Фолькхард Книгге. Историческое воспоминание, культурная память и травматический опыт истории

Автор – Фолькхард Книгге, директор Фонда и мемориала Бухенвальд и Миттельбау-Дора

При ретроспективном взгляде на себя XX столетие обнаруживает двойное лицо. С одной стороны, оно предстаёт веком беспощадных политико-мировоззренческих столкновений, веком тотального ведения войны, доходящего до крайности с правовой и моральной точек зрения, веком массовых разграблений, изгнаний и истреблений целых народов в неведомых до тех пор масштабах и, не в последнюю очередь, веком лагерей и принудительного труда. В число его признаков входят наглая националистическая и этническая заносчивость, смертоносный расизм – антисемитизм – и безжалостное преобразование общества, как и воля к не считающемуся ни с чем созданию «нового человека».

С другой стороны, в этом веке как реакция на такой опыт преступлений и бесчеловечности, считавшийся до тех пор невозможными по своим масштабам, возникла и новая форма памяти, исторического воспоминания. Она направлена на то, чтобы публично заклеймить такого рода преступления и надолго так сохранить их в памяти, чтобы они не повторились. Это воспоминание возникло не в последнюю очередь как ответ на опыт Второй мировой войны, развязанной Германией, и национал-социалистских преступлений против человечности. Но самое позднее с середины 1980-х гг. нарастал объем и критического воспоминания о сталинских преступлениях, о репрессиях и нарушениях прав человека в странах государственного социализма и других диктатурах, например, во франкистской Испании. То же касается и чудовищных преступлений европейского колониализма. Стремление превратить общественное воспоминание о преступлениях режима или преступлениях, совершенных обществомВ противоположность преступлениям режима или государства под преступлениями, совершаемыми обществом, подразумеваются такие, в которых инициатива и солидарная ответственность не ограничиваются изолированными политическими субъектами, но – в том числе и с точки зрения положительного отношения к изменившимся политическим целеустановкам и ценностным масштабам – широко распространяются в обществе и его институтах., в бастион против таких преступлений и использовать их сохранение в культурной памяти в качестве движущей силы для формирования и сохранения гуманных, демократических ценностей, сформированных в соответствии с принципами соблюдения прав человека, особым образом выражено в Федеративной Республике Германия. Но сегодня это представляется как европейский и сверх того глобальный феномен, даже если в отдельных аспектах и имеются различия. Создание музеев на местах бывших национал-социалистских концентрационных лагерей и лагерей уничтожения так же символизирует это развитие, как и возникновение и работа «Мемориала» в России или публичная дискуссия о коллаборационизме во Франции или Нидерландах. Создание комиссий правды и примирения в Южной Африке является выражением этого развития событий в такой же мере, как и инициативы осмысления прошлого в Чили, Аргентине, Руанде или Камбодже или открытие музея истории рабства в Ливерпуле.

Что же отличает эту форму исторического воспоминания от традиционных форм? Как она исторически возникла? Какие требования должна была она выполнить, чтобы иметь возможность оказывать стойкое воздействие? И как должна была она сформироваться в институциональном отношении, так чтобы мог действительно развиваться ее гуманизирующий и цивилизующий потенциал?

Традиционно воспоминание о жестокостях и насилии служило прежде всего сохранению в коллективе памяти о перенесенных несправедливости и насилии. Группы людей, государства, нации помнили о своих страданиях и в связи с этим – о тех, кто в действительности или мнимо принес им несправедливость и страдания. Сформированная таким образом память служила не в последнюю очередь тому, чтобы называть врагов и передавать следующим поколениям представления о них. Она готовила будущие месть и реванш и легитимировала их. Формирование непрерывного несогласия характеризовало этот способ памяти так же, как и «срабатывание» насилия и ответного насилия. Поэтому уже в классических Афинах, но также и в мирных договорах, заключавшихся после Тридцатилетней войны, мир должен был быть гарантирован с помощью договорно согласованного обоюдного забвения насильственных действий, предшествовавших заключению мира.

