«Как мы выжили» (судьбы «детей войны», для которых война – мачеха)
Наше село Мастюгино расположено в Острогожском районе Воронежской области. Большая часть территории Воронежской области с июля 1942 года по 26 января 1943 года была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками. В июле 1942 года был образован Воронежский фронт. Сражения на Воронежском фронте длились семь месяцев. Войска Воронежского фронта удерживали не менее тридцати фашистских дивизий, которые нужны были гитлеровцам под Сталинградом и на Кавказе. Почти в самом пекле сражений находилось и Мастюгино. В девяти километрах от него проходила линия фронта.
Из рассказов своей бабушки Марии Тимофеевны Симоновой я знаю, что утром 7 июля 1942 года в село вошли немецкие танки и автоматчики. Передовые немецкие части долго в селе не задержались, быстро ушли к Дону, где шли тяжелые кровопролитные бои. И в тот же день в 12 часов дня в Мастюгино вошли венгерские части. Жители села испытали на себе все ужасы оккупации и эвакуации.
У нас в селе проживают и ветераны Великой Отечественной войны, и малолетние узники фашизма, и «восточные» рабочие, которых насильно увозили на каторжные работы в Германию. Конечно, этих людей становится все меньше и меньше.
Сначала я задумала написать о ветеранах, которых в селе осталось всего пять человек. Но когда стала собирать материал и встретилась с ними, то признаюсь честно, что-то у меня никакой работы не получилось. Почему, даже сама не знаю. Наверное, потому что их рассказы были какие-то одинаковые. Может быть, в этом виновата я сама, хотя я очень старалась и вооружилась анкетами, вопросниками. В общем, как ни стыдно признаться, об участии в сражениях на фронтах Великой Отечественной войны я ничего нового для себя не узнала.
Я была расстроена и обратилась за помощью к своему руководителю Марии Егоровне Асеевой. Она посоветовала мне поработать в нашем школьном музее с документами, воспоминаниями, альбомами, рассказывающими о жителях нашего села, которые находились во время войны в фашистских концлагерях, на работе в фашистской Германии. Я три дня провела в нашем музее, изучая материалы, которые там имеются.
Теперь для беседы с местными жителями я взяла не только анкеты и вопросники, но еще и листовки, которые мы выпустили в нашем школьном музее. И к первой я пошла к Марии Ивановне Коркиной. На листовке, изготовленной на компьютере, копии фотографий всей ее семьи: отец – Иван Ильич Симонов (погиб на фронте 13 февраля 1943 года), мать – Ксения Яковлевна Симонова (умерла в эвакуации 14 февраля 1943 года), сестра Марфа, сестра Елена, брат Михаил и сама Мария Ивановна. Мария Ивановна рассматривает листовку, не может сдержать слез и начинает рассказывать. История жизни Марии Ивановны Коркиной (Симоновой) меня сильно взволновала, и я решила написать о ней в своей работе.
Никто не пожалел сирот
Родилась Мария Ивановна в селе Мастюгино в 1936 году. Отец Иван Ильич по религиозным убеждениям в колхоз не вступал. Он работал в Воронеже на сахарном заводе. Мать Ксения Яковлевна воспитывала четверых детей. Старшей дочерью была Марфа, 1928 года рождения, второй Елена, 1930 года рождения, затем сын Михаил, 1932 года рождения, а младшей была Мария, о которой и пойдет рассказ.
Семья Симоновых жила не богато, но и не бедно. На столе всегда был кусок хлеба и сахар для детей. Отец по выходным привозил детям из города большие «головы» сахара.
Иван Ильич часто говорил своей жене, что было бы хорошо прожить им всю жизнь вместе и умереть в один день. Его слова стали пророческими, ведь говорил он их накануне Великой Отечественной войны. Он был призван на фронт летом 1941 года и 13 февраля 1943 года погиб в бою в Курской области. А на другой день 14 февраля 1943 года от тифа умерла и Ксения Яковлевна. Дети остались одни в чужом селе, в эвакуации.
Хозяйка, у которой они жили на квартире, забеспокоилась, А что, если сироты не уйдут домой? Вдруг останутся у нее? Она стала уговаривать детей уходить в свое село. Старшей, Марфе, было пятнадцать лет. От своих односельчан она узнала о том, что село уже освобождено от фашистов и можно возвращаться домой. В конце февраля, посадив на салазки младшую Марию, взяв за руку 11-летнего Михаила и 13-летнюю Елену, она двинулась в путь. Снега в ту зиму было много, дети очень устали, падали, плакали, но вставали и шли дальше. А когда уже совсем не осталось сил идти, сели все четверо на санки и приготовились умирать от холода и голода, но тут их подобрала проходящая неподалеку машина. Шофер подвез детей почти до самого села.
