Память и предупреждение (записки из оккупации)
научный руководитель Е. А. Зубкова
Уже с самого начала меня затянуло: источник, с которым я начала работать, оказался очень интересным. Больше всего меня поразило отношение одноклассников к тому, что я решила заняться такой работой. Многие говорили, что-то вроде: «Тебе заняться нечем?» или «Кому это надо? Пусть другие своими евреями занимаются, а ты все равно этим никому не поможешь». Некоторые ребята просто удивленно раскрывали рот, услышав, о чем я пишу. Но их отговорки не убедили меня бросить все, а, наоборот, усилили уверенность в том, что это кому-то нужно. Это нужно именно им, тем ребятам, которые ничего не знают…
Моя цель — понять, что представлял собой оккупационный режим и как люди выживали в условиях «нового порядка». Я хочу понять, какие отношения были между людьми разных национальностей и почему они складывались именно так.
Работа основана на дневнике 15-летнего мальчика Романа Кравченко, написанном в оккупации, в городе Кременце на Волыни. Этот источник можно назвать уникальным, ведь это свидетельство очевидца событий, довольно полное и достоверное, а главное то, что велся дневник с первых дней оккупации, с июля 1941-го по январь 1944 года. Для меня дневник интересен и тем, что вел его 64 года назад мой ровесник. Я попыталась не только посмотреть на события его глазами, но и показать свое личное отношение к тому, что происходило в Кременце с приходом фашистов.
Я думаю, что во время оккупации дневник был своеобразной отдушиной. Ведь сказанная вслух мысль могла привести к страшным последствиям. А дневник стал как бы другом, которому можно рассказать все. О том, что 15-летний Ромка Кравченко ведет дневник, не знала ни одна душа, даже родители не догадывались. У Ромки было несколько источников, из которых он получал информацию. Он видел, что происходило вокруг, слушал радио, читал немецкие газеты. Роман записывал то, что впоследствии окажется бесценным историческим материалом.
В интервью Роман Александрович рассказал, как сложилась судьба дневника.
«Я вел этот дневник во время всей оккупации, то есть с июля 41-го по январь сорок 44-го года. Я собирался закопать его, в общем, запрятал на чердаке в нашем доме родительском. Но когда я оказался на фронте, то я понял, что о нем может вообще никто не узнать, поскольку на фронте убивают. И я написал об этом дневнике отцу. Он его нашел, почитал и пришел к заключению, что его надо передать Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию зверств немецко-фашистских оккупантов. Была такая комиссия во время войны и после войны в течение ряда лет. Этот дневник, таким образом, оказался в Москве, а затем в числе документов Нюрнбергского процесса. Потом, когда дневник возвращали, об этом было письмо из Федеральной прокуратуры, извинялись за задержку с возвратом дневника, поскольку она была связана с Нюрнбергским процессом. Дневник мой отец передал в местный историко-краеведческий музей. Это небольшой город на Украине – Кременец, теперь это Тернопольская область. И дневник находится там…»
Значит, мечта мальчика сбылась, и впоследствии дневник был представлен советским обвинением на Нюрнбергском процессе.
Но, имея такую огромную историческую ценность, дневник не стал достоянием общественности, не стал доступным широкому кругу читателей. Только в 1998 году автор издал собственные мемуары, куда включен и дневник, но совсем маленьким тиражом. Сам Роман Александрович в шутку называет их «мемуаразмами». Мемуары доступны только узкому кругу друзей. Роман Александрович с радостью согласился на то, чтобы я использовала дневник и его воспоминания в своем исследовании. Он очень хочет, чтобы люди узнали о дневнике, чтобы он получил широкую огласку.
В процессе работы с дневником я попытаюсь представить картину событий с первого дня оккупации. Роман Кравченко пристально следил за жизнью в гетто в его родном Кременце. В этом гетто находилась еврейская девочка Фрида (в дневнике он называет ее Ф.), одноклассница Ромки, «его первая любовь». Кременец повторил судьбу многих других городов, занятых фашистами, именно по этому, по сведениям, содержащимся в дневнике, можно судить о том, что происходило на всей оккупированной территории Союза.
«17 июля 1941 года. Утром ходил к Ф. В городе висит распоряжение: всем евреям носить на рукаве белую повязку с шестиконечной звездой. Они превращаются в рабов Германии. Бедная Ф., что с ней будет? …Очень тяжелое время. Переживем ли мы его? А как должны себя чувствовать евреи, Ф.? Она говорит, что хотела бы, чтобы ее убили…»
Первым из мероприятий — идентификация евреев. Для этой цели они вынуждены были носить отличительные знаки. Дело в том, что регистрация и обозначение евреев создавали особое отношение к ним. Эти меры имели прежде всего огромное моральное и психологическое значение. Теперь они были будто пришельцы с другой планеты.
«18 июля 1941 года. Был в городе, видел Ф. Она стояла в очереди за хлебом. Она в последнее время очень плохо выглядит. Сказываются бессонные ночи, когда с минуты на минуту ждешь, что ворвутся националисты или немцы и начнут бесчинствовать. Бывали случаи, когда они ночью врывались в дом и требовали девушек. Разве этих разбойников и грабителей можно сравнить с бойцами Красной Армии?! У немцев практикуется такая система. Приходишь к офицеру и говоришь, что тебя ограбил немецкий солдат. В ответ офицер дает тебе в морду и отвечает, что солдаты Германской империи не грабят, грабить могут только большевики. Вот так освободители!»
Спустя многие годы Роман Александрович в интервью вспоминал:
«Мы были семиклассниками, мы дружили с ней. Мы оказались в 39-м в советской школе. Даже в первые недели оккупации, когда еще этот режим еще не был в полной мере введен, мой отец приводил эту девочку к нам домой. А потом были приказы надеть повязки со звездой Давида. Потом, значит, желтые латы десятисантиметровые. И просто стало невозможно уже встречаться и тем более оказаться на улице вдвоем. Это было смертельно опасно. Вначале мы этого не понимали. Были отдельные факты, они описаны в дневнике, когда в одном доме нашли молодую еврейскую женщину, которую прятали уже после этого всеобщего истребления. Это закончилось тем, что хозяина расстреляли тут же и ее тут же застрелили. Она была брошена просто на улице, труп».
Из записей видно, что немцы не церемонились с евреями, устраивая беспорядки, погромы. Все это считалось нормальным положением вещей. Евреи лишились всяческих прав, фактически они стали «рабами Германии», как отмечает Роман Кравченко, а значит, просить защиты и помощи им было не у кого.
«20 июля 1941 года. …Стоял в очереди за хлебом. Хлеб получить почти невозможно, распорядители — «милиция» — пропускают первым делом своих знакомых, потом нахалов, которые лезут вне очереди. Потом только очередь. В очереди стоит еврей, он близко к заветной двери с выбитыми стеклами. Подходит «милиционер» и ставит его в конец очереди. Проходит полчаса, и картина повторяется. В конце концов, он идет домой, где верещат голодные дети».
Возможно, кто-то удивится, но именно этот отрывок дневника поразил меня больше всех остальных, включая сцены расстрелов и издевательств. Все описано так просто и так глубоко.
«23–25 июля 1941 года. …23-го была созвана в гестапо вся еврейская интеллигенция, их всех там задержали. Теперь часть выпущена, часть расстреляна. В общем уже арестованы в Кременце более 600 человек».
Начинаются убийства евреев. Немцам мало моральных унижений и оскорблений, избиений и всяческих издевательств над евреями. Теперь настал час физической расправы, убийства. Арестованные, по-видимому, тоже будут расстреляны. Почему первыми стали представители еврейской интеллигенции? Может быть, именно из этих людей создавались так называемые юденраты, контролирующие действия еврейских общин и несущие также полную ответственность за действия евреев.