Забвение актов насилия и преступлений не могло, однако, больше оставаться законным выходом – самое позднее после окончания Второй мировой войны и ввиду национал-социалистского разрыва с цивилизацией. Против этого говорило не только число жертв, но прежде всего характер национал-социалистских злодеяний. Не противники, равные по силе столкнулись ввиду причин, доступных пониманию, в кровавой схватке. Нет, национал-социалистская Германия сознательно пренебрегала международным правом, законами и обычаями войны и пыталась искоренить или поработить целые группы людей – в первую очередь евреев, синти и рома, а также славян. Миру надлежало обрести опыт, согласно которому оказался возможным абсолютный разгром основного принципа солидарности с человеком как человеком и в котором стало возможным осуществление Шоа самым решительным образом. Придать все это забвению означало бы не спрашивать о том, как стали возможны такие преступления. Так как к тому же большинство немцев после окончания войны отрицали вину или собственную ответственность за преступления, забвение означало бы сверх того соглашение и усиление неприятия вины и ответственности. Но забвение осуществило бы и намерение преступников, согласно которому с убитыми людьми искоренялось и любое воспоминание о них. И как должны были бы немцы и Германия возродиться в моральном и политическом отношении, как смогло бы возникнуть другое общество без признания жертв, без признания вины или солидарной ответственности? Известно, что поколения участников неоднократно отказывались от признания вины и солидарной ответственности и что широкого, укорененного в обществе, самокритичного исторического воспоминания о национал-социализме пришлось в Федеративной республике на протяжении десятилетий добиваться вопреки политическому и гражданскому сопротивлению – не в последнюю очередь с позиций гражданского общества. <Этого пришлось добиваться> тем, кто вел такую борьбу – поначалу преимущественно эмигрантам и людям, выжившим в национал-социалистских лагерях, которые с признанием своей истории требовали также новой формы культуры воспоминания и морального и политического умонастроения.

В конце концов поэтому в центре воспоминания немцев о национал-социализме и Второй мировой войне не могло больше стоять перенесенное, испытанное ими самими страдание, но вместо этого ядро памяти должно было образовать воспоминание о совершенных, умышленно причиненных другим и требовавших ответственности несправедливости и страдании. И с этим должен был быть связан вопрос, о том, что стало причиной несправедливости и страдания – в политическом, общественном, культурном и индивидуальном отношении. Эту новую, как уже говорилось, сегодня более не ограничивающуюся одной только Германией, форму исторического воспоминания и памяти можно охарактеризовать как отрицательное воспоминание – отрицательное в соответствии со своим содержанием, а не целями. Для этой формы характерно, что прошлое более не приукрашивается, а вину и ответственность более не отрицают. Напротив, вина и ответственность образуют исходные пункты историко-политической, морально-культурной самокритики и саморефлексии. Не для того, чтобы удваивать отрицательное или – как охотно ложно утверждают националисты – чтобы осквернить собственную нацию или ослабить стыдом самосознание, но, совсем напротив, чтобы вообще посредством сознательного осмысления отрицательного прошлого только создать неограниченную историческую идентичность и осмысленное самосознание. Самосознание, построенное на лжи и самообмане и, следовательно, на песке, таковым не является. Но историческое сознание и самосознание являются в этом смысле не одним лишь плодом исторической искренности. Они развиваются и обретают себя, кроме того, конкретно в сознательном рассмотрении темных сторон собственной истории и решительном отмежевании от них.

