Привет из Шестиозерья (об одной прожитой в деревне жизни) / Алексей Губанов, Анастасия Петрова
Последний день
В то утро она встала рано. Она не спала уже давно, проснулась еще затемно, лежала, вспоминала. Пока утра дождалась, всю жизнь свою и передумала.
Сегодня последний день она дома, вечером с московским поездом уедут вместе с младшей дочерью Зинаидой в Няндому, а оттуда в Новочеркасск. Там и будет у дочерей жизнь доживать. Вернется ли когда-нибудь домой, в Шестиозерск? Нет, не бывать ей больше здесь. Сколько вот так стариков дети позабирали из родных мест, все где-то и поумирали. Не думала она, что и ей так же придется уехать.
Часы показывали половину шестого. Теперь можно и вставать. Оделась, подошла к календарю, оторвала вчерашний листок. Подошла к окнам, раздернула легкие шторки. Окон в комнате много, дом был летний, перевезенный еще из деревни мужем Федором. Федор в нем так и не пожил, умер, когда ставил крышу. Огляделась вокруг. В углу – шкаф, в нем за стеклянными дверцами – на полке чашки, рюмки и фужеры для гостей, на самом верху – патефон и пластинки. Раньше его всегда на праздники заводили, а теперь редко когда доставали, только, если внуки запросят послушать, у них такого-то не было, все больше телевизоры да магнитолы. Рядом со шкафом, в простенке стоял комод, на комоде фотографии в самодельных рамках. Фотографий было много. На них были она, муж, дети, все пятеро, Сергей, старший, с 36-го года, потом Катерина с 37-го года, потом Федор с 39-го, Дорина в 41-ом родилась и младшая Зинаида с 48-го.
Родилась она в Шожме-деревне, Архангельской области в 1911 году, как говорила мама, «за семь дён до Благовещенья», то есть 1 апреля, правда, в паспорте было записано 14 февраля. Почему так сказала, когда получала паспорт, сама не знает, хоть бы год себе прибавила, чтобы на пенсию раньше пойти, так многие делали, а она не догадалась.
Села на сундук, стоявший около печки, еще раз осмотрела комнату. Здесь было все, что нажила за всю жизнь. В углу стоял черно-белый телевизор, взяла его недорого его у Тони Прилуцкой, когда та купила себе новый, цветной, рядом радиола, её лет 30 назад прислала дочь Дорина, к ней было еще звуковое письмо на пластинке.
В комнате были еще кровать, сундук, да в соседней комнате оттоманка и этажерка с книгами. На стене над оттоманкой коврик висел. У неё был с котом, а у других с оленями, с лебедями. Было время, все таких накупили. Обстановка была как и у всех на разъезде.
Открыла сундук. Раньше в нем лежали разные вещи, в основном это были кофты и платки, их она каждый год покупала в Новочеркасске, когда приезжала туда к дочерям на зиму, как-то посчитала, платков у неё было больше сорока штук. Вот недавно еще плюшевую жакетку купила, давно хотела.
Сундук теперь пустой. Кофты, платки, все отправили с контейнером. Только на дне лежали вещи приготовленные «на смерть». Тут были новое платье, платок, кофта, белье, тюль. Внуки все говорили: «Бабушка, зачем ты их собираешь?». А как не собирать? Как кинешься, в магазине то одного нет, то другого. В городе наверно и можно все найти, а у них на разъезде где что взять.
На самом дне сундука были завернутые в старую газету документы, медали и альбом с фотографиями. Достала их из сундука, переложила на буфет, нужно положить так, чтобы не забыть. Медали – и зачем они были ей нужны, никогда их не надевала. Вот когда отрезом давали премию, это другое дело, тогда уж радовалась. Можно было что-нибудь сшить и себе, и детям. А то бывало, что дочке кофточку шила из вафельного полотенца.
Умылась. Рукомойник был металлический, с узорами. Ну вот, за раз всю воду израсходовала, взяла ковш, подошла к ведру, начерпала воды из стоящего рядом бачка. В него наливали только воду из копанки, это для умывания, мытья посуды. А для питья носили воду из колодца. Последний год, когда сил уже не было на колодец ходить за водой, она оттуда и для питья воду брала.
