперь с этим стало гораздо сложнее.
Л.Б.: А учителя помогают?
И.Щ.: Да, конечно. Без учителей мы ничего не смогли бы сделать. Учителя – это наша главная опора. Без них очень трудно тему найти, и потом, занятия историей – это ведь и школа тоже. Детям нужно дать подход, научить, как работать с документами, источниками. Учителя у нас, конечно, очень разные. Одни делают больший упор на устную историю, а кому-то ближе архивные документы или социологический подход. Есть учителя, которые направляют ребят в сторону опросов. И в этом году такого рода работы у нас были. Опрашивали, как люди относятся к Сталину, как они относятся к войне и пр.
Л.Б.: Мне кажется, что это направление менее интересно, потому что это нерепрезентативные опросы, и их результаты не имеют большой ценности.
И.Щ.: Но есть дети, которым это очень нравится.
Л.Б.: Я знаю, заниматься проведением таких любительских опросов вообще интересно.
И.Щ.: Да, интересно, это живая работа, и мы приветствуем любой интерес в этом смысле.
Л.Б.: А с архивами стало сложнее, потому что боятся туда пускать посторонних – ваших учителей и юных историков?
И.Щ.: Во-первых, стали бояться выдавать им дела. Я помню, как одна девочка решила написать историю семьи, в которой был молодой солдат, очень тяжело раненный в Чечне. Потом семья его нашла и привезла домой. Он почти ничего не говорил, и мать пять лет за него боролась невероятным образом. В основном это были рассказы матери и сестры. Эта душераздирающая история была во втором нашем конкурсе – Оля Попова, девочка из Коми написала эту работу. Ей хотелось написать про Чечню, и она пошла в разные места. Ее спрашивали в ФСБ, в военкомате, почему она интересуется темой тех, кто был в Чечне. Она стучала во все эти двери, добивалась своего. Это, кстати говоря, и до сих пор у многих сохраняется – они, несмотря ни на что, требуют, просят, пишут куда-то. Все-таки у многих наших школьников страх ушел. И еще ушел страх узнать что-то о своем прошлом.
Л.Б.: Может быть, страх ушел у тех, кто решается, а у тех, кто не решается, страх не ушел, но вы этого не видите, так как не приходят такие работы.
И.Щ.: Да, это правда. Так вот. Уходят свидетели, становится труднее с архивами и, конечно, вообще уходит знание истории. Я повторяю, что наши школьники – и вы, наверное, видели их на награждении – это лучшие. Когда они сюда приезжают, мы проводим с ними много времени.
Л.Б.: Вы за свой счет их приглашаете?
И.Щ.: Конечно, абсолютно все делается за наш счет.
Л.Б.: Вы их здесь, в Москве устраиваете на несколько дней?
И.Щ.: Да. У нас есть группа поддержки – это молодые московские аспиранты. Есть среди них и историки, и не историки – это целая группа, их называют «вожатые». У нас есть такой актив – человек 20 из разных близких нам мемориальских общественных организаций и работающих на сайте «Уроки истории». Они с ними проводят дискуссии, они пишут и обсуждают эссе. В этом году, конечно, Сталин очень «вылезал» и сталинские плакаты. Когда мы только начинали наш конкурс, у меня было такое ощущение: благодаря тому, что изменились учебники, за эти годы все-таки многого удалось добиться. Во всяком случае, зачин у этих работ часто был такой: «У нас было такое тяжелое прошлое, много было трагического в моей семье. Страна пережила страшные репрессии, Сталин был тиран…»
Что интересно, сейчас дети меньше стали брать эпиграфы. Это ушло, потому что с литературой в школе плохо. Если сравнить теперешние работы с прежними, то в первых своих работах ребята с большим удовольствием брали эпиграфы, и тогда было видно, что они это учили. Ну, например, «Век мой, зверь мой…», «Хотелось бы всех поименно назвать…» и так далее. Эти классические цитаты из Ахматовой, Пастернака, из Мандельштама брали очень часто. Но сейчас это уходит, уходит… Сейчас эпиграфов вообще гораздо меньше. Они хуже знают литературу и меньше этим интересуются. Это точно уходит. Уходит и просто знание исторических событий.
