Из лагеря – в Москву: Печора, 09.08.1946, № 1
Свете, Свет, сможешь ли ты представить себе мое состояние? Не могу его ни назвать, ни измерить мерой человеческого счастья. Восьмое число всегда было знаменательно в моей жизни. (Видишь, я помаленьку стал фаталистом). На этот раз оно было радостной датой. Я пошел получить письма для приятелей, и, набрав их 8 штук, нисколько не завидовал адресатам и не ждал ничего для себя. Только 31. VIII я получил письмо от тети Оли, и ни на что больше раньше начала сентября не рассчитывал. И вдруг – моя фамилия и живой, твой почерк! Я 3 года хранил единственный клочок бумаги, с записью телефона дяди Никиты твоей рукой, — все, что у меня осталось от тебя – пока его не отняли у меня при тщательнейшем обыске в концлагере Бухенвальд 3.VII. 44 . И как горька мне была эта потеря! До 10. IX.45 я жил надеждой, что ты жива и что я тебя увижу. Но с этого твоего дня рождения , проведенного в тяжелый период следствия, (которое тогда не давало никаких материалов в подтверждение моих слов, и я совсем отчаялся когда-нибудь снять с себя первую часть обвинения , наиболее тяжелую, но бывшую результатом только нелепого недоразумения) я мысленно и твердо простился с тобой навсегда. И, хотя потом, 6.XI. положение разрядилось и я был в этой части реабилитирован, я все же продолжал отказываться от надежды не только на встречу, но даже и на сведения о тебе. Ах, Свет, если бы ты могла представить и понять, что такое следствие! Не думай только о каких-нибудь физических неприятностях – мне с ними не пришлось встретиться. Но что делается в душе! Знаешь, что для человека так же страшно, как смерть? Недоверие. Ну, я отвлекся. Итак, я простился с тобой. Но я не выдержал. И через 8 месяцев написал, на авось, письмо тете Оле, также без надежды почти. И спросил о тебе. И 31. VIII, в годовщину того глупого дня моей жизни, когда я так позорно тонул и был вытащен из Истры в день приезда к тебе в 1936 г. в Борисково – я вдруг опять был вытащен из безнадежности. Такого теплого, сердечного, материнского письма я не ждал, я не ждал даже письма вовсе. По впечатлению, которое оно на меня произвело, вернее по силе того ощущения материнской ласки, которое меня охватило, я могу сравнить его с двумя только моментами в моей жизни. Первый – это твое безмолвное утешение на кладбище в день похорон Бабушки (помнишь?) Второй – когда я в июле-августе приезжал в Москву из армии, полагая, что это в последний раз – тебя не было, я зашел к вам и, когда я уходил, Анастасия Ерофеевна вдруг вернула меня с порога и сказав – «Дайте, хоть поцелую Вас на прощанье» — обняла меня. Благодарность ей за это материнское напутствие я храню до сих пор в сердце.
Итак, письмо от тети Оли – и о тебе! Ты – жива. И ты даже бываешь у т. О. – значит, и меня ты не решила стереть из памяти. Что же больше мне желать? Только знать о тебе, не вмешиваясь в твою жизнь. И вдруг, вчера, или, вернее сегодня, потому что хоть сейчас 6 ч. утра 9.VIII, но я еще не ложился спать, и для меня этот день еще длится; тем более что полярные законы еще не пускают ночь на наш горизонт – вдруг – письмо. Не только почерк, но только слова, написанные тобой, но какие слова, какое письмо! И фотография. И это все – мне, мне? Светка, Светка, ничего я сказать больше не в состоянии.
И что это за письмо у меня получается. Один эгоизм. Но радость часто делает человека эгоистичным; прости мне это сегодня.
Ну перейдем к другому. Ускорить встречу (это, оказывается, опять то же самое, а не другое). Светка, это – то и есть почти невозможное. 58, 1б – это тяжелые цифры. И иллюзий у меня на этот счет никаких, несмотря на мед в устах моего следователя. Но изменить свое решение – ничего не предпринимать в этом направлении – я тебе все-таки обещаю.
Рад я, Свете, что ты, наконец, крепко держишь свою жизнь в руках, и что есть у тебя бодрость и сила. И рад я, что ты на большой и хорошей работе, и что ценят тебя. А голова-то у тебя, Свет, ведь ух – какая умная! Ну, ну, не задирай носик – ведь это похвала из неавторитетных источников. Свете, Свете, как будто не было этих пяти лет, ты опять так близко от меня, хотя нас отделяет теперь не просто расстояние, а и оно, одно только 2170 км . И ты осталась почти такой же – неуловимое что-то и чуть заметное на твоей фотографии говорит, что ты стала старше душой. Рад я, что ты физик, что ты в Москве, что ты вместе с Шурой и Ириной, и что у них тоже все благополучно.
Ты спрашиваешь о книгах. Это то, чего мне все эти годы страшно нехватало. Доставать их было очень трудно и читал я поэтому позорно мало. И сейчас здесь вопрос и с этим обстоит так. Здесь в лагере, можно иметь и хранить все, что пришлют, если дойдет. Но в лагере такое положение – сегодня здесь, а завтра могут перевести в другое место. А этап – это самое тяжелое. И во время него неизбежно пропадают все бумаги – печатные или писанные, даже, что самое скверное, письма и фотографии. Это, конечно, не закон, но ставшее непреложной традицией нарушение писанных законов. Поэтому с горечью я думаю, что в один прекрасный день я опять останусь без своих реликвий – твоих писем. И потому, если будешь ты, или тетя Оля, присылать что-нибудь из книг – не надо ничего дорогостоящего, чем дешевле издание и потрепанней книга, тем лучше – не жаль будет Ваших больших затрат в случае ее утраты. И если пришлете что-нибудь из литературы на иностранных языках, то обязательно советского, а не букинистического издания, а то могут быть недоразумения с цензурой и получением. Английский я основательно забыл, зато немножко разбираюсь во французском. Но книги на всех 3 языках могут быть мне полезными, и словари не обязательны. Как ни мало я имел общения в Германии с людьми и книгами – ведь только 3 месяца весны и лета 1945 г . я провел там не за проволокой и решеткой – все же мне довелось узнать и там и хороших людей – и среди военнопленных, и среди иностранцев, и хороших книг. Гёте мне очень помогал в иные трудные минуты. Есть у него много чудесных стишков, а я их раньше не знал совсем. Если попадался тебе его«West-Östliches Divans» , то сколько там хорошего! Одна вещь там особенно врезалась в память – «Die liebende schreibt» («Ein Blick von deinen Augen in die meinen, ein Kuß von deinem Mund auf meinem Munde – wer davon hat, wie ich, gewiße Kunde – mag dem was Andres, wohl, erfreilich scheinen? Entfernt von dir, entfernt – von den deinen Führ! Ich stets die Gedanken in die Runde, ind immer treffen sie auf jene Stunde, die einzige… Da fang ich an zu weinen. Die Träne trocknet wieder unversehens. Er liebt [неразб.], ja, denk ich, her in die Ferne reichen?…») (Вот ведь как сказано поразительно – чувствуешь, что расстояние и пространство – это просто нуль перед силой чувства). Ради экономии бумаги последние строки не пишу. «Mein einzig’ Glück auf Erden ist dein Wille» – Ах Свет, Свет… Помнишь, я все время то, что ты любила из Ахматовой и Блока , даже «Огонек твоей папиросы » Ахматовой был мне вдвойне дорог тем, что ты его мне впервые показала, тосковал без Пушкина, и без твоего любимого «Каменного гостя » – помню я его только отрывками, но все те кусочки свято помню, которые ты мне как-то читала по дороге к Ниндрюшкам , в освещении вечерних фонарей Тверского бульвара и Сытинского. И «Травиату » слушать спокойно не могу, когда кто-нибудь насвистывал из нее, или когда здесь иной раз услышишь что-нибудь случайно по радио (С радио, м. п., здесь тоже неважно). Свет, если достанешь в Библ. Иностр. Лит. или в Ленинской – Эрнста Цаана (E. Zahn, Das Zweite Leben ) (старая книга швейцарского писателя) – прочти. Эпиграф там есть очень мудрый – маленький стишок в 12 строк, кончающийся словами: «Für ein klein Restlein ». Так и вижу тогда Солянку, Иринкин двор и твой голос около себя слышу. Прямо до галлюцинаций. Ну, будем карабкаться, Свет. Это ты так хорошо сказала.
Vertrauen ist keiner zu gering! .. Я старался следовать этому замечанию при оценке людей и их поступков, особенно тех людей, которые «ire gingen». И как часто приходилось оправдывать и жалеть многих, которые с первого взгляда казались совсем этого недостойными. Сколько я людей увидел и изучил, и сколько я жизни узнал, Свет, жизни-то, фактически, в нашем понимании – мирной, человеческой жизни, — почти не видя, — это второй университет прямо. И хотелось бы тебя познакомить с людьми этими всеми, рассказать тебе о них. Да невозможно это. Ибо даже второго такого письма я не буду иметь возможности тебе послать, не знаю, получишь ли ты даже это.
Рад, что ты видела Святослава. Он смелый и чистый человек, только вот характер у него немножко Нинкин. Люблю я его, хоть последнее время наши отношения сложились довольно глупо. Рад, что он понял, и очевидно, не сердится на меня, раз у тебя был. Как я ему за это благодарен! А как его итальянский язык? Хотел бы чтоб ты еще с одним человеком познакомилась — Сашей Зленко из Ростова – Святослав его знает. Я встретился с ним в июне-июле 45г. в Баутцене . Где он теперь не ведаю. Он и Святослав – только 2 человека, которым я говорил о тебе в эти годы. Есть еще один, правда – Петька или Петр Григ. Зайцев из Москвы, но то особ статья. Тоже не знаю, где и что с ним.
Ну, двинемся опять дальше. А то я все отвлекаюсь и всяким сентиментальным философствованием и надоедаю тебе ими. В дальнейшем постараюсь сдерживаться. Это – результат долгого одиночества, Свет. Инженер «Кокоша преступня» величается Николаем Николаевичем Ступниковым. Он тоже уходил на фронт. Где теперь – не знаю. А тогда, действительно, возился с микроскопом в ВИЭМе . Заранее поздравляю тебя с аспирантурой, но хочу «с отрывом ». А то измотаешься. А как у Мамы ее руки? Послал я письмо Н.К., когда думал, что от т. О. ответа не будет. А Андрюшку то его я так недавно шлепал, за то, что он с крыши падал! Пиши мне о московских новостях, о театре. Да Свет, а что Зеркалова , играет сейчас? Я до сих пор не могу забыть ее Евгению Гранде и нашего тогдашнего посещения Малого. Он еще из-за ремонта тогда в детском театре помещался, помнишь? Свет, может тебе тоже лучше писать до востребования ? Заканчивать надо. Всего тебе, всего лучшего. Не присылай ничего, только писем, писем, писем! И бумаги, а то писать здесь не на чем – используем доски. Да, вот еще – если уж бандероль, то с той книгой, которая на тебя впечатление произвела. Бандероли, хоть и не всегда, но доходят. И письма, м. п. – также. Ну, всего.
Лев.
