Жизнь долго не сменяла гнев на милость… («сокровенное сказание» калмыков) / Кермен Бакаева, Галина Менкеева
Я, Галина Менкеева, начала писать эту исследовательскую работу еще в 10 классе, а потом к работе подключилась Кермен. Её помощь была мне необходима, так как в связи с подготовкой к поступлению в вуз я уже не могла участвовать во всех «экспедициях».
А началось всё с того, что в 2007 году, расспрашивая родственников, я узнала, что дедушка моей двоюродной сестры Кемы Бакаевой – Даган Бараевич Такаев – отсидел в лагере 10 лет. На мои вопросы, за что же он сидел, все пожимали плечами: «Время было такое». Тогда я укрепилась в решении выяснить причину его осуждения. Ведь 10 лет – это такой большой срок, целых 3650 дней в неволе.
Результаты исследования, занявшего более полутора лет, оказались впечатляющими: мы выяснили, что Даган Бараевич Такаев был поэтом-песенником и написал песню «Котуш», которая по сей день считается народной и за которую его осудили по политической статье 58-10 УК РСФСР (антисоветская агитация);
В наших руках оказалась копия «Уголовного дела № 7550 по обвинению Такаева Дагана Бараевича» из архива Красноярского УФСБ. Это «Дело…» – красноречивый материал эпохи террора, несмотря на то, что отдельные страницы плохо откопированы из-за слабых оттисков печатной машинки, а копии записей, сделанных в дневнике Дагана Бараевича, подшитом к «Делу…», едва видны. Были пробелы, стилистические ошибки, кое-где приходилось догадываться по контексту. Многое в «Деле…» было для нас непонятным, многое – ошеломляющим, но, главное – мы работали с настоящими историческими документами шестидесятилетней давности.
Историческая часть нашей работы оказалась головоломкой – отрывочные сведения казались разрозненными кусочками, а цельной картинки, помогающей собрать пазл, у нас не было. Описываемые события до сих пор остаются белым пятном, это своего рода новое «сокровенное сказание»
Из-за переездов многие документы семейного архива были утеряны, поэтому основу исследования составили воспоминания родственников Дагана Такаева.
Был у нас соблазн написать только о простых и приятных вещах, например, о творчестве Дагана Такаева, и замалчивать более трудные: депортация, репрессии, 58-ая статья УК РСФСР. Или не писать о том, что он был целителем. Но мы решили не искажать и не приукрашивать историю жизни нашего героя, а написать всё как есть.
* * *
Даган Такаев родился на хуторе Батрак Черноярского уезда Астраханской губернии (ныне – Малодербетовский район Калмыкии). Сейчас нет на карте такого населенного пункта, его постигла печальная участь многих сел, исчезнувших с лица земли в результате депортации калмыков.
Он был в семье четвертым ребенком. Мать умерла вскоре после его рождения. В анкетах, подшитых к «Делу № 7550», и в личных документах написано, что он родился в 1921 году. Его дети и родственники знают, что он родился в год Змеи по восточному календарю, а по подсчетам это 1916 год.
Дело в том, что до войны в калмыцкой степи у людей не было паспортов и метрик. В Сибири при постановке депортированных на учет в спецкомендатурах документы заполняли со слов переселенцев. Народ этим воспользовался, и все стали уменьшать свой возраст, скорее всего, чтобы не отправляли на тяжелые работы или на войну. Много позже, когда люди того поколения стали оформляться на пенсию, им пришлось через суд и свидетелей доказывать свой истинный возраст.
Даган Бараевич происходил из рода ламин арвн – «десяток» священника. «Десятками» у калмыков называли несколько родственных между собой семей, имеющих общих предков.
Каждый десяток имел легенду о своем происхождении. История древнего субэтноса ламин арвн уходила своими корнями к самому началу ХVII века. Кто-то в роду был буддийским монахом, учился в тибетской духовной школе. В те далекие времена он добрался в Тибет. От него остались в семье и передаются из поколения в поколение две реликвии: четки и Мирд-бурхн – рака со святыми мощами.
Предки Дагана Такаева сумели разбогатеть, и владели многочисленными табунами, стадами и отарами – места здесь пастбищные, скотоводческие. У семьи также были сады, поля, маслобойня и небольшая мельница. Чтобы управляться со всем этим, дед, Даван Бара, держал пастухов и работников. За использование батрацкого труда в 1930 году его репрессировали как кулака.
Даван Бара был уже в преклонном возрасте, не знал русского языка и, естественно, пропал где-то в Сибири. К сожалению, имя прадеда по документам никто не помнит, и узнать, где покоится его прах, невозможно. Сын его Така Бараев не был сослан с родителем-кулаком, возможно, его спасло от репрессии то, что он вовремя вступил в колхоз.
Даган Такаев уже смолоду был сильной личностью. Он производил впечатление на окружающих и запоминался людям надолго. Дело в том, что у Дагана еще в детстве проявился дар целительства. Сначала он лечил свою семью, а позже стали приходить соседи и знакомые. И тогда, согласно традиции, его отдали в монастырскую школу, где он изучал тибетский язык, санскрит, буддийскую философию.
Позже он пошел в светскую начальную школу в своем поселке, где обучение велось на калмыцком языке. Дальше продолжить обучение не представлялось возможным, так как нужно было ехать в улусную школу или в Астрахань.
Он был носителем традиции медлгчи, шаманов. Настоящий целитель – это лекарь, костоправ, знаток обрядов и традиций, обладающий множеством знаний. Раньше наш степной народ был в большинстве своем малограмотным, поэтому целитель был всегда в большом почете.
Даган Такаев, как и все, работал в колхозе. Он помогал отцу, был подпаском в гурте – пас колхозных коров. Основу традиционного хозяйства калмыков всегда составляло кочевое скотоводство. Скот круглогодично содержался на пастбище, за ним требовался соответствующий уход и пастьба.
В 1939 году набирали на курсы трактористов молодых людей – из тех, кто знал грамоту. Без сомнения, Даган был одним из самых грамотных людей в хотоне. Так он попал в поселок Зурган. После окончания курсов он стал работать в своем колхозе им. Куйбышева трактористом.