Так вот, а дальше после этого зачина шла история семьи. А сейчас, как правило, особенно в средних по качеству работах, преобладает такой патриотический зачин: «прекрасная Родина», «великая Россия», «великая история». А вслед за этим часто идет такая страшная семейная история, которая никаким образом не сопрягается с этим торжественным началом. Это дух нашего времени, для которого очень многое сделано. Этот вдолбленный в головы патриотизм, очень плоский, и абсолютная неясность в отношении фигуры Сталина. Потому что Сталин у нас присутствует как лакмусовая бумажка. Мы точно знаем по нашему конкурсу, что этот перелом начался в 2005-м году.
Я эту историю уже сто раз рассказывала, но расскажу еще раз. Ведь знаменитое выражение «Сталин – эффективный менеджер» – это же производство нашего конкурса.
Когда в 2005-м году был юбилей, мы давали в качестве главной тему «Цена победы», и возникла фигура Сталина. Именно тогда это впервые так мощно вырвалось на поверхность. Мы это обсуждали. Я помню, что мы их собирали в ОГИ, была дискуссия, где присутствовали представители Фонда Наумана и Фонда Бёлля. И одна девочка это сказала… Кстати, хорошую работу написала девочка из Литвы про историю своей семьи.
Л.Б.: Она приехала из Литвы?
И.Щ.: Нет, сама она не из Литвы. Ее семья была депортирована: дед – из Литвы, а бабка – из Западной Украины, они встретились в Сибири. Девочка выступала, высказывала какие-то свои соображения о войне, речь не шла о семейной ее истории. И вдруг я чувствую, что она не может что-то такое сформулировать и как-то мнется. И я ей тогда говорю: «Как ты к Сталину-то относишься?» – Молчание. Она долго думала. Помню, воцарилась тишина, и потом она сказала: «Он был эффективный менеджер». Я помню, что все мы попадали со стульев.
Л.Б.: А потом это выражение вошло в широкий обиход.
И.Щ.: Да. Потому что она сформулировала то, что уже носилось в воздухе, но еще не было никем высказано. Фактически было сформулировано, что для России власть хороша всегда, какой бы она ни была, особенно сильная власть. С тех пор это не только никуда не ушло, в отношении российской истории в их головах гораздо больше мути, чем это было десять лет назад, когда начинался конкурс. Это мы наблюдаем совершенно точно.
Причем я повторяю, что те учителя, которые с нами работают, школьники, которые нам пишут, – это лучшее, что нам может дать российская глубинка. Во-первых, это – дети, которые сели писать, которые все-таки задумались об истории. Ведь еще надо себе представить наших подростков, нашу школьную жизнь. Кстати говоря, они ведь чувствуют, откуда ветер дует, и как им надо на вузовских экзаменах держаться. Ну, и филипповский учебник все-таки пробил себе дорогу – это тоже так даром не проходит.
Л.Б.: Ирина Лазаревна, когда вы оцениваете работы, кроме исторической составляющей присутствует ли политическая?
И.Щ.: Нет.
Л.Б.: А как удается этого избежать?
И.Щ.: Мы держим свои политические взгляды абсолютно при себе. Это – железное правило. Ведь для нас самое главное, как они разобрались с историческим источником, и качество исследовательской работы. Если мы видим, что они пытаются сами думать, то обязательно оцениваем это положительно. Если они ставят вопросы, если они говорят «а я не знаю», «мне так кажется, но я не уверен», «может быть, это так», то всякое размышление нами, безусловно, приветствуется. Например, если это история казачества, история казацкой семьи, она очень часто проникнута монархистско-ностальгическим пафосом, который нам в принципе чужд. Но это совершенно не означает, что мы хоть в какой-то мере снижаем оценку работы, если это фундаментальное исследование с привлечением архивных документов или очень хороший устный рассказ.
