Единственный свидетель («групповое дело» на студентов по одному доносу)

«К концу 1936 года органы безопасности города закончили «разработку» группы «вредителей и антисоветской пропаганды» инженера Семенова. Начались аресты. В следственные изоляторы были посажены Семенов, Осинцев, Жихарев, Калугин, Ткалич. Эти люди были арестованы, и для многих канули в вечность. Никто не знал, за что и почему арестовали студентов, и каждый думал, что это случайность, и они будут отпущены, ведь до защиты дипломов Жихарева и Калугина оставалось всего несколько месяцев. Да и какими вредителями могли быть работяги: бывший сталевар Жихарев, сталеплавильщики Калугин и Осинцев? А что касается Ткалича, то он вообще из комсомольских работников трех ячеек железнодорожного узла, в которых насчитывалось более 120 комсомольцев. Но наверное, уж очень хотелось органам «дело делать». «Групповое дело», это звучало громко, и на нем можно было отличиться.»

На сцене актового зала индустриального техникума студенты играли сюжеты из рассказов Варлама Шаламова.

Не знали ребята, играя Шаламова, что в стенах их техникума пятьдесят с лишним лет назад разыгралась драма, еще никем не описанная. Тогда по доносу взяли целую группу студентов. Одни растворились в небытие, другие чудом выжили, но следы их потерялись. Но самое удивительное то, что товарищи по техникуму, спустя десятилетия, из разных городов стали вести поиски пропавших без вести и нашли одного из них, бывшего учащегося Иосифа Ткалича. Как его ждали на этой встрече!

Обещал приехать, да не смог. После лагерного кошмара здоровье резко ухудшилось.

Узнали старые выпускники и правду о доносчике. Он жив и здравствует, тоже бывший фронтовик. Но с ним никто встречаться не хочет. На старости лет он остался один, без старых друзей – однокашников. А цену его предательства знает только Иосиф Ткалич…

Об этой истории одной дружбы мы, два друга – студенты Магнитогорского индустриального колледжа им. Н.И. Макарова, члены клуба «Поиск» при музее истории, и хотим рассказать. Когда мы ознакомились с материалами этого дела из архивов музея, то засомневались, стоит ли ворошить прошлое? Никого уже из упомянутых учащихся тех лет нет в живых. Но память не вгонишь ни в какие рамки «надо – не надо». Она есть – и все тут. Тимур прямо сказал:

«Это драматичная история. Надо рассказать эту страшную правду, ведь доказательства упрятаны за железные рамки архивов, ничего нельзя проверить, доказать…»

Рождение техникума

В те годы Магнитогорск был ещё молод и «славен» своими одноэтажными барачными участками, которые так и именовались по номерам: 1-й, 2-й, 3-й, 4-й, 5-й участки и т.д. Наиболее густо были заселены 1-й и 5-й участки. Один из участков именовался «Доменным городком», где жили, в основном, трудящиеся доменного цеха. Две домны уже работали. На местности между доменным городком и 5-м участком, видимо, еще первыми поселенцами города довольно беспорядочно было понастроено землянок. Эта местность получила название «Ежовка», а масса землянок – «Шанхай». Все жилые барачные участки расположились, в основном, вдоль левого берега реки Урал, а на довольно обширном пространстве между левым берегом Урала и барачными участками раскинулась строительная площадка строящегося металлургического комбината.

Строящимся цехам и другим объектам комбината нужны были технические квалифицированные кадры. Уже были созданы и функционировали горнопромышленное училище (горпромуч), фабрично-заводское училище (фабзауч), металлургический техникум, рабфак. На базе рабфака был образован и функционировал Горно-металлургический институт. На базе горпромуча и металлургического техникума был образован Горнометаллургический техникум, который вскоре был преобразован в индустриальный. Техникуму шел только третий год, но среди молодежи Магнитки он пользовался широкой известностью. Ведь в его стенах готовились кадры для уже работающего и ещё строящегося комбината, на котором ежегодно вступают в строй всё новые цехи и различные важные промышленные объекты комплекса цехов комбината.

Из воспоминаний А.А. Астахова: «Мы стали студентами нового, третьего набора. Нас распределили по группам и специальностям. Я оказался в группе «прокатчиков», которая представляла собой еще неорганизованный коллектив разновозрастных студентов, младшим было по 15-16 лет, старшим 18-19. Старостой нашей группы был назначен Иосиф Ткалич. Он был среднего роста, светло-русый, с лицом гоголевского склада. Фамилия его звучала непривычно, и я решил, что он украинец. Поскольку мне в своё время пришлось учиться в украинской «семиричке» – семилетке и общаться с украинскими ребятами, я заговорил с ним на ломаном украинском языке, как свой со своим. Оказалось, что Ткалич по происхождению действительно украинец. Ещё во времена Столыпина его дед с семьёй выехал в Казахстан на «вольные земли», где украинцы вместе с русскими основали большое село, в котором большинство составляли русские. Украинцы села постепенно обрусели и уже третье поколение Ткаличей почти забыло свой родной язык. Иосиф знал его плохо, хуже меня, но это нисколько не мешало нам общаться. Этому способствовало и то, что в общежитии, где мы жили, мы оказались соседями по комнатам. И вскоре у нас с ним сложились дружеские отношения, несмотря на то, что он был старше меня на три года. В 1930 году семья Ткаличей покинула село и выехала на новостройку в Магнитогорск. Отец и сын Иосиф поступили на работу на железную дорогу (станцию Магнитогорск), построили себе семейную землянку и стали жить. Вскоре Иосиф на работе был избран неосвобожденным секретарем бюро комсомольской организации железнодорожного узла, а в 1933 году по комсомольской путёвке был направлен и принят в индустриальный техникум, где мы и оказались в одной группе. Таким же образом в техникум был принят и его друг Г. Он был одного возраста с Иосифом, тоже среднего роста, круглолицый блондин, внешне обладал большей живостью характера, быстро умел входить в контакты с другими студентами и становиться «своим парнем». Было видно его стремление быть на виду в общественных делах, но как потом стало заметно, в учебе он не отличался сколь-нибудь заметными способностями. В отличие от него, Иосиф Ткалич был намного скромней и сдержаннее в общении, не говорлив, немногословен, доброжелателен.

