Валерия Стельмах: «Отношение к книге сильно изменилось»
Интервью Антона Дубина (Международный Мемориал) с библиотечным работником, библиотековедом, социологом, в 1968–1994 годах заведующей сектором книги и чтения научно-исследовательского отдела Библиотеки имени Ленина Валерией Стельмах
Валерия Дмитриевна, какова была, с вашей точки зрения, роль литературы в СССР 60–80-х годов? Литература объединяла или, напротив, позволяла обособиться по отношению к тому, что окружало?
Не стала бы рассматривать 60-е – 80-е как единый целостный период – в культуре и в общественной жизни это были разные времена… Что же касается литературы, ее роли в тогдашней стране, то она была и объединяющей, и разграничительной. С одной стороны – высочайший ценностный статус и престиж «нашей самой-самой великой» литературы, который не просто насаждался сверху, но признавался большей частью общества и содержал мощное объединяющее начало («мы – единый народ, ибо у нас одна история, одна на всех победа в Отечественной войне и одна на всех великая литература»). Символический литературный потенциал, коллективная ценность литературы служили мощным средством социальной консолидации. С другой стороны, литература играла и разграничительную роль, выступая инструментом культурной стратификации, культурной маркировки, все более жесткого к 80-м годам отделения «своего» круга от «других». Как написал А. Кушнер:
Зато делился мир на тех, кто любит
И кто не любит, скажем, Пастернака…
И проходила по столу граница,
Можно сказать, по складке и солонке.
И торопился кто-то расплатиться,
Скорей уйти, черт с вами, вы подонки!
Это разграничительная роль литературы особенно усилилась с появлением «другой», теневой культуры, прежде всего самиздата и тамиздата, точнее когда они стали серьезным пластом неофициальной культуры (в принципе советский самиздат – явление не 60–80-х годов, он родился как только была введена революционная цензура). Но в интересующие вас годы интенсивное общение интеллектуалов вокруг нелегальной книги – ее получение, прочтение, передача другому, перепечатка, обсуждение – было преимущественно замкнутым общением единомышленников, той демаркационной линией, которая отделяла интеллектуальный авангард от массовых слоёв читающей публики. За пределами этого островного свободного пространства властвовала другая «государственная» литература, там – в точном соответствии с Д. Оруэллом – незнание было силой.
В Москве, Петербурге или – по всей России?
Безусловно, в первую очередь это был столичный феномен: в провинциальных городах слой интеллигенции был достаточно узок, а огромная читательская аудитория – по оценкам экспертов она составляла к середине 80-х годов примерно 161,2 миллиона человек, из которых 40-50 миллионов могли быть названы активными читателями, – не имела ни достаточного культурного капитала для ориентации в литературе, ни доступа к каналам распространения неофициальных текстов. Подпольная литература, конечно, доходила до провинции, но в ограниченном числе названий и с большим трудом. Ведь первоначальный тираж нелегальной книги, по мнению экспертов, составлял 15-20 экземпляров, окончательный не более 200, месячный стихийный – примерно 50 тысяч (точных данных нет и быть не может). Да и спецхраны библиотек в провинции были не такие роскошные, как в главных библиотеках страны. К 80-м годам, когда репертуар запрещаемых книг стал всеобъемлющим, спецхраны библиотек превратились в самостоятельную внутрибиблиотечную систему, куда отправлялись не только откровенно враждебные режиму издания, но и вполне безобидные публикации, если в них упоминалась, например, фамилия опального политика или писателя. При этом существовавшая в обществе самоцензура еще более сужала зону гласности. Так, в соответствии с «Инструкцией о спецфондах литературы при библиотеках Советского Союза» в спецхраны должны были поступать все экземпляры обнаруженных в фондах изданий, хотя и не вошедших в приказы Главлита – главного цензурного ведомства страны, но по своему содержанию являющихся политически вредными. Руководствуясь этим указанием, библиотекари и работники книготорговых организаций осуществляли печально знаменитые чистки фондов, проявляя подчас куда больше рвения, чем это требовали предписания Главлита. Представьте себе, что на 1 июня 1983 года фонд спецхрана Ленинки, одного из крупнейших в стране, насчитывал 1.131.559 единиц хранения, ежегодно сюда поступало около 33 тысяч экземпляров печатной продукции.