А что ждало их дома? «Холод и голод», – так говорит Мария Ивановна. Но их хата была цела. Кругом лежали развалины, а их хата не пострадала от пожаров и обстрелов. Только внутри было все разломано, потому что фашисты устроили там конюшню для своих лошадей. Хотя и не было больше ни окон, ни дверей, зато целы стены и крыша.
Кое-как обустроились, все делали сами, помощи ждать было не откуда. Собирали мерзлую картошку, ели лебеду, карачики (листья и плоды дерева вяза). Были добрые люди в селе, приходили на помощь: кто советом, кто куском хлеба помогал. Но были и такие, кто обижал сирот, отбирал последнее.
Мария Ивановна рассказала о родственнике, который разобрал на их дворе фашистский блиндаж и унес бревна к себе домой – топить печь, а им сказал, что как начнутся морозы, так принесет дров.
И поныне несет, обманул сирот. До сих пор обида на этого человека живет в сердце у Марии Ивановны.
После войны хотели младших детей отправить в детский дом, но Марфа их не отдала, сказала, что жить будем вместе и умирать тоже все вместе. Не умерли, выжили.
«Но нищета сопровождали нас еще очень долго, – говорит Мария Ивановна. – И как мы только с ней не боролись. Работали в колхозе с малых лет, а получали одни трудодни. Хлеба, который выдавали на трудодни, не хватало. Старшая сестра говорила, что, если мы будем есть в день по одному зернышку, все равно на целый год нам четверым хлеба не хватит».
В начале пятидесятых годов многие юноши и девушки уезжали из села в город, устраивались там на работу, получали деньги. Для этого в колхозе нужно было брать «отходничество» – справку, выданную правлением колхоза на получение паспорта. Почти каждую неделю уезжали в город подруги и знакомые. Младшие сестры Симоновы – Мария и Елена тоже задумали поехать, подзаработать денег, но не тут-то было! Им председатель колхоза Михаил Сидорович Трухачев разрешения не давал. Пять раз приходила Мария Ивановна в правление колхоза и уходила ни с чем. Ее заявление даже не рассматривали, отставляли рассмотрение на другой срок. А когда этот срок наступит, никто не мог сказать. Ходила, просила Мария Ивановна: «Я уже взрослая, а у меня ни одеть, ни обуть». Не отпустили. Некому было замолвить словечка за сирот. Подруга уехала в город работать. У нее и отец пришел с фронта, и мать живая, в доме – достаток, ее отпустили, а Марию Ивановну нет. Позже та призналась, что ее отец большой магарыч председателю отнес. За это ее и отпустили из колхоза, а Симоновы продолжали колхоз поднимать и еле-еле «концы с концами сводили».
В 1952 году завербовалась Мария Ивановна на «производство». Это выражение «завербоваться на производство» было мне не понятно, и я спросила у Марии Ивановны, что это значило. Она объяснила, что многие молодые парни и девушки уезжали из села на заработки. Это был единственный способ заработать хоть какую-нибудь копейку на одежду и обувь. Молодежь в деревнях была в то время раздета, разута, а уж в чем ходили сироты, даже назвать вещами нельзя было. «Я из этого колхоза уехала бы к черту на кулички!» – воскликнула сквозь слезы моя собеседница. «А что же производили там, куда вы ехали?» – был мой очередной вопрос. Оказалось, что это была самая тяжелая работа, в самых неприспособленных к жизни условиях, с очень маленьким заработком.