«21 августа 1941 года. …Теперь самая важная новость: мероприятие № 2 против евреев. Вывешено объявление на еврейском и немецком языках, следующего содержания: с 20 августа евреям запрещается ходить по тротуарам по причине большого движения. Для них достаточно мостовой. Дальше. Если еврей встречает на своем пути немца, он должен его обходить на расстоянии четырех метров. Если это распоряжение будет нарушено, то при первом случае еврейская община обязана будет уплатить 10 000 рублей. При повторном нарушении все евреи подвергнутся выселению из города. Не будем это наказание комментировать, и так все ясно…»
Для евреев ввели правила, абсолютно чудовищные с точки зрения любого нормального человека. Это было сделано для унижения и оскорбления, а также для того, чтобы был лишний повод для репрессий. Эти распоряжения также ставили своей целью «разделить» евреев и всех остальных, поставить еврейское население на положение значительно более низкое, чем положение других жителей Кременца.
«29 сентября 1941 года. …27-го введены новые «знаки отличия» для евреев: желтые круги диаметром в 10 см на груди и спине. Вид препротивный. Что будет дальше и чем это все кончится?..»
«Знаки отличия» изменили, по-видимому, для того, чтобы они больше бросались в глаза. Как уже было сказано выше, идентификационные знаки в разных населенных пунктах выглядели по-разному. Их внешний вид зависел от фантазии местных чиновников. Опять же — еще один повод для репрессий. Наверняка не все евреи успевали следить за столь быстро меняющимися приказами и распоряжениями, менять повязки в соответствие с требованиями, а это позволяло фашистам лишний раз наказать «нарушителей закона».
«23 октября 1941 года. С самого утра узнал новость местного значения: „кто-то“ поджег синагогу. Ночью я слышал стрельбу. В это время синагога уже горела, а стреляли немцы, от восторга. Они, по-видимому, совершали вокруг нее „танец дикарей“. Утром, когда вокруг синагоги собралась толпа, пришел офицер, сказал всем отойти. Вынул гранату, с фасоном поплевал на нее и бросил в окно. После этого обвалилась крыша. Между прочим, очень хорошо работали пожарные: они стаскивали внутрь горючие материалы (наверное, для того, чтобы скорей догорела: новый способ борьбы с пожарами)».
«24 октября 1941 года. …Поговаривают, что в Кременце заводят гетто для евреев. Они в панике. По слухам, взять с собой можно будет только одежду, кровати, постель. А они ведь поступали правильно: продавали все и меняли на продукты. Теперь — крышка…»
Следующий этап борьбы с евреями — гетто, закрытая часть города, где они должны были проживать. На территории СССР существовали два типа гетто — закрытые и открытые. В данном случае речь идет о закрытом гетто. Перед изоляцией евреев у них изымались все ценности, а список разрешенных вещей был очень ограничен. Люди, понимая, что их имущество будет отобрано, в спешке меняют все на продукты, которые, по крайней мере, не пропадут, а будут съедены.
«31 января 1942 года. …Евреям отдан приказ очистить десять улиц, на которых живут немцы. Это — до 14-го. А в течение следующих шести недель в городе будет организовано закрытое гетто.
В город противно войти. Картины, какие не повторяются. Люди молча оставляют свое добро. Для них выделены самые грязные, густо заселенные улицы. В городе 10 тысяч евреев. Если всех их упаковать в эти улочки, то одно можно сказать, наверное: тиф…»
Гетто — не просто временная изоляция для людей. Для них выделены самые грязные, густо заселенные улицы, в которых невозможно выжить. Очевидно, что люди обречены на смерть. Даже для 15-летнего мальчика это ясно. Люди, которых переселяют в гетто, не сопротивляются, понимая, что сопротивление бесполезно, а возможно, еще и потому, что цена сопротивления могла быть слишком дорогой — жизнь родных и близких. Людей буквально загоняли в гетто, словно животных в загон. У меня просто не возникает других ассоциаций. Но, кроме уничтожения евреев, создание гетто преследовало и другие практические цели… Удобнее было контролировать действия евреев, так как не приходилось следить за ними по всему городу. И легче грабить, когда имущество сосредоточено в одном месте.
Среди немецких пособников оказалась специально созданная еврейская полиция. Местные называли их «серафимами», «херувимами», «протодиаконами», как бы издеваясь над их верой и набожностью, а может, и из-за знака в виде креста. Почему некоторые евреи шли на это? Возможно, потому, что им обещали определенные привилегии, а возможно, их просто поставили перед выбором: в полицию или на смерть… Как установил историк Илья Альтман, «помимо перечисленных выше функций (регистрация, учет, расселение в гетто, сбор контрибуций, коллективная ответственность за поведение общины), юденраты отвечали за поставку рабочей силы, оплату труда, распределение продовольствия и организацию питания, социальную помощь и медицинское обслуживание, взимание налогов и штрафов, обеспечение чистоты и порядка в гетто, деятельность мастерских, магазинов, рынков, разрешение административных дел. Важной функцией юденратов, согласно приказу немецких властей, стала подготовка списков для переселения в гетто (в том числе в другие, более крупные населенные пункты), трудовые лагеря, а также на депортацию».
«13 февраля 1942 года. Переселение в гетто все еще продолжается. Они перевозят решительно все, вот что удивительно. По-моему, удовлетворительное объяснение только одно: наш комиссар знает цену деньгам. Надо ведь пользоваться случаем, пока есть возможность, а он — парень не промах».
Новый комиссар действительно разрешил перевозить в гетто так много вещей для того, чтобы они не пропали, не были разграблены местным населением. Он знает, что евреям в гетто не выжить. Так зачем же утруждать себя сбором имущества по всему городу, когда после уничтожения евреев все останется в гетто целым и невредимым и нужно только прийти и взять все, что твоей душе угодно.
«В связи с гетто все евреи должны побрить головы, а женщины — постричь по-мужски. Представляю, каково расставаться с бородой ветхозаветному раввину… Вчера наблюдал у парикмахера тяжелую картину: туда пришла очень интеллигентного вида еврейка с чудной густой косой. Когда парикмахер отрезал ее, с женщиной произошла истерика.
И еще. Еврейские девушки «на гвалт» выходят замуж: комиссар потребовал от еврейской общины поставить для немецкого публичного дома 60 девушек. Пока есть двадцать, остальные повыходили замуж. Не знаю, что комиссар на это. Тут, по-видимому, большую роль сыграют опять-таки «сребреники».
Публичный дом — еще одна дикая идея немецкого командования. Девушки выходят замуж в надежде избежать этого. Думаю, что если бы фашисты действительно захотели создать публичный дом, им не помешало бы замужество девушек. Им, людям без всяких нравственных принципов, людям, которые, не задумываясь, могут убить ни в чем не повинного человека, было бы на это решительно наплевать. В любом случае немцы оказались бы в выигрыше. Они получили бы или девушек, или деньги, откуп за них.
«22 февраля 1942 года. …Наша бывшая Широкая, потом Мазепы и теперь Риттерштрассе принимает необычный вид, одна ее сторона отходит к гетто, там загораживают все улицы и переулки заборами, забивают досками все окна и двери… Одна сторона улицы живая, рестораны, милиция пьяная шумит, другая — забитая, мертвая, отвратительная. И есть люди, которые радуются этому новому облику города. Гетто огораживают со всех сторон, вход будет, кажется, только со стороны сгоревшей синагоги.
И еще о публичном доме: так и открутились, это обошлось в 60 000 рублей, по тысяче за каждую».
