Конец 80-х годов
- Если можно, еще немного о 89-м годе и о Вашем судебном процессе.
— Во-первых, тут нужно сказать, что я с 1.1. 1987 окончательно лишился работы. Но это в чем-то было хорошо, ведь у меня появилось время учиться, писать, делать «Братиславске листы», а деньги… Моя жена работала, она инженер, мы жили на ее зарплату. Кроме того, мы же посылали Антону Глинке в «Свободную Европу» информацию, а он составлял из этих фактов небольшие передачи. И гонорар за эти передачи он нам пересылал с немецкими студентами. То есть фактически я получал столько же, сколько заработал бы как юрист, тогда не было крупных зарплат. Тогда я начал издавать «Братиславске листы»: я считал, что умею оценивать политическую ситуацию у нас и за границей, и мне казалось, что режим уже не может себе позволить меня посадить.
— А когда Вы увидели первые признаки конца режима? В 1985-м или позже?
— Ну, все происходило постепенно. Может быть, в 1986-м, может быть, позже. Я начал издавать «Братиславске листы» со своим именем и адресом в 1988-м. Чтобы режим не притворялся, что ничего не знает. Ведь нелегальных самиздатовских журналов выходило очень много, и я убежден, что госбезопасность знала обо всех издателях, но просто уже у них не было сил, поэтому они не сажали, а делали вид, что ни о чем не знают. В моем случае они не могли такого сказать. И когда меня, тем не менее, не сажали, я это понимал как подтверждение того, что они уже не могут себе этого позволить. Почему в августе 1989-го меня все-таки посадили, я потом, после 1990-го, узнал из кругов гбэшников. Тогда уже готовилась канонизация Анежки Чешской, и поскольку режим не мог пустить людей в массовом порядке в Рим на это торжество, то мы предполагали, что большое празднество будет в Праге, где тогда был кардинал Томашек
— А ваши адвокаты…
— Они могли навещать нас в тюрьме. Я получал и газеты, «Правду», «Руде право», а поскольку я их читал с детства, я умел прочесть между строк, что происходит. Правительство Мазовецкого, немцы, ну а потом пала Берлинская стена. У меня было еще то преимущество, что, очевидно, где-то в Германии или в Голландии в католических журналах напечатали, что Чарногурский в тюрьме, адрес такой-то, посылайте ему приветы. Так что я каждый день получал по двадцать открыток, из Голландии, из Германии, из Италии, и тюремная стража их мне приносила. И эти тюремные надзиратели понимали, что, если Чарногурскому позволяют эти открытки получать – пусть там, разумеется, ничего особенного не было, «приветствуем Вас, желаем Вам, держитесь» – ну так, наверное, режим-то не такой уж прочный. А потом был суд, Дубчек сидел в зале, австрийский консул, какой-то американский дипломат, а когда меня вели, так Франтишек Миклошко мне закричал: «Яно, перед тюрьмой пять тысяч человек!» (смеется). Конечно, все уже выглядило совсем по-другому, а 25 ноября меня выпустили.
— Если можно, еще немного о демонстрации со свечами. Франтишек Миклошко мне сказал, что было такое чувство, что во второй раз такого уже не получится.
— Ну да, вторая демонстрация со свечами бы не удалась. Но удалось бы что-то другое! До этой демонстрации была петиция за права католиков, и ее подписало полмиллиона человек! И это бы тоже во второй раз не удалось. Но то, что было собрано столько подписей, свидетельствовало о том, что вся страна покрыта сетью активистов, которые их собирали и переправляли в Прагу Томашеку, это означало, что подземная католическая организация действительно сопротивляется, и потом, когда мы объявили демонстрацию со свечами, это было что-то новенькое, и людей это вдохновило, и они пошли на это. Ну хорошо, ну не удалась бы демонстрация со свечами, мы придумали бы еще что-нибудь.