Вышла на улицу. Во дворе стояла баня, рядом яма для картошки, её когда-то сама выкопала. Картошку в неё закладывали на зиму, и смотрели, чтобы снегом закрыло, тогда не померзнет. Пошла в сарай за дровами. Дрова всегда были делом первой необходимости, если дров не было –всё! С дровам всегда хлопот было много. Нужно было в конторе лес выписать, договориться, чтобы привезли. Потом найти мужиков, чтобы напилили «Дружбой», потом их надо наколоть. Мало того, что так заплатишь, так везде еще и пол-литра нужна. На этот случай всегда стояло несколько бутылок водки. Только водкой и брали. Хозяйство было большое. Корова была, Марушка, всегда выручала, очень умная была. Все разбредутся, она её позовёт, колокольчиком зазвенит, все коровы за ней придут. Не надо было в лес бегать каждый раз. Потом Марушка состарилась и её отдали, ещё потом несколько коров было, но такая больше уж никогда не попадалась. Ещё свиней держали, овец. От них и мясо, и шерсть. Шерсть пряли, носки вязали, варежки вязали. Ещё и продавали иногда, когда много шерсти было. Она из-за хозяйства даже с работы уволилась. Уволилась и ушла на пенсию с 40 рублями, а надо было еще немного поработать. Потом и зарплаты и пенсии подняли. Сейчас стрелочники получают не так, как она. У них некоторые мужики потом вернулись, год проработали, так и ушли уже с другой пенсией. Надо было и ей так сделать, да не стала. А потом и хозяйство извели. Все думала, вот теперь заживут хорошо, дети выросли, есть хозяйство. А они и разъехались разом.
Детей было пятеро, четверых еще до войны родила. С ними в войну одна осталась, и все четверо выжили. Тяжело было. Младшей Доринке несколько месяцев было, как война началась, всех железнодорожников сразу на военное положение перевели, а у неё девка грудная. Оставляла на старших. Те прибегут на пост, где она дежурила, она молоко им сцедит, они заберут бутылочку и бегут кормить. А старшим то было все 6 да 5 лет. А как с работы придет, тут же надо у скотины убрать, еду наготовить, в доме прибрать, летом сенокос, зимой – сено из леса привезти, печь натопить. Она и детей то не видела. Они сами и в лес ходили, на зиму и ягод, и грибов насобирают, и в баню воду носили с ручья. И еду корове давали.
Выучила всех. Сергей самый старший, учился в Няндоме, в железнодорожной школе. А Федор, Катя и Дорина после четвертого класса учились в Шепахове, в интернате. Туда пешком ходили, по весне по льду через озеро, чтобы путь сократить. Она им сама сумки шила, в них учебники, ручку, карандаш и чернильницу непроливашку таскали, вечно всё было в чернилах. А как они там интернате жили: холодно, голодно. Ну, хоть все вместе учились. Набирали дома продуктов, холщовые рюкзаки наматывали и шли учиться. Федя там два, или три года в пятом классе побыл и сказал, что он больше учиться не будет. Ну, а какие у них условия были. Надо прийти, самим приготовить еду, там столовая для рабочих была, но нужны были деньги, денег у них, конечно, не было, им приходилось суп самим себе готовить, позавтракать, пообедать, поужинать – это им всё нужно было делать самим. Когда придёшь со школы – холодно, все залезут под одеяла и греются, пока дежурные печку растопят. Катя седьмой класс не доучилась, Зина была маленькой – нянчиться надо было, и Дорина одна заканчивала. Потом уже в Няндоме в нормальном интернате доучивалась. За школу еще деньги пришлось платить. Тогда многие дети не заканчивали, только Дорина и Витька Громцев закончили школу. А когда Зина в школу пошла, в Шестиозерске была уже восьмилетка, она закончила дома восемь классов, ей было легче..
Сама она так и осталась неграмотная, хотя буквы складывать умела, могла и заголовок в газете прочитать, но не до чтения было. От детей вон, целая этажерка книг в доме.