А кто имел доступ к спецхранам?
Бытующее представление о том, что это было практически невозможно, сильно преувеличено. Тогда бы у нас не родилась в 60-е годы, например, высокопрофессиональная социология или семиотика – литература по этим и многим другим общественным наукам практически не издавалась, а то, что поступало из-за рубежа сразу отправлялось в спецхраны, где и получали образование будущие отцы-основатели целых направлений отечественной науки. К середине 80-х годов 80% фонда спецхрана Ленинки составляла иностранная литература. Конечно, если ты был просто человек «с улицы», никакой доступ в спецхран тебе не светил. За тобой должна была стоять какая-либо организация, т.е. государство, документировавшее необходимость такого доступа для чтения определенной литературы «в связи», «по причине», «для того, чтобы»… Дальше начинала работать жесткая система фильтров – да, ты допускался в спецхран, но имел возможность знакомиться с литературой только в рамках указанной организацией темы без малейшего отступления от нее. Как только началось открытие спецхранов во времена перестройки, в библиотечной среде были выдвинуты две идеи – подчеркивалась положительная – якобы – роль спецхранов, с помощью которых удалось спасти от полного уничтожения культурное достояние нации, и доказывалось, что их существование не столь уж значительно ущемляло права читателей, поскольку доступ в них был реален для тех, кому это было необходимо. Все это опасные мифы, если и не оправдывающие подцензурное существование нашей культуры, то затушевывающие его роковую роль в жизни общества и в отечественной словесности в течение семи десятилетий.
Что за книги стояли на открытых полках библиотек? Кем или чем определялось содержание чтения широкой публики ?
Государство и определяло, что и как кому читать, через систему своего книгоиздания и книгораспространения. Это привело в дальнейшем к омертвению этой системы, к уходу из нее в свою теневую культуру наиболее образованных слоев читающей публики. Но широкая читательская аудитория на протяжении всего советского периода продолжала существовать в установленных государством рамках. Власть «любила» свои библиотеки, понимая их значимость для решения своих функциональных задач. Именно в советские десятилетия была создана обширная разветвленная и планомерно комплектовавшаяся сеть массовых библиотек. Сюда организованно и планомерно шла государственная книжная продукция. Как вы знаете, государственное книгоиздание составляло примерно 80% всей выпускаемой продукции. Вся книжная и, конечно, библиотечная система была заточена на власть, на заданные идеологические и эстетические каноны. До 70-х годов именно государственные библиотеки, а не книжные магазины с их пустыми в провинции полками были главным источником получения книг. Можно было уверенно ставить знак равенства между читающим человеком и читателем библиотеки. Позднее – уже в середине 70-х – начался быстрый и массовый рост домашних собраний, покупка книг «с рук» и на черном рынке. Личные библиотеки начали составлять как канал чтения серьезную конкуренцию государственным библиотекам.