Сооружение гетто идет быстрыми темпами. Евреи будут жить в мире, совершенно отличном от того, в котором живут все остальные. Уже сейчас эта разница, этот контраст бросается в глаза. Есть люди, которые радуются этому. Скорее всего, эти люди просто не понимают, что происходит, или не хотят понимать. Они рады тому, что сами живы, а на всех остальных им глубоко наплевать.
«1 марта 1942 года. Вчера в четыре часа гетто закрыли. Теперь ни войти, ни выйти нельзя без специального разрешения. Такие разрешения только у тех, кто работает на предприятиях города. Проводятся последние мероприятия по полному отделению евреев: заколачивают все двери и окна, выходящие на „христианские“ улицы».
Евреев полностью изолировали, у жителей гетто нет теперь связи с внешним миром, теперь они «другие», живущие в каком-то своем маленьком мирке, лишенные всяких прав, не знающие того, что с ними произойдет в следующую минуту. Теперь жители гетто полностью зависят от немцев — они не могут общаться с местным населением, не имеют возможности достать какие-то продукты им приходится обходиться средствами, взятыми с собой в гетто… То, чего опасался автор в начале дневника, произошло.
«28 апреля 1942 года. …Но вот картина, свидетелем которой я был вчера. Большая партия евреев под эскортом „архангелов“ возвращалась с работы, человек четыреста. У входа в гетто их задерживает „милиция“ во главе с жандармом в каске. Жандарм с проклятиями выволакивает из толпы десять жертв. Крики, шум. Жертв окружает „милиция“ и уводит. Вот и все. Они не вернутся. Вчерашней ночью из гетто забрали 300 человек, их тоже вывезли. Эти события вызвали такую панику, что остальные, отработав свое время, остались на предприятиях ночевать, боясь возвращаться домой.
Но это не все. Известно, что немцы, испытав какое-нибудь новшество на евреях, немедля переходят и на „свободное население“…»
Становится ясно, что власти не информируют население о своих действиях. Группу евреев схватили и куда-то увезли. Народ паникует, потому что знает, что если что-то испытали на евреях, то скоро перейдут на остальное население города. Это своеобразный способ запугать местное население, парализовать страхом, подчинить их себе.
«20 июля 1942 года. …Опять начинается нажим на евреев. Им приказали выдать из своей среды 300 коммунистов. Кажется, все это кончится так, как в Ровно, где в настоящее время евреев нет совершенно, если не считать нескольких десятков специалистов, которых до поры до времени пощадили».
«8 августа 1942 года. …В городе ожидается еврейский погром. Все данные говорят за то, что он должен произойти в ближайшее время. В городе имеется шесть грузовиков, принадлежащих гебитскомиссару. На них устроили высокие загородки из досок. В городе опять появилось гестапо; они одолжили на предприятиях около сотни заступов и лопат. Ясно?»
Готовят грузовики, на которых устанавливают загородки из досок, для того чтобы перевозить людей, приготовлены около сотни лопат, в городе — гестапо. Именно гестаповцы совершали массовые убийства евреев, поэтому их приезд — верный признак приближающейся трагедии. Все факты говорят о том, что в ближайшее время жителей гетто уничтожат. Даже для 15-летнего мальчика очевиден исход всего происходящего.
«Вечером объявлено что-то вроде осадного положения. Ходить можно только до шести. Днем был в городе. По нашей главной улице Широкой — Риттерштрассе ходить нельзя, там масса милиции. Они стреляют, если в гетто кто-нибудь выглянет в окно или появится на улице… По некоторым сведениям, утром вывезли около 1500 человек — врачей, инженеров, ремесленников. По-видимому, вывезли тех, кого не будут расстреливать. Говорят, в гетто есть оружие, оттуда отстреливались, даже будто бы убили жандарма. Жаль, что только одного».
Автор дневника предполагает, что вывезенные утром из гетто врачи, ремесленники и инженеры — это те, кто не будет расстрелян. Как уже упомянуто выше, они некоторое время послужат немецкой армии, нуждающейся в специалистах. Жители гетто отстреливаются. Просто поразительно, как измученные, изголодавшиеся, обреченные на смерть люди находят силы бороться. Роман выражает сожаление о том, что убит только один жандарм. Вообще в его словах на протяжении всего дневника присутствует немалая доля иронии и злорадного ехидства по отношению к немцам.
«Стрельба, замолкшая днем, сейчас опять усилилась. Что будет ночью?
Эта сволочь имеет наглость называть себя христианами, у них даже на поясной пряжке надпись „Gott mit uns“ — „С нами Бог“. Если он есть, то хорош же Бог, который смотрит на все это спокойно».
Замолкшая днем стрельба снова усилилась, что свидетельствует о приближении трагедии. Спустя много лет после описанных событий Роман Александрович напишет, что тогда, когда писался этот дневник, он не верил в Бога. Но, как же сильно тогда было его негодование по отношению к нацистам, если он, неверующий, убежденный атеист, вспоминает о Боге, записывая эти строки.
«Слышен пулемет. Что должны чувствовать люди, обреченные на смерть, забившиеся по углам своих домов? Жуткая тишина. Ясно доносятся пощелкивание револьверов, короткие пулеметные очереди и тяжелые удары шуцмановских винтовок. Предстоит тяжелая ночь. Если они решили защищаться, это может продолжаться и целую неделю: попробуй, повытаскивай их из всех погребов в этом грязном, в закоулках, квартале…»
Пулеметные очереди, пощелкивание револьверов, удары винтовок — в гетто пытаются сопротивляться, защищаться.
«11 августа 1942 года. Последний акт трагедии в нашем городе подходит к концу. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах.
За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек.
У нас за городом — старый окоп, длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию.
Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи.
Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними — очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие — на них, так — в несколько слоев. Полное молчание — ни говора, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город.
Навстречу ему едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит „милиционер“, с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того, он выпил, по крайней мере, литр.
Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих. И вот место назначения. Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанных хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты.
Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Кончено. Следующие!
Не знаю, что может чувствовать человек в свою последнюю минуту, не хочу думать, можно сойти с ума.
Были такие, кто пробовал сопротивляться, не хотел раздеваться, не хотел входить в ров. С ними кончали на месте и сбрасывали в яму. Вот она заполнена, милиция присыпает ее землей. Очередь движется к следующей, места всем хватит.
Вот один, раздетый уже догола, пригибаясь к земле, побежал по полю. Гестаповцы ухмыляются, следят за ним. Он отбежал уже метров двести. Тогда оба, спокойно прицеливаясь, начинают стрелять. Через несколько минут и его сбрасывают в яму.
Видели человека, который, направляясь к яме, жевал хлеб.
Милиционеры, единственные непосредственные свидетели всего этого, после нескольких минут пребывания там, трезвеют. Их заряжают новой порцией алкоголя.
Гестаповцам заряжаться не надо.
Им это не впервой.
Они забрасывали еще живых людей гранатами в ямах в Ровно и наблюдали потом, как земля двигалась под напором шевелящихся тел, это на них не действовало. Они расстреливали бесконечные ряды людей, выстроенных над дорожными рвами в Киеве. Они перед погромом в Дубно отделили всех специалистов, предложили им выбрать по одному ребенку из своих детей и возмущались, впадали в бешенство, когда эти несчастные отказывались работать, прося, чтобы их расстреляли вместе с семьями.
Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены — на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь наконец!!! Нет.
Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.