Но в учебе он заметно выделялся своими способностями, что признавалось всеми в группе, а по таким предметам как математика ему не было равных. В учебе он всегда опекал своего друга Г., постоянно тянул его за собой. В учебе он помогал не только своему другу, но и многим из нас. Ко всему этому добавлю, что Иосиф был «коренным» магнитогорцем, потому что в городе он обосновался почти на три года раньше нас. Он мог рассказать нам о начале строительства и комбината, и города. Но в этом, как правило, его нескромно перебивал Г., а Иосиф уступал продолжать рассказ своему другу, невольно переходя в разряд слушателя. Но нужно сказать, что со стороны Г. это была не дружба, а лицемерие и зависть к тому, что друг превосходил его в способностях и пользовался авторитетом и уважением товарищей в группе. Так было и на железнодорожном узле, где они работали до поступления в техникум, где не его, красивого парня, говоруна и балагура избрали комсоргом узла, а, по его мнению, худоязычного Ткалича. Так произошло и в техникуме, где не его, расторопного, назначили старостой группы, а Иосифа Ткалича, который пользовался уважением товарищей по группе и авторитетом. Не знал тогда этого Ткалич и доверял ему как другу, который, придёт время, окажется злейшим его врагом, оговорит и оклевещет и навеки сломает ему судьбу и жизнь, и не только его, но и других товарищей по учебе».

В начале 1934-35 учебного года с вечернего отделения на дневное на второй курс были переведены сталеплавильщики Жихарев, Калугин и Митрофанов. Это были вполне взрослые парни, поработавшие в мартеновском цехе. Все трое закончили первый курс вечернего отделения. Имея практический опыт работы на производстве, они крепко брались за учебу. Но по программе они несколько отстали от дневного отделения и поэтому встал вопрос об оказании им помощи в освоении ими ещё не пройденного материала по ряду предметов, прикрепив к ним сильного студента. Им оказался Иосиф Ткалич. Конечно, об оплате тогда не могло быть и речи. Всё это тогда делалось, как теперь принято говорить, на общественных началах, в том числе и обучение на курсах ликвидации неграмотности, которые вели сами студенты.

Тот же Ткалич до поступления в техникум выполнял много различных поручений, нес массу нагрузок и руководил комсомольской организацией железнодорожного узла, насчитывавшей более двухсот членов, но ему и в голову не приходило, что ему за это должны платить. И таких как Ткалич было сколько угодно.

Один из бывших вечерников Елисей Жихарев, выходец из Белоруссии, он вместе со своим товарищем Никитой Осинцевым, который тоже планировал поступить в техникум, проживал в однокомнатной квартире в соц-городе (квартира без кухни). Они предложили Ткаличу (а он занимался с ними как с отстающими) поселиться у них, что значительно облегчило бы подготовку отстающих бывших вечерников Жихарева, Калугина и Митрофанова, а последние тоже жили в соц-городе совсем недалеко от квартиры Жихарева. Ткалич согласился, поскольку предложение было разумным. А это рядом со щитовыми домами, где находилось общежитие техникума.

Суровый жизненный поворот

Из воспоминаний А.А. Астахова:

«В течение всего 1934-35 учебного года мы с Г. продолжали посещать квартиру Жихарева, где совместно занимались проработкой учебных материалов, выполнением заданий, решением задач и примеров. Были и беседы на житейские темы, воспоминания о проведенных летних каникулах в доме отдыха, на водной станции, кто и как провел каникулы с выездом на родину. Я хвалил дом отдыха, водную станцию, прыжки с вышки, дальние заплывы и в том числе к станице Магнитной, где был задержан на водной метеостанции. Жихарев рассказал о поездке на родину в Белоруссию, о скудной колхозной жизни в их колхозе. Не знали мы тогда, что каждые не так сказанные слова, фразы мотаются на ус и потом будут умышленно искажены, истолкованы в другом смысле и донесены Г. в репрессивные органы».

В ноябре 1936 года Иосиф перевелся на IV-й курс вечернего отделения и тоже по специальности «Электрическое обеспечение промышленных предприятий». Он выселился из квартиры Жихарева и прекратил общение с Жихаревым, Г. и другими, с которыми он общался, живя у Жихарева. Но было уже поздно. В органы госбезопасности стали поступать сведения о неблагонадежности квартиры Жихарева, о разговорах, там идущих, и студентах, собиравшихся там. Но никто этого не подозревал. Тогда «старички» Ткалич, Жихарев, Г. и Митрофанов выехали в совхоз близлежащего района подзаработать денег. Главный инженер совхоза Семенов их радушно встретил, дал работу и хороший заработок. Все каникулы студенты работали в совхозе и вернулись с «кучей» денег и благодарными чувствами к Семенову, с которым у них установились приятельские отношения. И потому, когда Семенов бывал в городе, он также навещал студентов в квартире Жихарева, что иногда сопровождалось легкой выпивкой и вольными разговорами. Получая об этом сведения, горотдел НКВД в лице инженера Семенова «определил» фигуру руководителя «антисоветской» группы.