Песня «Котуш», которая считается народной, была написана им в период с 1939 по 1940 год. Героиня этой песни Котуш Шорваева вспоминает, что в это время Даган ездил вместе с другими юношами и девушками по животноводческим стоянкам и полевым бригадам с концертами. Это называлось агитбригадой. Он отлично танцевал, декламировал стихи и пел песни собственного сочинения. Помимо стихотворного дара он обладал и музыкальными способностями.
В Зургане во время учебы на курсах трактористов Даган познакомился с Булгаш – Булгун Очировной Санджиевой, 1921 года рождения. Она умерла вскоре после его осуждения, в 1947 году. Даган осмелился противостоять общепринятому: он, наперекор традициям, посмел полюбить, добился взаимности, более того, добился, чтобы за него засватали Булгун. Брак по любви по тем временам был редким исключением. Тогда еще строго соблюдался калмыцкий обычай, согласно которому только старшие в роду имели право выбирать невесту для молодого человека. Мнение жениха и невесты, как правило, в расчет не брали.
Но пожениться им не пришлось. В апреле 1941 года Дагана Бараевича мобилизовали в РККА – Красную Армию. Надо отметить, что тот момент он практически не знал русского языка.
Война
Полк, где служил Даган Бараевич, с первых недель войны принял участие в оборонительных боях в районе села Койсуг (сейчас оно слилось с городом Батайск Ростовской области). Он воевал в пулеметной роте 526-го отдельного стрелкового батальона в составе 12 армии Юго-Западного фронта.
Булгун Дагановна, старшая дочь Дагана Бараевича, вспоминает: «В 1965 году мы с отцом поехали в село Садовое, районный центр. Пошли там в магазин. К отцу из толпы кинулся мужчина с распростертыми объятиями и буквально потащил нас к себе домой. Очень был рад, что встретил отца. Хозяин на радостях открыл бутылку водки. Отец не пил, а тот мужчина на радостях выпивал. Я маленькая была, но помню, он сказал: «Если бы не твой отец… Он спас меня на войне». А что и как, не сказал. И я не спросила после у отца, кто это был, как он его спас…»
В полку было огромное количество убитых. Стояла жара. Погибших хоронили в братских могилах, а тогда – попросту в больших общих ямах. В дневнике Дагана Бараевича есть запись: «Из семисот человек в живых после боя осталось сорок».
30 июля 1941 года Даган Бараевич был ранен в левую руку, разрывная пуля попала прямо в локоть. Его оттащили назад под начавшимся артобстрелом. В полевом госпитале извлекли осколки, но рука не действовала – пуля разорвала нервы. Начались скитания по фронтовым госпиталям. Наконец, он попал в специализированный клинический госпиталь в Кисловодске, где проводились операции на нервах. В справке, выданной госпиталем, написано: «Травматическое повреждение левого лучевого и серединного нервов в стадии регенерации после сквозного огнестрельного ранения пулей левого предплечья. Ранение связано с пребыванием на фронте на Юго-западном направлении». Эту руку врачи все же спасли, но восстановилась она не полностью. Булгун Дагановна рассказывает: «Левая рука у отца была не очень, фронтовое ранение сказывалось. Яйца в корзине несет этой рукой, бывало, рука напряжения не выдерживала – яйца вдребезги».
Дагана Бараевича с незалеченными до конца ранами в начале 1942 года снова отправили на фронт – правая рука здоровая, винтовку может держать, значит, сможет воевать. Красноармейцы, призванные в армию в ходе войны, не имели времени на подготовку, поэтому бывших трактористов направляли в танковые войска. Так Даган Бараевич попал механиком-водителем в танковую дивизию, которую впоследствии назвали гвардейской Кантемировской. Дети Дагана Бараевича вспоминают, что он любил песню «Три танкиста, три веселых друга» и гордился своей службой в Кантемировской дивизии.
8 марта 1942 Даган Бараевич был ранен во второй раз, и куда более серьезно, – его танк подорвался в бою на мине. Несмотря на строгий запрет, танк шел в атаку с открытым люком, иначе вряд ли Даган Бараевич смог бы самостоятельно выбраться из горящего танка. Он просто чудом остался жив, получив сильнейшую контузию и ожоги, кроме этого осколки окалины и внутренней брони разворотили левый бок и пробили левое легкое. Он помнил только пронзительный звон в голове, кровь, хлынувшую из ушей, подступившую тошноту, потом в глазах потемнело, и он потерял сознание.
Шесть месяцев Даган Бараевич скитался по госпиталям, сначала в полевом госпитале, потом в гарнизонном, затем его переправили в глубокий тыл – в Алма-Ату, где он «находился на излечении в ЭГ-1280 с 28 апреля 1942 года по 11 июля 1942 года и признан врачебной комиссией по ст. 9-А гр. 1 «Расписания болезней» НКО СССР № 184 1940 г. негоден с переосвидетельствованием через шесть месяцев», – так говорится в выданной ему справке.
Потянулись долгие унылые месяцы на госпитальной койке. В палатах лежали по 10-12 человек, многие солдаты, обожженные, изуродованные, без рук и ног, проходили здесь лечение и реабилитацию.
Бессонными ночами, когда физические страдания не давали уснуть, Даган Бараевич писал стихи. В «Деле…» имеется поэма, написанная им в госпитале, с подстрочным переводом, сделанным для следствия. Многие строфы плохо видны (бумага обветшала, чернила расплылись), но даже сохранившийся текст передает душевное состояние, чувства и основные мысли автора.
«Из 700 человек осталось только 40.Во многих боях участвовал.Стал, как хворостинка, исхудал.Снаряд тяжелой пушки опять поранил меня.… /снаряды?/ как град сыпались.В марте 8-го дня меня поранило.…Будет ли конец этому мучению.Обо всем этом думаешь, всё внутри ноет.Мои очи наполняются слезою.Люди, раненные железом,Стонут, дергаются они.Их стон разносится по всей комнате…»
Перевод поэмы очень плох – никто не старался придать тексту подобие художественной формы.
В июле 1942 года Дагана Бараевича «комиссовали» – он был признан негодным к дальнейшему несению воинской службы и демобилизован из армии как инвалид 2-ой группы.