Весьма далеко отстоит от этого взгляда позиция, в соответствии с которой эти темные стороны только внешне предаются проклятию, понимаются и используются в качестве негативных исходных точек для политических и моральных переориентаций принципиального характера. Мишель де Монтень (1533 – 1592) так сказать, парадигматически совершил предварительное формулирование этой позиции на основе опыта жесточайших религиозных войн своего времени: «Есть, может быть, и другие люди, вроде меня, которые полезный урок извлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойных подражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то. (…) Отвращение к жестокости увлечет меня по пути милосердия гораздо дальше, чем удалось бы любому образцу мягкосердечия. То, что вызывает возмущение, больше волнует и будоражит, чем то, что нравится. Нашему времени гораздо свойственнее исправлять людей дурными примерами, разладом больше, чем слаженностью»Michel de Montaigne: Essais. Drittes Buch, Frankfurt/M 1998, S. 462.. Историческое воспоминание, поступающее таким образом, нацелено не на некритическую идентификацию с этническими или политическими коллективами. Напротив, оно нацелено на новую форму обучения на основе истории, оно делает извлечение уроков из истории вообще только возможным в современных условиях. После того, как при столкновении с действительностью потерпели крушение политические и историко-философские утопии и повествования мастеров, после того, как история, исходя из ее все более быстрых изменений, больше не может представить патентованные умные рекомендации к действию в современных условиях, и после созданной руками человеческими катастрофы отнюдь недостаточно просто созерцательного взгляда на мир в зеркале прошедших времён; отрицательное воспоминание поможет нам учиться на исторических событиях – конкретно учиться тому, чего и как нельзя делать. Этого нельзя делать и руководствуясь правильно понятым, просвещенным эгоизмом. Ведь национал-социализм и сталинизм научили нас как минимум тому, что никто не может быть уверен, что однажды не окажется в числе преследуемых в соответствии с политическими или расистскими идеологиями. Ни при национал-социализме, ни в условиях сталинизма не было необходимости совершать некое зло в уголовно-правовом или моральном смысле, чтобы подвергнуться преследованиям. В первом случае было достаточно оказаться евреем или якобы неполноценным в другом отношении. Во втором хватало неправильного социального происхождения и, кроме того, говорит само за себя то обстоятельство, что даже самые верные сторонники Сталина могли без вызывающей возражений причины быть совершенно внезапно объявлены врагами и подвергнуты соответствующему обращению.

Но самокритичное обучение на опыте негативных событий собственной истории питается не только ужасом, вызванным крайними, достигшими высшей степени проявлениями политической жестокости и насилия в XX столетии. Оно питается и из нормативных ориентаций, которые сами являются ответами на этот опыт жестокости и насилия – из всеобщих прав человека, впервые провозглашенных в 1948 г. Немецко-французский участник движения Сопротивления, переживший концлагеря Бухенвальд и Миттельбау-Дора, Стефан Хессель, участвовавший с 1946 г. в истолковании этих прав, так сформулировал при ретроспективном взгляде свою позицию: «Не приходится сомневаться в том, что подписание резолюции 10 декабря 1948 г. (…) есть важнейшее событие XX века. Без шока Холокоста это было бы невозможно. (…) Когда война закончилась, мы думали: мир теперь погибнет или появится нечто новое. А в чем заключалось это новое? Была достигнута победа нового, другого представления о человеке и об обществе. (…) В пору моей молодости демократия представлялась одной из форм правления среди многих, и права человека являлись только сноской в истории Французской революции. С 10 декабря 1948 г. не подлежит сомнению следующее: только такие государства и правительства легитимны, которые выводят свое господство из защиты dignité, человеческого достоинства»Zeit Online 51, 1998..

Конечно, мы знаем, что в формулировку прав человека вошли и политические компромиссы. И мы знаем также, что и после своего провозглашения права человека вновь и вновь попирались или функционализировались. Но права человека оставались масштабом и программой, в которой конкретным и волнующим образом проникают друг в друга ужасный исторический опыт, негативное воспоминание и нормативная ориентация для воспрепятствования катастрофе – делу рук человеческих. Причем так, что они могут претендовать на значимость для каждого индивидуума на этой Земле. И даже в том случае, если права человека не осуществляются вообще или не осуществляются в полном объеме или нарушаются, они образуют по меньшей мере исходную точку для жертв, позволяют им заявить о причиненной им несправедливости и потребовать ее преодоления. И сверх того, они заранее делегитимируют преступников.