Вырастила всех, думала, будет полегче, заживут получше, хозяйство будет, побогаче станут. А потом Доринка первая уехала из дома, как только школу закончила, в Новочеркасск, Федор после армии на БАМ завербовался, женился там и остался жить в Иркутской области, Сергей женился здесь, сначала в лесу работал, а потом с женой вместе уехали в Сибирь к друзьям, жили в Красноярском крае. Потом Катя поехала к Дорине в Новочеркасск, а за ними и младшая, Зинаида. Вот так все разъехались, она осталась одна. С тех пор и стоят хлева пустые. К дочерям-то почти каждый год ездила на зиму. Дом худой стал, зимовать в нем тяжело уже. Зимой, если заметет, то и дверь не открыть.
Набрала дров, из сарая вышла на улицу, прошла в летнюю кухню, затопила плиту, поставила чайник, завтрак состряпала на скорую руку. Сделала ягодницу с черникой. Пока она возилась во дворе, поднялись сын Сергей и дочь Зинаида. С ней она и уедет вечером в Новочеркасск.
Теперь надо собираться в дорогу. Вещей немного, что-то уже отправили контейнером еще два дня назад, осталось только чемоданы собрать, это дело недолгое. В основном – сарафаны, легкие платья из шелка и пара шерстяных. Сарафаны и платья шила сама. Сначала на старой машинке, самой первой. Когда её купила, вот было радости. Шить научилась сама. А машинку очень берегла – детям не разрешала к ней и подходить. Однажды машинку описали. Налог не смогла уплатить, то ли куры не неслись, то ли еще что-то. Так пришли в дом, а там что было брать, только машинка, вот её и описали. Но без неё куда? Пришлось в Няндоме на базаре покупать товар на налог и сдавать, пока машинку не забрали. Потом уже купила новую, а старую все равно не выбрасывала, вдруг новая сломается. И вот теперь старую придется в доме оставить. У дочерей давно уж новомодные, электрические, они уже на ручных и не шьют.
Снова вспомнилась деревня. Поднялась с сундука, положила полотенце в чемодан, взяла альбом с буфета и подошла к столу, села на стул, стала смотреть альбом. Вот карточка, где мама с папой, вот старшая сестра Нюра с мужем и детьми. Брат и сестры. Первое, что помнит, как лошадь со двора уводили на Первую мировую войну. Она тогда громче всех плакала. Еще дядька был лавочник, у него лавка была на другой стороне. Когда-никогда забежишь к нему, он даст сладких конфеток монпасье из круглой жестяной коробочки, сейчас таких сколько угодно в магазине продают. Он самый богатый был в семье.
В школу она не ходила, матери помогала по дому. У них семья была не из богатых. Мама десятерых родила, а выжило только пятеро.
Красивая деревня у них была. Церковь деревянная, речка деревню на две части делила, с двух сторон горушки, на них и стояли дома. Мост был через речку, вечером там молодежь танцует, гуляли, веселились, а потом сгорело всё. Все на сенокосе были, дома только дети оставались. У них дома были сестры Настасья да Шура, маленькие еще. Шура все тянула Настю в дом, спать, хорошо та не пошла, а так бы и сгорели девки. Когда люди прибежали – везде одни пепелища остались, только церковь не сгорела. И пошли они погорельцами милостыню просить. Потом деревня отстроилось заново. А церковь уже при советской власти закрыли. Когда колокол вниз скидывали, один мужик им сказал: «нате вам копеечку, раз вы бедные такие». Вечером его забрали и больше они того мужика и не видели. Потом после войны, как магазин в деревне закрыли, все стали потихоньку в другие места перебираться. И родители к сестре Настасье переехали. Так отец несколько раз в деревню уходил. Не понимала она его тогда, а вот теперь…
Дома у них все просто было. Пол не крашеный, мыть его приходилось с песком, скребли так, чтобы половицы желтыми были, потом этот песок надо было смывать. На стенах обоев не было, бревна заклеены газетами. Стол, лавка, все было самодельное, печка русская. Домов два было, летний и зимний. Зимний небольшой, там же и скотина рядом, а летний высокий, много окон, света. У большинства так. Работать тяжело приходилось. Сначала самостоятельно хозяйствовали. Потом колхоз создали. В колхоз первыми лентяи записались, кто не хотел лес корчевать, поле разрабатывать, те и пошли в колхоз. Они долго еще работали единолично. Вспомнилась песенка:
Потом все и записались. А в колхозе её на лесозаготовки отправили. Поставили в пару с отцом, лес валить. Ну и работала бы себе со стариком потихоньку, так нет, а ей все надо, чтобы быстро, ухватисто, все говорила: «что вы меня со стариком поставили». Там ноги и застудила, да так, что всю жизнь с ними мучается. Тогда и решила уехать из деревни. Вышла замуж за Федора, переехали на железную дорогу. Сначала жили в будке на 801-ом, там родила старшего сына Сергея. Федор тогда ему радовался, сын родился, а остальным уже нет, родились и ладно, потом переехали в барак на 804-ом, там и жили до того, как этот дом поставили.