К концу 1936 года органы безопасности города закончили «разработку» группы «вредителей и антисоветской пропаганды» инженера Семенова. Начались аресты. В следственные изоляторы были посажены Семенов, Осинцев, Жихарев, Калугин, Ткалич. Эти люди были арестованы, и для многих канули в вечность. Никто не знал, за что и почему арестовали студентов, и каждый думал, что это случайность, и они будут отпущены, ведь до защиты дипломов Жихарева и Калугина оставалось всего несколько месяцев. Да и какими вредителями могли быть работяги: бывший сталевар Жихарев, сталеплавильщики Калугин и Осинцев? А что касается Ткалича, то он вообще из комсомольских работников трех ячеек железнодорожного узла, в которых насчитывалось более 120 комсомольцев. Но наверное, уж очень хотелось органам «дело делать». «Групповое дело», это звучало громко, и на нем можно было отличиться.

Мы узнали, что арест произошел 2-го января 1937 года. По техникуму, пронеслись слухи: Как? За что? Почему? Но никто не мог дать ответа, и даже руководство техникума, которое было буквально потрясено и парализовано. В полном недоумении были преподаватели и студенты. Организованно встать на защиту товарищей значит и себя подвергнуть опасности, да и организованности такой не было. Все настороженно ждали дальнейшего развития событий.

Между тем в Магнитогорске вал репрессий нарастал, арестовывались десятки невинных людей. Наступил период сведения личных счетов между определёнными категориями людей. Огромная тюрьма за посёлком «Щитовые» оказалась битком набитой арестованными, мест не хватало и «блюстителям порядка» пришлось срочно под новую тюрьму переоборудовать новую школу и клуб.

Пятый студент из этой компании был арестован и уже осуждён за хулиганство по пьянке. Это был Семен Митрофанов. На свободе, по понятным причинам остался только Родион Г., показания, которого и легли в основу «дела» группы студентов, обвиненных в антисоветской деятельности и пропаганде, по которому проходили Жихарев, Осинцев, Калугин, Ткалич и заочно Семёнов.

Долгих 9 месяцев тянулась следствие. И, наконец, студенты предстали перед судом. Челябинский областной суд поспешно при закрытых дверях воздал всем по заслугам, объявил приговор. Ткаличу дали 5 лет, остальным по 7 лет. Дальше пошло «воспитание» в исправительно-трудовых лагерях…

Нас интересовала дальнейшая судьба Г. Он заканчивал техникум уже без товарищей по группе, которых он предал, и они по его наветам были репрессированы органами НКВД и обвинены в принадлежности к, якобы существовавшей в техникуме контрреволюционной организации и в ее антисоветской деятельности.

Спокойно и весьма посредственно он закончил техникум, но по своему техническому уровню и общей культуре и образованности так и не стал даже весьма посредственным специалистом. Зато продвигался по линии общественной. Но прошел и через войну, имел ранение. Возвратившись в Магнитогорск, он оказался на одном из заводов, родившемся в первый год войны и еще находившемся в стадии становления и первого этапа своего развития. Он преуспевал в общественных и партийных делах, по-прежнему стараясь быть на виду у партийного и хозяйственного руководства. Так он жил до выхода на пенсию. Но, став пенсионером, он проявлял заметную активность в заводской организации ветеранов войны и труда, избирался в состав заводского Совета ветеранов, а позднее стал председателем Совета, распоряжался распределением материальных благ и помощи пенсионерам, выделяемых заводом Совету ветеранов. Неизвестно, помнил ли он о прошлом, тем более на заводе вряд ли кто об этом знал. Но он глубоко ошибался, полагая, что далёкое прошлое давно кануло в вечность и теперь никто не сможет обвинить его.

Иосиф Ткалич освободился из заключения в 1942 году, Калугин и Жихарев – в 1944 году. Следы Никиты Осинцева вообще затерялись. Иосиф Ткалич хотя и освободился раньше других, но ещё был поднадзорным, так как по приговору имел поражение в правах ещё на три года. Его сначала отправили в Тюмень на сплав леса. Но он был специалистом-электриком, которых так не хватало в той системе. Поэтому вскоре его перевели в Тавду в Сплавурал без права свободного выезда. Здесь он работал сначала начальником строительного участка, а затем начальником Электроцеха. Ему стало дышать легче. Но всё еще он был не свободен. Ему было уже под 30 лет, и появилась мысль о семье. Первая его любовь была безвозвратно потеряна, она осталась в техникуме. В 1947 году, в десятилетие со дня своего ареста, он женился. Но не долгим было его «счастье». Когда он уехал в командировку, жена связалась с уголовником и, захватив из квартиры всё возможное, скрылась в неизвестном направлении. Иосиф пережил и этот удар судьбы. К тому времени он уже был свободен от надзора и был волен распоряжаться собой. Однако всё ещё ощущал несправедливое отношение к себе. Для большинства, с кем приходилось общаться, он оставался «зеком», лагерником и даже врагом народа. Сталинские времена и репрессии ещё не окончились и малейшая ошибка бывшего «зека» рассматривалась как «умышленная» и можно было снова угодить за решетку. И Иосифа потянуло подальше от здешних мест, туда, где, как ему казалось, спокойнее, больше солнца. Выбирать было не из чего, знакомства и связи были давно утрачены, и он решил податься в Моздок, где после войны обосновался его дядя. Через него, по переписке, он связался с Моздокским кирпичным заводом, где, как выяснилось, требовался специалист-энергетик. Письменно договорившись, он выехал в Моздок с документами, подтверждающими, что он работал электриком, мастером, начальником стройучастка, начальником электроцеха и справкой об учебе на последнем курсе индустриального техникума. Кандидатура по тому времени вполне подходящая, и он был принят на должность главного энергетика этого завода. И он приступил к исполнению своих обязанностей.

