О комплексах жертвы с чистой совестью, или украинские интерпретации «Волынской резни» 1943 года
В украинском школьном учебнике истории для 11 класса об антипольской акции УПА на Волыни, жертвами которой стали ок. 60 тысяч поляков, написано так: «Трагично сложились отношения УПА с польскими вооруженными отрядами разных политических направлений, действовавших на Западной Украине. УПА декларировала необходимость ликвидации второстепенных фронтов, кроме большевистского и нацистского. Но достичь взаимопонимания с польскими национальными силами не удалось. Украинцы обвиняли в этом поляков, которые стремились возродить Польшу в довоенных границах, поляки же причиной противостоянии считали неуступчивость украинцев. А жертвами этого политического антагонизма было в основном мирное население».
Приведённая цитата – сплошной эвфемизм, из которого совершенно непонятно, как именно и сколько людей «стали жертвами политического антагонизма», не названа их национальность, не упомянуто даже само слово «Волынь». Авторы учебника побоялись попытаться рационализировать поведение сторон конфликта, рассказать ученикам об их аргументах, наконец, хотя бы упомянуть о символическом значении слов «Волынь 1943 года» в польской памяти или общепринятой среди польских историков квалификации этих событий как геноцида.
О том, что именно произошло летом–осенью 1943 года на оккупированной немцами Волыни мы сегодня знаем намного больше, чем еще десять лет назад. Летом 1943 года бандеровское крыло Организации Украинских Националистов (ОУН) и Украинская Повстанческая Армия (УПА) начали организованную акцию физической ликвидации польского населения Волыни, составлявшего около 15 % всего населения этого региона, входившего до войны в состав Польши. Логику руководства националистического подполья, принявшего решение (которое, правда, с самого начала вызвало некоторые внутренние разногласия) «очистить» Волынь от поляков, можно пытаться искать по аналогии с концом Первой мировой войны, когда государственная принадлежность территорий определялась на международных конференциях исходя из, в первую очередь, национального состава их населения. Лидеры ОУН прекрасно знали, что ни одно из польских политических течений времён войны и слышать не хотело о утрате Восточной Галиции и Волыни. Поэтому, как и организаторы этнических чисток на оккупированных Балканах, они посчитали уместным поставить будущих международных арбитров перед фактом моноэтничности территорий, которые они видели в составе своих национальных государств.
На практике же решение такой непростой задачи выглядело так (последующий абзац опирается на фундаментальные исследования вопроса Гжегожем Мотыкой): партизаны окружали польские сёла (одна из основных операций имела место в Пасхальную неделю, что обеспечивало массовые стечения людей, в том числе, в костёлах) и убивали всех. К участию в «антипольской акции» (обозначение, использованное в документах ОУН) старались привлечь украинских крестьян из окрестных сёл, что особенно болезненно отразилось в памяти жертв. Хотя позже апологеты УПА иногда старались представить Волынские события как «спонтанный народный бунт», «крестьянскую месть за годы унижений» (слова последнего командира УПА Васыля Кука), не вызывает сомнений, что подобная реакция была вызвана мобилизацией ОУН. Спланированный характер «антипольской акции» ярко иллюстрирует одновременное нападение 11 июля 1943 года на 99 польских сёл Волыни. Вскоре польское подполье начало создавать отряды «самозащиты», которые не только защищали польское население, но и проводили собственные карательные операции против украинского населения. Однако ставить знак равенства между действиями украинских и польских партизанов на Волыни некорректно. Всего во время «Волынской резни» были убиты около 60 тысяч поляков. В рамках «самозащиты» и мести были убиты 2–3 тысячи украинцев. Если в украинской памяти о войне Волынь не занимает сколько-нибудь заметного места, то в польской – это один из главных сюжетов.
Приведенная в самом начале цитата появилась в школьном учебнике после совместного обращения польского и украинского парламентов, принятого Верховной Радой в 2003 г. (60-летие Волынской резни) лишь под давлением президента Кучмы и с перевесом всего в один голос. Любопытно, что на 50-летие трагедии, в 1993 г. польская политическая и интеллектуальная элиты, принципиально настроенные на нормализацию отношений с Украиной, сознательно избегали чрезмерного акцентирования «Волынской резни», исходя из того, что молодому украинскому государству следует окрепнуть, чтобы набраться зрелости ответственно отнестись к темным страницам национальной истории. Поэтому в начале 1990-х официальная Польша намного больше говорила об осуждении послевоенной операции «Висла», направленной на депортацию вглубь Польши украинского населения приграничных территорий.
В 2003 г., в 60-летие Волынских событий, официальная Варшава таких уступок уже не делала. А президент Кучма, для которого хорошие отношения с Польшей были очень важны, с одной стороны, содействовал прохождению декларации через украинский парламент, а с другой – не предпринял никаких мер, которые могли бы придать проблеме более широкую общественную огласку в Украине. Результат имитации «проработки прошлого», помноженной на последствия советской политики амнезии, вследствие которой даже многие профессиональные историки понятия не имели о волынских событиях, оказался ожидаемым. По данным социологических опросов в 2003 г. 48,9% украинцев вообще ничего не знали о Волынской резне 1943 г.
Указ президента Ющенко о присвоении Степану Бандере звания «Герой Украины» был прочитан в Польше прежде всего сквозь призму памяти о Волыни, хотя лично Бандера с 1941 года находился в заключении в немецком концлагере Заксенхаузен. А в начале президентского срока Виктора Януковича тема Волыни была впервые сознательно использована политическими противниками реабилитации УПА.