Формально война для него закончилась, но еще долгие годы, вплоть до самой смерти, она не отпускала его, постоянно напоминая о себе. Ранения особенно сказались в пожилом возрасте. Ему поставили диагноз «посттравматическая эпилепсия», всё чаще стали случаться припадки, сильно беспокоила израненная рука, к этому добавилось постоянное бронхитное состояние – последствия ранения легкого, мокрота клокотала при дыхании, не было сил, чтобы выкашляться.
Память устает хранить в себе события, которые тяготят человеческую душу, и в житейских заботах Даган Бараевич забывал о том, что ему приходилось на войне стрелять в людей, нарушая при этом буддийские заповеди – не вредить живым существам, не лишать их жизни.
Его дочь Валентина вспоминает: «Году в 70-м на 9 Мая пришел к нам Иван Медведев поздравить отца с Победой. Завел разговор о войне: «Ты стрелял в немцев? Ты давил своим танком людей? Приходилось, говоришь? Как же ты после этого жить можешь спокойно?» Отец пытался оправдываться: «Как можно было не выполнять приказ, если это война, идет бой? Жестокая была война. Один день прожить на войне – это было большое дело». Отец так разволновался, что ему стало плохо, начался очередной приступ».
Так в 1942 г. в биографии Дагана Бараевича закончился военный этап, он вернулся домой, но в августе того же года началась немецкая оккупация Калмыкии, хотя она не захватила восточную часть Малодербетовского района, где жила семья Такаевых.
Депортация
После освобождения Калмыкии советскими войсками Даган Бараевич устроился работать налоговым агентом в своем поселке и в мае 1943 года женился на Булгаш.
Но спокойная жизнь продолжалась недолго. Уже через полгода эшелон, наполненный людским страхом, скорбью и покорностью судьбе, вез его на восток. 28 декабря 1943 года началась операция «Улусы», когда по воле «гения всех времен и народов» весь калмыцкий народ, состоявший на тот момент из женщин, стариков, детей и инвалидов войны, был обвинен в пособничестве фашистам и депортирован в Сибирь.
Подавленные происходящими событиями, люди сидели, сгрудившись, на грязном полу холодного товарняка, как будто в издёвку названного «теплушкой». Жуткие ночи завершались по утрам одним и тем же – выносом на очередном безымянном полустанке одного, а то и нескольких человек, умерших от холода или болезни.
Многие калмыцкие поэты не остались равнодушными к происходящим событиям. Давид Кугультинов, например, за стихотворение «От правды я не отрекался…» провел в лагерях десять лет. Словами другого стихотворения Кугультинова мы назвали свою работу.
И Даган Бараевич рассказал в своих стихах правду о том, что наблюдал в пути. Все, кто был в вагоне, старался запомнить, заучить их или записать для себя. Позже эти стихи стали причиной его ареста.
Вот перевод нескольких строф из этого стихотворения, которые мы нашли в уголовном деле:
«…По широкой калмыцкой степиКолонна машин бежала.Солдаты НКВД организованно прибылиПо калмыцким хотонам.Они стали, как часовые,Чтобы безграмотных калмыковЛишить всяких благ.С волчьим взглядом солдатыНасильно нас гнали,А тех, которые отстанут,Возможно, изрубят»Перевод песни Д. Б. Такаева о депортации (из следственного дела). …
Подстрочный перевод далек от совершенства, о красоте стихов можно судить лишь по оригиналу. Калмыцкий язык богат и многообразен, и эти стихи вообще трудно перевести, теряется национальный колорит, игра слов.
В январе 1944 года Даган Бараевич попал в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края. Его родные (отец, жена Булгаш и невестка Бачин – жена пропавшего без вести на фронте брата Убуша – с двумя малолетними дочерьми) ехали в другом вагоне эшелона, поэтому они попали на поселение в Алтайский край. Случилось это оттого, что Даган Бараевич на момент депортации был в дороге, он ехал в Малые Дербеты по службе. Военные отобрали у него лошадь с телегой, а самого посадили в «студебеккер» и повезли с жителями другого хотона на станцию Абганеры Сталинградской железной дороги.
Ему пришлось жить в небольшом бараке-общежитии, разделенном деревянными перегородками. Холодный барак был плотно заселен, нары были сколочены в два ряда. Внутри было сумеречно даже днем, помещение освещалось чадившей керосиновой лампой.
Из-за непосильного труда и невыносимо тяжелых условий жизни многие заболели и умерли в ссылке.
Даган Тагаев не оставлял надежды найти своих родных, дотошно расспрашивая тех, кто приходил к нему на лечение – слух о его способностях распространился и здесь. С места поселения нельзя было уезжать даже на время, за соблюдением режима наблюдали коменданты, но люди как-то прорывались к нему, многие из них – тайком, рискуя свободой. В основном приходили к нему по ночам, и он ни кому не отказывал.
Наконец Даган Бараевич узнал, что его семья находится в Алтайском крае в поселке Бор и что невестка работает на лесоучастке – валит лес.
Через год, в январе 1945 года, он получил разрешение на переезд в деревню Новая Покровка Быстроистокского района Алтайского края, поближе к отцу и невестке.
В мае 1945 года пришла радостная весть о Победе. Но ожидания, что наступят лучшие времена, не оправдались. Всё было по-прежнему: голод, тяжелый труд, отметки в комендатуре. Спецпереселенцам не разрешалось свободно передвигаться, кроме как по указанному в «дорожной карте» маршруту в конкретный населенный пункт. Приходилось долго добиваться разрешения на выезд у начальника комендатуры.
Дагану Бараевичу удалось, наконец, получить разрешение на воссоединение с семьей брата-фронтовика. В начале 1946-го, через два года разлуки, он перевез в Новую Покровку отца и невестку с двумя племянницами. В селе труд был не таким тяжелым, как на лесозаготовках. Они с невесткой стали работать в колхозе. Он был пастухом, она – подсобницей в коровнике.
Он также добился разрешения перевезти к себе Булгаш, узнав, что она живет в пятидесяти километрах от их села. К этому времени она была уже замужем за другим – дядя позаботился о ее судьбе. Во второй раз Даган Бараевич осмелился сломать традиции и противостоять общепринятому. Он поехал за любимой, говорят, что даже «надавал ее мужу по шее» и забрал домой.
Арест
Они с Булгаш уже совсем было поверили в возможность счастья, как последовал неожиданный удар – арест.