Иосиф Ткалич пытался вернуться в Магнитогорск, чтобы все-таки закончить техникум. В 1958 году он приехал в город и обратился к директору техникума с просьбой зачислить его на последний курс вечернего отделения техникума, с которого он был репрессирован. Но в техникуме, видимо, еще тогда, в 1937 году, по указке НКВД, а возможно и под контролем оперативных работников НКВД в делопроизводстве были аккуратно уничтожены все документы, касающиеся репрессированных тогда студентов, в том числе всех их «аккуратно» исключили из всех списков приказов, в ведомостях, в журналах техникума. Поэтому заявление Иосифа было отклонено со встречным предложением поступить на первый курс, т.е. начать все сначала, так как никаких данных о сдаче экзаменов, зачетов по предметам в делах не оказалось. Ткалич пошел искать правду в горотдел УКГБ, где еще при аресте у него отобрали паспорт, комсомольский билет и зачетную книжку. Но и там его ждало разочарование. Ни в горотделе, ни в архиве УКГБ Челябинской области никаких документов о репрессированных студентах Магнитогорского индустриального техникума не оказалось. И единственным документом, подтвердившим его пребывание в техникуме, был приказ о его переводе в 1936 году с 4-го курса дневного отделения на 5-й курс вечернего отделения, согласно которому он получил справку ранее по почте.

В Магнитогорске Ткалич решил поискать товарищей, которые как свидетели письменно подтвердили бы, что он действительно учился и сдал все экзамены и зачеты за три с половиной года учебы в техникуме, и решил побывать на калибровочном заводе, что недалеко от посёлка Димитрова, в котором проживала сестра. Он внимательно присматривался и к людям в надежде встретить, вдруг, знакомое лицо. И вдруг он увидел, но кого!?! Судьбе было угодно снова свести этих двух людей. Это был Г. Сначала Г. настолько растерялся, что не мог выговорить слова. Он с великим изумлением, видимо, не веря глазам своим, смотрел на приближающегося Иосифа. Ведь он давно «списал» из памяти своей «друга», которого оклеветал, а вместе с ним и других студентов, сломав всем им их судьбы и жизнь. И вдруг… Перед ним словно воскресший, живой Иосиф Ткалич».

Разговаривая с Ткаличем, Г. всё время озирался вокруг. Нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь присоединился к их беседе, тем более кто-либо из бывших студентов техникума.

«…В своих оправданиях он так запутался и заврался, что дальше некуда. А затем, неуклюже извинившись, ушел». (Из письма Иосифа Астафьеву).

Ткалич уехал в Осетию. Другие из репрессированных студентов так и не объявились в Магнитогорске.

Реабилитация

После смерти Сталина в 1958 году были реабилитированы Жихарев, Осинцев, Ткалич, Калугин. Но никто в Магнитогорске из их знакомых не знал об этом. И лишь в период перестройки о них снова вспомнили в печати. В 1989 году в многотиражке была помещена статья А.А. Астахова «Очная ставка», а затем небольшой отрывок из неё в газете «Магнитогорский рабочий». Отрывок был маленький, но этого было достаточно, чтобы из искры возгорелось пламя. На эту выдержку сразу же откликнулся Владимир Петрович Копцев, с которым все не виделись более сорока лет. Он позвонил в редакцию и написал письмо Астахову. Была создана инициативная группа по розыску и реабилитации репрессированных студентов.

Инициативная группа проделала большую работу, и некоторые члены группы начали было считать, что сделано всё и можно заканчивать. Из воспоминаний Астахова А.А.:

«Мы, инициативная группа, не имели на них необходимых биографических данных. Прокуратура Челябинской области на мой запрос от имени инициативной группы, так и не ответила. Член городского «Совета по реабилитации» журналистка Турковская на моё письмо сделать повторный запрос, ответила, что при наших данных на репрессированных все двери для выявления места нахождения репрессированных закрыты. И, в сущности, никому не хотелось брать на себя лишние хлопоты. Мы организация неофициальная и не каждый пожелает иметь с нами дело. Так поступила и прокуратура Челябинской области, Магнитогорский «Совет по защите жертв сталинских репрессий», отдел кадров Магнитогорского металлургического комбината, куда я написал запрос о данных из архива комбината о работавших на комбинате до 1936-37 годов Жихареве, Калугине и Осинцеве. Ничего я не мог добиться и от Буранного зерносовхоза, где работал главным инженером Семенов, проходивший по групповому делу студентов. Порой казалось, Турковская права. Опускались руки, наступала апатия, казалось, никуда не пробиться. Но проходит день, другой, третий, наступало решение всё же «пробиться» и это заставляло браться за перо и от имени инициативной группы снова писать запросы по инстанциям. Один за другим написал и отправил три письма в журнал «Человек и закон», в еженедельник «Аргументы и факты» и в Прокуратуру РСФСР. В результате все эти письма оказались у прокурора России, и тот нашел возможным удовлетворить нашу просьбу. Челябинск на это получил его указание. Был получен ответ Челябинской прокуратуры».