Всю жизнь работала, особенно в войну. Там ночью от станции, от восемьсот седьмого до восемьсот первого идти надо, там тоже будка. Ночью идёшь, молоток на плече. простукиваешь рельсы, если находишь что-то, петарду подкладываешь, петарда взрывается, приходили ремонтировать. И идешь обратно, а волки воют.
Уйдешь на пост, хорошо, если на тот, что от дома недалеко. А дети дома одни, и четверо их. Приходилось младшую Дорку на стул на высокий сажать на весь день, чтобы слезть не могла, а что делать? Она целый день и сидела.
Вышла на веранду. Когда дом закончили, решили построить веранду, чтоб сидеть там летом: хранить корзинки, сушить грибы, ягоды. Она обратилась тогда к заведующему склада за разрешением на покупку досок, он ей его выдал, а его и посадили за это. Скольких людей так ни за что попересажали: мужа, Лешу Д-ва и ещё многих.
Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла. Записи там всего три – принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, всё поле от дома и до леса засаживали, днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она и еще продавала её – ей очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь и не осталось ничего, всё заросло, всё забыто.
А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся, и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь, еще добавка к пенсии, так и жила на 40 рублей.
А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – не известно.
Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, её под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал «будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришлось. Все равно, взяла санки и пошла. Идет обратно, уже из лесу вышла, и тут чувствует, что ребенок пошел, а до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит, еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается, ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы.
Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шёл гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие- то вдоль дороги находили, на ёлку цепляли, а ёлку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи, и давай в лес, подъедут к какой-нибудь ёлочке, обтрясут, так эта кособокая – не подходит, дальше едут, эта ёлка маленькая – не подходит, вот так и выбирали.
Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все наособицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни весёлые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.
А дом этот муж построил ещё, когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, брёвнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром, что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он говорит: «не могу, жду женщину, у неё муж умер». Она и говорит, это же я. На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.
Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа? Что сказать? Она всё просто объясняла: «я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать всё, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я ещё смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, что бы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никак не разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули её на дрова, да видно много. Огонь полыхнул и брови Кате, Сергею Фёдору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке, гладь. А бровей нет ни кого, могли же и дом спалить и себя.
Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.
Ну, время идти на станцию. Ещё каких- то полчаса и всё…
Поезд подошёл, ещё постоит здесь несколько минут и отъедет.
* * *
После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того, как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь её разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для неё образ жизни.
В 1995 г. был продан её дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.
В 1996 г. Мария Федоровна умерла. Её похоронили на деньги, полученные от продажи дома.
А дом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда я был в Шестиозерье, я сфотографировал место, где когда-то стоял её дом…
В глубинке
У нас обоих прадеды – выходцы из деревни, то есть мы являемся горожанами лишь в третьем поколении. Так же, как и большинство наших одноклассников.
Возможно, поэтому в России так любят на лето или выходные съездить в деревню, корни дают о себе знать. Но все же, мы и наши родители отличаемся от наших бабушек, прабабушек. Мы уже не можем не жить в городе. Мы тут родились, мы другой жизни не знаем. Нам сейчас трудно понять своих дедов, мы словно с разных планет.
Мы решили выбрать историю жизни именно Лешиной прабабушки, потому что жила она в месте, которое деревенским в принципе не являлось, оно было промежуточным пунктом: не город, не деревня – поселок. Нам это показалось очень интересным.
Леша описал последний день Марии в Шестиозерье по рассказам ее дочерей. Всю жизнь она прожила на этом небольшом разъезде. Мария вынуждена была уехать к дочерям, и она понимала, что едет просто «доживать».