Мои односельчане ехали валить лес, осушать болота, добывать торф. Вот это производство! На работу ехали добровольно, привлекал хоть какой-то заработок. Да и вербовщики обещали людям золотые горы. Куда же уехала Мария Ивановна Симонова? Валить лес в районе города Калинина. Еще двадцать шесть девушек из села Мастюгино завербовались вместе с Марией Ивановной ехать в Калинин корчевать лес. Буквально за несколько дней в районном центре им выдали паспорта. В группе девушек были и четырнадцатилетние, которые приписали себе по два года, чтобы получить паспорт. Ведь точных сведений о возрасте в то время нигде не было, архивы во время войны сгорели. И люди в нашем селе сами себе устанавливали возраст. Многие хитрили. Как рассказала Мария Ивановна, одни, чтобы получить паспорт и уехать на производство списывали себе годы, а другие, чтобы быть помоложе, наоборот отписывали года. Когда наступило время оформлять себе пенсию по старости, те, кто приписал годы – стали пенсионерами раньше, а кто отписал, то есть омолодился, перерабатывали по несколько лишних лет. Многие догадались пересмотреть свой возраст в суде. Они установили точный год своего рождения и право на получение пенсии. Мария Ивановна никаких манипуляций с возрастом не производила, так как ей к тому времени уже исполнилось шестнадцать лет.
Итак, девушки подписали договор на восемь месяцев, получили паспорта и поехали на «производство». Условия жизни были такие: жили в бараках, которые топили сами, когда возвращались с работы. Пока натопишь, весь промерзнешь до костей, потому что одежда была мокрая. Ведь лес валили по пояс в воде и в грязи. Ели в основном соленую кильку и хлеб, пили чай без сахара. А если питаться лучше, то на одежду и обувь ничего не оставалось. Потому что за день начисляли им по 90 копеек.
«Подойдешь, бывало, к дереву и молишься, чтобы корни на поверхности земли стелились, а не уходили вглубь. Иначе, после удара топором, вся грязь летит в лицо, в глаза, в рот. Наешься этой грязи за целый день…», – рассказывает Мария Ивановна.
Я, конечно, ее не перебивала, но мне очень хотелось узнать: удалось ли ей заработать деньги и выбраться ей «из нужды»? И я задала вопрос: «И сколько же вы денег заработали?» Мария Ивановна заплакала:
«Еще бы немного и заработала бы я смерть, а так – судимость».
Вот какой неожиданный поворот получила эта история.
Я смотрела на эту женщину и думала: что же она такого могла совершить, чтобы попасть под суд? Ведь она в то время была старше меня всего на один год.
Мария Ивановна заметила удивление на моем лице, перестала плакать и продолжила свой рассказ: «Ведь я оттуда самовольно уехала. Заболела: по ночам не спала, ничего не ела, слабела каждый день. Не один раз обращалась в больницу. Без конца находилась на больничном. А за него, кажется, мне ничего и не начисляли. Врач сказала, что мне не по климату здесь, надо уезжать домой». Мария Ивановна пошла к бригадиру, рассказала все, а он и слушать об отъезде не хочет. Сказал: «Подписывала договор – выполняй!» Не отпустил. А документов у нее никаких не было. Паспорта забрали сразу, как только приехали туда. Возвратить обещали только по истечении срока договора. А как без паспорта поедешь? Подруга уезжала домой после операции аппендицита и посоветовала Марии Ивановне обратиться к паспортистке. Мария Ивановна так и сделала. Пошла, рассказала все о своем тяжелом положении, пожаловалась, что и дома ее ничего хорошего не ждет. Там же нищета и голод. Но, может, хоть болеть не будет. И добрая женщина пожалела ее, выдала ей паспорт.
Мария Ивановна возвратилась домой. И, правда, стала лучше спать, появился аппетит, немного поправилась. И все это, благодаря старшей сестре, которая свой последний кусок хлеба отдавала больной. Через четыре месяца возвратились ее подруги домой. Привезли «багаж», кто по одному платку за восемь месяцев себе справил, кто еще и по юбке сумел купить. Вот и все.
«У подруг – радость, а у нас беда: нагрянула к нам милиция. Повели меня в сельский совет на допрос: почему я самовольно покинула работу», – продолжает рассказывать женщина. Милиционер допросил Марию Ивановну, все записал и сказал, что теперь ее будут судить. Надо ждать вызова в суд. Недели две она жила в тревоге, в ожидании чего-то страшного. Думала, наверное, в тюрьму посадят. Вот и получилось, как в поговорке: из огня да в полымя. Она теперь думала, что лучше было бы умереть ей там, на работе, чем быть заключенной.
И вот пришла повестка: суд назначен был на 6 декабря. В райцентр в Коротояк нужно было идти за много километров. Решила Мария Ивановна выйти на день раньше, чтобы не опоздать, а то тюрьмы точно не миновать. Вышла из дома рано утром. Зимний день короткий. Отошла немного от села. Темно, хоть глаз выколи. И Мария Ивановна заплакала: «Нет у меня родной мамушки, некому меня проводить, иду я одна, одинешенька на съедение волкам».