Мы считаем, что полученный из прокуратуры материал явился вершиной работы инициативной группы. Наконец-то мы узнали полные биографические данные, места рождения и ориентировочно после освобождения из заключения. Жаль, что было уже поздно, так как на запросы мы получили грустные ответы. Жихарев и Калугин к этому времени уже умерли, а Осинцев нигде не был установлен. На своей родине в Белоруссии он не появлялся с 1931 года.

А далее мы приводим полный текст письма Ткалича к Г. после их встречи в Магнитогорске.

«Здравствуй <…>!

Письмо твое получил, признаюсь, был несколько удивлен, ведь сколько времени ты молчал. Я уже думал, что ты так и не ответишь на мое письмо. Да, наверное, так бы оно и было, если бы не появилась статья Астахова. Статью я получил, мне выслал племянник, который живет в Магнитогорске. С чего начать, даже затрудняюсь. Мне совсем непонятно твое поведение на следствии и суде, не забывай, что ты был основным «свидетелем» против меня. В основном по твоим показаниям я был осужден. Кроме тебя был еще «свидетелем» Рожков (или Рыжков), который пересказал разговор о стахановском движении, но оно было настолько невинно, что даже Верховный прокурор Вышинский, когда в 1940 году был отменен приговор, специально указал, что оно не являлось контрреволюционным. Хотя следователь, в оправдание себя, сказал: «Хотя оно не является агитационным, но, смотря в каком тоне было сказано?». Как видишь, не будь основного, обвинительного материала, показанного тобой, тот материал не имел бы никакого значения. Тогда же он же сказал, что наша «группа», а мы обвинялись по статье 58-й пункт 10-й – агитация и 11-й групповая, т.е. организованная – «Так законспирирована, что из опрошенных более 100 человек (видно из техникума, с мест работ, и мест жительства) никто не мог или не хотел ничего рассказывать о вашей антисоветской деятельности и только двое оказались сознательными комсомольцами, разоблачившие твою контрдеятельность». Как же понимать твои слова, что ты не считал меня врагом.

Меня интересует, каким образом стало известно следствию о нашей поездке в совхоз, о том, что заходил к нам главный инженер этого совхоза и какие там велись разговоры, какие и кто рассказывал анекдоты. Кто из вас двоих, ты или Митрофанов все это донес, всю эту клевету в НКВД? Если бы Митрофанов, то какой ему резон доносить, если он сам участвовал: на работе в совхозе, во всех встречах с гл. инженером, пел песни, как правило, похабные, поносил правительство и нецензурно выражался, за что был выдворен из комнаты Жихаревым и Осинцевым. Митрофанов на меня никаких показаний не давал. У меня с ним не было очной ставки ни на следствии, ни на суде. Он также обо мне ни слова не сказал. В 1940 году на повторном суде его вообще не было. Из этого видно, что основной обвинительный материал был построен на основании твоих показаний, а может быть и доноса. Не могу утверждать в отношении других, так ли это, но я перенес все муки ада, исключительно на основании твоих показаний. Хотелось узнать (хоть теперь честно признайся), что тебя заставило так жестоко оклеветать меня? Месть или трусость? Если месть, то неужели я нанес тебе такую обиду, что ты решил погубить меня? А то, что я перенес, вполне могло случиться. Рядом со мной таких же несчастных, ни в чем не повинных, были миллионы. Если это трусость, боязнь за свою судьбу, то почему же другие не трусили, ведь из сотни опрошенных больше никто ничего не показал. Астахов тоже был на допросе. Ему даже угрожали, а он ничего и ни на кого не показал. Вот и думается мне, что ты был свидетелем не по боязни и не по принуждению, а по собственной инициативе. Ты жалуешься на плохое здоровье в связи с большими ранениями, что ж, я от души сочувствую тебе и сожалею, но в этом моей вины нет. А за что я терпел и перенес муки ада, скажи, кто повинен в моих страданиях? Если бы ты знал, какие муки я перенес после очной ставки с тобой, мне не было покоя несколько суток. Ведь я не признал обвинений и не мог признать того, чего не было. Но следственные органы такого поступка не признавали, чтобы не добиться «признаний», для следователя это было большим минусом. Ты сделал свое «дело», тебе подписали пропуск, и ты ушел со спокойной совестью, «выполнившего гражданский долг, обезвредившего врага народа». А я остался на долгие годы. После твоего ухода следователь сразу же задал вопрос: «Ну что, и теперь будем запираться?» Я подтвердил свое непризнание. Тогда собралось