Она как-то сказала: «Я за тот день всю жизнь свою передумала». Марии Федоровны уже не было в живых и мы не имели возможность записать её воспоминания, поэтому мы обратились к её дочерям и попросили вспомнить, что она рассказывала о себе, о своей жизни, родителях. Они постарались передать её воспоминания теми словами, в тех выражениях, которые использовала их мама, но, всё-таки это уже были вторичные воспоминания и их ценность для цитирования была утрачена. Поэтому мы и выбрали для их передачи художественную форму. Помимо этого, Леша во время своей поездки в Шестиозерье и Архангельск записал воспоминания сестры своей бабушки Александры Федоровны Новиковой и ее подруги Лидии Дятловой.
Почти всю свою жизнь Мария Федоровна прожила в Шестиозерье. Здесь родились ее дети, здесь она вела свое хозяйство, работала.
Шестиозерье было основано еще в 20-х годах при строительстве железной дороги. Его жители – люди, переехавшие из окрестных деревень Шожмы, Лельмы, Моши и др. Место это деревней никогда не было (изначально оно административно даже относилось не к Шожемскому сельсовету, а к городу Няндома). Но переехавшие туда люди воспроизвели в этом месте привычную им хозяйственную и культурную среду, то есть – деревенскую. Все жители поселка вели свое хозяйство, у всех были огороды, живность. При этом важно не только то, что они вели своё хозяйство, такое случается и в городе, но и как они организовали и жизнь сообщества, по каким принципам. Работали жители поселка на железной дороге, позже, после появления леспромхоза, еще и в леспромхозе, то есть по характеру работы они были рабочими и служащими, что означает, что Шестиозерье не было деревней по типу рабочих мест, народ работал за зарплату, а не за трудодни или «палочки», как обычные колхозники, имел паспорта, жители могли увольняться, менять место работы. Но по образу жизни Шестиозерье – это типичная деревня.
Стрелочники, дежурные по станции, телеграфисты – все они назывались движенцами. Вторая категория – путейцы. Путейцы работали на ремонте путей. Были ремонтники и путеобходчики. Так же был небольшой леспромхоз. Лес рубили и возили на тяжеловозных лошадях. Шестиозерск расположен в 15 км. от станции Няндома. Няндома это узловая станция, все конторы движенцев и путейцев, больницы и т.д. находились в Няндоме.
Следует отметить, что Шестиозерье обладало особенностями, отличающими ее от обычной деревни и поселка. Как говорилось ранее, Шестиозерье – разъезд, железная дорога разбивала его на две части. Близость железной дороги давала жителям некоторые преимущества. Рабочие вакансии, к примеру.
«Я, четырнадцать-то лет было, четыре класса кончила, и в путь пошла. В колхоз-то брали в 16, надо было еще 2 года отработать, вот я в путь пошла<…> Мать стрелочником работала и я стрелочником <…> С четырнадцати и до скольки лет работали-то мы… пока не прекратили, пока стрелки не закрыли», – вспоминает Лидия Дятлева.
Так же «дорога» приносила и продовольствие, обеспечивала медицинское обслуживание, образование. По ней ходили вагоны – лавки, кстати, продукты в лавке продавали только железнодорожникам, были специальные железнодорожные магазины, больницы, школы.
Вспомнить хотя бы общую встречу поезда. Почему все Шестиозерье собиралось, когда приезжал поезд!? Наверное, потому, что не было больше никакого развлечения у народа. А поезд приедет – может кто-то с новостями интересными пожалует. Можно было и обновки показать, последними новостями обменяться.
Ведь в маленьком населенном пункте, таком, как Шестиозерье, не было практически никакой культурной среды. В глубинке не было нормальных условий для образования, отдыха, да и желания приобщаться к культуре.
Вспомним наших деревенских прадедов. Умели ли они писать и читать? А если умели, то кто из них писал заметки, вел дневники, читал книги? Если такие и находились, то слыли чудаками. А их дети?
В семье с целой кучей детей просто не было возможности отправить ребенка учиться, не было возможности покупать книги, как и не было возможности нормального культурного развития, как у детей из города.
«Жизнь в доме велась размеренно, монотонно. Каждый знал, когда вставать, когда ложиться, когда идти доить корову. И каждый день было так. Не было такой нервотрепки, как сейчас [о 90-х]», – вспоминает прабабушка Насти Клавдия Назарова.