По поводу ареста Дагана Бараевича у родственников имеются разные мнения.
Люди говорили, что сначала за что-то посадили Бориса Дундуева, рабочего из совхоза «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, а потом по его же делу «взяли» Дагана Бараевича.
Мы узнали, что Дундуев Борис Хурманович, 1927 года рождения, был арестован 22 декабря 1945 года по обвинению по статье 58-10 УК РСФСР и осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Постановление на арест Дагана Бараевича вынесено 5 сентября 1946 года, через восемь месяцев после ареста Дундуева. Затем последовали обыск и изъятие всех его записей – «органы» знали, что именно искать, потому что у Дундуева при обыске нашли стихи Такаева.
В пользу этой версии говорит и то, что после ареста Дагана Бараевича перевели этапом из Алтайского края в Красноярскую тюрьму. Это значит, что арест был инициирован в Красноярске.
Также эту версию подтверждает протокол допроса обвиняемого Дундуева Бориса Хурмановича от 28 февраля 1946 года, подшитый к уголовному делу Такаева. Допрос проводил начальник 3-го отд. ОСП УНКВД Красноярского края майор Шкидник. На допросе обвиняемый рассказал, а следователь с его слов записал, при каких обстоятельствах Такаев сочинил песню, и как она получила распространение среди калмыков:
«Находясь в пути следования вместе с Такаевым в продолжении двадцати суток я с ним близко познакомился. Такаев Даган был очень недоволен переселением и это недовольство он мне высказывал, ибо в момент переселении он был разрознен с семьей и он не знал, где его семья находится. В январе месяце 1944 года в первых числах Такаев ко мне обратился, рассказав, что он приступил писать песню о переселении калмыков с родной земли. Эту песню он в пути следования читал всем калмыкам, находящимся в вагоне № 29».
Далее Дундуев дал показание, что
«содержание песни в основном сводилось к критике и недовольству советской властью по переселению калмыков, что калмыцкий народ потерял всякое право на жизнь, что он лишился своего крова, все у калмыцкого народа отняли и переселили в Сибирь – в холодные края, где он обречен на голодную смерть, и для того, чтобы это легче осуществить, всех калмыков разрознили, оторвали друг от друга близких родственников и сослали в разные края».
Постановление на арест Дагана Бараевича вынес начальник 2 отдела ОСП УМВД Красноярского края капитан Чуприна, оно было согласовано с начальником отдела СП УМВД КК (Красноярского края) майором Кузьминых 7 сентября 1946 года. Арест утвердил начальник УМВД КК генерал-майор Семенов, санкционировал прокурор КК советник юстиции Денисенко. В постановлении на арест свидетелями указываются Дундуев Борис, Санджиева Бевя, Кеттидова Цаган, Хурманов Дунду, Егоров Дорджи.
Основанием для ареста, по мнению его инициаторов, является то, что
«Такаев Д. Б. – воспитанник гелюнга /попа/, (…) в январе месяце 1944 года в пути следования во время переселения калмыков с территории б/Калмыцкой АССР в Красноярский край в вагоне среди спецпереселенцев-калмыков (…) сочинил песню о переселении калмыков контрреволюционного националистического характера и читал ее среди калмыков, находящихся в вагоне, выражая в песне недовольство переселением, а затем по прибытию на место поселения в Ужурский район Красноярского края закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни на месте поселения, высказывая при этом контрреволюционные националистические измышления по адресу русского народа».
Допрос от 6 октября 1946 года проводил оперуполномоченный Большеистокского РО МВД младший лейтенант Суворов. Дагана Бараевича еще не перевели в Красноярскую тюрьму, в октябре он еще находился в камере предварительного заключения райотдела милиции Большеистокского района. Оперуполномоченный оформлял соответствующие бумаги, заполнял анкету арестованного, в основном с его слов, так как спецпереселенцы не имели документов.
В ноябре допросы проводились уже в Красноярской тюрьме. Уголовное дело вел следователь отдела СП УМВД Красноярского края младший лейтенант Шадрин. Но допросы проводили и другие работники управления.
В Красноярске допросы проводились чаще, арестованного выводили ночью, заталкивали в «воронок» и везли в здание управления внутренних дел. Его пытали на допросах, обливали холодной водой, сажали в карцер, иногда подолгу не давали есть или оставляли без воды.
То, что выжил, он воспринимал после, как чудо. В «Деле…» видно по подписи в протоколах, как дрожала его рука. Он говорил на суде: «Меня били», это было даже занесено в протокол судебного заседания. Но ни шантажом, ни угрозами его не заставили признать вину – не было в его действиях ничего предосудительного, единственная его «вина» состояла в том, что он жил в такое время, когда не было свободы.
Уже 20 ноября, всего через два месяца после ареста, следователь Шадрин соорудил обвинительное заключение и отправил дело в суд.
В постановлении о предъявлении обвинения говорится, что Такаев Д. Б., «будучи враждебно настроенным к существующему государственному строю в СССР, встал на путь систематической антисоветской агитации среди спецпереселенцев-калмыков, высказывая при этом националистические измышления по адресу мероприятий партии и Советского правительства по отношению калмыков, тем самым разжигал ненависть калмыков к русскому народу», а также «сочинил песню контрреволюционного националистического характера, выражал в песне недовольство переселением, а затем, по прибытию на место поселения в Ужурский район Красноярского края, закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни…».
Выходит, даже если условия жизни были скотскими, никто не имел права не то, что высказывать своё мнение, но и иметь его.
Текст постановления о предъявлении обвинения полностью повторяет текст постановления на арест. Никто особенно не разбирался в деле и не старался предоставить веские доказательства вины обвиняемого. Обвинение Дагану Бараевичу было предъявлено по статье 58-10 ч. 2 – антисоветская и контрреволюционная пропаганда и агитация во время войны, изготовление и распространение литературы того же содержания, те же действия с использованием религиозных или национальных предрассудков масс.
4 марта 1947 года состоялся судебный процесс над Даганом Бараевичем. Выездная сессия Красноярского краевого суда прошла в поселке Ужур, там, где жили все свидетели обвинения. Суд «в составе председательствующего Можарова, народных заседателей Поповой и Молоковой, с участием прокурора Столярова и защитника Мальцева рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению Такаева».