То ли показались ей в темноте настоящие волки, то ли она имела в виду людей, которые не по-человечески отнеслись к ней. Но плачь, не плачь, а идти надо. Только к вечеру добралась до Коротояка. В пути была часов двенадцать. Переночевала у знакомых, а утром пошла на суд.
На всю жизнь Мария Ивановна запомнила имя судьи – Мария Ивановна Масюта. Допросили ее в суде. Она снова объяснила, почему самовольно покинула работу, даже рецепты показала, по каким лекарства себе покупала, и суд удалился на совещание. Мария Ивановна ждала решение суда и думала, что эти минуты не переживет. Так и сидела, молясь про себя и прося у Бога защиты, очень тюрьмы боялась. Не меньше боялась принудительной работы, о которой в селе говорили, что за такое «преступление» могут отправить на принудительную работу. А как не бояться, когда обувь разваливается, рукавиц нет, одежонка слабая, а мороз на улице под тридцать градусов. С замиранием сердца слушала решение суда: присудить четыре месяца исправительных работ в своем колхозе с вычетом двадцати пяти процентов трудодней в пользу государства. Это была радость! Работать дома! Там-то не пропаду! Пусть хоть все трудодни забирают государству! Судимую Марию Ивановну решением колхозного собрания послали на работу, куда добровольно никто из колхозников не шел – доить коров. И решение суда стало ее судьбой. Так и осталась с тех пор она работать дояркой. Проработала на ферме больше сорока лет и оттуда вышла на пенсию.
«Еду в Германию я погибать»
Читаю в школьном музее выписку из акта о злодеяниях, учиненных немецкими захватчиками и их сообщниками по селам Коротоякского района Воронежской области по Мастюгинскому сельскому совету: 15 октября 1942 года были угнаны на каторжную работу в Германию жители села Мастюгино, всего 27 человек. Вижу знакомые фамилии: Трухачева, Ерина, Кудрявцева, Попкова… Обращаю внимание на возраст – от 16 лет до 21 года. Нахожу в списке Марию Ивановну Кудрявцеву. Эта бабушка жила на нашей улице, умерла в 2007 году. Я хорошо помню, как мы ее приглашали в школу на классный час, и запомнила некоторые подробности ее жизни, а теперь нашла записи ее воспоминаний в нашем музее о ее работе в Германии в годы Великой Отечественной войны.
Прочитав в школьном музее воспоминания Марии Ивановны, поговорив с ее родными, я решила написать о том, как выжила моя землячка в трудные военные и послевоенные годы.
Вместе с жителями села Мастюгино она попала в эвакуацию в Курскую область. Их семья оказалась в селе Старое Хмелевое. А когда немцы стали угонять молодежь на работу в Германию, то местный староста – житель этого села – заменил своих односельчан на чужих, эвакуированных. Так двадцать семь человек, в основном девушек, попали на работу в Германию. Сначала прошли так называемую комиссию, которая состояла в том, что по одному человеку заводили в кабинет и, ничего не проверяя, говорили, годен или нет. Затем всех посадили в товарные вагоны и повезли. В пути были очень долго. Поезд часто стоял на запасных путях. Никого никуда не выпускали, поэтому в вагонах стоял ужасный запах, и, казалось, что этой дороге не будет конца. Они ехали в неизвестность, боялись, что больше никогда на Родину не вернуться, не увидят свою семью. Один из парней в вагоне запел песню, которую подхватили и все остальные:
Вагон шатается, вагон качается,Ко мне спускается тревожный сон.Страна любимая все удаляется.Везет в Германию нас эшелон.
Прощайте, улицы родного города,Прощайте, родные отец и мать.Еду в Германию, еду на каторгу,В страну далекую я погибать.
Привезли их в Германию в город Порц-Урбах под Кельном. Работали на заводе «Аэросталь». Мария Ивановна обслуживала два фрезерных станка. Поселили в бараки, выдали деревянную обувь. И вот в этих деревяшках рабочим нужно было ходить от барака до завода два раза в день по пять километров, да еще и стоять у станка по двенадцать часов, а иногда и больше. Кормили очень плохо: утром давали кипяток и кусочек хлеба, днем – суп из брюквы, вечером снова кипяток с кусочком хлеба. У всех были личные номера, как у узников концлагерей, напечатанные на бумажке – документе, который мои земляки называли паспортом. На груди у всех был пришит ромбик из ткани голубого цвета с белыми полосками. На этой тряпочке были написаны какие-то буквы. Мария Ивановна в своих воспоминаниях не объяснила, что это были за буквы. Учитель истории Ольга Яковлевна Нефедова рассказала, что советские рабочие в Германии носили знак, на котором стояли три немецкие буквы OST, которые обозначали, что эти рабочие пригнаны с востока. Также она сказала, что не зря немцы такими буквами метили советских граждан. В рабочих лагерях к ним было самое жестокое отношение, самые тяжелые условия труда и жизни.