Жили, не вникая в происходящее за пределами дома или родного места. Забивались в своем уголке. Наша героиня – Мария Горних – не запомнила День Победы, говорила «день как день», не помнила о дне смерти Сталина. Рассказывая о том, как у них лошадь увели во время войны, на вопрос: «Во время какой?», ответила: «А кто ж ее знает», хотя ясно было, что во время Первой мировой. О создании колхозов сказала только: «Первыми туда лентяи записались», а ведь ее семье тоже пришлось расставаться с имуществом, с землей.
Что лежало в основе этого незнания или нежелания знать? С одной стороны, сама жизнь была настолько тяжелой, что возможности оценить происходившее у неё было мало. Ведь для этого тоже нужны внутренние силы, а все они были направлены на выживание, не до размышлений о том, что происходит в стране, было женщине, пришедшей после суточного дежурства – надо было успеть и по хозяйству, и по дому. С другой стороны, у неё не было и необходимой культуры для такой оценки. Власти, конечно, такая ситуация была удобна, потому что огромное количество таких малообразованных людей слепо верили всему, что говорилось сверху.
Если брать за пример Шестиозерье, то отметим, что основными каналами информации была железная дорога и железнодорожное начальство. Через них происходило «общение» с миром.
Коснемся темы арестов. Интересно, за что же людей там сажали? Например, был арестован за растрату «госимущества», человек, который выписал лес на строительство дома Марии Федоровны. Сидел и муж Марии, который украл полмешка сахара. Алексей Д-в, вернувшийся с фронта без ноги, сидел за растрату (растрата возможно и была, но не такая, чтобы получить за это несколько лет лагерей). Прадед Насти якобы не уплачивал налоги (со слов соседей) – его увезли без разбирательств, прапрадед якобы совершил «поджог». Подобными «злостными преступниками» и были наполнены лагеря и тюрьмы. Почему государство было столь беспощадно к ним? Ведь некоторые из них, такие как Д-в, инвалид войны, без ноги, не представляли интереса как рабочая сила. Но… «вор должен сидеть в тюрьме». Вот только многие из них становились «ворами», чтобы выжить, другие попадали по недоразумению и даже, как видим в случае с человеком, который выписал лес на строительство веранды, за свою доброту (пожалел вдову, мать пятерых детей). И нельзя сказать, что жителям глубинки подобные действия со стороны государства казались справедливыми, нет. Но они старались забиться в свой уголок и молча переносить несправедливости и лишения.
Возможно, такое отношение к власти – это их стратегия самосохранения. И видимо, гораздо легче было жить, не осознавая в полной мере происходящего за границами села (деревни, разъезда). Это тоже можно назвать стратегией выживания. Но не возмущаясь несправедливостью, принимая происходящее как некую данность, не оценивая его, люди замыкались в очень ограниченное пространство, обрекали себя на полную покорность.
В глубинке привыкли отчужденно переносить политические невзгоды, стараясь попросту не вникать в происходящее.
Политика осталась вне жизни Марии Федоровны, она давила извне, задавала направление в жизни, но, странным образом, не касалась ее внутреннего содержания.
Это давление воспринималось как стихийное бедствие. Люди там фактически находились в оцепенении. Страну с начала столетия буквально лихорадило: расшатывание самодержавия, первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, Отечественная война, научно-техническая революция с «великими переселением» людей. Это-то все было, но как это сказалось на психологии людей? Что в ней изменилось?
Нас удивило отношение к детям и любви.
«Знакомы-то были неделю <…> Он приехал, и мы расписались», – из воспоминаний Дятлевой.
«Моя мать с отцом не были знакомы. Степан увидел Клавдию в окно, а потом пришел свататься к ее отцу, моему деду. Она любила другого, но замуж вышла за него, т.к. он согласился «выкуп» сделать – построить родителям дом. Мать была выше отца на 10 см. Он видел ее в окно, поэтому и не знал, к кому сватается. А потом уже и деваться было некуда», – вспоминала Екатерина Назарова (бабушка Насти).
Вот так вот в деревне и выходили замуж. Скорее всего, это тоже всего лишь один из принципов выживания. Родителям было полезно выдать дочь замуж (это решает многие денежные проблемы), дочери полезно выйти (так же решатся проблемы с финансами), мужчине полезна женщина, потому что в деревне у каждого есть хозяйство, а одному с ним трудно справиться.