Его обвинили в том, что он в своей песне «контрреволюционного националистического характера» «клеветал на русский народ в СССР».
Кстати, только в одном месте в песне встречается слово «русские»: «дорогая калмыкская степь осталась ты для русских /Русским стала ты/». Русский народ не упоминается в стихотворении в качестве угнетателя калмыцкого народа и нет слов, что именно русские люди выселили калмыков с родной земли. Даже «с волчьим взглядом солдаты НКВД» ассоциируются в стихотворении не с русским народом, а с йосн – властью.
Жизнь при русских царях при всей тогдашней малограмотности и отсталости калмыков казалась им лучше и спокойней по сравнению с их нынешней жизнью. К моменту депортации часть кочевников-скотоводов уже погибла от голода во время коллективизации, когда у них истребили весь скот, чтобы «перевести на оседлый образ жизни», иначе кочевников трудно было держать под контролем. Часть населения ушла с «белыми» за границу, много калмыков погибло на войне. В первые годы ссылки в Сибирь умерло до 40% оставшегося населения. И это – результат всего лишь двадцати лет пребывания большевиков у власти. Так появилась ностальгия по царю и «контрреволюционные» слова песни:
«В душном, темном вагонеПлакали, чтя, вспоминая царя».
Все свидетели дали на суде показания против него, как под копирку, слово в слово повторив то, что записано в протоколах допросов. Им на момент выселения было по 15-16 лет. На допросах в суде свидетелям было едва по 18-19 – в сущности, еще дети. Запугать их ничего не стоило. Например, Дундуев Борис Хурманович – 1927 года рождения, в 1943 году ему было 16 лет.
Вряд ли по доброй воле свидетели подписывали протоколы. Они не могли выражать свои мысли подобным образом, потому что, во-первых, свидетели не знали толком русского языка, во-вторых, они были полуграмотные деревенские подростки, в-третьих, не могли они помнить в подробностях события трехлетней давности и которые происходили в таких чудовищных условиях.
Свидетель Бевя Бомбиковна Санджиева показала:
«Песнь антисоветского содержания Такаев начал сочинять в 1943 году в вагоне, когда мы ехали в одном вагоне с Такаевым на поселение в Ужурский район, Красноярского края. Это стихотворение он нам читал и даже пел в вагоне в присутствии примерно 30 человек. Закончил, он это стихотворение писать, как он нам говорил уже по приезду в Красноярский край. При переезде в Алтайский край, он пришел к нам прощаться, у меня был на квартире Дундуев, который попросил его, чтобы он оставил ему на память сочинение-стихотворение. Такаев ответил Дундуеву, что если хочешь перепиши. Такаев достал из кармана блокнот и диктовал Дундуеву, а Дундуев записывал. Это происходило в моем присутствии и в моей квартире. Такаев всячески старался размножить это стихотворение и распространить среди калмыков. Последнее время, когда Такаев уезжал, эту песнь знали многие калмыки, рассказывали о ней друг другу и даже пели. Последний раз Такаев был у меня в квартире, если не изменяет память, в январе 1945 года. Примерное содержание этой песни я помню. В ней было отражено недовольство переселением калмыков в Сибирь. В ней высмеивалось Советское правительство и власть в том, что оно разорило калмыцкое хозяйство и их превратило в нищих, что у них забрали весь скот и имущество и сослали в Сибирь, на вымирание. Разрознили семьи и сослали в разные края. Такаев по приезду в Ужурский район, очень часто посещал мою квартиру, читал эту песнь и не только мне, но и другим».
Свидетель Булгун Хурмоновна Санжиева показала:
«Мне известно о песне, которую сочинил Такаев, что он ее очень часто пел и распространял среди калмыков. Помню такой случай осенью 1944 года, на 2-ом отделении совхоза «Сталинец» Ужурского района, около конторы вечером собрались молодежь, присутствовали Хулатаева Кермень, жена Кештанова, Цериков Савгур и ряд других калмыков. На этом молодежном вечере исполнял песню о переселении калмыков Такаев. Точное содержание я не знаю, но знаю, что содержание ее было нехорошее и направленное против Советского существующего строя и Советской власти. Я помню несколько слов, в этой песни высмеивалась советское правительство, в том, что оно разрознило семьи калмыков и разбросало в разные края Сибири».
Суд счел, что
«состав преступления подсудимого Такаева является доказанным материалами дела, вещественными доказательствами и показаниями свидетелей. Квалификация преступления также является правильной».
Обвиняемый не признал себя виновным, но это не имело абсолютно никакого значения. Несправедливый приговор был вынесен: суровая сталинская статья 58-10, часть II УК РСФСР – «10 лет с поражением прав по п. А и Б ст. 31 УК с конфискацией всего имущества лично ему принадлежащего».
Так Даган Бараевич стал «политическим» заключённым, как и все приговорённые по статье 58, коих в стране было уже множество: в 40-х годах миллионы советских людей имели родных или знакомых в заключении или ссылке по этой статье.
Дагана Бараевича лишили и всех прав. Например, «поразили в правах» по п. Е ст. 31 УК РСФСР – лишили права на пенсию, выдаваемую в порядке социального страхования и государственного обеспечения, то есть пенсии по инвалидности 2-ой группы, а заодно и самой инвалидности. Даган Бараевич стал получать пенсию только после возвращения в Калмыкию в конце 50-х, и то только по 3-й группе.
Отец его не пережил осуждения своего сына и умер в том же году. Та же участь постигла вскоре и Булгаш. Так, благодаря «неустанной заботе» советской власти, Даган Бараевич лишился и свободы, и дорогих его сердцу людей.
Через несколько дней после суда сформировали колонну, в которую попал Даган Бараевич, и повели под конвоем в тайгу по дорожке, вытоптанной в глубоком снегу. Колонну гнали около суток и пригнали в зону возле поселка Кача приблизительно в 50 километрах к западу от Красноярска.
Он попал в Качинскую промколонию, где отбывали срок старики и инвалиды, так как колония выполняла роль инвалидного лагеря краевого подчинения. Колония, как и весь Красноярский край, была многонациональной, сидело здесь и несколько калмыков-спецпереселенцев. Зона, как положено, была огорожена забором из колючей проволоки, по углам стояли четыре караульные вышки, по периметру вдоль забора бегали на цепи сторожевые собаки. Здесь же был свой ШИЗО – штрафной изолятор. На территории лагеря, на километры окружённого тайгой, было не меньше десяти огромных ветхих бараков длиной метров по 50, внутри двухэтажные нары из кругляка. В каждом бараке помещалось по 100 и более заключённых. Одновременно в лагере пребывало до тысячи человек.