Кроме того, с усилением обрисованной здесь формы исторического воспоминания началась основательная переориентация исторической памяти. Ведь героические представления о прошлом и национальные повествования о воспоминании стали в особой мере нуждающимися в легитимации. Только потому, что они занимают героическую или национальную позицию, они не могут без критического осмысления претендовать на значимость. Более того: жертвы политического, расистского или этнического преследования получили собственное право на воспоминание и признание. Оно вовсе не повсеместно признается за ними. Тем не менее, однако, растет сознание того, что общественноe признание и не ограничиваемое осмысление опыта жертв представляют собой неотъемлемые элементы гуманизации и демократизации обществ.

Чтобы обрисованное здесь извлечение уроков из истории удалось и способствовало ориентации, руководящей восприятием и действиями, в соответствии с перспективой демократии и гражданского общества и прав человека, должны быть выполнены определенные критерии:

1. Ретроспективное отнесение к негативному прошлому должно быть широкомасштабным и конкретным. Оно должно включать жертвы, палачей и как общественныe, так и индивидуальныe предпосылки действия, и не может игнорировать также моменты двойственности и серые зоны, противоречащие недвусмысленным схемам «палач-жертва».
2. В акт саморефлексии должен быть включен акт уважения, обращаемый к жертвам как таковым. Воспоминание и память, воспринимаемые всерьез как акты уважения, противостоят всем формам инструментализации воспоминания и памяти.
3. Предполагаемое уважение не может быть направлено против научно обоснованного, аналитического понимания, против познания и рефлексии.
4. Воспоминание и память длолжны быть нацелены на осмысление политической вины, но не в смысле межпоколенческого унаследования вины, а с точки зрения принятия на себя политической ответственности. И
5. Воспоминание и память служат и осмыслению общественного развития в процессе критического рассмотрения негативного прошлого и требуют такого критического рассмотрения в тех случаях, когда память и осмысление отсутствуют или оказываются нарушенными. Ведь воспоминание, обрисованное здесь, не имеет антикварного характера. Оно немыслимо без ретроспективного отнесения к опыту современности и ожиданиям от будущего в соответствии с принципом «Facing history and ourselfs» (Лицом к истории и к самим себе. – Англ., прим. пер.). Это воспоминание служит не авторитарному, деспотически осуществляемому формированию (политических) позиций или принятию на себя идентичности, не подлежащей переосмыслению. Напротив, оно привержено развитию исторической силы представления и суждения, проникнутой заинтересованностью и участием. Оно содействует формированию гражданственности и осмысляющего осознания истории и как результат – готовности к политической ответственности, ответственности за сограждан.