их в кабинете с полдесятка, и начался настоящий «допрос». Один из них спросил: «Что ты из себя корчишь, ведь тебя разоблачил как врага народа твой лучший друг?». Ну и начался допрос, да такой, что и теперь при воспоминании «мороз» по коже пробирает. Какие издевательства и истязания я перенес, этого невозможно передать никакими словами. Несколько суток (в то время я им счёт потерял) по ночам проходили такие «допросы», а днем коридорные минуты не давали прилечь, а ночью снова «допрос», и так изо дня в день. Это изнуряло до такого состояния, что я терял сознание прямо на ходу. Не было сил выносить дальше истязания, и я объявлял голодовку и требовал свидания с прокурором. Пять дней я не принимал пищи. Сразу же меня перевели в изолятор. Допросы на время прекратили. В изоляторе 1,5 х 2,5 м. Нары во всю ширину, воздух чистый, в окне стекол нет, лежи и отдыхай, температура одинаковая, что на улице, что в изоляторе, а время – начало февраля месяца. Постели не положено, а одежда летняя. Тут не только лежать, но и из последних сил выбивается – прыгаешь и крутишься, а согреться не можешь, организм коченеет. Полчаса посидишь и уже дубеешь. Переведут на время в нормальную одиночку, пока немного отогреешься, и спрашивают: «Будешь принимать пищу? Прокурора не будет» Нет? Опять туда и так пять дней. Прокурора так и не вызвали, пришлось, отказаться от голодовки, совсем обессилел, в изоляторе тело сразу коченеет, могла наступить смерть. После этого следователи убедились в бесполезности добиться признаний, прекратили издевательства. Не удалось сломать меня на ложное признание. Я так и не подписал фиктивный протокол допроса и на суде. В приговоре записано: «Виновным себя не признал, но изобличен свидетельскими показаниями». А сколько несчастных, ни в чем не повинных, не выдержали допросов и подписали сами себе даже смертельные приговоры, лишь бы избавиться от истязаний. Накануне ареста мне приснился странный сон, как будто я сорвался с кручи и полетел в темную, бездонную пропасть, при этом издал наяву душераздирающий крик, чем разбудил всех жильцов квартиры, где проживали кроме меня с сестрой еще три семьи. Все они кинулись к моей комнате и начали стучать в дверь. Я долго не мог успокоиться, меня всего трясло, сердце так колотилось, что в ушах звенело, нижняя челюсть так тряслась, что я слова не мог произнести, весь мокрый в холодном поту. Когда немного успокоился и рассказал сон, тогда соседка, жена полковника в отставке, предсказала: «Сынок, берегись, какое-то большое горе приключится с тобой». Целый день на работе, я был как в угаре, голова болела, плохо соображал и вообще чувствовал себя очень плохо. Вечером с занятий ушел раньше времени. В ту ночь я действительно «провалился в страшную пропасть» на долгие годы – меня арестовали. Я действительно заболел, у меня была высокая температура, о чем я попытался объяснить следователю, но ответ был такой: «Не знаем мы эту болезнь, там быстро вылечим». В коридоре НКВД, в здании у рынка я просидел чуть не до утра, несколько раз забывался, а под утро потерял сознание и упал, стул загрохотал, на шум из кабинетов повыскакивали. Тогда меня завели в один из них, и тут же следователь с ехидством и злорадством изрек: «Почувствовал, что пришел крах вашей контрреволюционной деятельности, что придется нести ответственность, поэтому начало кидать в беспамятство. Давай рассказывай честно и подробно обо всех ваших преступных деяниях, имей в виду, что честное признание своих действий и разоблачение действий других сообщников, будет способствовать смягчению наказания за свои действия!». Вот так сразу, прямо, расценили мои недомогания как якобы болезнь разоблачения в каких-то преступлениях. Ну, а что дальше было, кратко описано выше. О том, что я перенес и пережил «там», по ту сторону заборов и выше, можно написать не одну книгу, но понять по настоящему и почувствовать может только тот, кто сам пережил это или хотя бы, со стороны имел возможность наблюдать. Скажу только, что мне еще раз пришлось держать голодовку, и не одни раз «погибать среди акул», именно, среди акул, потому что «там» бандиты-рецидивисты были во всем главарями. Могли творить, что им вздумается, абсолютно безнаказанно. И горе одиночкам, неорганизованным, они, как правило, погибали. И только выживали сплоченные, дружные бригады. Вот и меня несколько раз выручали, буквально из могилы, добросердечные люди, настоящие друзья. Благодаря их помощи и удалось выжить.