Рассказ Дятлевой о первом муже:
«Нет и нет его, нет и нет <…> Вернулся пьяный. Ночью пришли двое, у одного топор был <…> Слышу, хлюпает что-то…»
Мужа Дятлевой убили топором, прямо при ней. И нас поражает та отстраненность, с которой Лидия Дятлева рассказывает про это, как будто и не мужа вовсе убили. Убийца ее мужа после содеянного сам сдался в милицию. Соседка Дятлевой слышала, как в дверь стучали мужчины, а потом и ломали ее. Но ничего не предприняла. Просто укрылась с детьми в сарае. Это обычный материнский инстинкт – страх за детей?
К рождению детей отношение тоже было простое. В семьях рождалось большое количество детей. В среднем в семьях было по пяти детей. Ни о каких особых условий для беременных тогда в деревне не знали. И относились к детям также просто, хоть это и кажется дикостью в наше время. Нельзя сказать, что мать не любила своих детей. Просто маленький ребенок в семье, пока он не вырос, – это в первую очередь не помощник, а «лишний рот». Детей было много, поэтому старшие автоматически становились няньками младших. Если кому-то и удавалось «походить» в школу, то приходилось сталкиваться с множеством трудностей.
То, что сейчас мы все называем родительской любовью – детям того времени не удавалось в полной мере ощутить на себе.
Выживанию было подчинено все, и в послевоенные голодные годы люди, как могли, обеспечивали себя. В ход шел и обмен продуктами, и просто воровство. Дятлевы менялись продуктами с приезжими строителями-зэками.
«Так вот они у нас молоко брали, а нам давали овес. Лошадям-то овес всегда давали. Вот этим мы и спасались. Толкли, ступа была».
«У мамы-то не было пайка. Нам-то как иждивенцам давали. Войны не видали, но голоду мы хватили. На детей, на иждивенцев давали-то. Корова тоже была. Вот за счет коров-то и жили».
Нам показалось интересным и необычным то, какие праздники праздновали в Шестиозерье. К примеру, для жителей равнозначными были выборы и Пасха. Во-первых, почему выборы считались праздником, а во-вторых, почему в атеистической стране все-таки праздновалась Пасха?
Возможно, народу просто ничего не оставалось, кроме того, чтобы верить правительству сквозь закрытые глаза. Поэтому и выборы были важным событием. Вероятно, важности выборам добавляло и полное отсутствие каких-либо иных событий на разъезде. А Пасха праздновалась и по причине того, что государственные руки попросту не всегда доходили до разбирательств на таком мелком уровне.
Мы не заметили в этих рассказах какой-либо тяги к культурной жизни. Понятно, что условия мало этому способствовали. Но в поселке все же была библиотека, его жители иногда ездили в Архангельск, Ленинград. Из всех фильмов, что привозили в клуб, был назван лишь один: фильм-опера «Чио-чио-сан».
Разъезд жил своей привычной поселково-деревенской жизнью. «Поселок» ходил на работу изо дня в день. А «деревня» каждый год с разбирательствами делила покосы, а кто-то кому-то помогал с покосом. Замечательная фраза: «Деревня жалостлива, но не милосердна». Она как раз и объясняет необычность отношений в поселке.
Итак, докопались ли мы до понимания собственных корней?
В какой-то мере да. Мы, правнуки выходцев из деревни. И хотим мы того или нет, но наши прадеды передали нам частичку себя, деревенских, со всеми плюсами и минусами, со всеми противоречиями.
Эта работа изменила наши представления о глубинке. Все, что мы знали с детства – из фильмов о поселках, о веселой общественной жизни их жителей – этот кинообраз разительно отличается от правдивого и настоящего.
В фильмах – веселый народ из села, жизнерадостные трактористы, цветущие доярки… а на деле – люди, которые испытывали в жизни мало радости и много лишений, которые нередко даже и ни разу не повидали ничего, кроме родного местечка. Они просто жили. Точнее – прожили свою жизнь.
В наших семьях в принципе не принято думать о прошлой жизни плохо. Принято даже верить этим сказочным образам деревни, идеальному образу России.
Старшим, наверное, обидно терять этот образ. Но нам, пожалуй, лучше знать правду. Так гораздо понятнее становится многое в нас самих.