Если задаться вопросом об общественном укоренении и представительности обрисованной здесь формы исторического воспоминания, то в принципе различаются две связанные друг с другом сферы: с одной стороны, личное, индивидуальное воспоминаниe, понимаемое как непосредственное свидетельство, с другой – придание законченной культурной формы и институционализация самокритичной негативной памяти. Во-первых, даже там, где общественное осмысление преступлений, совершенных режимом и обществом, по политическим соображениям отвергается или даже становится предметом борьбы, воспоминание о преследовании, несправедливости и страданиях все же не является несуществующим. Оно продолжает жить, по меньшей мере, в сознании участников событий, в первую очередь жертв преследований; скрытое или «инкапсулипрованное» и в то же время выраженное в самых различных телесных и душевных симптомах травматического поражения, тяготящее страхом или стыдом и все же в кругу близких сдержанно и осторожно превращаемое в предмет разговора, воплощающееся в картинах, осмысливаемое в рассказах на основе воспоминаний или даже трансформируемое в литературу. Стоит вспомнить только об одиноком писании Примо Леви, Имре Кертеса, Александра Солженицына или Варлама Шаламова. Там, где встречаются люди, не уклоняющиеся от этих воспоминаний, а, напротив, готовые подвергнуться их воздействию, подарить им слух и признание и побороться за их обнародование, за их публичное осмысление, начинается превращение воспоминаний, до сих пор связанных исключительно с индивидуальным опытом, в культурную, надиндивидуальную память. Ее носители поначалу являются, как правило, особенно активными группами и процесс формирования общественной памяти, которому они положили начало, едва ли протекает без конфликтов. И наоборот, из этого заключения следует также, что никто в постдиктаторских или характеризующихся массовыми политическими преступлениями обществах не может в конце концов распоряжаться в том, возможна ли память применительно к преступной предыстории. Эта память в воспоминаниях жертв присутствует всегда, по меньшей мере, имеется склонность к ней. Вопрос заключается только в том, оставить ли жертвы преступлений, совершенных режимом и обществом один на один с их воспоминаниями или сделать их воспоминания достоянием гласности и воспринять всерьез как побуждения к историческому осмыслению и общественной саморефлексии. Но общественное признание индивидуальных травматических воспоминаний является не только актом исторической откровенности и вхождением в гуманизирующий и демократизирующий процесс общественного обучения, как было описано выше. Общественное признание травм и истории их причин являются, кроме того, неотъемлемыми предпосылками для того, чтобы оказалось возможным освободить от последствий травмы не только затронутых ею индивидов, но и общество в целом. Ведь с одной стороны сохранение в себе воспоминаний о прошлом и связанных с ним травмировании и стыде и осмысление этого неизбежно предъявляет к индивиду слишком высокие требования. С другой – вытесненное или отвергаемое продолжает жить призрачным образом, передаются словно под кожей и, как показывают нам исследования по межпоколенческому передвижению травм и передаче истории внутри семьи, двигаются извилистым путем. Также и поэтому замалчивание или отрицание преступного прошлого не кладут конец ему и его следствиям, поэтому же они не могут быть и фундаментом индивидуального и общественного самосознания.

Пусть это подчеркнет следующий пример. Несколько лет назад я в качестве директора Фонда мемориалов Бухенвальд и Миттельбау-Дора получил обычную на первый взгляд почтовую посылку. В ней были тяжелый камень с острыми краями и краткое письмо. Отправительница писала, что она – дочь эсэсовца из Бухенвальда, и, хотя она покинула Германию, она несет прошлое и вину своего отца как тяжкое бремя, как тяжелый камень на своей душе. Теперь она и посылает в мемориал этот камень как символ бремени, точнее, в мемориал как в место общественного воспоминания о преступлениях, совершенных ее отцом. Она одна не может ни нести этот камень, ни ликвидировать то, что он символизирует.