В 1942 году 17 мая я освободился, пересидев почти четыре месяца, в связи с войной «политических» задерживали. Освободили, но закрепили за Востураллагерем в г. Тавде Свердловской области, без права выезда с «намордником», т.е. поражением в правах на три года. Думаешь, освободился с заключения и все беды с плеч? Не тут то было. Этот «шрам» хуже любой контузии. Он сопровождал всю жизнь, да и по сей день сопровождает. До 1958 года, т.е. пока не реабилитировали, я балансировал на острие у края пропасти. Малейший промах или ошибка могли стать поводом для обвинения, как умышленным действием с привлечением к ответственности. Любой недоброжелатель мог запросто обвинить и даже оклеветать, и ты «в клетке». Вышестоящему руководству не смей слово поперек сказать или возразить против несправедливых указаний или замечаний, иначе тебе тут же напомнят, кто ты и что ты есть. Даже после реабилитации в 1958 году меня неотступно преследовало это «пятно», оно преследует и по сегодняшний день. Приведу несколько примеров из жизни на свободе.

После освобождения из «тех» мест на третий год назначили начальником строительного участка с 4-мя прорабскими пунктами по строительству лагерных объектов, промышленных площадок по переработке древесины, автомобильных дорог и др. Работы выполнялись в основном заключенными, доходило до двух тысяч человек (механизации почти никакой, все вручную) и годовых капиталовложений до 20 миллионов рублей. Должность очень ответственная, постоянная угроза и опасность подстерегала на каждом участке. За все в ответе: за расход финансов, за качество работ, за срок выполнения объектов, за тех. безопасность, за сохранение хозяйства и прочие. За все это был строжайший спрос. Было чрезвычайно трудно и опасно, а отказываться не имел права. Строжайшая воинская дисциплина, за невыполненные приказа следовало строгое наказание вплоть до отдачи под суд, а, имея такое прошлое, как у меня, делалось это очень просто. Все это так выматывало нервы и здоровье, что частенько целую ночь уснуть не мог, а если заснул, то вскакивал от кошмарных снов. Доходило до такого состояния, что с ног валился и угождал на больничную койку. Были такие моменты, что свобода и даже жизнь висела на волоске. Так под постоянной угрозой проработал до 1947 года. По моей личной просьбе, директор Тавдинского фанерного комбината возбудил ходатайство перед управлением ВУЛа об отпуске меня в распоряжение коменданта на должность начальника электроцеха. Таким образом удалось окончательно расстаться с этой системой. Наконец легко вздохнулось, свалился с плеч тягчайший груз, постоянно гнетущий как пресс. На комбинате условия жизни и работы были более свободные, отношение нормальные, человеческие. На работе был па хорошем счету, пользовался авторитетом; ценили по работе, имел ряд ценных рациональных предложений, которые были отмечены главком и рекомендованы для внедрения на других фанерных комбинатах. Так было да 1958 года, когда бывший директор был отозван в Москву на должность заместителя министра лесо– и деревоперерабатывающей промышленности, а вместо него прислали другого. Новому не понравились смелые суждения, критические высказывания и не почтительные по-рабски преклонения. Пошли придирки, окрики и незаслуженные наказания. Был в больнице на излечении, а в это время также произошла авария в хозяйстве. Директор, воспользовавшись моим отсутствием, не разобравшись в сути дела, возложил всю вину на меня и приказал отстранить от занимаемой должности с передачей дела в прокуратуру. Наверное, так бы и «загудел» я в «клетку», но помогла реабилитация: расследованием не усмотрено моей вины и как говорится – «трюк» не удался. Но приказ отменен не был. Пришлось обратиться с жалобой прямо в ЦК (в это время уже был Хрущев), в которой описал, подробно все безобразия и даже преступления, творившиеся на комбинате, против которых я резко выступил, что и послужило поводом для расправы. Из ЦК жалоба поступила в Свердловский ОК для расследования. В результате проверки была раскрыта преступная группа расхитителей, часть из которых были осуждены к различным срокам, а часть отстранена от занимаемой должности. Директор же не без выручки с верхов, отделался испугом, выговором по линии Главка и партвзысканием, но на должности директора оставлен. Я был оправдан, восстановлен на работе и мне выплатили зарплату за время вынужденного прогула. Ясно, что оставаться на комбинате было очень рискованно. Тогда и решил я переехать в г. Моздок, где у меня была предварительная договоренность на гардинной фабрике на должность главного энергетика. Но в связи с событием на фанерном комбинате, по разбору жалобы, я в обещанное время не явился в Моздок, меня не дождались на фабрике и приняли другого. В то время, требовался специалист на должность директора Моздокских сетей. Я обратился с предложением в «СевКавэнерго» в г. Орджоникидзе, где меня сразу же оформили на эту должность. Два дня я знакомился и вел приемку электрического хозяйства, а на третий день мне объявили, что райком партии не утвердил меня, как судимого ранее по 58-й статье. Как видимо, не помогла и реабилитация. Потом удалось устроиться на кирпичный завод главным энергетиком, на которую не требовалась виза райкома. На этом заводе я проработал более 20 лет, оттуда и на пенсию ушел. Тот же «намордник» сопровождал меня и здесь. Я решил вступить в партию, но по негласному указанию райкома и с помощью директора, которому я успел «засыпать» соли под шкуру, мою просьбу отклонили (чуть больше половины голосов) – до «исправления». Здесь на заводе тоже у руководства был «удельный князек», с которым мы вскорости не сошлись «характером».

Мое прошлое преследует меня постоянно, куда ни кинься, везде тупики. Попытался добиться цемента, шифера и др. строй материала (у нас это дефицит), инвалидам, участникам ВОВ – пожалуйста, а мне как узнают, что я «бывший», сразу указывают на дверь, даже с презрением. Все инвалиды и участники ВОВ имеют право приобретать дефицитные товары и продукты повышенного спроса по особым спискам и везде вне очереди. А я этого права не имею. Много мне не положено, а что можно, то должен выстоять длинные очереди часами. Но беда не в том, что приходится выстаивать в очереди, теперь всем приходится стоять, такое время, а то неприятно, что на тебя смотрят с удивлением – пожилой, а становится в очередь, значит – не воевал, избежал фронта и смотрят на тебя с осуждением. Вот еще один пример. Недавно занял очередь за моющими средствами, а очередь на квартал, да еще в несколько рядов (слух был, что не всем хватит), а дома запас на исходе, вот и пришлось встать. Занял за двумя пожилыми женщинами, они обратили на меня внимание и осведомились: «А вы что ж в очередь, аль не ветеран?» Я сначала было хотел отговориться, и сослаться на то, что якобы забыл дома удостоверение (иногда уже приходилось так оправдываться), а потом как бы в шутку решил открыться (захотелось услышать как они отреагируют на это) и сказал: «Да я, тетеньки, прошел другой фронт – сталинско-бериевскую». Они от души посочувствовали мне. А впереди стояли две «барыньки» из офицерш, и слушали наш разговор, потом, вроде бы меж-собой, но так чтобы слышно было заговорили: «Теперь многие рядятся под репрессированных – это стало модно, даже отпетые бандиты и убийцы тоже объявляют себя жертвами сталинизма». Вот так обернулась мне шутка, как будто мне кипятком плеснули в лицо. Что мне оставалось делать? Не оправдываться же перед ними, да и какой толк от этого – всех не убедишь. Пришлось сглотнуть эту ядовитую «пилюлю», ушел с глубокой болью на сердце. Вот такие почести я нередко получаю и поныне. Я очень и очень благодарен товарищам моей юности за их заботу хлопоты о моей реабилитации, но если даже она осуществится, все равно не вернуть мне всего того, что потеряно в результате репрессии. Никогда и никто не сможет вернуть загубленную молодость, здоровье, осуществить личные, сокровенные мечты.