Качинская промколония производила шпалы и ширпотреб: мебель, лыжи, деревянную тару, бочки, ящики, а также занималась погрузочными работами на железнодорожной станции Кача и заготовкой дров для учреждений и предприятий Красноярска. Для производства работ на зоне была своя лесопилка, конюшня, подсобное хозяйство. Лес для инвалидного лагеря поставляли промышленные колонии, занятые лесозаготовками и обеспечивавшие дешевой древесиной предприятия и стройки региона и страны. Но в лагере был также отряд, который валил лес для собственных нужд, в него и попал Даган Бараевич.
Единственными средствами выжить были присущая ему сила воли и характерная для калмыков терпимость. У него было и особое преимущество перед другими – он был буддистом. В буддизме считается, что ничто над человеком не властно, кроме него самого.
Его пристанищем на долгие годы стал лагерный барак. В бараках было по две железных печки в разных концах. В середине барака нары зимой всегда были покрыты инеем. Холод пробирался внутрь помещения, подушка – дерюга, набитая соломой, – ночью примерзала к стене.
Клопы во множестве обитали в деревянных стенах и нарах и досаждали уставшим людям по ночам. От вшей люди страдали и днем, и ночью. Избавиться от этой заразы было нечем, они просто заедали.
Зимой при сорока градусах ниже нуля уже не очувствовались пальцы рук и ног, в глазах становилось темно. Замерзали веки. Возникало чувство, как будто кто-то трет наждаком по глазам. Приходилось, ежась от холода, держать их как можно шире и моргать как можно меньше.
В остальное время года, когда внезапно разливалась обычно маловодная речушка Кача, заключенных мучили полчища комаров и мошек, от которых спасались всеми возможными способами, от накомарников до костров-«дымовух». Дым разъедал глаза и дыхательные пути. Небольшое облегчение наступало, когда моросил мелкий надоедливый дождь.
В первые годы не было разрешено ни писем, ни посылок. Письма Даган Бараевич стал писать во второй половине срока, когда ограничение в правах сняли, и ему удалось разыскать невестку с племянницами и начать с ними переписку.
Даган Бараевич, как мог, опекал самых слабых в отряде, старался облегчить их существование. Попадали к ним и молодые, совсем еще дети, и Даган Бараевич старался выполнять тяжелую работу, оставляя им более легкую, например, расчищать от снега место работы, прорубать просеки, стаскивать в кучи валежник и сухостой.
Позднее он оберегал родных, никогда не говорил о том, что ему пришлось пережить в те годы. Его дети отмечают, что он был немногословен, лишнего никогда ничего не говорил, особенно чужим, даже никогда не рассказывал, что сидел в тюрьме за песни и стихи. И про то, как воевал. Всегда отнекивался.
Только сейчас, почти через двадцать лет после его ухода, дети узнали о многих обстоятельствах его жизни по копии «Уголовного дела № 7550» и по воспоминаниям своей двоюродной сестры Валентины Налаевны Настаевой. Ее отец Санджи Четырович Налаев, часто рассказывал ей о том, каким был Даган Бараевич, и что он, Санджи Четырович, выжил в лагере только благодаря знакомству с этим человеком.
Надо сказать, что время, проведенное в лагерях, Даган Бараевич не считал потраченным напрасно. Здесь он познакомился со многими интересными людьми (в то время в лагерях сидели многие образованные, интеллигентные люди), научился русскому языку.
18 июля 1955 года оперуполномоченным отдела ИТЛ Управления МВД Красноярского края майором Мишустиным «были рассмотрены материалы архивно-следственного дела № 57262 по обвинению Такаева Дагана Бараевича…» Дело рассматривалось по списку, в числе других. В «Заключении по делу» майор Мишустин пишет: «…нахожу, что вина Такаева Д. Б. по ст. 58-10 ч. 2 доказана. Однако определенная /судом/ Такаеву мера наказания является жесткой, не соответствующей содеянному и личности осужденного». Времена поменялись – меру наказания, определенную судом в 1947 году как справедливую, сотрудник УМВД в 1955 году считает жесткой и предлагает «приговор Такаева Д. Б. изменить до пределов отбытого им срока лишения свободы».
На основании этого заключения 22 октября 1955 года был вынесен протест прокурора в порядке надзора. Прокурор обращается в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР с просьбой «приговор Красноярского краевого суда от 4 марта 1947 года в отношении Такаева Дагана Бараевича отменить, а уголовное дело о нем производством прекратить за недоказанностью обвинения». За три месяца – такая метаморфоза: обвинения, оказывается, не были доказаны.
«Прекратить преследование в уголовном порядке» означало реабилитацию. В протесте говорится: «Песня, которую сочинил Такаев, по характеру не является контрреволюционной. Дневник Такаев не вел, а производил отдельные записи на клочках бумажек о своих переживаниях в период нахождения его в госпитале и на фронте, а суд неправильно расценил эти записи».
Когда администрация ИТЛ сообщила Дагану Бараевичу, что его дело пересматривают и, возможно, он выйдет на свободу досрочно, он сначала подумал, что это шутка, столь невероятной была для него такая новость.
9 января 1956 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела дело по протесту прокурора на приговор Красноярского краевого суда и вынесла определение «отменить приговор в отношении Такаева Д. Б., преследование в уголовном порядке прекратить и из-под стражи его освободить». В определении установлено, что у Красноярского крайсуда «не было основания делать вывод о том, что Такаев совершил преступление, предусмотренное ст. 58-10 ч. II УК». Понадобилось долгих десять лет, чтобы разобраться в «обстоятельствах дела». До окончания отбытия срока наказания оставалось чуть больше полгода.
Освобождение
Его выпустили из лагеря в январе 1956 года, но паспорт не дали, а «поставили под комендатуру», то есть освободили со справкой и направлением в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, в первое место его ссылки. Даган Бараевич не стал проситься в Новую Покровку Алтайского края. Отец и Булгаш умерли, и он, вероятно, не хотел бередить душу воспоминаниями.