Напомню, что устанавливая в 2000-е годы памятники жертвам УПА Компартия Украины имела в виду исключительно жертвы среди советских граждан (памятники в Симферополе и Луганске). Организованная же весной 2010 года от имени «русскоязычных украинцев» выставка в Украинском доме (бывшем музее Ленина в Киеве) была посвящена «польским и еврейским жертвам УПА». Патроном выставки, посчитавшим себя вправе говорить от имени «русскоязычных украинцев», выступил депутат от Партии регионов Вадим Колесниченко. Данное мероприятия не имело ничего общего с критической рефлексией по поводу темных страниц своей истории. Цель выставки была иная – спровоцировать внутриукраинское противостояние, противопоставить исключительно героическую память о Красной Армии однозначному осуждению «пособников фашистов». Господин Колесниченко сотоварищи легко заклеймил традицию, с которой он никоим образом не соотносился. Однако, еще любопытнее другое: его союзниками выступила часть польских националистических организаций, активно использующая тему «Волынской резни» и других преступлений против поляков (в том числе, советских). В данном случае эти люди не додумались сначала поинтересоваться у украинских разоблачителей УПА их отношением, например, к Сталину или пакту Молотова-Риббентропа. Таким образом, они выступили союзниками людей, часто оправдывающих сталинские преступления (с Катынским расстрелом польских офицеров включительно).
Наиболее важное в этой истории то, что безответственные политические манипуляции в который раз усложнили саму возможность серьезной рефлексии о Волыни, которой Украина и так избегала все эти годы. Уникальность темы Волыни состоит уже в том, что украинцы в ней предстают не как жертвы или, как минимум, как не только жертвы. В советском пропагандистском образе «бандеровцев–пособников фашизма» о Волынской резне не упоминалось. В националистическом нарративе войны эта тема также избегалась, её размах преуменьшался, а роль жертв неизменно отводилась только украинцам.
В постсоветских интерпретациях Волынских событий одним из ключевых стал аргумент: «кто первый начал». Волынскую акцию УПА интерпретировали как ответ на политику ущемления прав украинцев в межвоенной Польше (которые, безусловно, имели место, но всё же были никоим образом несопоставимы ни с методами «антипольской акции» УПА, ни с репрессиями в СССР). Украинские историки вспомнили и о польской политике уничтожения православных церквей на Холмщине в 1938 г., когда за 60 дней уничтожили 127 храмов. Хотя обосновать прямую связь между событиями в Холмщине и на Волыни более чем проблематично, в литературе даже появилось выражение: «Холмско-Волынская трагедия».
Главный смысл таких построений очень прост: начали не мы, следовательно и главная ответственность лежит не на нас. Такую же функцию выполняют ссылки на желание немецких оккупантов «столкнуть украинцев и поляков Волыни». Последнее утверждение уместно, но оно отнюдь не исчерпывает феномен спланированных массовых убийств мирного населения. Наверное, осознавая это, такой известный публикатор документов как Володымыр Сергийчук посчитал нужным приуменьшить сам масштаб убийств и заодно поставить с ног на голову тезис о геноциде: «Вооруженные выступления против отдельных польских сёл на Волыни были вызваны тем, что их жители стали помогать как немцам, так и советским партизанам в геноциде украинцев».
Не все украинские публикации такие. Андрей Заярнюк в одном из львовских сборников статей о Волынской трагедии прямо назвал это событие «этнической чисткой» и призвал коллег исследовать поведение участников убийств, опираясь на существующую традицию изучения «обычных людей» — исполнителей массовых убийств в историографии Холокоста. Автор пожалуй наиболее серьезной украинской монографии о польско-украинском противостоянии времен войны Игорь Ильюшин квалифицировал действия УПА как однозначно преступные. Однако не эти публикации задают тон в Украине. И одна из причин тому – контекст развития политической и культурной жизни современной Украины, который прочитыватется многими интеллектуалами как «незавершенная деколонизация».
Именно исходя из такой логики Мыкола Рябчук писал: «Украинская либеральная интеллигенция не может относится к украинскому национализму также, как польская – к польскому или российская – к русскому: ведь положение украинцев в сегодняшней Украине далеко не такое же, как положение русских в России или поляков в Польше». Поэтому многие убеждены в том, что говорить о тёмных страницах истории националистического подполья можно и нужно только после официального признания УПА (как известно, все попытки принятия соответствующего решения в Верховной раде до сих пор заканчивались провалом).
Ярослав Грыцак предложил «компромиссный» тезис о том, что открытие темных страниц истории УПА важно для сохранения ее антисоветских и антинемецких операций как символа украинского патриотизма. Логика Грыцака не увязывает напрямую обсуждение антипольских или антиеврейских акций УПА с её официальным признанием. Однако для абсолютного большинства и историков, и политиков любые полутоны в образе истории попросту малопонятны. Добавлю, что «антипольскую акцию» на Волыни Грыцак оценивает как военное преступление, «бессмысленное с военно-политической точки зрения»
Школьный учебник, как и массовое сознание в целом, воспроизводит образ Украины как коллективной жертвы – жертвы и коммунистического, и нацистского режимов, и польско-шляхетского господства, и «турецко-татарской агрессии». В такой перспективе вопрос об ответственности за собственную историю кажется просто неуместным – тем более, что, как написал один из крупнейших украинских националистических историков, «методы борьбы навязывает нация-поработитель».
Важнейшей особенностью украинской памяти о Второй мировой войне является отсутствие общественного консенсуса и общего для абсолютного большинства населения страны образа войны. Националисты охотно говорят о преступлениях СССР, но не националистического подполья; коммунисты – о жертвах УПА, но не о советизации Восточной Галиции или поведении Красной Армии в Восточной Пруссии; а большинство населения – достаточно безразлично к войнам памяти, в которые его постоянно пытаются втянуть. Так возникает ситуация нации без общей исторической памяти, но с белоснежно чистой совестью.