Вот едет Арек З., мой приятель. Сидит с края, голова опущена за борт машины, он смотрит на камни мостовой, мелькающие под колесами. Каждый камень ближе к цели, ближе к концу жизни человека, не видевшего еще жизни. Я не забуду его лицо, лицо человека, который знает, что через несколько минут будет мертв, а через час его тело, разъедаемое хлоркой, будет покрыто еще несколькими слоями тел. Надо быть в положении этих людей, чтобы перечувствовать все то, что чувствовали они, по крайней мере, те из них, кто мог еще думать и чувствовать.
Теперь в гетто идет самый разнузданный грабеж. Грабит „милиция“, грабят под ее покровительством все кому не лень. Пройдет несколько дней, приступят к разрушению гетто. Через несколько месяцев на месте, где жили и волновались семь тысяч человек, будет ровная площадь.
Вчера уничтожили евреев в Бережцах. Сегодня гестапо уехало в Почаев и Вишневец. Там сегодня происходило то же, что у нас вчера».
«Вчера не мог, не был в силах», был морально измотан. Не каждый человек смог бы наблюдать за происходящим, а записывать эти страшные события — тем более.
«17 августа 1942 года. …Истребление подходит к концу. Вчера везли еще две машины, преимущественно женщин и детей. Их, видимо, понаходили в погребах. В гетто оставлены несколько десятков человек, их задача — закапывать трупы. Не знаю, на что они надеются, выполняя свои обязанности.
При советской власти город Кременец достиг своего наибольшего развития, вот данные:
1939 год — 28 000 жителей (польские данные)
1941 год — около 14 000 жителей (они так сообщают, но я сомневаюсь, было ли столько).
После уничтожения 8200 евреев в городе остается около 15 000 человек.
Был город Кременец, стал городок Кременец.
Это превращение произошло не в результате войны, лишь перекатившейся через него, а в результате правления мудрых германских властителей».
Несколько евреев оставлены в гетто для того, чтобы закапывать трупы. Возможно, они делают это потому, что им пообещали оставить жизни, а возможно, их просто заставили, не оставив права выбора. Страшно даже представить себе, что они чувствовали при этом. Кто-то закапывал своего соседа, кто-то — просто знакомого. Автор приводит некоторые цифры, касающиеся населения города Кременца. По сравнению с 1939 годом в 1941 году население города сократилось в два раза. Роман обвиняет фашистов в их преступлениях, его слова полны ненависти и горькой иронии. Он отмечает, что истинной причиной гибели стольких людей стала не война, а немецкие власти. И такие выводы делает 15-летний мальчик!
«19 августа 1942 года. Сегодня везли Ф.
Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. „Что, он жалеет жидов? Идиот!“
Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях!
Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой.
Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года — я уверен, она и, умирая, не опустит голову.
Ф., знай, я помню тебя и не забуду и когда-нибудь отомщу!
Моя „первая любовь“, оставившая по себе самые чистые воспоминания. Она была моим идеалом.
Последний привет от Ромки!
Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак.
Не могу представить: Ф., раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас».
Этот отрывок — один из самых ярких, самых трагичных в дневнике. Здесь Ромка описывает гибель любимой девочки — Фриды.
В своих воспоминаниях Роман Александрович написал:
«Я сидел на нашем пригорке, поджав ноги к подбородку, охватив колени руками. И мы встретились взглядами, когда грузовик проезжал мимо. Стоя она могла разглядеть среди крон деревьев крышу нашего дома. Вероятно, она попросила шуцмана разрешить ей подняться. Ведь они же должны были все лежать. Вниз лицами. А она стояла, спиной к кабине. И смотрела в сторону нашего пригорка. У нее были светлые волосы и темные серьезные глаза. В школе, тогда, в 41-м, намечались косички. А сейчас она была коротко острижена. Но они все равно развевались на ветру, ее волосы. Мы встретились взглядами. Она могла сказать „прощай, Ромка“ или просто взмахнуть рукой. И тогда, возможно, было бы два трупа вместо одного. Но она только смотрела. Она пощадила меня. Ее нет. А я с этой картиной, выжженной в памяти, живу. Живу, живу…»
Автор очень любил Фриду, о ней он вспоминает и по сей день… Поражает то, как еще совсем юная девочка принимает свою судьбу. Осознавая скорое приближение смерти, она спокойна. Фрида видит Ромкин дом в последний раз, но, несмотря на это, не машет ему рукой и не говорит слова прощания, понимая, что тем самым подвергает жизнь дорогого ей человека смертельной опасности. Ее поступок — поступок взрослого человека, а не девочки, только начавшей жить.
Позже в своем интервью Роман Александрович рассказал:
«Но я знаю, и потом я узнал от отца уже после войны, что отец в самый такой вот трудный момент, когда их всех загоняли в гетто, и отец тогда пришел к ее родителям и предложил ее спрятать. Но она сама отказалась, у нее была еще сестренка, она не захотела с родными расставаться».
«21 августа 1942 года. Вчера расстреляли всех, кого накопили в тюрьме. Судить о числе расстрелянных можно только по тому, что после окончания экзекуции из тюрьмы везли пятитонку обуви, машина была заполнена до краев.
Значит, вчера погибла Ф. …»
Немцы не приняли должные меры для того, чтобы скрыть следы преступления, а возможно, мер и не принимали. Убийства совершались открыто и ни от кого не скрывались. Масштабы трагедии были таковы, что спрятать трупы при любом желании было невозможно. Особенностью уничтожения евреев на территории СССР было то, что их уничтожали открыто. Это должно было способствовать преодолению страха перед советской властью в целом, ведь весь мощный пропагандистский аппарат был направлен на отождествление еврейского населения и советской политической системы.
В интервью Роман Александрович рассказал, что на месте гетто был создан парк.
«Мой отец потом занимался тем, что парк на этом месте разбивал. Так что там прекрасный парк в этом городке, и под этим парком лежат сколько угодно костей».
Я знала о холокосте еще задолго до того, как познакомилась с дневником Романа Александровича. Многое читала в учебниках, в справочной литературе, но дневник позволил поставить себя на место Ромки, вместе с ним пережить моменты, описанные им. Вообще я человек, которого довольно трудно выбить из колеи. Я редко плачу над фильмами, не принимаю близко к сердцу трагические события, о которых пишут в книгах, рассказывают по телевизору. Но некоторые эпизоды дневника просто не выходили у меня из головы в течение довольно долгого времени. А от одного отрывка, в котором Ромка описывает, как еврея выгоняют из очереди, навернулись слезы на глаза. До сих пор тяжело перечитывать его. Казалось бы, не самый трагичный, не самый страшный эпизод…
Дневник Романа Кравченко также содержит немало информации о деятельности национальных группировок на территории Кременца и об отношении местного украинского населения к евреям и русским. Он отрицательно относится к местным националистам, считает их врагами, предателями, в дневнике постоянно высмеивает и издевается над ними, их неудачи и промахи мальчик считает своими маленькими победами, радуясь каждому такому случаю. Позже в своей книге он напишет, что склонность подшучивать ни к селу, ни к городу не раз подводила его, но все равно тянет, ведь с шуткой в душе легче живется. Спустя годы его неприязнь ко всяким проявлениям национализма только усилится.
«12 июля 1941 года …Утром пошел в город. По дороге видел, как воздвигали арку: ES LEBE DIE UNBESIEGBARE DEUTSCHE ARMEE! — Да здравствует непобедимая германская армия! Такую же арку возводили и для встречи большевиков и, возможно, те же энергичные „встречиватели“. В воззваниях призывают помогать „фюреру“ в его борьбе с „московською навалою“. Pozta pantoflowa доносит о занятии Киева, чему я, впрочем, не верю…»
Гитлеровцы нередко получали поддержку со стороны местного населения. Немецкие захватчики сулили им независимое государство и различные блага цивилизации. Советская власть отождествлялась в глазах националистов с врагом, притесняющим их интересы. Ромка тонко подмечает, что такую же арку возводили и при встрече большевиков, по-видимому, и тогда ожидая от новой власти новых благ. Местные «встречиватели» готовы сотрудничать с любой властью ради выгоды.