Правда, у нас была одна работа, о которой мы много спорили. Это была одна из первых работ в конкурсе. Ее написал очень хороший мальчик из Москвы, который потом сам стал учителем, и сейчас всегда сотрудничает с нами. Он написал работу об истории Симонова монастыря. Это была замечательно фундаментальная работа. Он там жил, знал каждый уголок. Но все-таки у него в голове была внушенная ему теория заговора.
Л.Б.: Жидомасонского?
И.Щ.: Прямо он об этом не писал, но отчасти именно так. И мы тут очень спорили, но все-таки решили, что закроем на это глаза, потому что он проделал огромную работу.
Л.Б.: Просто закроете глаза?
И.Щ.: Да. Но мы решили ему написать, что с какими-то вещами мы не согласны. Нужно сказать, что потом он вторую работу написал и нам прислал. Он ездил в летние наши школы, участвовал в семинарах, очень много нам сейчас помогает. Он стал учителем – и, между прочим, истории. Я думаю, что какая-то небольшая доля нашей заслуги, нашего участия в том, что его не повело в эту сторону, есть.
Л.Б.: То есть «Сталин – эффективный менеджер» может стать победителем вашего конкурса?
И.Щ.: Ну, если это написано в работе, то нет, конечно. Потому что это – ложь. Но если этот мальчишка, который проделал огромную работу, написав невероятно подробную историю Симонова монастыря, ищет виноватых, и ему кажется, что они могут находиться где-то в этом поле, то с этим можно работать. Тут важно его отношение к истории. Но все же наш конкурс такой, что на него перестали писать работы, которые имеют не исторический, а пропагандистский аспект. Их у нас очень мало, хотя они все же бывают. Видимо, люди уже понимают, что с такими работами у них нет шансов на победу в конкурсе. А вот если есть какое-то непонимание или заблуждение, но при этом очень хороший источник, мы стараемся человека поддержать, написать какие-то рекомендации и так далее.
Л.Б.: То есть при наличии такого огромного количества работ вы находите время еще и на обратную связь?
И.Щ.: Конечно, мы имеем обратную связь. У нас есть совершенные подвижники этого дела. Кроме того, учителей мы стараемся дважды в год на семинары звать. Учителя – наша подмога. Мы им стараемся объяснять, показываем, что в работах не так, какие там недостатки.
И последнее, что я хочу сказать. Мы, то есть «Мемориал» – часть международной сети исторических конкурсов. Координатор этой сети – Фонд Кербера. А называется эта сеть «Европейская история» и входит туда более 22-х европейских конкурсов. Каждый год в разных странах проводятся международные школы, туда посылают школьников. Вот и нашего мальчика, который заблуждался по поводу теории заговора, мы несколько раз посылали в такие школы. Он-то был москвич, но далеко не все наши участники из деревень и малых городов знают английский… Для школьников, которые туда приезжают, это бывает очень полезный опыт.
Итоги XI Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников подведены. Начинается подготовка к следующему конкурсу, цикл у нас короткий.
Л.Б.: Ирина Лазаревна, большое спасибо за беседу и дальнейших успехов!
И.Щ.: Спасибо.
[1] См., например: http://urokiistorii.ru/node/194
[2] См.: http://urokiistorii.ru/node/322
[3] Короткометражный фильм «Профилактика повторных преступлений» получила приз на кинофестивале «Сталкер» 2009 года. Это фильм о жизни оленеводов в северной глубинке в годы сталинских репрессий. Этот фильм получил также приз посольства Королевства Нидерландов в России.
[4] Отец Ирины Щербаковой, Лазарь Лазарев (1924 – 2010) – участник Великой Отечественной войны, автор книг о войне, о Василе Быкове, о военной прозе К.Симонова, главный редактор журнала «Вопросы литературы»