9 января 1956 года Даган Бараевич был реабилитирован по статье 58 УК РСФСР Верховным судом РСФСР (П-4464). Но, с точки зрения государства, он по-прежнему был виноват в том, что родился калмыком. Эту вину сняли с него много позже, уже посмертно.
В январе 1956 года он высадился с маленьким чемоданчиком из фанеры на железнодорожный перрон станции Ужур. Поезд тут стоял лишь две-три минуты. Здесь его ждала Ольга (Очир) Налаевна Санджиева, сестра соларегника Санджи Четыровича Налаева. Ольга Налаевна осенью 1955 года ездила в Качинский лагерь навестить брата. Уже были послабления для спецпереселенцев, и можно было свободно ездить по краю, а зэкам разрешались свидания с родными. Ольга Налаевна некоторое время жила в поселке Кача, даже устроилась где-то уборщицей, чтобы помочь брату деньгами.
Санджи Четырович познакомил её с Даганом Бараевичем и сосватал их. Он считал, что многим, в том числе и жизнью, обязан ему и отдать за него сестру – это самое малое, что он может сделать для него. Никакой свадьбы, естественно, не было.
Даган Бараевич стал работать в колхозе «Сталинец» Ужурского района Красноярского края возчиком. Деятельный человек, он хотел быстрее вернуться к повседневным делам: заботиться о семье, заниматься житейскими мелочами.
В доме у Такаевых всё было предельно скромно. Всё, что носили, сделано было своими руками: покупали ткань и шили сами одежду. Даган Бараевич сам плел плетки, ремонтировал обувь, конскую упряжь и делал всю мужскую работу в доме.
Как и раньше, люди каким-то образом узнавали, где живет Даган Бараевич, шли и ехали к нему отовсюду со своими проблемами. В семье до сих пор сохранились его записные книжки, исписанные химическим карандашом старательным каллиграфическим почерком.
Бумага в этих записных книжках обветшала и пожелтела от времени, некоторые страницы отсутствуют, многие строчки размыты. Записи выполнены на калмыцком языке, хотя русский к тому моменту Даган Бараевич уже знал хорошо. После лагеря он прекрасно излагал свои мысли на «великом и могучем», но устная речь его выдавала – он говорил с легким акцентом.
Мы смогли разобрать и кое-что понять. Дело не в нашем незнании языка (нам помогали родители), а в том, что калмыцкий алфавит претерпел с 1925 года множество изменений и нововведений. Старомонгольская графическая основа показалась новым властям неприемлемой, и с тех пор по сей день почти каждое десятилетие меняется алфавит: латинизированный заменяется кириллицей и наоборот, вводится монгольское написание букв или немецкое – с умлаутом, затем снова принимается алфавит на базе русской графики. Всё это влекло за собой безграмотность населения, утрату языка и культуры народа.
Тексты в этих книжицах – тярни (заговоры), зальвр (молитвы) и маани (заклинания). Даган Бараевич составлял сам и применял, по воспоминаниям родных, для лечения, для снятия порчи и сглаза. Искусству составления заклинаний Даган Бараевич никого из родных не научил, никто из детей никогда и не интересовался его деятельностью.
Установить даже приблизительную дату их написания невозможно. Скорее всего, они сделаны в 50-х–60-х годах, так как более ранние записи и дневники были изъяты при обыске.
Зарождение заговоров и заклинаний как части духовной культуры – историческое явление. В округе, к счастью, всегда находился соотечественник – их хороший знаток. В период депортации такие люди стали силой, питавшей дух народа, объединявшей его, стремившейся вселять терпимость и веру в лучшие времена. Они в меру своего дара занимались врачеванием, устраняли физические и душевные страдания земляков.
Одним из таких носителей нравственных и культурных ценностей народа являлся и Даган Бараевич. По вечерам в его доме любили собираться друзья и родственники.
Стихи и песни после освобождения из лагеря он уже не писал. Десять лет сталинских лагерей отбили у него, вероятно, охоту их писать. Много еще хорошего, талантливого, значительного мог бы, наверно, создать Даган Бараевич, но он дорожил семьей, близкими, и не хотел усложнять им жизнь.
Началась хрущевская «оттепель», и вся страна пришла в движение. Спецпереселенцы стали спешно покидать Сибирь, торопясь, словно боялись опоздать на последний поезд, и терпеливо сносили все тяготы долгого пути, лишь бы поскорей вернуться домой.
Даган Бараевич собирался так лихорадочно, так торопливо, что бросил почти всё, что нажил: мебель продавать долго и хлопотно – раздарил. Домашнюю живность, состоявшую из коров Лыски и Рябой, погрузили в эшелон, благо проезд, как и в 1943 году, опять был за счет государства. Багажа у них было – полтора узла да двое детей.
В конце лета 1957 года семья Такаевых приехала на постоянное место жительства в Волгоградскую область. Село Луговое находится на границе с Калмыкией.
Даган Бараевич не поселился в Зургане Малодербетовского района, скорее всего, по двум причинам. Возможно, ему не хотелось встречаться с земляками, свидетельствовавшими против него на суде, чтобы не вспоминать о прошлом и не будить в душе обиды, злости или ненависти. Владимир Даганович вспоминает: «Отец был истинным интеллигентом. Никогда не сплетничал о людях, не говорил лишнего, никогда не выплескивал наружу обид и огорчений. Он всегда переживал за других людей, которые оказались в трудной или неловкой ситуации».
В то время Даган Бараевич не мог практиковать открыто. Но как бы далеко он ни жил, люди добирались к нему с самыми разными проблемами и просьбами: вылечить человека, провести обряд проводов души покойного, помочь найти потерявшуюся скотину. И для всех находились доброе слово и приветливая улыбка. Даган Бараевич и Ольга Налаевна говорили соседям, что это приехали родственники. Из-за трудностей с транспортом и дорогами многие оставались жить у Такаевых по нескольку недель, а то и месяцев. Возможно, Даган Бараевич был для них в то время последней надеждой.
На новом месте нужно было начинать всё с самого начала, но Даган Бараевич не отчаивался. Он устроился чабаном. На животноводческой стоянке под жильё была приспособлена старая землянка с оплывшими от дождей и ветра глинобитными стенами, облупившейся штукатуркой внутри, приземистой крышей набекрень. Печка стояла прямо по центру этой хибарки и разделяла помещение на две импровизированные комнатки, где умещались все: в одной комнате жила семья Дагана Бараевича, в другой – подпаски, помощники чабана.
Быт калмыцких поселков всегда был непритязателен, жилые постройки большей частью убоги, удобства минимальны, все жили в очень стесненных жилищных условиях. Да и сами дома весьма просты. Их хозяевам, вероятно, казалось, будто только так всё и может быть устроено. Возможно, причиной тому – остатки кочевого менталитета в сознании жителей наших мест, этим и диктуется пренебрежение излишествами в земном существовании, кратком и преходящем в масштабах вечности.
Хлебосольные и приветливые Такаевы привечали всех. У них всегда был накрыт стол, и в доме у них было полно народу: приезжали друзья, знакомые, жили родственники. Все без исключения рассказчики отмечают степенную размеренную походку, тихий, но уверенный голос хозяина, как будто он прислушивался к тому, что мало кто замечает в суете каждодневных забот. У него была удивительная черта – любому поступку людей он пытался найти оправдание.
А сам Даган Бараевич, истосковавшийся по свободе, семейному очагу и домашнему теплу, с удовольствием делал главное дело своей жизни – растил детей. С первых же дней жизни все скарлатины и ангины своих детей всегда лечил сам. Первый рисунок дочери Булгун – кособокая елка и возле нее заяц-великан – он вставил в рамку.
На исходе хрущевской «оттепели» тема депортации калмыков опять стала запретной. За такие разговоры можно было получить клеймо антисоветчика.
Как мы уже отметили, поражение в правах, определенное в приговоре, видимо, относилось и к его инвалидности. Только по возвращении на родину он получил третью, рабочую группу инвалидности. Пройти комиссию было трудно: он жил далеко от районного центра, а с транспортом было в те времена тяжело. К тому же каждый раз приходилось, кроме обязательного медицинского осмотра, добывать уйму различных справок: связан или не связан с сельским хозяйством, платишь ли налог за каждую голову скота, имеешь или нет побочные заработки и доходы. Даже требовали характеристики и прочее – факт чиновничьего произвола. Он попусту тратил много времени и сил, и половину которых не компенсировала получаемая им тогда мизерная пенсия в сорок рублей. И он махнул рукой.
Много позже сельский участковый врач, неравнодушный человек, стал писать запросы, собирать документы и добился-таки, что Дагану Бараевичу дали вторую группу инвалидности. Владимир Даганович рассказывает по этому поводу: «В 70-х годах врач Вера Михайловна (фамилии не помню) писала везде письма, и, кажется, из Алма-Аты прислали подтверждение, что отец – инвалид войны второй группы. С тех пор он стал получать около ста рублей пенсии. До конца жизни он помнил её: «Это Веры Михайловны заслуга!»
В последние годы жизни Даган Бараевич был очень болен и нуждался в лечении и уходе. Булгун Дагановна, старшая дочь, забрала родителей к себе, в городскую «двушку», где жили они теперь впятером.
Несмотря на тесноту, в доме, как всегда, толпился народ: приходили родственники, соседи, знакомые. Даган Бараевич сильно изменился, вроде бы и ростом стал поменьше. Это был уже не тот «ескя цокад йовдг кюн», как про него всегда говорили, энергичный, сильный мужчина. Хотя 75 лет – это не так уж и много. Это обычный возраст для многих людей, особенно живущих в благополучных странах. Но ничто в жизни не проходит бесследно, особенно трудности и горести, а их на долю Дагана Бараевича выпало предостаточно: тяжелая крестьянская жизнь, война, ранения, контузия, десять лет лагерей, холод, голод, болезни сделали своё дело, превратив его раньше времени в старика.
Он с трудом передвигался по комнате, глаза его словно бы выцвели, потускнели, и, когда он пытался что-либо разглядеть, сильно щурился. Профессиональная болезнь: глаза у танкистов все время в пыли, мелькание лучей света в закрытом темном корпусе, люди слепли от того, что по смотровым щелям били из всех видов оружия. Сделали свое дело и пытки ослепляющим светом в тюрьме, костры-«дымовухи» и морозы в Сибири.
Короткими шаркающими шажками он выходил из своей комнаты на кухню – вот и вся прогулка. Выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, у него уже не было сил, а в доме не было лифта.
С годами старые фронтовые раны стали напоминать о себе всё чаще. Когда Даган Бараевич с Ольгой Налаевной переехали в Элисту к дочери, боли в руке уже не прекращались, иногда только становясь глуше. Днем он мог застывать, долго глядя перед собой. В последние годы с ним такое случалось часто: топчется по дому по своим делам и вдруг беспомощно останавливается, словно пытается вспомнить что-то давно пережитое и мучительно-важное.
Когда болезнь опрокидывала его в забытье (приступы с годами только участились), приходя в себя, спрашивал: «Я не стонал?». И успокаивался, получив отрицательный ответ.
Он признавался иногда, что скучает в городе по простору степи, и что ему снятся ковыль, лиманы, отары и гурты и даже сусличьи бугорки.
«Я чист, я готов к встрече со своим будущим, я отработал свою карму и освободился от тяжкого груза. Воспоминания мои будут лишь радостными, светлыми», – говорил он близким. И добавлял: «А мир все-таки лучше, чем кажется нам». Но большей частью отмалчивался. Наверное, думал о прошлом.
В 1991 году Даган Бараевич попал в больницу с диагнозом «перелом шейки бедра»: во время очередного припадка он упал неудачно и сломал ногу. Врачи не помогли ничем и отмахнулись – отправили домой. В нашем государстве к старикам относятся бездушно, как к досадному недоразумению. И пенсионный возраст называют странно – «годы дожития». А отсюда и отношение чиновников и врачей, как будто чиновники, врачи и те, кто принимает законы, бессмертны, никогда не состарятся и не заболеют.
Он просто устал жить и тихо отошел в забытьи. Смерть избавила его от дальнейших страданий.
Полистав документы из семейного архива, мы долго рассматривали его фотографии, мысленно ведя с ним почтительную беседу. Есть люди, чья судьба является важным уроком для остальных.