Фашисты многое обещали украинским националистам, но, как видно, обещаний своих выполнять вовсе и не планировали. Поддержка со стороны местного населения им была нужна тогда, когда они еще только захватили эти территории и не освоились на новом месте. Но потом, когда новый режим укрепился, острая необходимость в помощи местных пособников отпала, и к ним стали от носиться так же, как и ко всем остальным жителям оккупированного Кременца. Независимость, на которую они так рассчитывали в обмен на сотрудничество, пособники так и не получили. Более того, теперь они лишились даже тех прав, которыми обладали до прихода гитлеровцев. Ромка явно не сочувствует националистам, только и, успевая подколоть их.
«14 августа 1941 года. …Ну, господа националисты, ваша очередь! Приступаю к речи.
— Панове! Честь имею вас поздравить с воцарением на наших землях української державності, с торжеством нашої святої справи и так далее, тому подобное, прочее, остальное (несмолкаемые крики „слава!“). Мы присоединены к Гроссдойчланду.
Представляю себе их вытянутые хари и наслаждаюсь.
То, что я сейчас записал, не объявлено еще официально, однако ожидается со дня на день. И очень хорошо. По крайней мере, не будет видно этой „милиции“ с ножами у пояса и рожами, которые просят кирпича…»
Вот так, Украина станет частью Германии, а значит, ни о какой независимости не может идти и речи.
«29 июля 1941 года. …Второе известие совершенно обыденное. Ростислав видел, как немцы избили местного „милиционера“ до полусмерти и истечения кровью. Он не по их вкусу распоряжался в очереди. Притом его обругали украинской свиньей.
Некоторые из местных сторонников немецкой власти уже начали понимать, что же на самом деле сулят им новые правители, но только испытав это на собственной шкуре. Что же, постепенно начинает вырисовываться истинная цель прихода фашистов, и это, увы, не объявление Украины суверенным государством…»
«2 августа 1941 года. Вчера вышел первый номер новой газеты. Она называется „Крем’янецкий вісник“, но кременецких вестей в ней, как кот наплакал. Вообще, все, что написано там, можно было предугадать, даже не дотрагиваясь до нее: вся газета занята описанием „більшовицьких мордів“, похвалами Гитлеру и компании. С фронта ни одного слова. Это неудивительно: нельзя же писать об отступлении или неудачах. Сейчас, когда пишу, слышен отдаленный гул канонады…»
Местная газета служила не для того, чтобы сообщать жителям Кременца достоверные события, а была, скорее, способом антисоветской агитации. В газете теперь печаталось то, что нужно было немцам, то, что им было выгодно сообщать жителям. Ромка пишет, что слышит гул канонады, значит, ситуация на фронте менялась, а в газете об этом ни слова. Это говорит о том, что в этих сражениях фашисты терпят поражение, ведь если бы успех был на их стороне, об этом давно уже было бы известно. Роман хорошо понимает механизм подобной подачи материала в местной печати. Но он умело извлекает информацию даже из такого источника, читает между строк. Местные газеты — это один из источников информации, который Ромка использует, чтобы узнать новости о положении на фронте. Стремление быть в курсе событий — это одна из причин, побудивших его совершенствовать свой немецкий, вспоминал он позже.
«30 августа 1941 года. Сегодня к нам пришла одна из оставшихся советских. Она, по-видимому, не успела уехать отсюда или не хотела, но скорее первое. Судя по разговору, не должна была бы остаться. Она состояла в комсомоле и теперь нигде не может устроиться на работу. Ей везде тычут ее русскую национальность… Она удивляется: „Выдумывают какое-то разделение наций…“ — это советское, обруганное советское воспитание! Она не представляет себе, что могут быть какие-то различия между нациями, что не все они равны. И еще: „Вот в Советском Союзе все могут работать, даже должны…“ Звучала в этом нотка тоски. Но все покрывала гордость. Ругайте, мол, сколько хотите, и все же я предпочитаю Советский Союз. Хорошо, что она об этом говорила с Ростиславом и вообще у нас, а не где-нибудь на улице. Пропала бы. Она, по-видимому, „неизлечима“. Молодец!»
«8 сентября 1941 года. Бьет ключом государственная жизнь. Партии появились. Грызутся. Есть „бандеровцы“, есть и „мельниковцы“. Одни повесят объявление, другие бегают и срывают. Сразу видно, что имеется какое-то государство, или намек. Стреляют одни других понемножку. Бандеровцев погнали из восточных областей, они из шкуры лезут в западные. А немцам больше ничего и не надо. Пускай, мол, себе грызутся — мы пользоваться будем и пользуемся».
Опять ирония по поводу «бурной государственной жизни». Ромка пишет о националистах не как о серьезных политиках, а как о детях, которые от нечего делать ссорятся между собой.
«13 сентября 1941 года. Вчера вечером сюрприз, первый класс! Новый приказ на немецком и украинском языке. Начинается словами: „Кременец и его 12 районов являются ГЕРМАНСКИМ комиссариатом“. Дальше: „ВСЕ политические партии запрещаются; всякая политическая агитация, В КАКОМ БЫ ТО НИ БЫЛО НАПРАВЛЕНИИ, считается преступлением против Германии. Вся власть в городе переходит к германским властям“.
Кременец является германским комиссариатом — значит, прощай „велика, соборна лівобережна і правобережна“.
Все политические партии запрещаются — значит, прощай ОУН. Всякая агитация считается преступлением — значит, говорить о самостийной Украине громко не рекомендуется. Вот это чисто по-немецки решительное объявление. Если еще, как последствие этого приказа, закроют „орган Крем’янецкого комітету ОУН“, я буду почти удовлетворен».
Пока «бандеровцы» и «мельниковцы» ломали голову над тем, кому же достанется вся власть, немцы не долго думая запретили всякие политические партии, объявив себя хозяевами Украины. Вот такой неожиданный ход для националистов. Здравомыслящие люди-то давно поняли истинные цели германских властей. Даже 15-летний Роман — не исключение. Теперь Ромка торжествует! Его политический прогноз сбывается.
«Говорят, пятнадцатого откроется средняя школа. Я скучаю по школе, но в такую меня совсем не тянет. Прошли хорошие времена! Тут будет зверский национализм, закон божий и проч. И мирись со всем этим! Эх, черт возьми…»
Война затронула все сферы жизни, включая и школу. Враждуют не только взрослые, дети тоже не остались в стороне, и Ромка все это прекрасно понимает, осознавая, как тяжело ему теперь придется в школе, а учиться так хочется. В интервью Роман Александрович рассказал:
«Вот я оказался в такой школе. Через, там, два–три месяца ее закрывали, потом другую открывали, опять закрывали. В итоге я десять лет в школу не ходил. Только что три года в оккупации и семь лет военной службы…»
Действительно, порядки менялись почти каждый день, поэтому о нормальном образовании не могло идти и речи. Но дети хотели учиться, несмотря ни на что, и ходили в те школы, в которые была возможность ходить.
«19 сентября 1941 года. Отнес заявление, 22-го буду сдавать экзамен. Ой, что с нами будет! Ясно, что дирекция пожелает принять в школу как можно меньше „инородцев“. Ничего, мне не впервой: я уже сдавал в польскую государственную гимназию и срезался, им не понравилась моя слишком не польская фамилия. Как-нибудь да будет, а пока надо зубрить украинский».