Все, все, что я, с таким вожделением и трепетом ждал, и оно мне виделось в недалеком будущем, но всему этому не суждено было осуществиться, судьбе угодно было распорядиться по-другому. Все, все мечты и надежды, кануло в пропасть, а точнее столкнули, вместе со мной. Да, все пропало: и молодость и мечты, никто и ничто теперь уже не в силах вернуть мне это. Я пережил муки «ада», был на краю гибели, страдал без вины, но терпел все это один. А те, кто был связан семейными узами, страдали вдвойне, а может и больше. Они сами невинно изнемогали в мухах, а за что страдали их близкие, жены и особенно дети. Они тоже подвергались издевательствам, гонениям, терпели муки, переносили голод и холод. Особенно несчастные дети страдали, их мог обидеть оскорбить кто угодно, совершенно ни за что, лишь только потому, что их отцы были «врагами народа». И они молча сносили все муки и сколько их, обездоленных, погибало – кто знает? Будучи начальником строительного участка, о чем я упоминал выше, мне много приходилось встречаться с такими несчастными, видеть их бедственное положение и слышать слезы и стенания. Они обращались с просьбами о сведениях, молили об опознании, хотя какой-нибудь помощи для спасения страдающих от голода и в большинстве случаях больных, умирающих детей. Что я мог сделать для них больных? Но, несмотря на то, что я сам недавно «оттуда», я старался и оказывал посильную помощь, за что имел упреки и даже взыскания от командного состава НКВД. Начальство не любило этого, и на мои обращения я получал напоминание о личном моем прошлом. И все же, как бы опасно не было, но боль и жалость к несчастным меня вынуждали рисковать и оказывать посильную малую и большую помощь многим. Родители мои, конечно, очень страдали, но они в то время жили далеко от Магнитогорска, и потому никто не знал о моем аресте и их никто не преследовал. Находясь «там за барьерами человеческого мира», я все время мечтал и надеялся и ждал «чудо». Постоянно казалось, что все это временное явление, что вдруг кто-то всесильный громогласно произнесет: «Стой, адская машина, остановись, довольно крови и жертв – все свободны!» И «сон кошмарный» спадет, откроются двери ада и люди, эти великие страдальцы, измученные, истерзанные – увидят свет и свободу. И я трепетно надеялся и ждал, ждал чуда, изо дня в день, из месяца в месяц, а потом и года. А чудо так и не появилось. (А он такой всесильный в стране был, которому достаточно было пошевелить мизинцем и сказать одно единственное слово – «стоп», чтобы остановить бег «адской машины», но ему не надо было этого, напротив, он требовал все новых и новых жертв, он как вампир, жаждал крови).

Так и уходили годы, а с ними и молодость, а я все ждал и надеялся. Каким великим свойством обладает это чувство – ждать и надеяться, оно не давало мне отчаиваться, в самые мрачные и безысходные периоды – не пасть духом, а выжить. Такое чувство постоянно помогало и мне. Ладно, хватит изливать боль сердца и крик души. На этом хочу закончить. А описал я несколько моментов из тяжелой, прожитой мной жизни для того, чтобы ты хоть немного понял, во что обошлась мне твоя «дружба». В тюрьме, один священник прочитал мне одно изречение из библейского писания, оно гласит: «Помоги мне, господи, уберечься от друзей, а от врагов я и сам уберегусь». Потом, «там», мне приходилось встречаться с агрессивно настроенными, даже с бандитами, но в большинстве случаев я выходил победителем или находил выход избежать поражения, а вот от друга уберечься не смог.

Я, конечно, не собирался и сейчас не имею ни малейшего намерения предъявлять тебе каких бы то ни было претензий. Все равно, от этого я не буду иметь ни малейшей пользы, так что будь спокоен и живи себе на здоровье.

Если хочешь знать, какое мое мнение о тебе и о твоем поступке, то попробуй мысленно представить себя на моем месте. Сделай вывод – как бы ты расценил мой поступок? Как ты со мной поступил?

Иосиф Ткалич»

Ткалич написал только об издевательствах и истязаниях над ним самим. Но подобное прошли и остальные «члены», несуществующей контрреволюционной группы. Но никто из них не признал ложных обвинений. Но не все, кто там сидел, выдерживали такие допросы и такое следствие. Многие, ни в чем не повинные, подписывали на себя ложные доносы лишь бы избавиться от истязаний, нередко «дело» заканчивалось смертным приговором. Наши четверо студентов, не видя друг друга, не имея очных ставок между собой, вели себя мужественно и отвергли все обвинения в свой адрес.

***

Дорого стоило советскому обществу сталинское недоверие и подозрительность к интеллигенции. Были уничтожены самые умные, образованные представители науки, искусства, литературы. Нанесен громадный ущерб интеллигентному уровню страны.

Во многом репрессии на Южном Урале повторяли всесоюзную схему. В первую очередь волна репрессий прошлась по народно-хозяйственным, партийным и государственным кадрам. В 1937 году были репрессированы и расстреляны хозяйственные руководители города Магнитогорска: Кудрявцев Н.А., Орлов В.П., Безмолитвенный А.К. и другие. По сведениям УВД к концу 30-х годов были репрессированы более 100 тысяч граждан Челябинской области. Нам страшно подумать, сколько безвинных людей погибло тогда, какие тяжелые последствия этих преступлений.