Если воспоминание и свидетельства жертв являются важной опорой для критического осмысления бесчеловечных страниц собственной истории, то существует и вторая опора, заключающаяся, как уже говорилось выше, в формировании негативной памяти с институциональной точки зрения. Это формирование ни в коем случае не является произвольным или искусственным. Напротив, оно столь же решительно, сколь и обдуманно опирается на материальные свидетельства и конкретные исторические следы преступлений. Подобно тому, как прошлое продолжает жить в сознании жертв, оно сохранилось по меньшей мере в виде выдержек в документах, то есть в архивах и коллекциях. Кроме того, о нем свидетельствуют и материальные остатки. На это прошлое в такой же мере указывают строительные самоинсценировки режима, в какой и бывшие места, свидетельствующие о преследовании, селекции, репрессиях или (массовых) убийствах: места заключения, депортации и расстрелов, лагеря, строения, которые надлежало возводить подневольным рабочим и многое тому подобное. Иногда эти свидетельства полностью сохранились, они даже используются, будто ничего и не было. В других случаях только многочисленные фрагменты свидетельствуют о происходившем. А может быть, то, что произошло, было «отшлифовано» и стерлось или обрело другую форму в результате умысла или вследствие неосмотрительности. Но даже в этих случаях все же остается топографическая отправная точка и разрушение или изменение формы само превращается в свидетельство. В перспективе негативного воспоминания как историко-критического осмысления истории такие места и остатки прошлого превращаются в вещественные доказательства, в исторические памятники, в памятники своего времени. Они конкретизируют осмысление прошлого, придают минувшему собственный вес и выразительность. Они располагают в определенном порядке то, что произошло, буквально во времени и пространстве, бросают свет на жертв и палачей. Как воспоминания жертв, они мешают уклоняющейся памяти, дают повод для вопросов и вызывают полемику с имеющимися – приукрашивающими – истолкованиями прошлого. Но они лишь в ограниченной степени говорят как таковые. Они сами не объясняют себя. Напротив, они должны быть сделаны доступными для чтения и понимания с помощью археологических, историографических, музеологических и педагогических средств, в особенности для тех, кто не может или, соответственно, более не может, обратиться к личным воспоминаниям. Иными словами, они должны быть преобразованы в мемориалы, причем в такие, которые являются не только местами печали, но в то же время и местами обучения. Поэтому современные мемориалы видят себя свободными от политического предписания, подчиняющимися научным стандартам музеями современной истории. Правда, музеями современной истории, в которых история не похоронена, а сохраняется живой в виде жала. Музеями, которые не хотят придать забвению то обстоятельство, что они также несомненно являются местами преступлений и страданий, а часто к тому же еще и кладбищами, в символическом или конкретном смысле, да еще и местами печали и памяти. В этом качестве они – в противоположность традиционным музеям – имеют дополнительные гуманитарные задачи, прежде всего по отношению к жертвам и членам их семей. И тем не менее, благодаря этой характеристике сказано также, что мемориалы без учебных инфраструктур очевидно ограничены в своей действенности и поэтому недостаточны. Коллекции, архивы, выставки, помещения и организации для педагогической работы в мемориалах, созданных в основных точках преступлений, совершенных режимом и обществом, по меньшей мере столь же неотъемлемы, сколь и хорошо образованный персонал. Речь идет, однако, не только об оборудовании, в большей степени имеется в виду педагогическая позиция, соответствующая этому обучению на опыте истории и методы, сообразные этой позиции. Историческое обучение, намеренное в соответствии с принципами гуманности инспирировать это, обосновать и укрепить антиавторитарные позиции, содействовать гражданской самостоятельности и участию, способствовать формированию проживаемой демократической культуры и сформировать сознание прав человека и связанную с ним готовность к политической и социальной ответственности, должно нести в себе сами эти признаки. Авторитарно предписанное учение или педагогика преодоления, инструментализирующая чувства, делают мемориалы в качестве мест обучения демократии сколь недостоверными, столь же и бесплодными. Поэтому возможности обучаться с самостоятельным исследованием, возможности формировать индивидуальные подходы к прошлому и их значению для современности и дискутировать с другими являются неотъемлемой частью признаков хорошей педагогики на основе памяти и – здесь круг замыкается – они требуют соответствующего оснащения и возможностей работы.

Воспоминание в подлинном смысле этого слова является фрагментарным и ограниченным во времени. Поэтому дать историческому воспоминанию будущее в качестве критической общественной саморефлексии означает наряду и в связи с живым воспоминанием свидетелей соответствующим образом развивать эту вторую опору. Произойдет ли это, будут ли соответствующим образом сохранены места преследований, репрессий и убийств, будет ли о них забота и и последует ли их формирование, смогут ли люди там в свете прошлого критически размышлять также на темы своего настоящего и будущего и о последствиях или новых формах несвободы и человеконенавистничества, будут ли они воодушевлены там к активности в соответствии с ценностями гражданского общества, демократии и прав человека? Ответ на поставленные вопросы имеет принципиальное значение для гуманного общества и многое свидетельствует о нациях и обществах, которые создали – или не создали – для себя такие места учебы.

Перевод Валерия Бруна-Цехового