Ромка понимает, что его шансы на поступление в школу чудовищно малы, ведь он русский. Националистические настроения были сильны и в школе, что явно не сыграет в его пользу.
«22 сентября 1941 года. Сегодня писал диктовку. Им пришлось хорошо потрудиться, пока подыскали подходящий текст, он был очень труден. Кроме того, диктовавший прилагал все усилия к тому, чтобы ввести нас в заблуждение. Поэтому и у меня штук пять ошибок. „Посредственно“ будет.
Собрались мы в школе к восьми часам. Ждали до девяти (во всех школах и во все времена полагается собирать учеников за час, а то и за два раньше срока), а потом нас погнали как баранов в церковь. Причем директор, Веселовский (порядочная сволочь, хотя и принадлежит к „украинской интеллигенции“), произнес:
— Учниi, якi належать не до православноi вiри, можуть, якщо хотять, залишитися. Православнi iдуть обов’язково. — И православные пошли обов’язково («Ученики, которые принадлежат не к православной вере, могут, если хотят, остаться. Православные идут обязательно. — И православные пошли обязательно» (укр.)
…Еще немножко о Веселовском, директоре гимназии.
Происходило это еще при поляках, в Кременецком лицее. Преподавателем украинского был там вышепоименованный Веселовский. Ученицей в одном из классов — Филимонова, русская. И вот на уроке Веселовский затевает с Филимоновой спор:
— Вы все кричите „русская литература, русская литература!“ Гоголь? Гоголь — украинский писатель. Пушкин? Пушкина нельзя назвать представителем русской литературы. Пушкин — арап!“»
Как видно по записям из дневника, Ромка не просто недолюбливает своего директора, он издевается над ним и высмеивает ему подобных, поддерживающих новый порядок. Каждый эпизод, относящийся к Веселовскому, — настоящий анекдот. Директор, по-видимому, не упускал возможности поспорить с русскими учениками еще до прихода немцев. Но не всегда такие споры ему удавалось выиграть, ведь зачастую аргументы, которые он приводил в свою защиту, были просто смешными. Автор отмечает, что именно такие люди, как Веселовский, служили опорой новому порядку.
«30 сентября 1941 года. Сегодня начались занятия. Конечно, директор выступил с подходящей речью. Дурак, форменный дурак. Как всегда и всюду, выразил надежду, что школа будет лучшей на Волыни и т.д. Кроме того, как и следовало ожидать, запретил ученикам говорить где попало не по-украински. Из нашей старой школы туда попали два учителя: Клеоновский и Бопре. Бедный Бопре! Не зная украинского, он помогает себе отчаянной жестикуляцией. Не принят ни один поляк. Мне, по-видимому, помогла моя украинская фамилия. Хотя сегодня они разочаровались. На первом уроке записывали национальность и вероисповедание. Я записан русским, единственный в классе…»
В школе установлены строгие порядки, запрещено говорить не по-украински. Ромка отмечает, что попал в школу только благодаря своей украинской фамилии. Я полагаю, что Роман с некоторым вызовом подчеркнул в анкете свою национальность, ведь он мог спрятаться за украинскую фамилию. Тем самым он вызвал огонь на себя. Теперь ему трудно придется, ему всюду будут при случае тыкать национальностью.
«2 октября 1941 года. Хожу в школу. Тоска ужасная. Не знаю, выдержу ли хоть месяц. Очень тяжело. Директор, подобного мерзавца еще не видал, старается на каждом шагу отравить жизнь. Когда я записался русским, он взбесился и сказал, что я, наверное, из-под Москвы или Тулы, что считаю себя русским. Он прекрасно знает папу и знает, откуда я родом. Учитель анатомии вошел в класс, уселся и провозгласил: „Людина э твір божий“. Вот так анатомия! Отдыхаю на математике, которую преподает наш старый учитель Клеоновский…»
Мальчик пишет, что в школе всячески пытаются отравить жизнь, а все из-за национальности. Обучение по отдельным предметам не выдерживает никакой критики.
«…И не знаю, чего ждут от Гитлера господа местные националисты. Среди них нет, кажется, ни одного человека с мозгами. Они верят Гитлеру, как Богу. Не знают, дураки, что у него язык без костей и то, что он произносит в своих речах, принимают за чистую монету.
Хотя то же самое и господа российские националисты. Вот, как они представляют себе будущее: война кончается, немцы воздвигают на трон какого-нибудь Романова (из немцев) и великодушно оставляют Россию. Начинается „возрождение“: культурная и церковная жизнь бьет ключом, „мчится тройка удалая“ и т.д. Идиоты…»
Роман иронизирует по поводу поведения националистов, не понимая, как можно быть такими дураками и верить всему, что говорят, всему, что обещают. У националистов разных мастей, несмотря на разные лозунги, общий стиль поведения: угодить власти и добиться желаемой цели.
«27 октября 1941 года. У нас в потоке работали военнопленные. Все без исключения поранены. С одним заговорил. Кормят их так: один бурак в день. Изредка дают 100 граммов хлеба. Спросил, откуда он. Оказалось, „из Сибири, из Восточной“».
Все военнопленные изранены, их, видимо избивают. Кормят плохо, выживать трудно.
«21 января 1942 года. …Улицы, которые с приходом немцев получили названия Мазепы, Петлюры, Богуна и проч., с сегодняшнего дня все переименованы в немецкие — Риттерштрассе и т.д. Представляю себе настроение господ „патриотов“ и прихожу в умиление».
Еще одно разочарование для местных патриотов. Улицы, названиями которых они так гордились, переименовываются в немецкие. В Кременце уничтожается все, что хоть как-то напоминает о прежней власти. Теперь хозяева здесь немцы, значит, и улицы должны носить соответствующие названия.
«…По-моему, теперь 80% населения за советскую власть. Удивительно быстро у него меняются убеждения.
К местным дядькам немцы относятся очень интересно, разговаривают с ними наглядным способом, а именно — соприкосновением руки с лицом. Способ очень простой и понятный…»
Если раньше немцы хотя бы создавали видимость того, что мирно существуют с местным населением, то теперь они вообще не церемонятся с людьми, позволяя себе оскорблять и избивать их. Ведь никакого наказания за этим все равно не следовало, это даже поощрялось, ведь таким образом демонстрировалось превосходство «высшей германской расы».
«9 апреля 1942 года. …Между прочим, еще деталь, касающаяся жизни наших вольных казаков: у них введена панщина. Присылают старосте из города бумажку: выделить столько-то подвод на неделю в такое-то учреждение, на фабрику или торфяник. И вот берет такой дядько запас хлеба, сала (этого у них хватает, не то что у нас) и отправляется отбывать повинность своей немецкой „родине“. А попробуй не поехать, через пару дней является в село немецкий карательный отряд и наводит порядок…»
Оккупационный режим отразился и на жизни «рядового крестьянина». Здесь речь идет о крестьянах, жителях села, которые должны были отбывать обязательную трудовую повинность. В случае невыполнения приказа их жестоко наказывали. Снова ирония по поводу долгожданной свободы, связанной с новым «порядком».
«21 апреля 1942 года. Теплынь, солнце, весна. Было два свободных от занятий дня по случаю именин Гитлера. Сегодня были на молебне в церкви по этому же поводу. По случаю тех же именин получили по 200 граммов хлеба сверх нормы. В речи своей наш директор очень много кричал о том, что нам дал Гитлер. По-моему, только эти 200 граммов хлеба, сверх нормы».