Родственники Марии Ивановны показали мне фотографии, снятые в фашистской Германии. На этих фотографиях я вижу Марию Ивановну в окружении ее подруг. Читаю подписи. Подруга Дуся Трухачева пишет: «Дарю я свою карточку своей любимой подруге Кудрявцевой Марусе во время тяжелого пережитка в Германии, г. Кельн, 1943 г.». Следующее фото сделано 12 июня 1944 года. На нем подпись: «Для долгой доброй памяти от Трухачева Антона Петровича своей тете Марусе. Помни Маруся пережиток в Германии в 1942–1944 гг.»
О том, что им многое пришлось пережить, читаю дальше в воспоминаниях. Речь идет об их освобождении. Весной 1945 года их освободили войска союзников, и они попали в американский лагерь. Американцы всех накормили, давали даже тушенку.
В этом лагере находилось 10 тысяч человек, все они были из Советского Союза. Здесь Мария Ивановна познакомилась с парнем, которого назвала своим мужем. Это был Владимир Кислый из Ростовской области. Так поступали многие девушки, иначе в лагере приходилось трудно: наши русские мужчины не давали проходу женщинам. Приходилось даже жаловаться американским солдатам. Они по несколько раз за ночь приходили в казармы, следили за порядком, но справиться с этим безобразием не могли. Не трогали только ту девушку, которая называлась чьей-то женой. Вот так и некоторые наши девушки вернулись домой беременными. Так было и с Марией Ивановной. После возвращения домой в ноябре 1945 года у Марии Ивановны родился сын, которого она также назвала Владимиром, дала ему свою фамилию – Владимир Владимирович Кудрявцев.
Рассказ о жизни этой женщины будет не полным, если не написать о том, каким тяжелым и опасным был путь домой. Летом 1945-го всех их стали отправлять домой. На одной из станций в Польше поезд остановился. Все вышли из вагонов. Разрешили немного прогуляться. И Мария Ивановна отстала от поезда, подбежала, а поезд уже тронулся. Она успела зацепиться руками за последний вагон. Поезд ехал, она висела, ухватившись мертвой хваткой за какие-то рычаги. Что придавало ей сил не сорваться? Как Мария Ивановна говорила: «Думала только, как бы не отстать от своих, не остаться снова на чужой земле, возвратиться домой». Руки застыли. Таким вот способом она доехала до следующей станции. Когда ее увидели, хотели снять, то руки невозможно было разжать. После этого Мария Ивановна несколько дней не могла разговаривать, все подумали, что она стала немой.
Когда пересекли границу Советского Союза, поезд остановился. Все прыгали из вагонов, падали на родную землю, целовали ее, ели, кричали, плакали. Но вскоре радостное настроение у людей было испорчено. Их стали допрашивать люди из НКВД. Вопросы задавали таким тоном, будто заранее считали их в чем-то виноватыми. Как было обидно и больно! Спрашивали о том, откуда их угоняли в Германию, когда, где работали, с кем жили там. Самое неприятное было то, что спрашивали не только о себе, но и о других, кто был вместе с ними. Наверное, проверяли: правду ли говорят все о себе или что-то скрывают.
Это подозрительное отношение к себе почувствовали на Родине все бывшие невольники, жители моего села. Но на этом допросы не закончились. По приезде домой снова вызывали в сельский совет, задавали по несколько раз одни и те же вопросы. Многие женщины не выдерживали, выходили с допроса в слезах. Никто не понимал, в чем их хотят обвинить. Одна женщина, Лукерья Петровна Башкатова, смелее всех была, не выдержала этих нелепых вопросов, на которые уже отвечала не один раз, закричала на работника НКВД: «А ты где был, когда нас немцы гнали из дома, да грузили, как скотину в вагоны? Почему нас не защитил? Драпал, аж пятки сверкали! Почему допустил, что нас шестнадцати-семнадцатилетних на каторгу отправили?» Немного утих начальник после ее слов. Наверное, правду сказала Лукерья Петровна. Но долгое время после войны их, девушек, побывавших в Германии, считали людьми «второго сорта». Многих не взяли замуж. А кого и взяли, то мужья им достались, по словам Марии Ивановны, «с браком, за кого в селе никто не шел».