Что стояло на полках этого важнейшего института чтения? Многократно отфильтрованный ассортимент официального книгоиздания, причем для библиотек эти фильтры были особенно жесткими – к читателю массовых библиотек пропускались лишь определенные типы литературы и ограниченный круг авторов, так называемые «книги для широких слоев». Это составляло, по оценкам экспертов, примерно 9% всех выходящих названий. О стопроцентном попадании можно говорить лишь применительно к пропагандистской общественно-политической литературе – произведения классиков марксизма-ленинизма, партийные документы, материалы съездов и пленумов КПСС (в большом количестве экземпляров), история советского общества, идеологическая борьба, международное рабочее движение, брошюры общества «Знание» и т.д. – эта литература должна была составлять примерно 22% фонда. Далее – энциклопедии и справочники общего типа (их издавалось не так уж много), популярная литература по естественным и техническим наукам, о мире и природе (26,5% фонда), отечественная и советская литературная классика, включённая в школьную программу, – собрания сочинений и отдельные издания Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова, Маяковского и др. (10 и более экземпляров каждого названия). Из современных авторов в привилегированном положении был ограниченный круг поддерживаемых властью авторов, чьи произведения издавались и переиздавались ежегодно огромными тиражами (одна публикация в «Роман-газете», выходившей тиражом в 2 миллиона экземпляров, гарантировала поступление этого произведения во все библиотеки страны). Набор имён менялся, конечно, в разные десятилетия: в 50-60-е годы это были, например, М. Бубеннов, Е. Мальцев, В. Кожевников, Г. Николаева, В. Лацис, М. Ауэзов, позже – К Симонов («Живые и мёртвые»), Ю. Герман («Дорогой мой человек»), А. Черкасов. В 70-х появились так называемые «литературные генералы» – В. Кочетов, М. Алексеев, Г. Марков, позднее к ним присоединились авторы псевдоисторических эпопей – А. Иванов, П. Проскурин, ставшие лидерами чтения, а также В. Распутин, В. Пикуль, Ю. Семенов, Ч. Айтматов… Плюс – определенный круг зарубежных широко издававшихся классиков: Драйзер, Бальзак, Гюго, Голсуорси, Золя, Лондон (самый издаваемый в СССР зарубежный автор) и др. Из зарубежных авторов XX века обязательное присутствие в библиотеках не гарантировалось никому, хотя такой шанс получали время от времени то Д. Олдридж, то Э.-М. Ремарк, то Э. Хемингуэй, то Сэлинджер, то У. Фолкнер…
И – что очень существенно – обязательная подписка на все центральные газеты и массовые журналы («Огонек», «Работница», «Крестьянка», «Наука и жизнь», «Знание-сила», «Техника молодежи»), в городских библиотеках – ещё и все толстые литературно-художественные журналы.
А какие книги стопроцентно в библиотеки не попадали?
Уточним – в массовые городские и особенно сельские библиотеки. Стопроцентно те, что были изданы очень малыми тиражами или под грифом «для научных библиотек», например, специальная и научная литература и периодика, книги и журналы на иностранных языках, ведомственная продукция, единичные религиозные издания или дорогостоящие книги по искусству, также, кстати, бывшие большой редкостью. Поступление книг в библиотеки, их попадание к массовому читателю определялось прежде всего тиражом. Это был главный фильтрующий механизм. Плюс, конечно, система рекомендаций и указаний методических и управленческих структур. Но существенно другое – не стопроцентное отсутствие, но очень малая, практически нулевая, вероятность попадания в библиотеки авторов, не входящих в круг официально поддерживаемых и одобряемых. Трагическая деформация библиотечной и книжной отрасли заключалась не только в подцензурной запретительной форме существования, но и в жёстком ограничении доступа читателей даже к дозволенной информации и культуре. Так, сборник избранного М. Булгакова приходился в среднем 0,6 экз. на библиотеку, а Б.Окуджавы – 0,2 экз. То же самое с издававшимися в те годы популярными зарубежными авторами, такими как Гарсиа Маркес, Кафка или Кобо Абэ (5-9 экземпляров на 100 библиотек). Так что здесь можно говорить о почти стопроцентном отсутствии их в малых библиотеках. Кроме того, ряд классических и вечно любимых жанров массовой литературы (ever green) – детективы, женский любовный роман, приключения, триллеры, фантастика – практически отсутствовал в советском книгоиздании, а значит и в библиотеках. Их выпуск цензурировался очень жёстко при всей их, казалось бы, политической безобидности. Отдельные любимые читателями имена (Вайнеры, Стругацкие, И. Ефремов, В. Токарева) не закрывали эту огромную пустую нишу. Например, в среднем на библиотеку приходилось 0,4 экземпляра одного названия фантастики, 0,3 экземпляра – приключенческого романа, та же история с детективами. Эти книги можно было купить только на чёрном рынке, где они принадлежали к наиболее дорогим лотам, – цена на них была сопоставима со среднемесячной зарплатой и доходила до 80-100 руб. при среднемесячной зарплате в 160 руб. и при номинале в 3-7 руб. Так что, – «долой беспризорное чтение, читательскую кушетку и чтение без разбора» – идеология чтения, обозначенная ещё в 20-е годы. Мне довелось слышать в те годы, как один известный и уважаемый литератор призывал нас гордиться книжным дефицитом, ибо это свидетельство уникального-де роста читательской культуры в СССР. Но такие пафосные декларации тоже были всего лишь прикрытием напряжённости и уродливости реального бытования книги и библиотечных будней.
Можно ли было получить в библиотеке книгу, не заявленную в каталоге?
Вы имеете в виду читательский каталог? Если она не была обозначена в каталоге, но находилась в спецхране – нет, конечно. Если, разумеется, вы не хотели получить срок и волчий билет в придачу.
Если книги вообще не было в библиотеке, то теоретически – да. Но речь шла не о любой книге, а в основном о профессионально необходимой, и путь к ней был иерархически длинным: сначала поэтапные запросы от «своей» библиотеки в местные «вышестоящие» библиотеки (городскую, областную, республиканскую). А затем в случае неудачи – в столичные всесоюзные библиотеки, включая Ленинку или специальные научные библиотеки. Так что ждать, как и жить, нужно было долго. Но всё-таки эта система межбиблиотечного абонемента работала и очень жаль, что сейчас из-за дороговизны почтовых пересылок она практически развалилась.
Была ли возможность скопировать интересующую тебя книгу?
Практически нет. Ксероксов, не говоря о другой множительной технике, в массовых библиотеках сначала не было, а когда они появились, можно было скопировать определённое количество страниц, если хватит сил в очереди отстоять, но не книгу целиком и не художественную литературу (в Ленинке, например).
Сказалось ли появление самиздата на посещаемости библиотек?
Напрямую – нет, так как это были совершенно разные и противостоящие друг другу сегменты культуры, между которыми не могло быть формальной связи. Опосредованно – безусловно. С одной стороны, в 70-е – 80-е годы быстро увеличивалась образованная часть общества и усложнялись её потребности, интересы и культурные навыки. Эти люди уже не могли и не хотели жить в отведённой им культурной зоне и довольствоваться скудным библиотечным рационом. Неудовлетворённый спрос в библиотеках достигал к 80-м годам 40-80% на разные литературные сегменты и имена. Смешно, но библиотекари говорили, что у них не хватает литературы даже для «идейно-воспитательной» работы. Поэтому, как я уже упоминала выше, образованная часть общества стала пользоваться своими домашними библиотеками – книги в советские годы собирались (точнее – доставались) всеми – или брать книги у друзей и знакомых. А самиздат к этому времени был уже в каждом «интеллигентном» доме. С другой стороны, в последние советские десятилетия происходили самоопределение и институализация самиздата: это были уже не отдельные прорывные книги, но целая система создания и распространения неконтролируемой властью информации с собственной журналистикой, своими оригинальными текстами, полиграфией и стабильными каналами распространения. Читателями самиздата стали уже не отдельные группки интеллектуалов, а целые общественные слои, прежде всего образованная часть общества. Таким образом, уход из государственных библиотек был не столько вызван распространением самиздата, сколько совпал с ним, находился в одной и той же системе культурных координат. Но это, опять-таки, не коснулось массовых слоев, достаточно гомогенной по своей структуре читающей публики, к которой из неформальной культуры спускались лишь отдельные образцы – политические анекдоты или магнитофонные записи Высоцкого. Эта количественно основная часть читающей публики оставалась в государственных библиотеках, составляя их социальный фундамент.
Большая – в перестроечные и постперестроечные времена – доступность книг в продаже как-то сказалась на посещаемости библиотек?
О, да! Но не на первом этапе перестройки. До начала 90-х, пока шло становление нового негосударственного книгоиздания и книгораспространения, библиотеки продолжали оставаться, по сути, главным каналом, аккумулировавшим книжную продукцию в своих фондах. Вокруг библиотек сложилась прочная читательская аудитория, вовсе не стремившаяся стремглав переключиться на какой-то другой альтернативный канал. Особенно в период журнального бума и особенно в городских библиотеках, получавших полные комплекты «толстяков». Тогда, наоборот, произошло стремительное и резкое расширение читательской аудитории вообще, в том числе и библиотечной. Но когда началось становление нормального книжного рынка – возникли независимые издательства, пресса, книжные лотки, где можно было найти практически всё – от извлеченных из спецхранов классиков русской религиозной философии до романов Чейза и Голона для изголодавшегося по такой литературе массового читателя, когда публика оправилась от потрясения, вызванного испытанием правдой, когда книга перестала быть инструментом культурной маркировки, когда литература перестала быть «нашим всем», когда начались дебилизация общества и быстрое падение интереса к книге и чтению, когда библиотеки были сняты с иглы планомерного государственного комплектования и оказались в ситуации, когда 90% выходящих в стране книг к ним не попадала, когда… – короче, когда эти и многие другие не сводимые к общему знаменателю социальные и культурные процессы постсоветской истории обрели свою отчётливость и определённость, начался быстрый отток читателей из библиотек. Сейчас, по данным Левада-Центра, библиотеками пользуются 18-20% населения. Посещаемость упала также резко.
А интернет? Как он сказался на ситуации с чтением?
Интернет появился существенно позднее тех лет, о которых мы говорим. Сначала это было сугубо городское, я бы даже сказала столичное и молодежное явление, существенно не сказывающееся на книжном чтении. Но в 2011 году, по данным Левада-Центра, интернетом пользовались уже 47% населения страны, из которых только (или уже) 14% для того, чтобы найти какую-то книгу или прочитать её. Интернет и электронные книги не убивают чтение как таковое, оно остаётся чтением, хотя и на другом носителе. Но изменяются техники чтения, формы восприятия текста, время чтения, где и когда читают, т.е. место чтения в образе жизни и его ценностный статус. Происходит переход чтения из сферы высокой культуры в культуру быта и повседневности. Вполне возможно, что приверженцы бумажного чтения, для которых так важен запах полиграфической краски и шелест страниц, превратятся в конце концов в книжный клуб или книжную секту. Но все горячие споры по поводу вытеснения книги интернетом кажутся мне надуманными. Культурное пространство бесконечно как космос, оно, как показывает история, способно вместить всё новые формы и изобретения. Вспомните прогнозы, связанные с появлением и экспансией телевидения. Просто каждый новый такой рывок меняет всю композицию культуры. Так что чтение если и умрет, то не от интернета, а от деградации и распада общества.
Возвращусь к началу нашей беседы, к «безумному», как вы сказали, статусу «нашей самой великой литературы». До перестройки она действительно брала на себя целый ряд функций – публицистическую, историко-просветительскую, философскую… В 90-е и, отчасти, нулевые, как мне кажется, это практически ушло: литература здесь во многом стала заниматься решением чисто литературных задач (успешно ли, нет – разговор сейчас о другом). В 2010-е – вновь – «пышным цветом» – публицистика под видом литературы, надутые щеки «властителей дум», «злободневность» – зачастую в ущерб качеству текстов…
Согласна с вами. В советское время писатели обладали высочайшим почти пророческим авторитетом. Я помню вечер-встречу с Булатом Окуджавой в Ленинке. Устроителям пришлось вызывать конную милицию, чтобы сдержать массу людей, стремившихся попасть в наш немаленький конференц-зал. Б.Ш. хотел поговорить с образованными людьми (читатели Ленинки!) о своем только что вышедшем романе «Путешествие дилетантов», а в зале было немало тех, кто его не читал: они пришли посмотреть на известного писателя и узнать от него что-то очень важное о жизни и судьбе. Мне не кажется, что у писателей сегодня есть желание соответствовать такой «мессианской» роли. Что писатель (если абстрагироваться от конкретных имен и исключений, конечно) может открыть или сказать сегодня людям такого, без чего они не могут жить? На чём сейчас может основываться такой авторитет? На торговом бренде, которым стала литература? Остатки высокого отношения к литературе сегодня превратились в некую коммерческую составляющую, которая хорошо продается («Что наша жизнь? Икра!»; «Дядя в ванне» и другие рекламные шедевры). Поэтому – давайте назовем ресторан «Пушкин» или «Онегин», укажем в меню «Булгаковские бараньи котлетки» и «Филе гуся с померанцем, навеянное рассказом Тургенева “Му-Му”», а на плакатах «Единой России» разместим портрет Ахматовой…
Соответственно – когда литература перестала быть «всем» – не нужен и контроль над ней, аналогичный советскому?
Аналогичный? Нет, никогда!