Многие взрослые люди разочаровались в немцах и теперь настроены враждебно по отношению к ним. А дети впитывают настроения взрослых, родителей, как губки. Теперь они тоже против Гитлера и его пособников. Многие высказывают свои мысли вслух, ставя себя под угрозу. Ромка же, несмотря на то, что он еще подросток, трезво оценивает ситуацию и не пытается казаться умнее в глазах сверстников, он не трус, он осторожен, считая такой риск бессмысленным. Он доверяет свои мысли дневнику, надеясь, что его записи послужат в будущем целям возмездия, справедливости.
«25 апреля 1942 года. Ну и жизнь. Человек боится на улицу выйти, а если выходит, то крадется под заборами как побитая собака. Наряду со всем этим они имеют наглость говорить о какой-то новой Европе, о „великом европейце“ Гитлере, который-де принес нам освобождение. Даже на портретах его, которых теперь развелось без счета, написано: „Гитлер — освободитель“. Он нас, действительно, освободил от жизни и наградил вечным страхом…»
С помощью многочисленных плакатов и портретов с надписями местных жителей пытаются убедить в величии Гитлера и германской армии. Роман возмущен такими циничными заявлениями о свободе, цену которой поняли уже многие, испытав на собственной шкуре.
Как среди взрослых, так и среди детей, встречаются предатели и желающие угодить начальству. Невозможно вообразить, как тяжело было детям учиться в таких условиях. Но насколько сильно было желание получить образование, устроиться в жизни. Приходилось терпеть эти унижения.
«17 июня 1942 года. …Сегодня на уроке литературы причислен к лику святых гетман Мазепа, а поэт Пушкин назначен жандармом. Все это произвел наш несравненный Веселовский. Представьте себе такую физиономию перекошенную, с усами, в серебряной ризе и с сиянием над головой: святой угодник божий гетман Иван Мазепа. Как божественно звучит! А бедный Александр Сергеевич Пушкин, наряженный в жандармский мундир, только и знает, что мучить несчастных малороссов…»
«15 июля 1942 года. „Добровольные экскурсии“ на продолжительное время в Германию опять усилились. Милиция и жандармы настолько любезны, настолько себя утруждают, что заходят к обреченным на экскурсию прямо домой, и то ночью. Для более приятной неожиданности их останавливают на улице, за ними заезжает авто, как за банкирами. Только грузовое. И их отвозят на станцию».
Вопреки ожиданиям фашистов люди не клюнули на рассказы о райской жизни за границей, поэтому их пришлось вывозить силой. Иронизируя по поводу «добровольного выезда», Ромка подчеркивает, что люди были отправлены на принудительные работы в Германию против своей воли. Люди прячутся, сопротивляются, их приходится вылавливать в самых неожиданных местах.
Германия остро нуждается в рабочей силе, так как все трудоспособное население страны воюет на фронте. Для продолжения войны стране необходимо увеличивать мощности оборонной промышленности, производить танки, снаряды и тому подобное. Это требует наличия рабочей силы и выносливости. Немцы посчитали, что выполнение тяжелой, грязной, монотонной работы не к лицу представителям высшей расы, поэтому привлекали для подобных работ население оккупированных территорий.
Кременец — один из тех городов, в котором за все время его существования не раз менялась власть. Роман Александрович вспоминает:
«До 39-го года это была польская территория. В итоге польско-советской войны 1920 года граница „эмигрировала“ на восток. Там жили украинцы, поляки, русские, даже чехи. Такие места. Кочевал городок, бывал в составе Речи Посполитой, Российской империи, межвоенной Польши. В Гражданскую, так чуть не восемнадцать раз хозяев менял».
«9 октября 1942 года. …После уничтожения евреев все стало тихо, спокойно. Но вот опять „в воздухе пахнет грозой“: прекратились всякие слухи, а их распространяют у нас преимущественно поляки. Теперь они притаились и ждут: по-видимому, у немцев на очереди репрессии против поляков. Наиболее уважаемым среди них был в городе ксендз И. Он больше недели как арестован и несколько деятельных лиц вместе с ним».
Этого и следовало ожидать. Если немцы уничтожили евреев, то наивно верить, что они на этом остановятся.
«12 октября 1942 года. Недавно была объявлена мобилизация на работы в Германию. Проведена она преимущественно среди сельской молодежи, и вот каковы ее результаты и последствия: молодежь скрывается в лесах, присоединяется к партизанам. В Германию никто не едет. Но последствия трудно описать. В села, не доставившие назначенного числа людей, приезжают ландвирты (дословный перевод — хозяева земли русской) с карательными отрядами. Придя в село и не найдя там никого достойного внимания, они забирают все достойное внимания, а село поджигают. Больше всего таких случаев происходит в Лановецком районе, где местный ландвирт известен своей зверской жестокостью. Это последствия, так сказать, физические, но есть и моральные, и эти в противоположность первым положительны. Действия немцев усиливают ненависть к ним крестьянства, они же усиливают и ряды партизан, которые, где только могут, наносят ущерб немцам».
Роман подробно описал, как часть местного населения относилась к немцам сразу после их прихода и как изменялись их настроения под влиянием обстоятельств, перемен на фронте. Напрасно украинские националисты надеялись на провозглашение Украины независимым государством, фашисты не оправдали возложенных на них надежд, тем самым заработав себе еще больше врагов.
«19 октября 1942 года. Самым волнующим является в последние дни вывоз в Германию. Высылают всех, кто зарегистрирован как неработающий. Повестки получают даже домашние хозяйки. Дома уныние: „карточка“ грозит мне и маме. Мне, как учащемуся несуществующей школы, маме, как домохозяйке».
«20 октября 1942 года. В последнее время резко сократилось число писем от вывезенных в Германию. Последние письма очень похожи по тексту: „Больше писем от меня не ждите, увидитесь со мной тогда, когда с дедушкой и бабушкой“. А дедушка и бабушка уже давно „в раю“. Люди, возвращающиеся оттуда — убежавшие или отосланные по болезни (тем особенно повезло), — рассказывают ужасы: рабочие мрут от голода. Надо надеяться, что мир узнает когда-нибудь об этих злодеяниях, и злодеи понесут заслуженное наказание».
Кременец в годы оккупации понес большие людские потери не только по причине уничтожения огромного количества евреев, но и потому, что очень многих жителей города вывезли на принудительные работы в Германию. Немцы пытаются заставить людей добровольно отправляться на работы под предлогом того, что условия жизни в Германии значительно лучше, под предлогом приобщения их к немецкой культуре: «Сулят всякие блага, немецкую культуру, 130 рублей в месяц родителям». Но, несмотря на все обещания, желающих нет, ведь люди не понаслышке знают, какая судьба ждет их на чужбине. После того как из города вывезли всех трудоспособных людей, принялись за школьников и домохозяек. Немцы, видимо, очень нуждались в рабочей силе, раз использовали для этих целей женщин и детей.
«29 октября 1942 года. Вчера опять слушал Москву. Попал на известия, в которых говорилось о Сталинграде. Потом читали письма, вывезенных в Германию, откуда-то из Кельна. С этими письмами я хорошо знаком, тут какие ужасы ни напиши, все будет правда. Правда, что их там кормят отбросами, что они умирают от голода. Все правда!»
«10 декабря 1942 года. …Рассказывают, что советские пленные проходят в лагерях переобучение, получают обмундирование и отправляются для несения вспомогательной службы — конвоиров при транспортах, милиции и т.д. В связи с этим припоминаю о существующем будто бы советском приказе, в котором говорится, что все сдавшиеся в плен бойцы Красной Армии считаются изменниками Родины и будут караться как таковые. Да, тех, кто теперь служит Германии, действительно, можно считать изменниками. Но ведь много таких, кто попал в плен помимо своей воли, раненых и других. Как поступят с ними?»