Жить Марии Ивановне вместе с Владимиром Кислым не пришлось, потому что по возвращении домой, после многих проверок Владимира призвали на семь лет служить в армию. Мария Ивановна жила у его матери в Ростове, ждала мужа, но письма от него стали приходить все реже и реже. А потом он написал, что нашел себе другую женщину и к Марии Ивановне больше не вернется. Она с сыном уехала на родину в село Мастюгино.
Война – злая мачеха
В нашем селе осталась в живых только одна жительница, которая была угнана фашистами в Германию в 1942 году. Это Мария Ермолаевна Лашина (Подставкина), 1923 года рождения. Я решила записать ее воспоминания. В начале нашей беседы я попросила, чтобы Мария Ермолаевна послушала мой рассказ о Марии Ивановне Кудрявцевой и добавила что-нибудь свое. Она внимательно меня выслушала и сказала, что все правильно я написала.
«Может быть, в наших воспоминаниях будут неточности – ведь мы-то были неграмотные и мало чего понимали, даже плохо запомнили названия городов, где работали».
Помнит Мария Ермолаевна, что у каждого был номер. Она и сейчас в таком почтенном возрасте называет его по-немецки – «таузенд фюнф унд фюнфциг» (1055). Помнит и некоторые номера своих подруг: у Лукерьи Петровны Башкатовой – 1005, у Анастасии Сергеевны Трухачевой – 1666, у Натальи Ивановны Кудрявцевой – 1930. Мне пришлось спросить Марию Ермолаевну: «А вы не в одном Порц-Урбахе работали?» Мария Ермолаевна ответила, что вместе с заводом «Аэросталь» их перебрасывали в Польшу. Затем снова повезли в Германию, в город Кёнигсвинтер. А в 1945 году даже пришлось работать под землей, потому что участились авианалеты и обстрелы. Из бараков рабочих приводили в лес, они спускались под землю, где на много километров под землей было установлено оборудование, и они там работали. В это время они уже понимали, что войне скоро должен быть конец. А до этого ничего не знали о своей стране, о родных и близких. Тоска по Родине, по родным и близким – это было самым невыносимым, особенно в первый год. Уже ни о чем не могли думать, только о еде. Вспоминает Мария Ермолаевна и о том, что никуда им не разрешалось выходить из-за ограждения, только иногда выпускали в поле, на окраину Порц-Урбаха. Если поблизости не было немцев, то забегали на поле, быстро срывали колоски пшеницы и запихивали в рот, жевали вместе с шелухой, лишь бы хоть чего-нибудь проглотить. Заходили в сад, просили у немецких «фрау» яблок и груш, но им не давали, говорили, что все для фронта.
Что помнит Мария Ермолаевна о пребывании в Польше? «Когда работали на территории Польши, то и появилась надежда на освобождение», – ответила она.
В Польше им разрешались прогулки по городу. И вот Мария Ермолаевна и несколько девушек из нашего села шли по улице польского города (они всегда и везде старались быть вместе). К ним подошел мужчина и сказал, чтобы они бежали к мосту, там их ждут партизаны. Сломя голову, они помчались в ту сторону, куда показал мужчина. И, правда, под мостом стояло несколько вооруженных автоматами человек. Они дали девушкам хлеба и сказали, чтобы советские рабочие, когда будут выходить в город, приходили под мост. Здесь всегда будет лежать хлеб. Когда вернулись в бараки, девушки рассказали своим о хлебе. И, действительно, польские партизаны подкармливали их хлебом. Если кто-то выходил в город, то возвращался всегда с хлебом. При помощи польских партизан им удалось послать письмо своим родным – одно единственное за три года каторги. И это письмо пришло в село. Адресовано оно было на сельский совет. Родные узнали о них, что они живы. И, вообще, многие рассказывали о помощи иностранцев нашим советским людям там, на фашистской каторге.
И среди немцев были такие, которые жалели рабочих. Работал в их цеху мастером немец Вилли. Он не раз рабочим приносил куски хлеба. Оглянется по сторонам, если никто не видит из охраны, то незаметно положит на край станка этот хлеб. «Как мы были ему за это благодарны!» – говорит моя собеседница и плачет.
На мой вопрос об освобождении Мария Ермолаевна рассказала следующее:
«День нашего освобождения – 15 марта 1945 года. Нас обнаружили американские солдаты в пещере, недалеко от подземного завода, где мы в последнее время работали. С ними был поляк. Он по-польски сказал, чтобы мы выходили. Польский язык мы понимали. Нас в первую очередь накормили, потому что мы прятались в этой пещере без воды и еды несколько дней. Затем нас снова поселили в наши бараки, а потом почти полгода мы жили в американском лагере, ждали, когда нас заберут русские на Родину. И домой мы приехали только 15 октября 1945 года.
После освобождения мучения наши не закончились. То страдали от немцев, а теперь от своих. В лагерь приезжали какие-то военные с допросами. Мы рассказали о себе, как попали в Германию, сообщили о том полицае из села Старое Хмелевое, который нас направил на эту каторгу. Но домой нас никак не торопились отправлять. А тут еще наши мужчины стали нас обижать. В лагере женщин было четыре тысячи, мужчин – шесть тысяч. И от этих мужчин не было женщинам никакого покоя. Женщин ловили и насиловали. Повезло только тем, у кого был постоянно один мужчина, который считался ее мужем».
Мария Ермолаевна после возвращения родила девочку, которая прожила всего два месяца и умерла. Отец девочки был узбек по национальности. Марии Ермолаевне его также пришлось назвать своим мужем там, в американском лагере, потому что он защитил ее от насильника. Он приезжал за Марией Ермолаевной после войны, хотел на ней жениться, но ее мать не разрешила, так как он был другой веры.
На мой вопрос, каким было их возвращение на Родину, Мария Ермолаевна долго ничего не отвечала, не могла вымолвить ни слова. Ее сын принес лекарство. Мы уже собрались уходить, но она остановила нас и снова стала рассказывать. 14 октября 1945 года прибыли домой. Этот день Мария Ермолаевна запомнила, потому что был праздник – Покров. А через несколько дней приехал их допрашивать человек из НКВД по фамилии Уваров, какого звания – она не помнит. Когда вызвал он Марию Ермолаевну и задал несколько вопросов, на которые она уже раньше отвечала, стал уговаривать ее следить за остальными, прибывшими из Германии, и докладывать ему обо всем подозрительном. Мария Ермолаевна сначала не соглашалась, но Уваров стал ее запугивать и она согласилась. «Об этом я никому никогда не рассказывала, говорю сейчас в первый раз, – призналась женщина. – Два года я «служила» ему, докладывала про своих односельчан. Но что можно было о них рассказывать. Я придумывала всякую ерунду. Например, кто когда опоздал на работу. Через два года от меня отстали. Уваров вызвал, дал подписать, какие-то бумаги, предупредил, чтобы никому ничего не рассказывала. Вот я всю жизнь и молчала».
Далее Мария Ермолаевна добавила, что трудно им жилось в селе после возвращения из Германии. «В селе сложилось мнение, что если нами интересуются органы НКВД, значит, мы в чем-то виноваты, и стали про нас сочинять разные небылицы. В каких условиях мы выживали на фашистской каторге, уже никого не трогало. Ведь всем было трудно в войну. И то, что мы все двадцать семь человек остались живы и вернулись домой – это и считалось нашей виной. Никого из села никуда не отпускали, даже на производство. Мы были разуты, раздеты, но из колхоза ни шагу. Даже моего брата-фронтовика Ивана не взяли на работу на завод в Воронеже, где он работал до войны, сказали ему, что у тебя сестра была в Германии. Так он и остался в колхозе нужду влачить вместе со мной. А мы долго еще ощущали на себе косые взгляды.
И, лишь благодаря германскому фонду «Память, ответственность и будущее», отношение к нам изменилось. Даже стали завидовать, что мы получили компенсацию за свой каторжный труд. К сожалению не все до этого дожили. Многие так и умерли с чувством вины, с обидой на власть, которая поставила на нас клеймо».
Мария Ермолаевна добавила:
«Очень страшно быть виноватыми в том, что выжили». И в конце эта женщина сказала: «Нас почему-то называют – дети войны. Это что же получается, что война наша мать? Она для нас – злая мачеха, которая исковеркала всю нашу жизнь».