Речь идет о приказе Ставки Верховного Главнокомандования № 270 от 16 августа 1941 года. Роман, хотя и не имел возможности читать советские газеты, слышал об этом приказе. Скорее всего, от тех же военнопленных или от немцев, которые ссылались на приказ, чтобы склонить к сотрудничеству попавших в плен.
Роман высказывает опасения за судьбу советских военнопленных, которые, по сути, оказались в безвыходном положении: они не являются гражданами Германии и одновременно объявляются врагами у себя на родине. Он ясно выражает свое отношение к приказу. По его мнению, изменники те, кто пошел добровольно служить фашистам, но считает несправедливым наказывать тех, кто попал в плен не по своей воле.
В ходе работы с материалами дневника я изучила все стороны жизни маленького города в условиях оккупации, проследила, как менялось отношение населения к «новому порядку» с первых и до последних дней. Настроения у различных групп были разными. Сначала приход немцев некоторыми был воспринят с радостью, так как смена власти пробуждала у них надежды на лучшее будущее…
В годы оккупации очень сложные отношения складывались между представителями разных национальностей. В годы войны изгоями стали евреи. Фашисты убивали их, потому что истребление евреев входило в их политическую программу. Но ведь евреи в немалой степени пострадали и от действий населения оккупированных территорий. Большинство населения Кременца не испытывало жалости к этому народу. Им завидовали, ведь среди евреев было много зажиточных и даже богатых людей. Человек склонен завидовать чужому успеху, богатству соседа, положению в обществе. Кроме того, эта зависть подогревалась фашистами, широко использовавшими антиеврейскую пропаганду среди местного населения. Таким образом, создавался образ врага… Рядовые обыватели в большинстве, если и не помогали немцам в истреблении евреев, то были к этому равнодушны, думали, что это далеко от них, что их это никогда не коснется. Некоторые выдавали евреев, потому что боялись, боялись за свои жизни или потому, что хотели любой ценой извлечь для себя выгоду, нажиться на деньгах и имуществе этих несчастных людей.
И уж совсем мало было таких, как Ромка, людей, которые были дружны с евреями и даже пытались спасти их ценой собственной жизни.
Вы спросите, как сложилась дальнейшая судьба Ромки Кравченко — мальчика, написавшего дневник. Можно сказать, что ему повезло, ведь, несмотря на то, что война лишила его возможности учиться, он многого добился в жизни.
«В семнадцать я ушел воевать. …Город был освобожден, была мобилизация. Призыв был объявлен. У меня была бронь. Ну, каким-то образом в восстановленном горкоме комсомола знали, что мы были семьей, которая, так сказать, не запятнала себя сотрудничеством с немцами, и мы — брат и я — мы просто были вызваны туда. Потом было объявлено, что мы приняты в комсомол без всяких наших заявлений. Когда в армии оказался, это не захотели признавать. Ну как, из Западной Украины везут неизвестно кого. Поэтому меня там вторично уже вызывали, принимали в комсомол. Когда я весной 45-го оказался в Германии, то меня стали использовать как переводчика. В итоге я уже в составе Советских оккупационных войск Германии пять лет служил в Германии переводчиком. …Мой командир получил приказ в течение трех часов собрать и при сопровождении отправить меня в штаб, откуда потом группу вот таких солдат… которые были в контакте с местным населением, вот таким образом из Германии отправили, одних — в Коми на лесозаготовки, а других — в Донбасс на восстановление шахт. Вот я оказался в Донбассе осенью 49-го года. И там оказался стройбат, вот, и в этом стройбате меня сразу стали использовать как чертежника — тоже неплохо».
Служа в армии, Роман Александрович даже закончил вечернюю школу.
«Потом оказалось, что там есть вечерняя школа. Я сначала туда подпольно ходил, а потом по стечению обстоятельств получил от командира разрешение. И пошел я, естественно, в последний класс. Ну, я пришел. „А сколько ты закончил?“ Я говорю: „Девять классов закончил“. — „А какие документы?“ — „Какие документы? Оккупация, война — никаких документов“. Ну, хороший человек написал на моем заявлении: „Взять с месячным испытательным сроком“. Таким образом, я закончил десятый класс. Закончил и даже почти с медалью. Медаль мне не дали, потому что сказали, ты фронтовик, у тебя и так много медалей».
На вопрос, отразилась ли жизнь в оккупации на его карьере, Роман Александрович ответил:
«Ну, безусловно, безусловно, я это чувствовал. …Не оказался в рядах КПСС, хотя не просился, честно говоря, не просился».
Приехав на север, Роман Александрович стал работать в лаборатории Академического института, где получил довольно высокую должность, несмотря на то, что был беспартийным. Он до сих пор удивляется, как такое могло произойти.
«Поскольку я, когда сюда приехал, был единственный молодой специалист-физик, то руководил организацией лаборатории, и в итоге через парочку лет я был назначен ее заведующим. Вот я 33 года заведовал лабораторией в Академическом институте, и это, конечно, было нетипично. Я, беспартийный, — за главного».
Сейчас Роману Александровичу 78 лет, он работает в Академическом институте.
Рассказывая о том, как сложилась судьба Романа Александровича, нельзя не сказать о судьбе его отца, который оказал очень большое влияние на сына.
«Отец — инвалид Первой мировой, бывший царский офицер. Это слово не было в почете в Советской России. Впрочем, в той Польше тоже оказался не мед. Если бы меня спросили сегодня, кем был отец, я бы ответил: он всю жизнь был неприспособленцем. Может быть, именно это качество сохранило ему жизнь при двадцати сменах власти, что выпали на его долю: ни для одной из них он не был до конца своим. Он всегда сохранял элемент сомнения в той казенной версии благополучия, которую провозглашали очередные апологеты. Видимо, в условиях этих столь частых перемен единственным приемлемым для отца способом приспособления было оставаться самим собой».
Ему до конца дней припоминали его «царское прошлое». В последнем интервью Роман Александрович сказал, как режим отразился на судьбе отца:
«Отец был царский офицер. И конечно, он, имея такую запятую в биографии, не пользовался симпатиями у советской власти. Как и следовало ожидать. То есть его все время донимали тем или иным способом».
В судьбе отца были ситуации, когда его происхождение могло стоить жизни. Об этом Роман Александрович пишет в своих мемуарах.
«Правда, могло (точнее, должно было) кончиться раньше, в восемнадцатом — в братской могиле у монастырской стены или в последних числах июня 41-го, во дворе тюрьмы на Дубенской, но что-то в той бездушной машине дало сбой, не сработало, и отцу были отпущены еще годы жизни, в Кременце, среди родных. Возможность умереть в своем доме, в окружении близких, полагаю счастьем. Оно было отцу даровано».
Отец был для Романа непререкаемым авторитетом, «он знал все».
Спустя несколько десятков лет после описанных в дневнике событий Роман Александрович Кравченко скажет:
«Я знакомился с различными национализмами — польским, украинским, российским, с фашизмом и антисемитизмом не по литературным источникам. Знакомился в жизни, на практике, на собственной, как говорят, шкуре… Задали бы мне в ходе какого-нибудь интервью вопрос, что я больше всего люблю, я бы, пожалуй, задумался. Но на вопрос, что я больше всего ненавижу, ответил бы мгновенно: национализм. Если шире, то любые проявления нетерпимости. Многое к человеку приходит с годами, постепенно складываются привязанности, симпатии, антипатии. Неприятие национализма сформировалось с детства, под влиянием виденного и испытанного».
Дополнительные материалы:
